Текст книги "Мама мыла раму"

Автор книги: Татьяна Булатова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

«Никаких грязных рубашек, никаких хлопчатобумажных трико, никаких несвежих носков!» – приказывал себе Солодовников, готовясь к очередной встрече с любимой – и выставлял на стол, покрытый льняной скатертью еще из жениных запасов, два фужера, чистота которых у пристрастной хозяйки вполне могла вызвать бы подозрение. У хозяйки – да, а вот у возлюбленной – вряд ли. Антонина не обращала внимания на такие мелочи, она ценила другое. Ценила внимание, которым окружил ее Солодовников.

– Знаешь, – делилась она с Евой, – я в дом вхожу, он с меня туфли снимает и целует меня прямо в чулок. Даже неловко. А потом тапочки надевает.

Главная Подруга Семьи на сей счет предпочитала отмалчиваться, считая это негигиеничным. Зато тетя Шура, узнав о нежностях Солодовникова, хлопала ладонью по столу и удовлетворенно напоминала:

– Ну вот! А ты не хотела! Думала! Я же говорила, для здоровья!

Здоровья в тот момент у Антонины Ивановны было хоть отбавляй: она забыла о сердечных перебоях, о перепадах давления, о головной боли, на которую жаловалась Катьке скорее для того, чтобы держать дочь в тонусе («Маму надо беречь!»).

«А как ее беречь? Если ее все время нет дома? И слава богу, что нет!» – радовалась Катька материнскому отсутствию, наивно полагая, что та изо всех сил прививает курсантам из Никарагуа любовь к русскому языку. Что могла знать двенадцатилетняя девочка об особенностях расписания преподавателя высшего учебного заведения?! Только то, что расписание это такое же, как в школе, то есть с утра до вечера.

Домой Антонина возвращалась, нагруженная сумками, в которых лежали плотно утрамбованные продукты, несколько не совпадающие с ассортиментом гарнизонного магазина: коробки «Птичьего молока», сгущенка, балык, колечко «Краковской», фрукты по сезону и еще много всякой всячины. Катька не задавалась вопросом, откуда это изобилие, полагая, что все преподаватели военного училища возвращаются домой с подобным продуктовым набором.

– Ни к чему это, – пыталась остановить рвение Солодовникова Антонина Ивановна.

– Ну что ты, Тонечка! – урезонивал ее возлюбленный. – Такая малость: так… к столу.

Петр Алексеевич, обычно далекий от служебных соблазнов, стал активно пользоваться своими ревизорскими привилегиями, успокаивая себя тем, что это же не для себя. Для Тонечки. А у нее – девочка…

Он словно чувствовал, что его карьера стремительно движется к закату по ряду причин: во-первых, пенсионный возраст; а во-вторых, наступает время молодых. И тут уж ничего не попишешь. А ведь еще очень хотелось быть полезным и нужным, причем не ревизорской гильдии, а Антонине Ивановне Самохваловой, играючи вдохнувшей в него, Петра Алексеевича Солодовникова, новую жизнь.

Надо ли удивляться тому, что Солодовников стал суеверен? Ни в коем случае! Дрожа от счастья, Петр Алексеевич вспомнил все приметы, которые предупреждали о возможных неприятностях. Он пугался черных кошек, так и норовящих перебежать перед ним дорогу, баб с пустыми ведрами, голубей на карнизах, трещин на асфальте, числа тринадцать, рассыпавшейся соли, ибо все это свидетельствовало только об одном: встреча с Тоней может не состояться. Стоя у КПП училища, Солодовников тревожно вглядывался в лица выпархивающих из этой уродливой будки женщин, в каждой пытаясь разглядеть свою Тонечку. Поэтому, если Самохвалова не появлялась, Петр Алексеевич шел домой, ложился на кровать и в деталях вспоминал все нюансы предыдущей встречи. Тогда такая тоска наваливалась на Солодовникова, что впору было бежать к Антонининому дому и скрестись в дверь: «Пустите меня, пожалуйста, а то я без вас пропааду-у-у-у!» Пару раз он так и делал: правда, напомнить о себе стуком в дверь не решился, а потому, дождавшись темноты, стоял за школьным забором, как на боевом посту, уставившись на самохваловские окна. А ведь еще совсем недавно он был там! Среди них… И был бы сейчас, если бы не Катюшка…

Жизнь Кати Самохваловой невольно стала главной ценностью и для Петра Алексеевича: он вывел закон прямой зависимости своих встреч с Тоней от самочувствия главного Божества. Поэтому Солодовников старался ему служить, чтобы не вызвать гнева и максимально продлить время, отпущенное на счастье. Для этого Петр Алексеевич молился. Будучи человеком невоцерковленным, он не знал наизусть ни одной молитвы, поэтому сочинял их сам, иногда даже рифмуя отдельные строки. Получалось нечто вроде духовных стихов, которые можно обнаружить в толстых тетрадях «на всякий случай» у большинства бабушек.

Если хворала Катька, хворать начинал и Солодовников. И когда девочка корчилась от астматического удушья, Петр Алексеевич задыхался от нехватки воздуха, имя которому было «АНТОНИНА». Пока возлюбленная отсутствовала, Солодовников терял в весе, превращаясь в старика с черепаховыми лапками, седой щетиной и непромытыми глазами.

Сказать честно, он вообще бы не умывался, если бы не необходимость ходить на работу. В конторе наблюдали за превращениями Солодовникова и тихо поговаривали, что пора бы, пора бы нашему ревизору на заслуженный отдых. Начальство терло себе лоб, постукивало ручкой по столу, созревая для разговора с сотрудником пенсионного возраста, а потом наступало время – и в контору являлся благоухавший одеколоном, чисто выбритый Петр Алексеевич в свеженакрахмаленной рубашке с лицом достаточно немолодого, но при этом абсолютно счастливого человека. И тогда начальство шло на попятную, подозревая себя в особой мнительности и в потребительском отношении к человеку. Начальству становилось стыдно, и оно выписывало Солодовникову очередную премию.

   После третьей или четвертой за год внеочередной премии Петру Алексеевичу недвусмысленно намекнули о производственной необходимости – дать дорогу молодым.

– А как же я? – поинтересовался Солодовников.

– А вас мы всегда ждем в гости! – уверило его начальство и выдало обходной лист.

Петр Алексеевич огорчился, но не так чтобы очень. Скорее совсем не очень, потому что встречать Тонечку у КПП теперь было можно начиная с самого утра. И в течение дня. И так до вечера.

– Видела сейчас твоего, – сообщала Татьяна Александровна Адрова вернувшейся с пары в преподавательскую Антонине.

– Сидит?

– Сидит…

Самохвалова перекладывала тетради.

– Ты, Тонь, ему скажи, что ли: как-то это не совсем прилично…

Антонина вскидывала насурьмленные брови. Ей было обидно за Петра Алексеевича, воспринимаемого ее коллегами за городского сумасшедшего. Сначала говорили о лебединой верности пенсионера Солодовникова, потом – о патологической зависимости, теперь – об очевидном помешательстве.

– Разве нормальные люди так себя ведут?! У него что, никаких дел нет? – всплескивала руками Адрова.

– Он тебе мешает?

– Мне – нет! – с вызовом ответила Татьяна Александровна. – Он тебе мешает. Сейчас у КПП сидит, потом у подъезда твоего сядет… А потом ляжет… Тогда пиши пропало! Давно не нянчилась?

Антонина призадумалась и решила переговорить с Петром Алексеевичем. Солодовников слушал внимательно, не отрывая глаз от своей Тонечки, блаженно улыбаясь и облизывая языком пересохшие от постоянного дежурства на улице губы.

– Какая им разница? – только и сказал Петр Алексеевич, склоняясь над самохваловской рукой.

Антонина Ивановна с раздражением выдернула руку и прикрикнула на Солодовникова:

– Не-при-лич-но!

– Пу-у-усть, Тоня… – слабо сопротивлялся Петр Алексеевич.

– Нет, не пусть. Хватит народ смешить. Курсанты-сопляки дедом тебя называют.

– Ну а кто я им? – резонно замечал Солодовников. – Дед и есть.

– А Катька тебя увидит? Придет на работу ко мне и увидит?

Об этом Солодовников как-то не подумал. Разволновался. Закружил по комнате, спотыкаясь на пустом месте:

– И что же делать?

Антонина возрадовалась:

– Ничего не делать! Дома меня ждать.

«Дома так дома», – смирился Солодовников и перестал выходить из квартиры. День тянулся медленно, Антонина Ивановна все время задерживалась, ссылаясь на занятость и проблемы с Катькой. Петр Алексеевич и верил, и не верил возлюбленной, перебирая в уме все обстоятельства, которые могли бы удержать ее рядом. Для этого Солодовников переписывал свое завещание несколько раз. «В твердом уме и трезвой памяти…» – привычно начинал Петр Алексеевич очередной черновик, а потом суеверно рвал его на мелкие кусочки.

– От безделья твой Алексеич мается! – сделала вывод тетя Шура, выслушав опасения соседки. – Давай, что ли, я его сторожем к нам в комбинат устрою? Пойдет твой ревизор швейные машинки охранять?

Солодовников не отказался. Даже обрадовался, особенно тому, что ночами будет находиться через дом от своей Антонины Ивановны. Глядишь, и она к нему в неурочный час нагрянет.

Так и происходило. Совершая с Санечкой вечерний моцион вокруг дома, Самохвалова частенько отпрашивалась у подруги под благовидным предлогом: пойду, мол, проведаю…

– Иди, мол, проведай, – с пониманием соглашалась тетя Шура и пробиралась по темноте к своему подъезду.

Солодовников встречал Антонину, соблюдая все правила конспирации: не выглядывал за дверь, не включал верхний свет. По темному коридору он вел возлюбленную к вытертому диванчику, бережно усаживал и долго рассматривал свою Тонечку, как будто расстался с нею не меньше месяца назад.

– Да что ж ты, Петр Алексеич, на меня так смотришь-то? – кокетничала довольная Самохвалова. – Не видел, что ли?

– Такой не видел, – с трепетом выдыхал поэт Солодовников.

– И не такой видел… – напоминала ему его Муза, после чего тот начинал волноваться и значительно сокращал дистанцию между собой и посетительницей.

– Подожди, Петя, – отводила его руки Антонина Ивановна. – Ты постели хоть…

И Солодовников вскакивал и спешно накрывал свой диванчик принесенными из дома простынями. И путался в Тониных пуговках, кнопках – во всей этой женской амуниции, которая не по возрасту сводила его с ума. А потом неспешно, немолодо любил свою избранницу, плача от радости в тот самый неподходящий момент.

Случалось это нечасто. Длилось около года. А помнилось Антонине всю оставшуюся жизнь.

* * *

Мама сказала: «Прыщи бывают у всех. Не у тебя одной». Я – урод. У меня на лбу – прыщи. На носу – тоже. Мама называет их бандерами и заставляет их мазать болтушкой. Я смотрела на Женьку – у нее нет. Иногда только. У Пашковой есть. Она их давит. Мама сказала: «Выдавишь – убью». Потом добавила: «Если не умрешь раньше». Интересно, как это можно умереть от прыща? Очень просто: гной попадает в кровь и начинается заражение. Так умерла папина сестра Зина – она выдавила, и все. Капец.

Мало мне астмы – еще теперь и прыщи. Лучше быть старой: и прыщей нет, и умирать не страшно. А тут живи и мучайся.

На Новый год приедут гости. Из Москвы. Привезут какого-то дурака с городом знакомиться. Будет поступать в училище, чтоб привык. Хочет быть офицером, как «папа». Так и не поняла, чей папа: его или мой.

У всех есть друзья. У меня нет. Как с такой фамилией можно завести друга? Дразнят Самосваловой. «Самосвалова пошла в гараж! Самосвалова в столовой заправляется!» Идиоты. А все из-за НЕЕ!

Когда Антонина Ивановна в сотый по счету раз смотрела фильм «Офицеры», она обязательно плакала, стоило только зазвучать мелодии: «От героев былых времен не осталось уже имен…» В начале Самохвалова бодрилась и пыталась подпевать, потом голос ее начинал дрожать и утрачивать силу, а к концу от песни не оставалось ни слова, только едва сдерживаемые в большой груди рыдания. Катька ненавидела этот фильм, потому что пугалась материнской реакции и потому что она чувствовала над собой какую-то его странную власть. Проявлялась она в том, что девочка испытывала необъяснимое, на первый взгляд, волнение от тех эпизодов, на которые Антонина Ивановна реагировала следующим образом:

– Нет, – объявляла она Катьке. – Не могу больше смотреть. Душу рвать. Это как это?! Фотография! А там – сын. Танкист. Сгорел… Не могу.

Антонина вскакивала с кресла и бежала на кухню, вроде бы по неотложным делам. А оттуда, в свою очередь, выбегала в маленький коридорчик, чтобы не пропустить следующий волнующий эпизод. Это перемещение в пространстве, видимо, помогало ей справляться с нахлынувшими на нее эмоциями и при этом сохранять бодрость духа.

Катька однажды не выдержала этого мельтешения под сопровождение трубного шмыганья, подошла к телевизору и нажала на кнопку, чтобы прекратить материнские страдания.

Боже мой! Что тут началось! Рассвирепевшая Антонина выскочила из кухни и отлупила дочь промасленным полотенцем:

– Дрянь какая! Бесчувственная! Никакого уважения к матери. Ишь ты, самостоятельная какая! Взяла и выключила. Это кто ж тебя научил-то?! Кто ж тебя научил так к матери относиться? Это, может быть, Женька твоя так к матери относится? Подходит – и раз, телевизор как ни в чем не бывало выключает? Она может!

Катя Самохвалова оскорбилась за подругу и впервые, пожалуй, попробовала вступить в дискуссию с зареванной матерью:

– Она нормально к маме относится…

– Это кто это тебе сказал? – ехидно поинтересовалась Антонина.

– Я сама видела, – сказала Катька и осеклась.

– Чего ты видела? – стала набирать высоту Антонина Ивановна.

– Я видела, – настаивала девочка.

– Что хорошего можно там увидеть? Девчонки невоспитанные. Одна – крашеная, другая – хамка. Мать заездили. Глаза все время грустные.

– Они не заездили, – стояла на своем Катя. – Они помогают маме.

– Знаю я, как они помогают!

– Помогают: Женька вчера с сестрой обои клеила.

– А мать что делала? – заинтересовалась Антонина.

– Она у них в больнице лежит…

– Да-а-а-а? А чего?

– Женька не говорит чего. Просто лежит, и все.

– А ты опять, что ли, к ним ходила? – искала Антонина Ивановна к чему придраться.

– Нет, не ходила. Меня Женька к ним не пускает.

– Это почему это? – попыталась оскорбиться за дочь Самохвалова.

– А то ты не понимаешь?

– А что я должна понимать-то?

– Ты же сказала, убьешь.

– Убью! – подтвердила Антонина. – Лучше я тебя сама прибью, чем ты у них там в этой грязи задохнешься.

– Да нет там у них никакой грязи! – возразила Катька. – Я видела.

– Ты же, говоришь, не ходила! – обрадовалась Антонина Ивановна тому, что поймала дочь с поличным.

– Я и не ходила, – гнула свою линию девочка. – Я на площадке стояла.

– На пла-а-а-а-щадке она стоя-а-а-ала, – всплеснула Антонина руками и швырнула грязное кухонное полотенце на кресло. – А ну иди уроки учи! И чтоб твоей Женьки я тут не видела. Даже на пороге чтоб не стояла! А то ведь я не посмотрю, что вся морда у тебя прыщами пошла, отлуплю – мало не покажется.

Катька в этом нисколько не сомневалась: Пашкову же с лестницы мать спустила, когда та после школы зашла. На пять минут всего. Здрасте сказать. Откуда ж ей было знать, что мать дома? У Пашковой если мать на работе, то уже на работе. А эта сегодня на работе, завтра по делам каким-то рыщет, а послезавтра целый день дома сидит, конспекты для своих «никарагуяточек» пишет. Вот и сегодня: сначала полдня с Москвой разговаривала, потом с тетей Шурой чай пила и фильм свой дурацкий смотрела. Не смотрела бы – ничего бы не было.

«Ну не было бы этого фильма, все равно нашла бы, к чему придраться», – размышляла про себя Катя Самохвалова, наблюдая, как мать рубит капусту и ссыпает ее в скороварку. Выражение ее лица девочке было хорошо знакомо: среди своих оно называлось «Засиделась Тоня дома». Обычно в таких случаях на помощь приходила тетя Ева, зазывавшая подругу в гости, или тетя Шура, но та чаще к ним приходила. Это и понятно, их там много: муж, Ириска, старая бабушка… А если еще и Антонина Ивановна явится, то вообще в двухкомнатной хрущевке будет не развернуться. Иногда мать полдня наряжалась и завивала кудри на железные бигуди. Потом полдня их начесывала. Потом исчезала до самого вечера и приходила домой спокойная и какая-то ленивая. Тогда делай что хочешь. Но это бывало нечасто. Во всяком случае, сегодня Катька почувствовала, что, если мать не выйдет из дома, придется выйти ей самой, иначе вконец затерроризирует.

Дабы не попадаться ей на глаза, Катя ретировалась в «детскую-спальну» и для отвода глаз разложила на столе учебники и тетрадки. Ни о какой подготовке уроков не могло идти речи: девочка знала, что мать ворвется еще к ней неоднократно, пока вконец не обидится на жизнь и не закричит на Катьку: «Я для чего тебя рожала? Для чего я тебя рожала, спрашиваю? Чтобы все время около тебя сиднем сидеть, чтоб ты, не дай бог, не задохнулась? Да сколько ж можно?!» Прокричится и успокоится. А может, вообще уйдет. А пока по тетрадному листку скачут лошади. Точнее – их половины. В углу можно подковки нарисовать. На счастье. Лошади поскачут-поскачут и успокоятся. Собаки начнутся. Колли, эрдели, еще вот таксы стали хорошо получаться.

Пришла Ева, привыкшая мгновенно откликаться на жалобы старшей Самохваловой. Спросила, где Катя. Антонина раздраженно махнула рукой в сторону «детской-спальны» и закатила глаза, всем своим видом демонстрируя этакую невыносимость бытия.

Устав рисовать, Катя Самохвалова стала смотреть в окно: там осень. Утром снег шел. Снег – это, конечно, громко сказано, но мухи белые летали. Тетя Шура опять бежит куда-то. Наверное, в комбинат, в свое швейное царство-государство. Вечерами в комбинате во всю стену окна светятся, и у них толпятся мальчишки – ПАЦАНЫ, называет их Пашкова.

– Это они девок караулят! – объясняет она Кате элементарные вещи.

Катька не хотела бы, чтобы ее так караулили. Она видела, как девчонки пробираются сквозь улюлюкающих подростков и бегут к трамвайной остановке. А те – за ними. Интересно так: каждый вечер бегают друг за другом! Как не надоест?

– Вот вырастешь, – обещает Кате Самохваловой Санечка, – и за тобой начнут бегать…

– Обязательно! – вмешивается Антонина и придирчиво смотрит на Катькины прыщи. – Кому ты нужна?

Девочку это ранит, и она от безысходности хихикает.

В который раз спасает Ева Соломоновна, с укором глядящая на Антонину:

– А ей, Тонечка, в комбинате делать нечего. У нее впереди десять классов и институт. Возможно, юридический, – хочет верить нотариус Шенкель. – А если не юридический, так все равно институт. Ты этих варваров рядом с институтом видела? – обращается она к подруге.

– Этого дерьма везде полно, – парирует Антонина Ивановна и строго смотрит на дочь. – А свинья везде грязь найдет.

– Свинья! – вторит Катькиным воспоминаниям мать и просит Еву позвать дочь к столу. Та послушно скребется в запертую дверь:

– Может быть, чаю?

Уставшая от материнских нападок девочка усаживается за стол, но глаз на всякий случай на Антонину не поднимает.

– Видела?! – возмущается Самохвалова. – Вот такой характер. Слова не скажет, а всю душу вынет. И это при чужих-то людях! А ты, Ева, ей подарки… Какие подарки?! Над матерью издевается, а ей премию?! Хорошо-о-о-о придумали! Нечего сказать…

Катька вспыхивает, вскакивает и опрокидывает стул.

– А ну подними! – командует Антонина. – Ты куда?

– Мне уроки надо делать, – врет Катька и уходит в комнату, тщательно закрыв за собой дверь, сквозь которую слышатся голоса подруг, ломающих копья по вопросам воспитания. Первой не выдерживает Ева и заглядывает в «спальну». Ей кажется, что Катька беззвучно рыдает, уронив голову на книги (где-то она такое видела). Но девочка не плачет – она рисует. Тетя Ева подходит к Кате. Целует ее в затылок и кладет перед ней очередной рубль.

– Не надо…

– Надо, – настаивает Главная Подруга Семьи и выскальзывает за дверь, тщательно притворив ее за собою.

– Можно гулять? – выглядывает Катька из «спальны».

Антонина Ивановна не поворачивает головы – она сердита. Ева Соломоновна толкает подругу под столом ногой, та не реагирует. Тетя Ева поворачивается к Коте и ласково спрашивает:

– Уже все сделала?

Катя кивает головой, не утруждая себя полным ответом: «Раз ТЫ молчишь (это адресовано матери), Я тоже молчать буду».

– Про музыку ее спроси, – бурчит Антонина Ивановна, сосредоточенно размешивая сахар в давно остывшем чае.

– И музыку? – старается Ева.

– У меня завтра хор, – нехотя отвечает девочка.

– Тонечка, – лисой вьется Ева Соломоновна, – давай отпустим Котеньку погулять.

– Пусть идет на все четыре стороны, – разрешает Антонина Ивановна. – Идет и учится там всякой гадости.

– Иди, Котя, – переводит на русский тетя Ева.

Катька быстро собирается – у забора уже с полчаса торчит гадость в образе Женьки Батыревой и призывно размахивает руками, глядя на самохваловские окна. У Женькиных ног сидит гадость поменьше – горячо любимая Катей чепрачная овца с человеческим именем. Они очень похожи: на Женьке – треух из искусственного меха цвета рыжих подпалин на собачьем пузе, чепрачное буклированное пальто с короткими рукавами. Поэтому у Батыревой все время мерзнут руки, и она вытягивает из-под рукавов пальто рукава рыжего джемпера. Тогда ее руки напоминают собачьи лапы. Почти такие же, как у Рены.

Катина мама говорит, что Женька одета бедно и некрасиво.

– А джинсы? – переспрашивает ее дочь.

– У цыган купили! – у Антонины на все готов ответ.

Катька согласна покупать у цыган, но чтобы точно такие же – вытертые на коленках и бедрах.

– Приличные люди джинсы не носят, – выносит приговор Антонина Ивановна. – Даже не мечтай.

Но потом раскаивается – на дворе двадцатый век – и звонит Мадаме на третий этаж: так, мол, и так, Валечка, очень джинсы нужны – Катя просит. А она, понимаешь, у меня одна. И Новый год на носу. Пусть ребенок порадуется…

Узнав цену, Антонина на секунду замолкает, но позиций не сдает и даже не торгуется. И понятно, почему не торгуется: Солодовников поможет. Зря, что ли, она обстирывает его и всяко там разно…

Договариваются. Примерить нельзя – это подарок. Зовет на помощь Санечку: пусть Ириска примерит. Та – ни в какую:

– Ты что, Тоня, с ума сошла? Моей шестнадцать. Она как только эти джинсы увидит, начнет скулить. А мы стенку купили – где я ей денег возьму?

Самохвалова – в полной растерянности: Валя обещала ждать до конца недели. Ни дня больше. «Хоть сама примеряй», – жалуется про себя Антонина, отчего злится все больше и больше, потому что Катька всему виной.

Женька Батырева, приплясывавшая на месте от холода, подпрыгнула при звуке хлопнувшей подъездной двери. Собака, так та просто рванула навстречу хорошему человеку – Кате Самохваловой – и водрузила ей на плечи свои грязные рыжие лапы.

– Фу-у-у! – заорала Женька и отделилась от забора.

Рена подпрыгивала от радости и пыталась лизнуть Катьку в лицо. Та отворачивалась по вполне понятной причине, но, скажем так, не в полную силу. Подошедшая Женька хлестнула поводком чепрачную овцу по заднице и по-хозяйски рявкнула:

– А ну сидеть! Кому я сказала!

Собака недоуменно уставилась на рассвирепевшую хозяйку, но команду выполнила, невзирая на хрустевшую под ледком лужу.

– Ты чего так долго-то? – сердито поинтересовалась Женька. – Я обморозилась уже…

– Русский доделывала, – легко наврала Катька.

– Доделала?

– Не-а…

Кате почему-то хотелось быть хуже, чем она была на самом деле: борзее, что ли, отвязнее.

– Я чего, дура, что ли, заморачиваться? – использовала она пашковскую интонацию. – Завтра спишу.

Женька Батырева не поверила собственным ушам и искренне возмутилась:

– Кать, ты чего врешь-то?

– Ничего не вру, – с меньшей уверенностью настаивала на своем Катя Самохвалова. – Надоело.

– Чего тебе надоело?

– Все надоело! – заявила девочка.

Батырева, обладавшая от природы каким-то внутренним тактом, углубляться не стала и к откровенности призвать подругу не решилась: захочет – скажет сама. Ну та и сказала: мать надоела, орет все время, тетки ее старые со своими рублями, хор этот дебильный и музыка, прыщи в зеркале, ноги короткие, зубы кривые, Пашкова – дура, молоко с пенками…

Пока Катька плевалась словами, не глядя подруге в глаза, Женька молча за ней наблюдала. Невысокая, нос острый, непропорционально большой, глаза водянистые, близорукие, серые пряди из-под шапки-буденовки, серо-голубая куртка с олимпийским медведем на рукаве, варежки на резинках… И говорит, говорит, не останавливаясь, даже пузыри вздуваются в углах губ.

«Странная, – размышляла Батырева, искоса глядя на низенькую Самохвалову. – Она вообще помнит, что я рядом иду?»

Катька не замолкала ни на секунду, словно ей дали последнее слово перед казнью. Ее лицо жило какой-то отдельной жизнью. Брови то ползли вверх, и тогда Женька догадывалась: удивляется. То собирались крышечкой у переносицы – значит, обижается. Свой танец выделывали многократно облизанные губы: вот правый угол пополз вниз, вот – левый, вот уже весь рот перекосило. Когда задрожал подбородок, Женька дотумкала: что-то не то с Катей Самохваловой. Нерадостное!

Батырева резко остановилась, встала перед подругой и дернула ее за плечи. От неожиданности Катька задрала голову вверх, и Женька увидела в ее глазах небо – ноябрьское, серое, размывшее зрачок, слившееся с радужкой. Неба было так много, что оно выплескивалось наружу, становясь прозрачным, как вода из-под крана.

– Кать… – У сердобольной Батыревой от жалости перехватило дыхание, и она притянула эту маленькую голову к себе. – Ты чего?

Катька от неожиданности оттолкнула подругу и выкрикнула:

– Ни-че-го!

Подпрыгнула Рена, думая, что прозвучало приглашение к игре, и залилась лаем, а Катя сломя голову понеслась к своему подъезду, сопровождаемая чепрачной овцой. Дверь хлопнула. Игра закончилась.

В квартире пахло свежесваренными щами. Антонина Ивановна варила их мастерски по какому-то своему рецепту, ингредиенты которого ничем не отличались от перечня, описанного в «Книге о вкусной и здоровой пище». Это, кстати, тоже была часть Катькиного приданого, как и швейная машинка.

Шмат мяса варился в скороварке вместе с головками лука и чеснока, рядом плавали связанные в пучок ветки укропа. По технологии, прежде чем запускать картофель, морковь и капусту, предполагалось вынуть все, кроме разопревшего под крышкой мяса. Антонина порой об этом благополучно забывала, и тогда Катьке в гуще попадался кусок вареного лука или целый зубчик размякшего чеснока. Почувствовав эту слизь во рту, девочка не могла справиться с рвотным рефлексом и вываливала все содержимое на тарелку, за что получала подзатыльник и вышвыривалась матерью из-за стола. Когда щами обедали гости, Катя с любопытством наблюдала за их реакцией – не у них ли «письмо счастья». Взрослые, знакомые с правилами поведения за столом, волевым усилием удерживали Антонинин сюрприз во рту, а потом тайком выплевывали его в салфетку, как бы промокая губы.

– Обедать будешь? – выкрикнула мать из кухни копошащейся в коридоре дочери.

– Не хочу, – отказалась та.

– Я что, для себя их варила? – обиделась Антонина.

– Пусть тетя Ева ест, – беспардонно ответила Катька.

– Ева ушла, – сообщила мать и вышла в коридор. – Ты чего такая красная?

– Бегала, – нашлась девочка и облизнула губы.

– То-то я смотрю, еле дышишь… Мой руки-то.

Антонина Ивановна слышала сегодня только то, что ей хотелось. Там, в собственной голове, она сочинила, что вот придет дочь с улицы, что вот нальет она ей тарелку щей, что та их съест с аппетитом, вкусные, наваристые, и скажет спасибо. А Катя сказала: «Не хочу», а в голове этого не было. Значит, весь день наперекосяк.

Пока Катька тупо грела руки под струей горячей воды, Самохвалова стояла у окна и смотрела во двор. В воздухе летали снежные перья. Антонина поежилась. За воротами школьного забора, через которые ее Катька шагала каждое утро шесть дней в неделю, прыгала то на одной ноге, то на другой нескладная девочка в рыжем треухе, около ног которой крутилась собака, по виду напоминающая овцу. «Женька, что ли?» – догадалась Антонина Ивановна и на всякий случай недовольно поджала губы.

– Вон Женька, – ткнула пальцем в стекло подошедшая Катя.

– Вижу.

Девочка молча присела на табуретку и застыла над пустой тарелкой.

– Чего сопишь? – панибратски грубо поинтересовалась мать.

– У нее – собака, – сказала Катька, не поднимая головы. – Сестра и папа.

– И что? – недовольно протянула женщина.

– Ничего… – не стала дальше развивать свою мысль Катя, боясь расплакаться.

Антонина почувствовала настроение дочери, обвела ее, сгорбившуюся за столом, взглядом и положила свою тяжелую руку той на спину:

– Ну нет у тебя папы. Умер. И собаку тебе нельзя. Астма.

– Понимаю, – согласилась Катька и опустила голову еще ниже.

Все-таки она совсем не знала свою мать. Антонина залезла на табуретку, распахнула форточку и заорала благим матом:

– Э-э-эй! Слы-ы-ышь ты-ы-ы?

Женька остановилась и прислушалась. Источник звука быстро определила чепрачная овца и понеслась по направлению к нему. Девочка подбежала к подъезду Самохваловых, возле которого собака выписывала восьмерки, подскакивая от радости, и задрала голову.

– Слы-ы-ышишь? – продолжала кричать Антонина, высунувшая в форточку оголенную руку.

– Слышу, – подтвердила хозяйка чепрачной овцы.

– Ты, что ль, Женька?

Батырева оторопела, втайне подозревая, что Катькина мать тронулась умом, но сопротивляться не стала и на всякий случай кивнула.

– Значит, так! – скомандовала Антонина Ивановна. – Давай свою овцу отведи домой и приходи к нам.

Женька вопросительно посмотрела на прыгавшую за окном Антонину.

– Обедать будем. А то скачешь в ночи, как беспризорная. Куда только родители твои смотрят?

Катька осторожно посмотрела на часы и улыбнулась: на них было ровно три.