Текст книги "Продавцы надежды(СИ)"

Автор книги: Татьяна Мартиросян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Интересно, согласилась бы Тина уйти с ним? Он никогда ее не спрашивал. Но он мог часами рассказывать ей о "своем" мире. Она очень правильно слушала, не перебивая и не добавляя чего-то от себя. Ведь это был его мир. А Тина совсем-совсем другая. Вряд ли ей подойдет это. Жаль, если придется расстаться с ней. У нее такие чудесные светлые-светлые серые глаза. И кожа такая тонкая, прозрачная. И что она выдумала эту свою преграду? Она так чудно говорит об этом. А может... Да нет, чушь это. Не может такого быть, чтобы только у нее одной существовала такая оболочка. Неснимаемая, непроницаемая, сплошная оболочка, которую никто не видит. И которая то уплотняется, то, наоборот, становится тоньше. Как сегодня. Дурак он! Надо было подыграть ей, сказать, что эту ее чертову преграду можно утончить еще больше. И тогда... Да нет, Тина чокнутая. Пожалуй, ей лучше в этой ее оболочке.

Другое дело, надо наконец решиться и попросить у нее денег. У них в семье это не проблема, раз уже третий человек "уехал", как она говорит. Вот глупцы! Имеют деньги и не пользуются ими. На их бы месте он собрал бы всех и сказал: пусть каждый выберет себе мир по душе и айда все, кто куда захочет. Зачем Тине сидеть в этой своей оболочке? Ведь она так и просидит всю свою жизнь. Решено. Завтра же он спросит ее, может ли она достать денег.

– Эй, Карел!

Чичи. Жирный урод! И чего он вечно лезет к нему?

– Чего тебе?

– А где твоя чокнутая?

– Не твое собачье.

– Поцапались?

– Отвали.

– А я знаю, почему она такая.

– Какая?

– По ней психушка плачет. За ней в месяц раз из дурдома приезжают. У ее пахана денег куры не клюют. Он им платит, чтоб они ее не забирали. Думает, они ее вылечат. Только, я слышал, они уехать хотят. А здесь все бросить.

У Карела перехватило дыхание.

– Как это уехать? Куда?

– А я знаю?

– Тогда нечего и трепаться.

– Я не вру. Я все сам слышал.

– Когда? Где?

– Августо рассказывал Крученому Болту.

– Эти вирты? Что они могут знать?

– Вирты все знают. У них между собой такая особая связь.

– А какое это имеет отношение к Тине?

– Так ейный папаша был у них самым главным.

– Врешь! Разве они из виртов?

– Нет, он у них был за главаря, когда они, это... ну, права качали.

– Так это ж давно было.

– Ну да. Тина тогда была совсем пацанкой. И он ее взял с собой, ну, туда, где они собирались. У виртов в гетто. А наши пронюхали и устроили налет. Этому ее папахену чуть башку не оторвали.

– А Тина?

– А про Тину сначала все забыли. А когда нашли, смотрят, а она уже чокнутая.

– И что?

– Ничего. Доктор стал приезжать из дурдома, я уже говорил. А ты как с ней?

– Никак. Пошел к черту!

– Да я так, спросил просто. Она совсем ничего. Только худая очень. Ну ладно, я пойду.

– Постой.

– Ну?

– А ты сам видел у них деньги?

– Откуда? Я у них никогда не был. Я только слышал.

– От виртов?

– Да.

– Тогда пойдем туда.

– К виртам?

– Да.

– Ты же с ними никогда не водился.

– Ну и что?

– А то, что они с тобой говорить не станут. Они все знают, кто как к ним относится.

– Ты пойдешь или нет?

– А что я за это получу?

– Слушай, Чичи, я твою жирную вонючую задницу...

– Сам ты вонючий!

– Я тебя!

– Ну, давай, давай, попробуй!

– Жирная свинья!

В лицо Карелу полетел комок грязи. Взревев, он сжал кулаки и бросился на приятеля.

Ресторанчик пользовался странной славой. Говорили, что там собирается особая публика. Виртуальная элита. Из реальных допускались только короли богемы и денежные мешки из тех, кто ни разу не запятнал себя в антивиртуальных акциях. Там заключались большие сделки и вообще делались интересные дела. А однажды ресторанчик посетил сам Президент. Однако на следующий день виртофобы подняли такой шум, что во всех газетах появились опровержения, а по ТВ целую неделю показывали актера, отдаленно напоминающего Президента, внушая публике, что именно его и видели в кабаке у виртов. После этого несколько знаменитостей подписали открытое письмо, где говорилось, что им стыдно за своего Президента, но поле битвы осталось за виртофобами. Правда, популярность ресторана и его притягательность для туристов и папарацци от всего этого только увеличилась.

Находился ресторан на тихенькой улице, которая начиналась в Старом городе, но, попетляв, вливалась в квартал, некогда бывший виртуальным гетто. То есть, ровнешенько на границе двух миров. И назывался он подходяще – "Семь Виртуозов". Мэтт когда-то пытался дознаться, кто они такие, эти семь виртуозов, но Шелл О'Лири, его владелец, кося узкими, приподнятыми к вискам, всегда настороженными глазами виртуала, только повторял, что он очень любит музыку. Мэтт ему верил. Это укладывалось в теорию, с которой Мэтт носился уже второй год, тщетно пытаясь привлечь внимание широкой общественности. Теория была проста, изобиловала фактами и настолько очевидно обещала скорый конец света, что Мэтт поражался, почему этого никто не понимает. Никто, кроме него.

Суть ее сводилась к тому, что виртуалы во всех частях света предпочитают старую культуру реального мира. Они изучают искусство, скупают книги, картины, фильмы, причем не только раритеты, но и современные произведения, если те отвечают канонам настоящего искусства. Деньги для них не проблема, так как, в этом Мэтт был уверен, за всем этим стоит их тайный интервиртуальный синдикат, который действует по четкому продуманному плану. Цель этого плана – вытеснить реальных людей, захватив их место в мире. Вернее, постепенно занимая все места. Они уже сейчас получают образование по старинной системе, в то время как реальные люди обучаются по стандартным методикам, готовящим усредненных, лишенных индивидуальности полуавтоматов, которые любят не музыку, а ритм, не кино, а клипы, почти не умеют читать, а думать не умеют вовсе. Ясно, что реальные, у которых сейчас только одно преимущество – происхождение, – скоро потеряют все. Им останется только одно – бежать из собственного мира в искусственный, то есть проиграть великую битву за жизнь.

Мэтт не мог думать об этом спокойно, но когда он делился своими страхами с кем-то еще, то очередной интеллектуал только хмыкал и изрекал нечто вроде "Этот мир не может стать еще безумнее" или "А вы уверены, что это уже не произошло?", или еще похуже "А ты можешь доказать, что ты сам не виртухай?".

Мэтт почти отчаялся заинтересовать кого-либо из серьезных людей своей теорией, но пока еще держался, еженедельно печатая несколько статей под разными псевдонимами. Как ни странно, но виртуалы не считали его своим врагом. Напротив, он всегда получал персональные приглашения на все мероприятия в виртуальной среде. В первую очередь, это объяснялось, конечно, тем, что Мэтт никогда не связывался с виртофобами. Но дело было не только в этом. Виртуалы ценили его за то, что он видел в них реальную угрозу своему миру, то есть воспринимал их всерьез. И это, несмотря на то, что они знали о его инстинктивной физиологической неприязни к ним. Последнего Мэтт стыдился, но ничего не мог с собой поделать. Даже сейчас, стоя на пороге "Семи Виртуозов", он внутренне ежился, готовя себя к его специфической атмосфере.

Войдя, он сразу направился к своему обычному месту в глубине зала. За этот столик Ивен, со свойственной всем хорошим метрдотелям деликатностью, сажал только реальных посетителей. Мэтт приветствовал молодого бездельника Девиса Торма, которому папашины денежки позволяли безбедно валять дурака, и присел напротив, рассеянно оглядывая зал. Торм, как всегда, был возбужден. Тыкнув вилкой куда-то вбок, он выпалил.

– Знаешь, кто там сидит? Нипочем не догадаешься. Удивительный народ эти русские!

Мэтт поморщился.

– А что?

– А то. Это, знаешь, знаменитый русский режиссер. Его вчера спросили, что он думает про то, что сейчас делается в мире, ну про виртов и вообще. И знаешь, что он сказал?

– Ну?

– Это, – говорит, – все придумал Черчилль в восемнадцатом году! А? Каково?

– А ты, Торм, знаешь, кто такой Черчилль?

– Англичанин. Ха-ха-ха, съел? Во всем, говорит, виноваты англичане. И правильно.

Мэтту стало тоскливо. Во всем виноваты те, во всем виноваты эти – старая песня. И тут кто-то внутри него противно прогнусавил: "А ведь и ты, брат, не лучше. И ты носишься с шовинистической идеей!" – Нет-нет! Он не такой. Это совсем другое.

Против воли Мэтт оглянулся на голубоглазого русского. Тот кивнул ему. Мэтт сделал вопросительный жест. Русский кивнул еще раз. Мэтт буркнул Торму, чтобы тот его не ждал, и пересел к русскому.

Однако с первых же слов выяснилось, что русский вовсе не знаменитый режиссер, а никому не известный бизнесмен из новых.

У него был вид человека, который дорвался до большого пирога и, сидя за столом с ножом и вилкой в руках, оттягивает вожделенный момент, потому что не знает, как ими пользоваться. Он то и дело оглядывался по сторонам и часто-часто хлопал ресницами. Мэтту он обрадовался как старому знакомому и заказал пива.

Мэтт с удовольствием схлебнул коричневую пену и примерился было осторожно закинуть удочку, но русский сам пошел навстречу, напролом, без всякой осторожности.

– Ты, друг, если сведешь меня тут с нужными людишками, не пожалеешь, в натуре. Это – золотая жила!

– Золото? Где?

– Под ногами валяется.

Непроизвольно, Мэт посмотрел под стол. Русский засмеялся. Мэтту пришлось признаться, что он не так хорошо владеет русским языком, чтобы улавливать неясный смысл идиом.

Русский согласно закивал.

– Это ничего, это ерунда, брат. Тут большого ума не надо. Тут все просто и гениально.

Он осклабился, и Мэтт печенкой почувствовал, что русский не врет и что ему надо молчать и очень внимательно слушать.

– Тут, понимаешь, такое дело, – русский положил на стол кулаки и пригнул голову, – у меня туристическая фирма, – он остановился и выжидательно поглядел на Мэтта.

Мэтт не понимал.

– Вирто-туризм, – пояснил русский.

Мэтт все еще не понимал.

– Таких фирм пруд пруди по всему миру. При чем тут золотая жила?

– А притом, что люди приходят ко мне и платят за то, чтобы я их отправил, куда Макар телят не гонял. И я им говорю: "Окей! Плыви в свою Виртляндию. Попутного ветра!" – Но ни в какое виртухайское царство они не попадают. Коррроче. Я им аккуратненько вкатываю хорошенькую дозу, сам знаешь чего... И – физкульт-привет! Выгребают они уже где-нибудь в Чучмекии. И все. И пишите письма. Хотя, – он хихикнул, – письма им как раз и нельзя. Коррроче. Раскрутить это надо, с большим размахом поставить. В Австралию посылать или в Новую Зеландию. А можно и в Африке развернуть. Но тут размах нужен. Большие бабки. Коррроче. За этим я и приехал.

– Но зачем им в Африку или в Австралию?

– Да ты что? Там знаешь, как люди нужны? В джунглях или, там, на плантациях, на рудниках. Да ты, фраерок, сам-то кто?

Мэтту повезло, что он на доли секунды раньше, чем русский, понял, что произошла невероятная ошибка, и его приняли не за того.

Схватив со стола кружку с недопитым пивом, он изо всех сил ударил русского по голове и успел крикнуть Ивену, чтобы тот вызвал полицию, до того, как потерять сознание от страшного удара в висок.

Очнувшись, Мэтт, долго не мог понять, где он находится, хотя к своему удивлению, чувствовал себя вполне сносно. Послышались шаги. Мэтт юркнул под одеяло и затаил дух. Снаружи кто-то осторожно, стараясь не шуметь, поворачивал ключ в замке. Затем так же медленно отворил дверь. Несколько секунд напряженного молчания, и наконец приглушенный голос неуверенно позвал его по имени.

– Уфф! ну и напугал ты меня! Так ты, что, не вызвал полицию? – Мэтт сбросил одеяло и сел на постели, глядя в упор на Ивена.

– Да, сэр. То есть, нет, сэр, не вызвал. У нас хороший ресторан, и полиция нам ни к чему.

– У вас хороший ресторан?! Да ты знаешь, что стоит мне только тиснуть две строчки у себя в газете, и парни из Старого города разнесут здесь все в пух и прах!

Ивен судорожно дернул горлом.

– Для этого, мистер Поллак, вам надо будет отсюда выйти.

– Что?

– Никто не видел, как я тащил вас сюда. Видели только, как вас выволакивали из зала, вдрызг пьяного, после драки, которую вы учинили.

– ... Ивен, ты ведь знаешь, что я ничего такого не имел в виду... насчет парней-виртофобов.

– Да, сэр, я знаю. Поэтому я и не дал этому сукину сыну прикончить вас.

– Но ты дал ему уйти.

– Да. Я уже сказал, у меня хорошая работа...

– А что ты о нем знаешь?

– Ничего, сэр. Он здесь недавно. В "Семи Виртуозх" он был только два раза, не считая вчерашнего.

– С кем он был?

– Я не присматривался к нему. А вы сами, сэр?

– Что я сам?

– Кто вас с ним познакомил?

– Черт! Ты прав, Ивен. Как это я забыл? Торм! Надо разыскать этого кретина.

Тина стояла у окна, в своей излюбленной позе, завернувшись в занавес, и смотрела на улицу. Она не поехала провожать деда, хотя видела затаенный страх на дне блекло-голубых глаз и его трясущиеся руки. Наверное, деду хотелось, чтобы его уговорили остаться. Его уговаривали. И дочь, мать Тины, и зять, и младший внук. Все, кроме Тины. Может, если бы она попросила... Но зачем ей это? Она не хочет и не будет притворяться, как все. А они все притворяются, что любят друг друга, что они нужны друг другу. На самом деле никто никому не нужен. Вернее, нужен, но не так, как хотелось бы. Человек приходит к другому, когда ему что-то от него требуется. И очень редко говорит об этом прямо. Но дело не в этом. Это их общая игра, и все придерживаются ее правил. Все, кроме Тины. Но главное не в этом. Главное в том, что они все боятся. Боятся всего и вся и друг друга. И чтобы скрыть этот страх друг перед другом, они притворяются, что любят. И от этого страха и притворства они начинают ненавидеть. А потом пугаются своей ненависти и еще больше притворяются. Хуже всего то, что отец тоже такой. Хотя и кажется лучше других. Но если подойти к нему неожиданно или взглянуть на него незаметно, то увидишь, что и он тоже боится. Тина это делала не раз. Это вообще было ее любимой игрой. Вернее, единственной. Она подходила неожиданно к людям, знакомым и незнакомым, и о чем-нибудь спрашивала. Неважно о чем. Секрет был в том, чтобы захватить их врасплох. И они все обнаруживали страх. Все. Дети и взрослые, мужчины и женщины, бедные и богачи. Все. И когда она поняла это, она перестала их бояться. Но только они стали ей противны. И хотя она знала многих очень хорошо, ей стало невыносимо быть с ними. И тогда она выдумала преграду. Невидимую, гибкую, передвижную преграду, которая спасала ее от физических контактов. Сначала они испугались. Потом стал приезжать мистер Коллинз. И пусть. Вот только, Карел... Карел был загадкой. Он единственный избежал проверки на страх. Потому что сам, первый, подошел к ней. И захватил врасплох. Тогда, в первую секунду, у Тины заколотилось сердце. Она не понимала, что происходит. Высокий стройный парень с длинными темно-каштановыми волосами и орехово-карими глазами спрашивал, можно ли пригласить ее на чашку кофе. Втянув голову в плечи, Тина выдавила, что, нет, это невозможно. Парень не удивился, но и не отошел, а спокойно спросил, почему. Тина приготовилась сказать, что она спешит, что ее ждут и что вообще не в ее привычках знакомиться на улице, но вместо этого она жалко улыбнулась и рассказала про преграду. До сих пор Тина не знала, понял ли он ее тогда или только притворился, но, к ее удивлению, ей это было неважно. Оказалось, что и ей, единственному человеку, кто понимал тщету человеческого общения, нужен был друг. Карел был ей нужен. Ей было нужно каждый вечер приходить в маленький скверик и сообщать то весело, то грустно, как у нее сегодня с преградой. Потом они могли говорить о чем угодно, но разговор неизменно возвращался к преграде. К удивлению Тины, это интересовало Карела не меньше, чем ее. Вначале он пытался найти какое-то объяснение, но, заметив, что ей это неприятно, предоставил ей всласть расписывать свои ощущения. Удивительным в Кареле было и то, что он мог быть совершенно разным, в зависимости от того с кем имел дело. Например, она часто заставала его в компании друзей и поражалась тому, что его нельзя было отличить от них. Так органично он вписывался в их круг. У него были те же манеры – наглые и неуклюжие одновременно, – тот же уличный сленг и, как ей казалось, те же мысли и желания. Но стоило им остаться одним, и он тотчас же менялся. Переставал дико жестикулировать и громко кричать; у него смягчался взгляд, а речь становилась почти правильной.

Тина не знала и не хотела думать, как будут развиваться их отношения. Игра в преграду, казалось, исключала всякую опасность физического сближения. Но разве духовная зависимость менее опасна? Как это, должно быть, ужасно, когда тебе нужно каждый день видеть именно этого человека! Надо проверить. Надо один раз не пойти на свидание и выяснить, что она будет чувствовать. Тина тут же поняла, что лжет самой себе. На самом деле ей было интересно, что предпримет Карел. А вдруг ничего? Что тогда? Что станет с ее жизнью? Нет-нет! Она с этим справится. Она сможет заполнить собой любое одиночество. И необъятную пустыню, и одиночную камеру. К черту Карела! Она больше не пойдет в тот сквер. Никогда. Если он притворяется, как все, если она ему не нужна или нужна, но так, как всем, то... Тина запуталась. И почему-то невыносимо громко затикали часы. 8:30!

К скамейке Тина прибежала, задыхаясь от сумасшедшего бега. Карела не было. Тина осторожно присела и оглянулась. На нее никто не обращал внимания. Дети, их матери и няни, старики с газетами – обычная суета тихого приличного сквера.

Тина посидела еще немного и побрела домой.

Мэтт велел Ивену разыскать Торма и принялся натягивать одежду, морщась от боли. Здоровый кабан был этот русский. Мерзавец Ивен, дал ему уйти. Ищи теперь ветра в поле.

Вернулся Ивен с сообщением, что Торм дома и ждет его. Мэтт вышел на улицу, постоял, подставив лицо ласкающей прохладе вечернего бриза. Незаметно огляделся. Кажется, никакой слежки. Кажется, в городе вообще ничего не изменилось, пока он валялся без сознания в каморке Ивена.

Дикий скрежет шин вывел Мэтта из задумчивости. Мимо бежали куда-то и страшно кричали какие-то люди.

– Что случилось? Скажите, что случилось? – Мэтт поймал за руку запыхавшегося толстяка. Тот стал вырываться. Мэтт показал ему карточку. Смешно шевеля губами, толстяк прочел название газеты и кивнул.

– Это какой-то кошмар! Опять!

– Но что? Что опять?

– Школьник, совсем мальчишка. Девять лет. Откуда у него только автомат?! Перестрелял всех. На школьном дворе. Двадцать шесть человек. Двое взрослых, учителя. Остальные – дети. Куда катится эта страна!..

Дальше Мэтт не слушал. Отпустив толстяка, он свистнул было такси, чтобы ехать в редакцию, но вспомнил, что его ждет Торм, и повернул.

Торм жил в большой, со вкусом обставленной квартире, чему Мэтт не уставал удивляться и однажды спросил, как она тому досталась. Оказалось, до Торма квартира принадлежала известному писателю. Торму квартира очень понравилась, и он осведомился у хозяина, зачем тот ее продает. Писатель пожал плечами и, спросив самого себя, – а почему бы и не сказать, – поведал заинтригованному Торму, что распродает все свое имущество, чтобы заплатить за сеанс в "Надежду". Решился он на это потому что, стал никому не нужен: никто больше не читает его книг, никто больше вообще ничего не читает, а он не может оставаться в мире, где не нужны книги.

Торм хорошо знал, что такое "Надежда", но остальное понял плохо. На вопрос Мэтта, как звали писателя, он ответил, что не помнит.

Мэтт опустился в огромное кресло, наверняка любимое кресло бывшего хозяина и в упор посмотрел на приятеля.

Торм сконфуженно молчал. Мэтт вздохнул.

– Ну, давай, Торм, пошевели мозгами. Что это был за тип, на кого ты меня навел вчера?

– Я не наводил! Я не наводил тебя на него, Мэтт. Сам не знаю, как это вышло. Я виноват, но я не наводил тебя на него.

– Хорошо, успокойся. Постарайся вспомнить. Ты говорил о режиссере. Может, он на него похож? Как звали того режиссера?

– Не знаю. Не помню. Но режиссер был, это точно. Стой! Они были вместе. Да. Теперь я точно вспомнил.

– Кто они?

– Ну, режиссер и тот, кто тебя вырубил вчера.

– Они сидели за одним столиком в "Семи Виртуозах"?

– Ну да. И на этого режиссера все пялили глаза и болтали о нем всякое, ну, я тебе говорил.

– И что, тебе показалось, что они хорошо знакомы между собой?

– Не могу поклясться, Мэтт.

– Да, толку от тебя мало. Ну а кто был еще в тот вечер в ресторане? Кто тебе рассказал эти байки про режиссера?

– Вспомнил! Вот как ты спросил, я и вспомнил: Михаловски. Точно. Так его звали.

Алексей Михайловский собирался лететь в Рим. У него оставалось всего полчаса до вылета, но Мэтта он принял, так как прочел в газетах о драке в «Семи виртуозах».

– Это фантастика! Произошла двойная ошибка. Просто потрясающе.

– Но хоть что-то вы о нем знаете?

– Ничего кроме имени – Кирилл. Ну и того, что он мой соотечественник. А и знал бы... не сказал.

– У вас тоже omerta?

Михайловский поморщился.

– Нет, не поэтому.

– Тогда почему?

– Как вам все это объяснить? Времени нет, да и зачем?

– ...

– Ну хорошо. Дело в том, что мне их не жаль.

– Тех, кого этот Кирилл посылал в рабство?

– Именно. Они загадили свой мир – этот, который был им дан, – и ринулись в искусственные миры. И что, вы думаете, произойдет там? Они найдут себя, станут счастливыми или хотя бы довольными? Нет. Они загадят и эти свои виртухайские Елисейские поля. Да ну их на хер! Вы говорите, рабство? Люди у нас продают детей за водку! Младенец стоит бутылку. Ребенок постарше – ящик. И так далее. И это еще в лучшем случае. Могут и вовсе выкинуть в мусорный бак. Вот такая парадигма! А вы говорите... Да этому Кириллу... я бы памятник поставил!..

В его глазах заблестели слезы.

Мэтт отвернулся.

Михайловский пнул ногой чемодан.

Черт, времени нет, а то бы посидели, выпили по-людски... А то летим со мной в Рим.

Мэтт встал.

– Если что-то узнаете об этом Кирилле, сообщите мне.

Тина впервые испытывала унизительную потребность излить душу. До сих пор она находила горделивое удовлетворение в самодостаточности. Вид пустой скамейки в сквере обнажил незаметно сложившуюся потребность в ком-то другом. «Потребность означает зависимость, – думала Тина, – я завишу от Карела. Завишу. Вишу»... Ей представилась нить, на которой она висит, дергаясь в воздухе. Показалось, что она задыхается, так, будто и впрямь в горло ей впилась веревка. И поговорить не с кем! Подруг у нее не было. Отец, как всегда, в Нью-Йорке, на очередной конференции. Мать ничем не интересуется, завернувшись как в снежный сугроб в переживание собственной жертвы. Ну, конечно: она не ушла в «Надежду», как это сделали давным-давно все ее подруги, а сегодня – отец. Осталась с ними нести свой крест. Тина представила неподвижное лицо матери, навсегда погруженные внутрь глаза. И зачем ей «Надежда»? Она и так живет в виртуальном мире, только внутри себя. Интересно, а почему нельзя и на самом деле жить внутри себя? Ведь там можно делать все что захочешь. И все вокруг, то есть внутри сделать таким чудесным... Может, в «Надежде» так и делают? Надо спросить у Карела. Но Карела нет. Не пришел. И больше никогда-никогда... Она больше никогда туда не пойдет! И никогда не позвонит ему. К горлу подкатил ком. Тина разрыдалась. Она вся ушла в свое горе, найдя неожиданное удовольствие в бурном извержении слез, и не заметила, как открылась дверь и вошел маленький Себастьян.

Держа в худеньких руках скрипку, с которой он никогда не расставался, Себастьян подошел к сестре и поглядел на нее снизу вверх узкими, печальными, похожими на маслины глазами.

– Это ты из-за дедушки, да?

Не отвечая, Тина закивала, стараясь унять дрожь.

– Мне тоже плохо без дедушки. Я сочинил про него песенку. Вот, послушай.

Себастьян заиграл.

Тина попыталась вслушаться, но она плохо понимала музыку. Ей нравились только крутые танцевальные ритмы, из тех, на которые отзывается все тело до последней клеточки, а душа отдыхает.

Себастьян, наверное, очень способный, и надо, чтобы кто-то им серьезно занялся, но...

Зазвонил телефон. Тина вскочила.

– Это меня, меня. Ты иди, Басти, иди, мы еще поговорим о дедушке. Иди.

Себастьян прервал игру. Отворачивая запылавшее лицо, Тина подтолкнула брата к двери и схватила трубку.

– Да-да, я понимаю, я так и подумала. Ну что ты, совсем не сержусь и не обижаюсь. Какая ерунда! Но ты не хочешь мне сказать, что случилось? Подрался? Ты ранен? Ничего серьезного? А все-таки? А почему? Из-за меня? Что он сказал? А ты? А-а-а... А если бы так и было? Правда? Да. Хорошо. Завтра. Да, уехал. Спасибо. Такая же, как всегда. Тебе показалось. Так. Просто грустно из-за деда. А почему ты спрашиваешь? Никогда не думала. Деньги? Нет, дело не в этом. Я просто никогда об этом не думала. А почему ты спрашиваешь? Ты что, думал об этом? Тебе этого всерьез хочется? Хорошо, завтра. Да. Я не знаю, смогу ли я. Отца нет, а у матери без толку спрашивать. Я постараюсь узнать. Золото? Да, несколько вещиц. Конечно. Да, мои собственные. Хорошо, никому. Нет, шкатулка такая, из сандала. Хорошо, я переложу. Я тоже. До завтра.

Гор подошел к окну. Мэй не раз говорила ему, что несколько минут наблюдения за клиентом, пока он идет к дому по садовой дорожке, дают больше, чем показания личного экрана. Боже! А этому чего не хватает? К его офису приближался высокий элегантный красавец в дорогом костюме. Тщательно зачесанные темные волосы, холеное гладко выбритое лицо, сдержанные манеры... Ни дать ни взять дипломат или чиновник высокого ранга. Но что делать в «Надежде» птице такого полета? Нет, методы Мэй не для него.

Гор вернулся к столу.

Клиент остановился на пороге, окинул взглядом помещение, будто ожидал увидеть многочисленную аудиторию. Поняв, что ему придется удовольствоваться Гором, улыбнулся ему той самой, чарующе безыскусной улыбкой, которая неизменно подкупает даже тех, кому известна ее профессиональная фальшивость.

Гор улыбнулся в ответ. Гость подошел к столу, протянул руку. Слегка удивившись, Гор пожал ее.

– Вам, разумеется, уже известно, кто я?

Гор скосил глаза на личный экран и чуть не подскочил на месте. Еле сдержавшись, он повернулся к визитеру и утвердительно кивнул. Тот удовлетворенно откинулся в кресле.

– Вас, наверное, удивляет, почему я здесь?

– Откровенно говоря, да.

– Откровенно говоря, я ни разу в жизни ни с кем не говорил откровенно.

– Я понимаю.

– Понимаете? Возможно. Но вы не можете этого ощутить в полной мере. Моя жизнь – это ложь, помноженная на фальшь и возведенная в куб.

– Вы изучали математику? – спросил Гор, чтобы что-нибудь сказать.

– Это неважно. Важно то, что обучая всему, нас в сущности ничему не учат. Нам запихивают в мозги стандартный набор знаний. Нас нашпиговывают поведенческими моделями, классическими схемами, наборами возможных вариаций. Нас приучают мыслить наиболее вероятным, усредненным образом. Метод шлифовки мозгов очень прост: мыслишь правильно, сиречь согласно стандарту, – высокая оценка; допускаешь отклонение – низкая. В результате отсева остаются посредственности, радующие начальственную душу, или хитрецы высокого полета, умеющие маскироваться.

– И вы из этих, последних?..

– Да. И мне удалось взлететь высоко. Очень высоко.

– Но это ведь не предел?

– Не предел.

– Так зачем же дело стало?

– Не могу больше участвовать в этом. В привычке мыслить схемами есть положительный момент: приучаешься охватывать ситуацию в целом, отбрасывая детали. И если занимаешься этим достаточно долго, то начинаешь видеть за множеством событий, происходящих в мире, единый план. Логичную, простую, увязывающую все и вся схему. Цели, задачи, методы, средства – все ясно как на ладони.

– Допустим. И что?

– Они мне не нравятся. Тем более что детали, которые требуется по условиям опустить, – это человеческие жизни. Миллионы жизней.

По дороге к вам я просмотрел криминальную хронику. Задержан маньяк, убивавший проституток. По всей вероятности его ожидает электрический стул...

– К чему вы клоните?

– У него забавная философия: правительство не способно бороться со злом, и он взял это на себя. А заодно и удовлетворял свои потребности.

– Что же тут забавного?

– А в этом постулате – правительство должно бороться со злом. Забавно то, что люди, даже такие подонки, как этот субъект, неизменно в это верят.

Ни одно правительство в мире не борется со злом. Но каждое правительство борется за то и только за то, чтобы удержаться у власти.

– Почему бы вам не перейти на внегосударственный уровень? Вам будут рады в любом международном объединении.

– Ха-ха-ха! Еще одно распространенное заблуждение. Не существует международных объединений. Так называемые международные объединения соблюдают интересы сверхдержав, а вовсе не объединенных народов. Не ожидал, что вы этого не понимаете.

– Я многого не понимаю. Я до сих пор не понимаю, зачем вы здесь.

– А зачем вы здесь?

– Я зарабатываю на хлеб.

– И не могли найти лучшего способа?

– Как вы можете судить? Вы...

– А как вы можете судить меня?

– Вам было дано. Очень много вам было дано. Несравненно больше, чем мне или тому маньяку.

– Я и добился большего. Много большего. Несравненно большего, чем вы или тот маньяк.

– Важен результат.

– Верно. Маньяка ожидает казнь на электрическом стуле. Вы – пленник "Надежды", практически проводите жизнь в заточении. А я – готов перечеркнуть свою жизнь, начать с нуля.

– Как?

– Это как раз вам и решать. Предаюсь вашей воле.

– Ха-ха-ха! Еще одно распространенное заблуждение. Это все – гигантская мистификация, правда, не такая масштабная, как большая политика, – Гор отвесил шутовской поклон. – Не ожидал, что вы этого не понимаете.

– Я многого не понимаю, – подхватил гость, и Гор подумал, что в чувстве юмора ему не откажешь, – я, в частности, не понимаю, чему вы радуетесь.

– Ну, это объяснить очень легко. Меня радует возможность отказать столь высокому гостю. Я, маленький человек, и отказываю вам.

– Не понял.

– Как? Все еще не поняли? Уходите! Уходите отсюда.

– А вы понимаете, что делаете? Ведь вы не оставляете мне никакой надежды. Мне остается только это, – гость приложил палец к виску, имитируя выстрел из пистолета.

Гор пожал плечами.

– И вы не боитесь, что я стану на вас жаловаться?

– Это побудит меня искать лучший способ зарабатывать на хлеб.

– Вы меня ненавидите? За что?

– Незаконченные мерзавцы оскорбляют мое чувство стиля.

Гость впился в него черными, горящими, как уголь, глазами. Медленно опустил руку в карман, подержал ее там. Гор спокойно следил за ним. Дипломат опустил глаза.

– Вы преподали мне хороший урок. Благодарю вас.

– Шут!

– И за это благодарю.

Он повернулся к дверям. Руку он продолжал держать в кармане, и эта рука и чуть сгорбленная спина выразили такое острое, нечеловеческое одиночество, что Гор не выдержал.