Текст книги "Рефлексия"
Автор книги: Татьяна Алферова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)
Алферова Татьяна
Рефлексия
Рефлексия (лат. reflexio отражение) – размышление; анализ собственных мыслей и переживаний; размышление, полное сомнений и колебаний.
Словарь иностранных слов
Часть 1
Предисловие
Она просыпалась. С трудом выбиралась из мягкой мутной трясины сна, острый электрический свет, заливающий комнату, больно царапался. Пробуждение оказалось тревожным, к нему примешивалось нечто чуждое, мучительное. Она попыталась вызвать привычную теплую и сладкую волну, которая возникала внутри при простом движении руки от груди к лону и только тогда обнаружила, что именно встревожило в сегодняшнем пробуждении. Руки не подчинялись ей. Ее тело ей больше не принадлежало. Стремительно вырастающий испуг не дал спрятаться обратно, в уютный покой меж сном и бодрствованием, не позволил еще немного побыть собой прежней, нянча, лаская тепло, скользнувшее волной вниз живота. Она проснулась навстречу утрате.
Неприятный свет трех незащищенных плафонами лампочек старой люстры освещал неубранную комнату. Неподвижный воздух пропитался застарелым запахом табака, пролитого пива и перегара, но она этого не чувствовала. Скудная тишина выстраивалась из звуков редких капель, отрывающихся от крана на кухне и звонко падающих в фарфоровую глубокую тарелку, забытую в мойке со вчерашнего вечера, и сопения, порой прерываемого всхлипами, доносящегося от стола в центре комнаты. За столом двое мужчин склонили головы на руки, скрещенные на залитой клеенке – почти одинаково. Почти одинаково выглядели их измятые брюки, изукрашенные разводами соли тяжелые ботинки, их опущенные плечи, вытянутые, беззащитные под режущим электрическим светом шеи, затылки: покрытый темными волосами распадающимися на пробор у одного и коротко стриженый светло-русый у другого. Но руки и голова одного покоились рядом с желтыми подсыхающими лужицами пива, а голова другого – в темном страшном пятне; она уже поняла, что это за пятно, хоть оно и не было окрашено ярко-алым цветом. Впрочем, все знают – из детективов, что кровь сворачивается быстро и меняет цвет. Теперь она знала это по опыту. Сверху границы пятна просматривались отчетливо и казались ясней, чем навалившиеся на стол фигуры. Она еще не привыкла к подобному ракурсу: взгляд сверху пугал точно так же, как внутренний холод, шедший оттуда, откуда раньше тепло – от сведенного страхом межножья, вернее, от места где предположительно должно быть межножье. Она затравленно оглянулась, проваливаясь взглядом в углы между стенами, не находя выхода, скучая и томясь, и внезапно обнаружила расширяющийся коридор, тот самый коридор, который все ожидают увидеть и, возможно, потому и видят, что не могут обмануть собственное ожидание. Вкруг уходящего коридора в одеждах, облекающих фигуры складками согласно их расположению от головы к ногам (вопреки правилам земного тяготения, хотя бы фигура и находилась вверх ногами по отношению к полу комнаты), разместились странные и смутно знакомые персонажи: «вечные» старушки с быстрыми глазками, пятеро мужчин в старинной одежде и котелках, крестьянин, похожий на ожившего мертвеца, пастух и земледелец с лицами неандертальцев. Они исчезали в глубине коридора, множась и повторяя сами себя, как матрешки, уменьшаясь в размерах по мере удаления: большой пастух в начале, точно такой же средний пастух персонажей через пятнадцать, маленький пастух, совсем маленький, сливающийся с полом коридора, исчезающий. Она поняла, что все они ждут ее, но не знала зачем: помочь, или помешать. Их обращенные на нее взгляды, спокойные и равнодушные, не давали ответа.
Она предположила, что сейчас получит какой-нибудь приказ или знак, но ничего не происходило. Так же недвижимы оставались фигуры, так же смотрели на нее, не поймешь, судьи или защитники. Привыкнув немного к новому своему положению и приглядевшись, она различила свет и движение в глубине коридора. Словно бы большой растревоженный улей открылся ей, но в отличие от снующих взад-вперед пчел, еле различимые отсюда тени прибывали и прибывали, и ни одна не двигалась в обратном направлении. И в тот же миг пелена спала, или она привыкла к новому зрению: открылось множество коридоров, одни были явно чужими, в других она видела себя, вернее свое тело, в разных ситуациях, в разном возрасте. Нелинейность времени со всей очевидностью подсказывала решение, давала долгожданный знак. Если так просто проникнуть туда, в любое прошедшее время и место, стоит только отправиться нужным коридором, значит, еще можно что-то изменить, значит, ничего окончательного не существует. А главный коридор, тот первый, к «улью», никуда не уйдет от нее. То есть, она… Она никуда от него не сможет уйти. Даже если изменит то, что хочет сейчас изменить. Но рассуждения пагубны, когда требуется действие, это она хорошо помнила.
Оглянувшись на сторожей: старушек, пастухов и прочих, она не увидела одобрения в их глазах, да и не ждала его. Но не увидела и осуждения. Она знала, что времени достаточно, больше месяца: месяц и одна декада. Можно успеть. Быстро нашла нужный коридор и отправилась туда, где
Валера
Книжный развал на углу проспекта Космонавтов и улицы Типанова не считался бойким местом. Улица Типанова, хоть и называлась улицей, была шире проспекта и служила оживленной трассой, соединяющей два района города. Машины и автобусы проносились мимо книжного лотка, не задерживались. На «Космонавтах» движение замедлялось, появлялись пешеходы и собаки, чуть дальше от перекрестка вырастали две аллеи, засаженные дубами, каштанами и разномастными кустами, одинаково нищими и голыми зимой. Спальный район поставлял редких покупателей, вернее покупательниц: домохозяек, рано заканчивающих работу учительниц трех близлежащих школ, бесконечно свободных студенток, молодых мамочек с деточками в колясочках и без, бодрых пенсионерок, продавщиц из соседнего хозяйственного магазина. Дамочки разглядывали книги, некоторые вступали в разговор, но покупали мало, без охоты. Это место себя не окупало, как и предыдущее, значит, предстоял очередной переезд.
Валера злился на незадавшуюся торговлю, на мозглую погоду, на глупых теток, которым ничего не нужно, а больше всего на худой ботинок: нога промокла и замерзла. Чего ради он послушался матери и не обул новые сапоги? Ноги у Валеры, как у кавалериста, изогнутые, недлинные, а зад вислый, что сразу заметно, какие штаны ни одень. Из-за этих особенностей сложения он кажется маленьким, а неправда, метр шестьдесят семь – не так, чтобы очень мало, и не сутулится Валера, и обувь предпочитает на толстой подошве, а поди ж ты, докажи дамам обратное, если они в первую очередь замечают зад и кривые ноги, а потом Валеру. Вернувшись к мирной жизни после службы в армии, он отпустил усы и бакенбарды, одни длиннее других, пышные, пшеничные; волосы отпустил, но голова стала казаться больше, он – меньше, а ноги как были, так и остались кривыми, никакими бакенбардами их занавесить не удалось. Женившись, Валера сбрил все волосяные приборы и стал жить, как есть.
С женой, как и с Аликом, они учились в одном классе, хотя до возвращения Валеры из армии с будущей своей женой он не перебросился и десятком фраз. Демобилизовался, пришел немного в себя и отправился проведать Алика, соседа и одноклассника. Перед тем как придти в себя, сжег на пустыре за домом, на скудном его просторе, загаженном собаками, свои тетради со стихами, написанными до службы. Абсолютно нелепая и романтическая акция, но вчерашний солдатик так часто представлял себе в течение двух последних лет как выйдет вечером на пустырь, как разожжет костерок, и как тот сгорит, минут за пятнадцать, не больше. Истинную цену этим тетрадям он узнал в вагоне, когда их, вчерашних и позавчерашних школьников, еще только везли к месту службы.
В тот день, как и во многие другие, которые одноклассник не считал, зато считал Валера, у Алика сидела жена, то есть, будущая Валерина жена. Они пили кофе и наверняка целовались, Алик с Валериной женой, но Валера пришел и помешал, пришел, как положено, с бутылкой «сухаря», кофе отставили за ненадобностью, а потом скинувшись – Валера предложил – сбегали за чем покрепче. Вчерашние одноклассники так и остались мальчиком и девочкой, только теперь вместо задач по алгебре или рефератов по истории обменивались конспектами лекций. Они знать не знали того простого, примитивного, порой до ужаса, что знал Валера, и он отчаянно им завидовал; хотелось как можно быстрей приняться жить такой же, как у них, нормальной невзрослой жизнью, ходить на лекции и в кафе, покупать хорошие джинсы и сигареты с фильтром, спать с девчонкой, пусть хоть с этой вот, будущей женой, да и жениться на ней, действительно, побыстрее, родить ребенка – и жизнь сама пойдет. Жена, ребенок – это и нормально, по-домашнему, и в то же время распланировано, вводит в необходимые рамки, без которых пропадешь, потеряешься, отвык уже и – если предельно честно, только себе – без которых теряешь смысл, начинаешь бояться, ведь – как выяснилось, после того как выспался, отъелся, обнаружил, что институт, во всяком случае, в этом году, не светит – ведь совершенно не знаешь, что с собой делать. У Алика избыток жизненных благ: обеспеченные мама с папой, престижный ВУЗ, своя комната с отличным музыкальным центром, да много еще чего. Но свою будущую жену Валера увел у Алика в этот же день не для того, чтобы восстановить справедливость, а потому что очень хотелось «увести» какую-нибудь девчонку, и вообще хотелось.
Когда приехали хозяин с Тиграном, чтобы забрать книги, железные стойки, на которых крепился лоток и выручку – А, черт, и это – деньги? – Валера задубел не плоше деревьев в начале проспекта. Носок в протекающем ботинке не иначе, как заледенел и тихо позванивал, отдаваясь в позвоночном столбе, в пояснично-крестцовом его отделе. Тигран, как обычно, предложил водки и, как обычно, не дожидаясь ответа, отхлебнул сам из горлышка «маленькой», привык, что Валера всегда отказывается. Чуть-чуть отхлебнул, только чтобы согреться, хотя что ему, в машине тепло, сейчас померзнет немного, пока стойки разбирает – и опять в машину до следующего лотка. А Валере пилить через весь город, мужики не подвезут, им совсем в другую сторону.
– Дай глоток, Тигран, изнутри растереться! – глоток получился убедительный, и Тигран заметил:
– А говорил, что водка – не твой напиток, видишь, как хорошо пошло!
Хозяин высунулся из машины, невзрачного «москвича», именуемого «каблуком»:
– Мужики, долго вы там? Давайте, блин, поскорее, – и забормотал что-то уж совсем непонятное. Хозяин Боря мужик незлой, продавцов своих без нужды не напрягает и выручит всегда, если что, но за внешней фамильярностью дистанции огромного размера, ни разу Валера у хозяина в гостях не бывал, если выпивали вместе, то все в той же машине. Боря умеет ненавязчиво каждому указать его место. Тоже верно, как иначе-то с нашими людьми, иначе на голову сядут, Валера понимает, и Тигран понимает. А что никогда не предложит довезти – действительно, не по дороге, сам быстрее доберешься, а им еще три точки закрыть надо, всех подвозить не будешь.
– Тигран, дай еще глоток, все равно сегодня пить иду, у друга праздник. Потом сочтемся. – Валера торопливо допил остатки «малька».
– Ну и логика у тебя, – Тигран засмеялся. – Если пить идешь, то сейчас что – разминаешься?
– Вроде того. Правило такое, не знаешь, что ли, если перед застольем немного выпить, потом лучше пойдет и «зацепит» меньше. – Валера вытащил пачку «Примы» с фильтром, размял сигарету, пальцы разогрелись от выпитого, гнулись легко и охотно.
– Привет другу, если хорошенький, – Тигран заржал, – и семью не забывай!
Семья у Валеры – не поймешь, есть или нет. Живет с матерью, с женой разошлись давным-давно, не оформляя развода. Жена порывалась сперва на алименты подать, потом поняла, что лучше с ним по-хорошему, какие с Валеры алименты. Официально фиг чего получишь, официально он нигде не работает, но если с ним по-хорошему, то и он в долгу не останется, отстегивает жене на ребенка, пусть не ежемесячно, но не обижает. Жена иногда появляется, ночевать остается, девка-то, дочка в смысле, уже совсем взрослая, да и жена не сирота, бабушка и дедушка в полном наборе. Они, родители, с самого начала настроились против будущего зятя, вот и получили. А кто знает, если бы жили у жениных родителей, квартирка-то «сталинская», позволяет, может, и сложилось бы что-нибудь, так нет тебе! А Валерина мать с невесткой поругалась на третий день после свадьбы, но мать-то – хозяйка в своем доме, жена должна была уступить. Валера не вмешивался, пусть женщины сами разбираются. Когда жена принималась жаловаться по вечерам, подсев к нему на диван и утыкаясь заплаканным лицом в плечо, он поражался ее избалованности и капризности, но, несмотря на это, не воспитывал, хоть и следовало бы, а находил в себе силы сказать что-нибудь утешительное. Оказалось, мало говорил. Жена и это припомнила когда уходила. А уходила она так часто, что, можно сказать, жила по дороге. Между этими уходами-приходами родила девку, тут уж совсем к родителям перебралась, дескать, там с ребенком удобнее, и помочь есть кому. Его мать без бабушек-дедушек обошлась, без чужой помощи. А эта, избалованная, видишь ли, не может. Да ради Бога, но зачем в таком случае рожать-то было? Валера, разумеется, туда, к родственничкам, ни ногой. Жене сказал:
– Будут трудности, в том числе в сексуальном плане, не стесняйся, всегда помогу.
Сперва жена кобенилась, характер выдерживала, а сейчас ничего, привыкла. Одно время пыталась выяснять, как Валера проводит время без нее, но он быстро пресек подобные поползновения – нечего, не живешь вместе, стало быть, не суйся. Со временем оказалось, что нынешнее положение удобно всем. Если мать начинает возникать, проявлять недовольство поведением и образом жизни сына, ей можно напомнить, какую роль сыграла, как семью разбила; если жена – еще проще, стоит сказать: – Приходи и живи, – сразу шелковая делается, знает, что дольше двух дней не продержится у Валеры в доме. А на расстоянии все друг к другу относятся трепетно, раз в месяц у Валеры официальный родительский день, чаще не надо.
Старый приятель Алик никогда не спрашивает про Валерину «семью», стесняется. Алик – слабак от рождения и в школе таким был. А когда с работы его поперли в связи с сокращением, и он полгода без работы посидел, так и вовсе скис. Таким травоядным в наше время тяжело приходится. Насчет Алика Валера все понял, когда свою жену увел, сам-то он в такой ситуации себя не представлял, самое меньшее – морду бы набил, но это самое меньшее. А Алик продолжал с Валерой общаться, даже как-то заискивать стал. И раньше, в школе, Валера слегка брезговал приятелем, а теперь откровенно запрезирал, но с другой стороны, иных приятелей не нажил, а с Аликом чувствуешь свою значительность, учишь его, балбеса, жизни, и время быстрее бежит.
После полугода мытарств Алик наладился подрабатывать на свадьбах и прочих празднествах на пару с неизвестно откуда взявшимся Володей, Валера не заметил, откуда тот появился у Алика. Володя, навроде тамады, гонит народу всякую пургу, Алик музычку заводит, с детства занимался всякими магнитофонами, пластинками. Пытался Валеру после армии к своему джазу приохотить, да не пошла Валере их жидовская музыка.
А сегодня в кафе, где обычно Алик с Володей работают, кто-то из обслуги юбилей справляет, вечерушка для своих, потом наверняка к Володьке домой завалятся, он рядом живет, там продолжат. Валера собирался встретиться со своей нынешней пассией у станции метро и успеть хотя бы к середине банкета, но новая подруга подвела, не явилась. Валера прождал полчаса, еще больше замерз, хотя казалось, что больше некуда, ладно, разберется, мало не покажется. Но обидно, Алик наверняка с Викой будет, кто бы мог подумать, что у примерного семьянина Алика когда-нибудь появится любовница.
Пока Валера ехал в метро, с трудом перенося его потусторонний свет, давку в вагоне, начавшуюся уже на станции «Электросила», голодное бурчание в желудке, духоту, нашествие пенсионеров с тележками на «Сенной», не ленившихся ехать через весь город в час пик ради того, чтобы сэкономить пару рублей при покупке вонючего маргарина или банки тушенки с белковыми добавками, он накалился до предела и чуть не пропустил свою остановку, ту самую Сенную. Пришлось продираться сквозь тележки с пенсионерами, уже ломанувшимися в вагон. Эскалатор втянул Валеру и вытолкнул на мороз, метро напоследок жарко плюнуло в спину сдавленным воздухом. За полчаса поездки северная ночь успела развалиться на крышах домов и ларьков, беспорядочно обступивших Сенную, но темная площадь продолжала суетиться. Валера отметил, что книжные лотки еще работают, наверняка у здешних мужиков оборот приличный, не то, что на Типанова; подходить к лоткам не стал, обошел бывший автовокзал справа и чуть не бегом направился к цели, представляя, как Алик пьет дорогую водку, закусывая селедочкой, и поглаживает Викусю по коленке.
В небольшой зал на восемь столиков Валера влетел гудящий гневом, как рассерженный длиннозадый шершень. Общее веселье разворачивалось согласно выпитому, в культурной программе народ больше не нуждался, развлекал себя сам, потребовав у Алика заводить побольше «медляков». Алик с Викой и Володей сидели за крайним столиком, там же, для удобства, стояла аппаратура, называемая Аликом "выездной сессией". Стоило опустить руку, засунуть очередной диск – и вся работа.
Алик
Алик занимался тем, что излечивал – на время – эмоциональную немоту своих пациентов, традиционно именуемых клиентами. На время пока работала его «выездная сессия», пациенты обретали второй язык, не тот, на котором они просили передать вон ту красную рыбку у соседа или на котором поощряли развеселые кудряшки соседки по столу, а другой, помогающий им выражать про себя, что же именно они чувствуют в данный момент. Немудрящие слова под доходчивую музыку имели чудодейственное, высшее, чем может показаться на первый взгляд, значение для разгоряченных или, напротив, расслабленных положенной дозой алкоголя мозгов, слишком занятых решением утомительных проблем в обычное время. Под звяканье гладкостенных ресторанных бокалов, под бряцанье вилок о тарелки с золотой каемочкой под шарканье подошв выходных ботинок и нарядный туфлей пятидесятилетний, измученный бытом и претензиями жены, инженер загибающегося проектного института осмысливал рефрен: «Не сыпь мне соль на рану», вздрагивал от озарения, что жизнь прошла не зря, что была в его жизни, была настоящая любовь, с той самой соседкой, что сейчас сидит напротив, а когда-то жила этажом ниже, и они все успевали за короткое время: он прибегал к ней из своей квартиры, где с легким раздражением ждала жена после заблаговременно непредвиденной починки соседкиного утюга или подключения антенны к новому телевизору. Никаких подозрений не возникало у жены, никаких сцен, кроме:
– Любка собирается с нами рассчитываться за твои услуги? Что она тебя все время дергает, у нас, между прочим, выходной день!
Соседка переехала в другой дом, встречи прекратились, а сейчас оказалось, что это-то и была любовь!
Девочка с трехцветными волосами и длинноносыми, как у клоуна, ярко-синими туфлями нежней сжимала плечи незнакомого мальчика под слова: "замороженными мыслями в отсутствии, конечно, тебя" и понимала, что пойдет с этим мальчиком после окончания банкета и сделает все, что он захочет, потому что то, что происходит сейчас и есть настоящая взрослая жизнь с настоящими судьбоносными решениями и жертвами; невесты ласково склоняли головы на плечи таких же безъязыких – до музыки – как и они, женихов, родители молодых утирали счастливые слезы, и только официанты, да сам Алик раздраженно пытались отключиться, не слушать в восемьдесят пятый раз набившие оскомину откровения второго языка. Но карманы их наполнялись к концу вечера веселыми шуршащими бумажками, ради которых они слушали требуемое в восемьдесят шестой и далее, далее…
Утром похмельный инженер страдал от визга своей не в меру активной половины и не понимал, какой черт понес его вчера плясать и обжимать забытую Любку – ради чего? Девочка обнаруживала, что ее избранник оказался таким же жлобом, как и предыдущие, и, более того, каблук выходной ярко-синей туфли сломан уже навсегда, и бежала в чужой квартире в туалет вернуть природе ее дары, какая-то мама плакала ночь напролет, не в силах вспомнить, вручила ли она подарок молодым, лишь невесты и женихи сохраняли былую нежность – кто неделю, до первого визита к родителям, кто дольше, но это уж как повезет.
– Умеют люди устроиться, – подумал Валера, усаживаясь и отбрасывая со своей тарелки салфетку, белую, как плевок пожарника. После целого штрафного – фужера водки немного отпустило, Валера налил еще раз, выпил вместе с остальными, поковырял салат с фальшивыми крабами, огляделся. Перед стойкой в сизом дыму плавали потные пары: дамы блистали турецкими шелками на тугих боках и грудях, кавалеры, огуречными плетями распустившие руки по обширным спинам партнерш, неаккуратно переступали белорусскими ботинками по ограниченному пространству импровизированной танцплощадки. Валере захотелось любви и ласки, он, не спрашивая, потянул Вику за руку в круг танцующих, и новая пара закачалась под сладкие звуки, не обременяя себя попаданием в ритм.
Жлобы чистой воды, незамутненные, без примесей встречаются в природе не слишком часто и, как пример совершенного в своем роде явления, оказывают сильное воздействие. Алик жлобство приятеля почитал за брутальность, видел в Валере личность, какой сам не смог бы быть никогда, не то, что завидовал уважал. За что? За то, что считал прямодушием, вместо хамства, силой, вместо грубости, непосредственностью, вместо невежества, смелостью, вместо наглости. В случае с Валериной женой, а бывшей Аликовой подругой, когда они расходились с Валерой, и требовалось определиться в выражениях симпатии и сочувствия, решить про себя, кто прав, кто виноват, кому сопереживать, Алик принял сторону приятеля, демонстрируя подлинный демократический дух. Настоящий мужчина, а настоящие, увы, не встречаются без душка этакого мачизма, пожалеет женщину всегда, в любой ситуации, особенно, если она не права, каковая жалость, безусловно, является проявлением на свой лад гендерного шовинизма, как бы благородно ни выглядела. Алик своим демократическим духом уничтожал душок мачизма, как дезодорант – пот, на корню. А скорей всего и вовсе не потел, а родился женственным. Потому Валера служил для него источником непреходящего очарования и соблазна. Только не надо искать подтекста и вытаскивать на свет Божий латентный, или еще какой ни на есть гомосексуализм, женственный мужчина распространен гораздо более, чем заяц русак или канадский клен, возможно, эта формация со временем совершенно вытеснит остальные. Да и кто из современных думающих людей не склоняется к идее демократии, не мечтает прислониться к ней, как к дубу, наподобие рябины из ставшей долгосрочно популярной в советские времена песни.
Но когда Вика ушла танцевать с Валерой, Алик все-таки затосковал. Чуткий Володя, плавно опрокидывая в себя очередную порцайку водки, взглянул на собутыльника и приступил к традиционному рассказу из народной жизни. Подобными рассказами он обычно развлекался и развлекал Алика после окончания работы, когда они заходили отметиться в рюмочную, расслабиться перед дорогой домой. Рассказывал Володя замечательно и если бы после окончания своего актерского факультета пошел по правильной стезе – или колее? – или поехал? впрочем, он уже отправился в никуда, в свое новое повествование – то несомненно достиг бы высот в этом жанре.
Работа тамадой приносила живые деньги без налога, сразу и много, семья была сыта и довольна, неясные перспективы актерской карьеры все более размывались. Упершись в энергично сжатый кулак светлой головой (сегодня Володя был блондином и «представлял» в смокинге с большим, в белый горошек, галстуком-бабочкой, он считал своим долгом менять «сценический» образ хотя бы раз в полгода и, действительно, менял до полной неузнаваемости, исключая приятную округлость стана и хорошо темперированный баритон) рассказчик начал с места в карьер:
– Про самоубийцу тебе рассказывал?
– Не припомню, – вяло отвечал Алик, покинутый одной из любимых женщин.
Самоубийство
– В Псковской области, где я однажды проторчал два месяца и от скуки устроился работать в тамошнем колхозе пастухом, довелось мне познакомиться с прелюбопытным мужичком.
Речь Володи удивительным образом изменилась, словно он читал текст с невидимого другим листа старой книги. Алик подозревал, что рассказы Володя готовил заранее и долго оттачивал, но в этом он, как и во многом другом, ошибался, Володя выступал экспромтом, только быть Володей-тамадой переставал.
– Мужичок, будущий мой коллега, служил главным пастухом, меня определили к нему под начало. Прежде всего в его внешности бросалась в глаза необычайная худоба и красное лицо, я решил, что пастух, должно быть, крепко выпивает. Пастух выпивал средне, далеко не каждый день, а через неделю-другую я стал таким же краснорожим, как он, от солнца и ветра. Он поручил мне взрослых коров, оставив себе первотелок. В то время как мои матроны мирно паслись, я мог подремать на солнышке, почитать, пастух же не знал ни сна, ни отдыха. Телки, надо тебе сказать, совершенно дикие животные, никакого языка не понимают, норовят забраться подальше в болото, без конца попадают в истории, некоторые, особо резвые и шаловливые, сбегают из стада, после приходится их долго искать – все, как у людей. Иногда мы объединялись, и если телки вели себя мирно, пастух позволял себе сходить домой в деревню, пообедать. Воротившись, он обязательно преподносил мне бутылочку самогона и что-нибудь из снеди. Не совру, если скажу, что нигде я не ел с большим удовольствием. Его жена, хозяйка, как он выражался, готовила просто и вкусно: вареники с картошкой и луком, пшеничные лепешки, молодая картошечка с душистым укропом и шкварками. Самогон пастух гнал лично и очень гордился его крепостью, самогонный аппарат достался ему еще от отца, пережив не один рейд по борьбе с нею, проклятой. Один раз, аккуратно подбирая коричневым в трещинах пальцем каплю, побежавшую по бутылочке, он скупо заметил, что иного самогон погубил, а его, так, спас. Я пристал с расспросами, чтобы продлить время беседы и блаженного отдыха, не хотелось вставать, двигаться по жаре, усмирившей даже шальных телок. Объединенное стадо разлеглось на лужке, ленясь щипать жесткую, как проволока, июльскую траву, мы сидели под кустами в тени и курили горький «Беломор». Пастух задумчиво пожевал мундштук, глядя перед собой прозрачными глазами с особенным отсутствием всякого выражения, в точности, как его подопечные и поведал мне свою историю. Оказывается, он происходил из семьи самоубийц. Отец его покончил с собой, не дожив до сорока, без видимой причины. Дед причину, вроде бы, имел, но в те времена тотальной коллективизации и раскулачивания подобные причины были в деревне у каждого второго, а о прадеде за давностью лет не могли сказать ничего определенного, кроме того, что повесился в амбаре, имея на руках двух малолетних сыновей и жену на сносях. По достижении определенного возраста все мужчины семьи вешались, выбирая один из самых мучительных способов самоубийства. Когда пастух женился, молодая жена, зная о дурной наследственности мужа (в деревне не скроешь ничего), принялась таскать его по попам и бабкам-знахаркам, чтобы заговорить, беду отвести. Только не помогло, а может, наоборот спровоцировало. Затосковал пастух. Стало его тянуть в амбар, без дела. Дальше хуже, сидит, бывает, на крылечке вечером после работы, а как будто кто в спину толкает – иди в амбар, иди, дело сделать надо. И чувствует, что уж хочется ему с собой это худое дело сделать, иногда так сильно, хоть вешайся, да об том и речь – вешайся. Пару раз отгонял морок работой, дрова принимался колоть, или другое что по хозяйству. Но как-то по осени поставил самогон варить, да присел к окну. А дом у него – последний на улице, дальше дорога и лес, нет домов. Сидит, смотрит, как дорога перед лесом поворачивает, и такая тоска его берет, мочи нет, чувствует, если сейчас не пойдет и не повесится, так с ума сойдет. Хотел жену кликнуть, она за домом кур кормила, и на это сил не хватило, чуть не бегом побежал в амбар. А там веревка лежит, словно припасена кем заранее. Он веревку приладил к стропилам, козлы притащил с улицы, залез уж, немного осталось, и петлю навязал, да слышит жена кричит, истошно так:
– Ой батюшки, что делается! Иди быстрей, Николай, у тебя пар идет из-под крышки!
– Это же у меня весь самогон так улетит, – испугался пастух, петлю бросил и побежал в дом. Бестолковая баба напутала, все шло как надо, но в дому пастух опомнился, сообразил, что чуть себя жизни не лишил. Колени у него подогнулись, только и успел на лавку к тому же окну сесть. Смотрит на дорогу, как до этого смотрел, а из-за поворота, что перед лесом, выходят пятеро мужчин, неместных, причем некоторые из них так чудно одеты, в долгополые зауженные пиджаки, в картузы высокие, а один и вовсе в круглой шляпе. Сапоги у них тоже странные, с узкими носами и мягкими голенищами. Одежка вся черная, даже шейные платки. Сразу пастух понял, что к нему идут, страшно сделалось и муторно, а от окна не отойти, словно кто держит.
Подошли мужики, точно, к нему, к открытому окну. Старший – это пастух решил, что старший, так-то они все одного возраста и на лицо похожи, вроде на батьку не смахивают, но батьку-то он только по фотографии помнит; старший, потому что другие его слушают, – оперся локтем о подоконник, а окна у пастуха в доме высокие, простому человеку до подбородка, если с улицы мерять, и так лоб в лоб и говорит:
– У нас не положено, начавши дело на середине бросать! – и глядит сердито.
Пастуху совсем худо стало: "Надо срочно в амбар возвращаться" – думает, а тут жена опять как закричит:
– Николай, да ты видел ли, что у тебя делается! – И ногами затопала, загремела ковшом.
Тут марь-то и сошла с него. Кинулся к самогону, а как вернулся, мужиков уж нет, дорога пустая, и с души немного отлегло. После первачка выпил, совсем отпустило. И с тех пор уж больше не тянуло в амбар, как отрезало.
Володя замолчал, и Алик посмотрел на площадку с танцующими. Ни Валеры, ни Вики среди них не было. Алик подумал, что у него нет никаких оснований нервничать по этому поводу, а еще подумал, что он, собственно, и не нервничает, с чего вдруг. Взглянул на Володю, не заметил ли тот, не решил ли, что он, Алик, обеспокоен совместным отсутствием друга и Вики. Нет, похоже, Володя раздумывает над собственным рассказом. Или только вид делает? Кто его знает, никогда не следует думать, что окружающие так просты, как выглядят, может быть, Володя давно заметил, что парочка удалилась и специально вытащил очередную мифическую историю, чтобы отвлечь Алика. Да нет же, у него привычка рассказывать нечто подобное после работы, наверное, хочет перестроиться, выйти из утомительного образа массовика-затейника, соответствовавшего социальному статусу обедневшего нового русского.
