Текст книги "Красавица и чудовище"

Автор книги: Татьяна Тарасова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 30 страниц)

Мы отыграли семь положенных спектаклей, и, пока пережидали запланированный перерыв до следующей недели, в прессе началась настоящая вакханалия. Я до сих пор не понимаю причину такого ужасного разгрома по поводу спектакля. Каждый день выходило по газете с ругательной статьей. Не все сразу нас прикладывали, сперва одна газета, на следующий день другая, через день третья… И так всю неделю. Я слегла. Как человек, избалованный хвалебными рецензиями, не смогла выдержать такое. Но самое интересное заключалось в том, что ни в одной статье не присутствовал профессиональный разбор, создавалось впечатление, будто со мной просто сводили счеты. Ругали только меня. Конечно, ругать меня можно, но желательно, занимаясь не мною лично, а моим делом с точки зрения специалиста, тогда я критику воспринимаю. А так – за что? Причем печатали всякую чушь только лондонские газеты. Провинциальная пресса, когда мы поехали по стране, спектакль хвалила, но, как говорится, поезд уже ушел.

Мы отправились по муниципальным театрам и тут выяснили, что тур наш не продан. Импресарио рассчитывал только на первое ударное представление, а уже после него зрители побегут сами, ломая ноги, покупать билеты. Никто ног не ломал, никто не побежал. Рекламную кампанию провалили, Мел сам это признавал. Оттого что он каялся, было еще более тошно. Мел терял деньги, а мои артисты работали блестяще… и выступали при полупустых залах. Каждый день, сколько бы человек в зале ни сидело: двести, триста, пятьсот или тысяча, – овации стоя. Клянусь, каждый божий день люди стоя аплодировали и не уходили во время действия. А как же иначе – ведь фантастическое мы привезли им действие: балет на льду вместе с цирковыми номерами. Но из-за финансовых потерь нас начали немножко поджимать, всячески удешевлять спектакль. Так встал вопрос о том, чтобы сократить труппу, а я как раз перед поездкой пригласила несколько новых артистов, и все они работали блистательно.

Я сражалась за каждого, но тут пошла целая серия предательств. Сначала мелкие, потом крупнее. Мне кажется, что раздор начался из-за того, что привыкших к полным залам артистов потрясло отсутствие настоящего успеха. Артисты начали обвинять в этом Семена, который не имел никакого отношения к тому, ходит ли публика на спектакль или не ходит, потому что он не занимался рекламой в Англии, это не считалось нашим делом. И в разгар выяснений отношений бывшая часть моей труппы – она уже работала как английская, а не русская, – стала переманивать к себе своих прежних товарищей, втихую им звонить, предлагать выгодные условия. Занимался этим больше всего мой товарищ, врач Витя Зюзин. Он вдруг превратился в человека, в худшем смысле слова воспитанного Спорткомитетом, то есть лишенного каких бы то ни было принципов. В свое время я ходила по начальству, кричала, скандалила, хлопотала о его поездках… и дохлопоталась. Потом я долго объясняла всем нашим импресарио, что он мой врач, он работал с моей группой спортсменов много лет, что лучше платить ему, чем местному специалисту. Я сразу поняла, что именно Витя занимается подпольными переговорами, и пришла в отчаяние. Когда предают близкие люди, это уже за гранью добра и зла.

Помимо Оли Чопоровой у меня работала вторая переводчица – Женя Козак. Еще с предыдущего тура, с «Золушки», я заметила, что она переметнулась на сторону англичан. Мы специально давали ей некую информацию, и она попадала к руководителям гастролей буквально через считанные минуты. При том, что факты были очевидны, я долго не хотела в такое верить.

Наконец предательство перешло из области разговоров в область поступков. Увы, я уже знала, как это происходит. Ребята начали уходить. Сначала ушел один мальчик, с кем каталась Илона еще со спорта, причем ушел совершенно безобразно, бросив партнершу, с которой в спорте они пережили за короткий отрезок в несколько лет большую и драматическую жизнь любых профессиональных спортсменов.

Не так важны фамилии тех, кто стал уходить, главное, что они исчезали. Нашим соперникам полагалось найти брешь в коллективе – самых слабых и самых подлых – и они нашли парочку. Илонин партнер – очень способный парень, и они как пара выглядели потрясающе, а катались и работали восхитительно. Но он просил взять в театр его жену, совершенно бесталанную девочку. Она, когда приезжала к нам на тур, спрашивала: «Что мне надо делать?», а мне всегда хотелось ей сказать: «Снять коньки и никогда больше на лед не выходить». Я понимала, что при таких длинных турах она должна как-то работать, странно сидеть дома, имея ту же профессию, что и муж. Но я делала все возможное, чтобы не выпускать ее на лед. Она, конечно, на меня озлилась и, будучи женой солиста, начала обрабатывать мужа вместе с доктором и, естественно, своего добилась.

Нам приходилось гастроли урезать, часть людей мы отправили в Москву, и их сразу подобрала конкурирующая «английская труппа». Мы организовали собрание, надо было принимать какое-то решение, чтобы главные артисты выжили. Сократили немного зарплату, потом, правда, труппа нам с Семеном это припомнила. Но только так мы сумели удешевить тур и продолжать гастроли. Ужасное было время, казалось, вот-вот и уйдут многие, поддавшись на уговоры Зюзина. В конце концов я не выдержала и распорядилась отправить доктора в двадцать четыре часа домой. Врач нам крайне необходим, но наступил предел. На прощание он украл лекарство, которое личный врач Ельцина передал моему папе, когда папа умирал в больнице, лекарство необыкновенное, из аптеки Президента.

Дни страшных предательств. Люди хотели только денег и не желали понимать, что жизнь сразу не кончается и не надо ее торопить. Сеня мне кричал: «Где же твои хваленые ученики? Где наш прославленный театр? Они его бросают так, будто в нем не выросли, будто никогда в нем не работали». В любом доме может быть много денег, а семья живет плохо, бывает и наоборот – денег мало, но семья дружная. Если, конечно, это настоящая семья. Во многом благодаря нашим усилиям мои артисты стали людьми, прямо скажем, не бедными. У всех квартиры, у всех дачи, у кого-то даже дети учились за границей. Но они не захотели со мной вместе пережить неудачу и при первых же трудностях запсиховали. Повторяю, скорее всего, оттого, что не знали провалов. Наше дело со дня основания шло только вверх. При первых же трудностях меня оставили почти все «ветераны». Люди уходили прямо во время тура. Они требовали прежних условий, лишь при их выполнении соглашались остаться. Уехала и я, так как занимала номер в гостинице, а это дорогое удовольствие. Пришлось отказаться и от своей зарплаты. Я пережила безобразную сцену, когда ко мне пришла выяснять отношения вся группа моих мальчишек: Марат, Саша Свиньин… Они спрашивают, почему вы такого-то отправляете в Москву. Я им отвечаю: «Вот деньги, которыми мы располагаем. Надо терпеть, если мы хотим выжить. А иначе можно закрыть тур хоть сейчас». Возможно, именно это решение и было правильным, справедливости ради замечу, что о нем мне без конца твердил Могилевский. Он утром и вечером говорил, что тур пора закрыть и в ту же секунду отправить всех домой. Возможно, случись такое, я бы сохранила труппу. Но я пойти на такие кардинальные меры не смогла – и стали уходить те, кто до этого еще колебался.

Почему я не смогла закрыть тур? Из-за малодушия. Я считала, что ребята должны работать и зарабатывать деньги, я их жалела, и эта жалость заставила меня сделать очень большую ошибку. Но я так хотела, чтобы они катались. А не прояви я слабости, работа нашлась бы через полгода в Америке или в другом месте, театр уже раскручен, предложения так или иначе стали бы к нам поступать.

Володя Ульянов довел тур до конца, в труппе оставалось то ли девять, то ли одиннадцать человек, и этой группе выпало заканчивать весь этот ужас. Спектакль переделали, сократили, но, что самое интересное, он продолжал идти с неизменным успехом. Стали собираться полные залы. Только высочайший профессионализм Ульянова мог сотворить такое чудо. Не могу сказать, что толпами, но зритель повалил, и тур далеко не бесславно доехал до конца. Ребят, которые остались, хочу назвать поименно: Леня Казнаков, Юра Цимбалюк, Виолетта Андреева, Ольга Воложинская, Инна Волянская, Леша Тихонов, Илона Мельниченко, Артем Торгашев. Меня бросила моя чуть ли не первая ученица Таня Войтюк – мне трудно говорить о ней и о ее муже Славе. Они меня попросту использовали, подписывая контракт с моими недругами. Я моталась в Москву – их ребенка выгнали из хореографического училища, и я пыталась вернуть его обратно. Подобное мне претит, ведь я сама педагог. Но все же поехала посмотреть этого мальчика, помочь. Пока я в Москве занималась его устройством, они оба в тот же момент слиняли, как только узнали, что с мальчиком все в порядке. Страшное предательство, как же после этого жить…

Но, с другой стороны, я от театра освободилась. Я уже не могла ехать в Англию. Измена людей, которых поднимала с детства, оказалась последней каплей. Чаша переполнилась. Я сидела в Москве, плакать я долго не умею, начала ходить к Кулику на тренировки, стала серьезно с Ильей работать. Там продолжались гастроли. Ни один человек уже не мог влиться в труппу, чтобы его туда отправить, нужны деньги, а их не было. Я осталась на этот год без зарплаты, потому что всю ее отдала артистам. А они приходили ко мне выяснять, почему им придется меньше получать? В тот день я пыталась им объяснить: «Никто из вас, из тех, кто проработал со мной двенадцать лет в театре, не задумывался, как живу я. Почему вы не спрашиваете: а сколько зарабатываете вы, Татьяна Анатольевна? Почему вы считаете нормой, что я весь свой гонорар, абсолютно весь, отдала вам, а вы еще что-то требуете? Почему никто не скажет: «Татьяна Анатольевна, мы остались ради вас, мы работаем ради будущего нашего театра»… С них сняли всего-то 100 фунтов в неделю, приблизительно десять фунтов за концерт. По сравнению с общей суммой – это сущий мизер. Я сказала: «Никто из вас не спросит, как же я, создав такой тяжелый спектакль, осталась вообще без зарплаты?», а не спросит оттого, что я о вас всегда заботилась больше, чем о себе. Вы видите, в каком я состоянии, но вам это безразлично. Вон отсюда!»

На этом, в принципе, и был закончен тур. Поехал к ним на переговоры Семен, а в день его приезда ушли из труппы Ира Жук, Олег Петров и Саша Свиньин. В день приезда директора, чтобы с ним не встречаться, эта тройка уехала. Якобы те, с кем они подписали контракт, требовали, чтобы они уехали с нашего тура. Что они без зазрения совести и сделали. От них требовалась подлость, полагалось уехать так, чтобы гастроли закрылись. Но коллектив получился настолько профессиональный, что смог дотянуть тур. Володе Ульянову низкий-низкий поклон.

Я уже сижу с Куликом в Америке, а театр дорабатывает в Англии гастроли. Я думала, этот спектакль пройдет, я вернусь в Москву дней на двадцать и начну новое дело с новой труппой. Но они продолжали звонить и звонить, прощаться и прощаться. Со мной случилась страшная истерика, не понимаю, как вообще жива осталась. Одна мысль: какой ужас, как же я напугала этого мальчика, который только-только начал со мной тренироваться. Ему вообще не полагается знать моих душевных переживаний. Я одного только боялась: в Америке, без машины, сижу в номере, языка нормально не знаю, если со мной что-то случится, никто не поможет, а я чувствую, что сейчас у меня разорвется сердце. Позвонили Жук с Петровым, а я, уже не веря ни во что, но по-прежнему любя их, говорила им: «Уходите». Звонили Леонова с Хвалько – пара, которую я лично сделала, – с благодарностью: «Вы наш единственный любимый тренер, но мы переходим в «Дисней он айс». Они уходили туда, где им лучше. «Ребята, – только просила я, – доработайте до конца». Объявился в Англии Вова Боголюбов и стал переманивать к «Диснею» оставшихся артистов, материал же хороший.

У них у самих началась внутренняя борьба: одни в Англии призывают работать, другие у «Диснея», но и первые и вторые – фигуристы, которым я продлила жизнь на льду, артисты моего театра. Условия, что ставил «Дисней», и те, что выдвигали англичане, выглядели одинаково: работать у нас вы будете через три-четыре месяца, но у Тарасовой закончить вам нужно сейчас. Важно было одно – уничтожить «Все звезды». На мировом шоу-рынке появился ненужный сильный конкурент, да еще из России.

С каждым звонком пропадала надежда, что мой театр сохранится, что у него будет новая жизнь. Так продолжалось, наверное, полдня, и когда я была уже совершенно доведена до отчаяния, то допустила слабость: я им всем перезвонила, сказала, что мы выживем, что у нас впереди замечательные гастроли, но уже никто мне не поверил. Они ведь и звонили для того, чтобы продемонстрировать свое недоверие мне. Могилевского рядом не было, он организовывал декорации для следующих гастролей. Когда пришла в себя, позвонила Володе Ульянову, сказала и ему, что мы выживем, я сделаю спектакль в любом составе. Я осталась с тем, с чего начинала двенадцать лет назад – с несколькими фигуристами. Они закончили турне в Англии и уехали в отпуск. И в тот день, когда произошел весь этот ужас и я боялась, что напугаю Илюшу своим видом, я села в гостинице писать письмо. Мы жили с ним в гостинице, еще не сняли крошечные апартаменты. Я пошла вниз – каток располагался на верху холма – и у себя в номере обратилась к своим артистам, хотя я никогда в жизни писем не писала. Я вспоминала в нем все наши радости и горести со дня основания театра. Письмо до сих пор лежит в Америке, я не отправила его в театр, потому что закончила его так: «Я пишу вам тогда, когда вы уже ушли из моей жизни и некому читать это письмо». Я написала не меньше тридцати страниц. То было, конечно, не письмо, то был крик моей души. Полагалось как-то успокоиться, как-то избавить себя от страданий. Я выплеснула все на бумагу в гостиничном номере, чтобы вечером пойти на тренировку к мальчику Илюше. И чтобы он не понял, как я страдаю.

Перед новым англо-русским коллективом стояла «святая» задача – уничтожить, выдавить меня из этого бизнеса. У них в это время тоже шли гастроли и тоже ни шатко ни валко. Они поставили «Фантом в опере» по знаменитому бродвейскому мюзиклу. Забавно – новая труппа – целиком из моих прежних артистов. Я всегда считала: мир большой, всем места хватит. У них свой стиль, у нас – свой. К англичанам у меня претензий нет, претензии исключительно к своим воспитанникам, которым я отдала душу и сердце.

Девять человек – все, что осталось от театра «Все звезды» – вернулись домой после окончания этих злополучных гастролей. Наверное, они закончили поездку с огромной тяжестью в душе, но вернулись с победой, они довели дело до конца. Выезд с балетом «Красавица и Чудовище» продолжался почти девять месяцев, за это время вынашивают и рожают ребенка. А наш за это время умер. Мел Буш целиком отстранился от всех проблем, он переживал о своих потерянных деньгах. А Семен начал договариваться о дальнейшей работе. Могилевский подготовил гастроли в Америке, и мы стали набирать новую труппу. Я решила так: успею и людей новых набрать, и с Илюшей поработать. Тем более что Володя Ульянов мог выучить любую партию с любым фигуристом. Нас пригласили в «Атлантик-сити» на двадцать представлений «Бьюти энд зе Бист» – «Красавицы и Чудовища».

Буш перед закрытием гастролей сказал Могилевскому: «Все забирай с собой, и Таню забирай, и костюмы, и декорации, все отдаю тебе». Но когда он узнал, что Семен договорился с американцами, то сразу же потребовал деньги и за декорации, и за костюмы, и за свое участие, и за то, и за се. А мы уже набрали новую труппу, деваться некуда. Действительно, после подписания с американцами контракта Бушу полагался определенный процент, непонятно, правда, из каких денег. Но тут поле деятельности Могилевского, он каким-то образом сумел снять все вопросы. Театр начал готовиться к новой поездке, я занималась подбором новых артистов, появились очень хорошие молодые ребята. Рано или поздно, все равно когда-то надо обновлять состав, а мне – кого-то учить. Театр снова начал потихонечку функционировать, пока еще в Москве, Володя принялся за репетиции.

Гастроли в Англии оказались только агонией театра, смерть наступила в Америке.

Я работала с Илюшей, так, что не могла вырваться ни на минуту. Только примчалась к ним под выходные, когда проходила премьера. Она состоялась в Атлантик-Сити и, скрывать не хочу, получилась шикарной. Все билеты проданы, аншлаги, газеты писали восторженные рецензии, меня пригласили сперва выступить на русском телевидении, потом приезжало американское, мы разрешили им снимать на представлении, тем самым вся реклама была сделана их же руками. Тут целиком заслуга Могилевского.

Спектакль мы переделали и прежде всего сократили, для Атлантик-Сити требовался другой ритм – это не Англия. Полагалось соблюдать американский стандарт: полтора часа, максимум час сорок пять. Вместо наших двух с половиной часов. Ульянов сам и переделал, и сократил, он заменил меня полностью. Я приехала за два дня до премьеры, подгадала под выходной и у Илюши отняла еще день, вроде бы отпросилась, оставив ему план тренировки. Сразу, как только я приехала, мы устроили репетицию.

Начались гастроли в Америке. Жили артисты в роскошном отеле, еда в любое время суток. В Америке нам создали прекрасные условия, и все те, кто остался с нами, были воодушевлены открывающейся перспективой. И тут Мел Буш, как я уже говорила, решил забрать у нас костюмы, потому что деньги ему от американцев не поступили. Началась история с перепиской. Ребята с собой привезли костюмы «Спящей красавицы», мы начали судорожно их переделывать. Но Буш быстро понял, что дело, которое у него не пошло в Англии, в Америке прибыльное, и что не только костюмы можно забрать, а еще и труппу заполучить. Он стал обещать ребятам гастроли в Европе, тем самым он провалил нашу поездку. Мел до сих пор не понимает, что именно он – убийца моего театра. Я не говорю об артистах, чье поведение тоже оставляло желать лучшего. Но артисты есть артисты. А он, один из самых опытных импресарио в мире, неужели он не понимал, что творит? Я так ему и сказала: «Ты убил мое дело». Но он не чувствует ответственности за свой поступок, и ему обязательно за это воздастся. Столько, сколько я со своим театром натерпелась и намучилась, никто из руководителей любой из трупп в шоу-бизнесе не испытал и десятой доли моих мучений. Мел Буш не дал нам возможности нормально работать. Могилевский старался, у нас планировались гастроли дальше, мы быстро подписали предварительные соглашения. Инициатором оставаться в Америке была я, Сеня же в этом сомневался, он не хотел труппу держать за рубежом, намеревался везти ее обратно домой, заделывать нанесенные пробоины. К нам приходили выгодные предложения из Мексики, из американских театров. Я твердила, что гастроли должны быть продолжены, мне не хотелось увозить труппу, поэтому я настаивала: пусть как угодно, но продолжают работать, сейчас им нужно выступать и выступать, чтобы труппа спелась и сплясалась.

Русский импресарио повез театр в Майами, чтобы провести несколько концертов. Приехали во Флориду, выяснили, что нет никакой рекламы, а зал, оказывается, не оплачен. Через неделю Могилевский сам платил за зал, платил за гостиницу, поскольку импресарио успел снять всю кассу, обычный новорусский бизнес. Потом выяснилось, что импресарио не только снял все деньги, но, оказывается, еще взял залог – и исчез. Это и был конец.

Большая часть ребят осталась в Америке работать тренерами, выступать в разных шоу. Конец.

И виню я в нем больше всего Буша, вогнавшего нас в свое время в спектакль, им же придуманный и им же не раскрученный. Иногда мне приходит мысль – вдруг это расплата и за мой грех, за то, что я занялась Илюшей. Хотя я гоню эту мысль. Не заслужила я никакого наказания, я не хотела продавать труппу англичанам, хотела работать с ней сама. Но очень трудно, во всяком случае сейчас, русскому человеку иметь труппу, не только работающую на Западе, но и работающую на западном уровне. Так случилось и с Игорем Александровичем Моисеевым. Будучи создателем знаменитого «Ривер-данс», он послал в Ирландию своих людей, которые благополучно там остались и с этим «Ривер-дансом» прекрасно путешествуют по всему миру без Игоря Александровича.

Возможно, такова судьба всех русских балетмейстеров, когда собранные и выпестованные ими труппы буквально растворяются на Западе. Но я, конечно, не ожидала, что и со мной подобное произойдет. Сейчас мои ребята звонят мне из десятка мест. Прошло два года – два года с Илюшей, они узнали, что я после Олимпиады от него освободилась, и, наверное, надеялись, а вдруг мы, как раньше, соберемся на «Кристалле» в Лужниках и опять что-нибудь такое натворим, чего никто кроме нас в мире устроить не может.

Спустя два года не осталось, пожалуй, ни одного человека из моего «погорелого» театра, кто бы не позвонил. Я знаю, что дала им профессию, это очень важно, но они не знают, что я хотела им привить еще и любовь к своему делу. Они переступили через меня, но так и не поняли, что наделали. Конечно, они беспокоились за свою судьбу, они не хотели терпеть ни дня лишений. Ни они, ни я не потеряли бы наш театр, если б они сами не покидали его с такой скоростью. Рано или поздно мы бы устроили хорошие гастроли, все бы наладилось, было бы только желание. Просто полагалось потерпеть. Но избалованные высокими заработками и успехом, они хотели все сразу и немедленно.

«Если вы, Татьяна Анатольевна, завтра организуете театр, мы мечтаем в нем работать», – это их слова. Годы идут, я думаю об этом, я, наверное, буду снова собирать труппу. Я хотела бы снова организовать театр в Москве, сделать его нашим национальным театром. Думаю, что красавице Москве не помешает ледовый театр, который, как любой бродвейский, работал бы для гостей. В основном же публика в бродвейских театрах – это иностранцы и гости Нью-Йорка. Конечно, я мечтаю о таком повороте событий. Что получится – трудно сказать. Главное, есть мечта и я буду к ней стремиться, если буду жива.

Надо сказать, что уже несколько ледовых коллективов после моих опытов выступают на театральной сцене. Но никакого патента я на свое изобретение не получила. Да у нас как-то не принято патенты получать. Мне один мой друг-журналист говорит: «Сейчас ты могла бы сидеть дома, а тебе бы денежки на счет капали и капали. Чем больше ледовых театров на сцене, тем тебе лучше». Нет, у меня с денежками так легко не получается. Мне капают только несчастья на голову. Капают, капают, но я держусь. Я люблю работать, я трудоголик. Но в глубине души мне, конечно, немного обидно.