Текст книги "Наказание и преступление. Люстрация судей по-Харьковски"

Автор книги: Тарас Покровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

Во время хода следствия на неоднократных очных ставках не очень понятно для Кули повели себя ряд граждан. "Веселая" гоп-компания, возглавляемая список кредитов "Медиум". Швалько, Вампиногов и Клюков рассказывали черт знает что, вразнобой фантазируя зачем-то, больше усложняя свое положение такими финтами, чем облегчая. Видно было, что люди очень напуганы и однозначно надавлены и обстоятельствами, и конечно допрашивающими, в этом сомнений не было. Результатом таких допросов, как и ожидалось в таких случаях, если отбросить ненужную шелоху, была чистая правда: документы подписывали, кредиты брали, деньгами распоряжались каждый по своему усмотрению, и никто из них ничего, никогда обратно в кассу не возвращал.

Но если в этой компании чувствовался сильный страх, и этим объяснялась некая путаница в показаниях, то в показаниях Мирошко Федора Ильича мутность на очной ставке объяснялась тяжело для Кули. Скорее всего это происходило в связи с нежеланием светить свои доходы, которые были у него в бизнесе, организованном вместе с Кулей, при том что тому приходилось указывать источник своих доходов, чтобы объяснить происхождение своих объектов недвижимости, которые по сути являлись не доходом, а скорее средством производства. Тем не менее существенных противоречий по сути дела при очной ставке не выяснилось, и Федор Ильич говорил на ней в основном тоже только правду. Не имея возможности пообщаться с Ильичем больше, чем того позволяли рамки следственного действия, у Кули почему-то после встречи остался неприятный и тяжелый осадок, но звонить кому-то из них из СИЗО для разговоров по душам, ему не хотелось. После того как он оказался за решеткой, явно почувствовалось качественное изменение отношения этих людей к нему, ощущалось, что они стали сразу чужими, и доверия к ним после этого не было.

К весне уже следующего года расследование перешло в более пассивную стадию и обвиняемых надолго оставили в покое в застенках СИЗО. Тогда, пока их постоянно для допросов привозили в здание ОБОПа, следователь иногда разрешал хоть на пару минут увидиться и поговорить им со своими женами. Для Кули это были минуты настоящего счастья. Увидеть, почувствовать ее запах, прижаться и обнять Ирину, коснуться щекой ее щеки, сейчас такие элементарные мелочи уже казались богатством, а когда-то законная жена превратилась в очень желанную, любимейшую и единственную богиню. В этот период в отношении Кули к Ирине вообще произошли фантастические преобразования. На фоне ощущения собственной вины перед супругой за то, что ей пришлось и приходится переживать, пока он парится на нарах, за то что оставил ее в одиночестве, водрузив на ее плечи все тяжести жизни, в том числе и заботу о нем самом, на фоне длительной разлуки с ней и с неотъемлемой их обоих частью, дочерью Настенькой, без возможности заботиться о них, любоваться ими, Кулино отношение к жене, как к женщине, буквально трансформировалось в нечто, чего он никогда в своей жизни ни к кому не испытывал. Если допустимо называть это любовью, то только с приставкой гипер-, супер-, или сверх-, потому, что это было однозначно больше чем просто чувство. Действительно было очень реалистичное ощущение, будто Ирину оторвали наживо от него, как какую-то часть его тела, оторвали и оставили как есть, а открытая кровоточная рана постоянно болела и не заживала. Он давно заметил, что с тех пор, как он на ней женился, его любовь к ней все время усиливалась, но сейчас она казалось достигла апогея, и если усилить ее еще хоть на грамм, то сердце может не выдержать. Когда молодые двадцатилетние сокамерники, глядя на различных красавиц по телевизору, мечтали о них не отрывая похотливого взгляда с экрана, Куля, глядя на них ироничным взглядом, ловил себя на мысли, что если бы ему сейчас предложили на выбор встречу, например с Бьенси или с его Ириной, он не колеблясь выбрал бы однозначно свою жену. И как следствие таких мыслей приходило сожаление, что он не сразу понял свое истинное отношение к ней, не сразу разобрался в том, кем она является для него в этой жизни на самом деле. Сразу захотелось срочно наверстать упущенное, больше выразить свою любовь, носить на руках, лелеять, целовать до потери реальности, усыпать розами и купать в шампанском, а пока в течении почти полутора года вплоть до начала судебных заседаний, приходилось только мечтать о том, чтобы хотя бы дотронуться до нее.

Расследование закончилось только к осени когда Куля уже "праздновал" свою годовщину пребывания в СИЗО. За это время следственная группа успела настрочить сто девяносто восемь томов дела, где умудрилась обвинить Кулю в ста эпизодах преступных деяний предусмотренных 12-тью статьями уголовного кодекса (УК) Украины. Фантастика! Но это были только цветочки бурной фантазии прокурора, ягодки состояли в том, что к делу пришили третьего обвиняемого, а вернее третью. Ввиду того, что делом занимался Харьковский отдел по борьбе с организованной преступностью (ОБОП), им для оправдания своего существования обязательно нужно было раскрыть в Кулином деле организованную преступную группу (ОПГ), а по закону для этого обязательно должно фигурировать в качестве обвиняемых минимум три человека. А еще наличие в деле ОПГ давала возможность прокурору обвинять фигурантов в преступлениях с максимальной тяжестью, по последним частям всех тяжких статей, где как правило везде появлялась такая дополнительная мера наказания, как конфискация имущества. Именно эта деталь, как выяснилось позже, и была основной задачей всего этого безумного обвинения и целью целого ряда некоторых представителей государственной СИСТЕМЫ, ведь для начала, следуя основному плану, Кулино имущество нужно было у него как-то отобрать. По этой причине следователь, не придумав ничего лучшего, обвинил в тяжких преступлениях девочку-кассира. Особый нонсенс такого обвинения состоял в том, что причастие Кули к хищениям незаконно, но было основано на показаниях соучастника Ташкова, а вот причастие кассирши пришили вообще на ровном месте и личной фантазии. Иван виновность кассира категорически отрицал. Почему следователь выбрал на эту печальную роль третьего для ОПГ именно эту девочку, из как минимум еще троих работниц офиса, выполняющих когда-то ту же функцию кассира, тоже осталось загадкой, а ведь была еще и главный бухгалтер организации

Ознакомившись с обвинительным заключением по окончанию следствия, обвиняемые приступили к ознакомлению со всеми материалами дела, которое продлилось пол года и ответило на многие имеющиеся у Кули вопросы.

Удивительным по изобретательности завернулся и предстал народу вопрос по кредитам списка "Медиум". Буквально каким-то волшебным способом такие заемщики как Вампиногов, Швалько и Клюков, а так же все их списочные созаемщики, которые оформляли договора и брали деньги для них, якобы для проекта землеотвода, все оказались вдруг потерпевшими. А потерпели они по мнению прокурора от мошеннических действий организованной группы, где Куля был якобы организатором и мозговым руководящим органом, а Ташков и кассир вспомогательными соучастниками, каждый со своей ролью в достижении одной цели известной каждому участнику группы, как это и полагается по определению ОПГ. Такому развороту этого вопроса очень трудно было дать здравую оценку. Куле в процессе ознакомления с материалами уголовного дела долго было не понятно вообще, на каком основании следователь сделал такое умозаключение? Выходя из показаний того огромного количества допросов, очных ставок всех фигурантов друг с другом, которых к примеру у одного Вампиногова за весь период следствия было более десяти в совокупности, было четко ясно то, что на самом деле: все они деньги брали добровольно, собственноручно расписываясь в первичной бухгалтерской документации, деньгами распоряжались по своему усмотрению в основном отдавая их Швалько, что Швалько правда, не всегда подтверждала. На протяжении всего времени в течении почти 3-х лет ни копейки из взятых денег не возвращали, процентов по кредитам никогда не платили, и регулярно до последнего момента производили рекредитацию взятых когда-то кредитов, оформляемых всегда на один год в ожидании пока произойдет сделка с землеотводом по плану "Медиум". Далее цитата из протокола допроса одного из обозначенных лиц, оказавшихся вдруг потерпевшими: (т. 181 л.д. 64) "Все взятые мною денежные средства я намеревался погасить из полученных в будущем прибылей. В случае отсутствия необходимых средств, или неудачи проектов, я намерен погашать взятые средства в добровольном порядке в соответствии с законодательством". Узреть при таких обстоятельствах и при таких свидетельских показаниях состав преступления нереально, но как выяснилось для СИСТЕМЫ нет ничего невозможного. Изучая материалы дела по данному эпизоду в хронологическом порядке секрет специального фокуса обнаруживался уже под закат всего хода расследования. Буквально за один день перед подведением итогов были оформлены совершенно одинаковые протоколы допросов всех этих троих граждан, где они в один голос утверждают, далее цитата из одного из протоколов-близнецов: (т. 183 л.д. 120122) "Куля П.М. обратился с просьбой снова переоформить кредит на мое имя на 450 тысяч, включающую в себя погашение всех предыдущих взятых мною кредитов. Как он пояснил, ему нужны были деньги для завершения проекта, после чего я подписал договор, но денег не брал" Опираясь на эти чудо-протоколы с таким их содержанием, прокурор не стесняясь, в обвинительном заключении чудным образом признает заемщиков Вампиногова, Швалько, Клюкова и их созаемщиков, в виде целого списка потерпевшими, которые сугубо по его фантастическому сценарию, получив деньги, якобы передали их Куле в руки на проект землеотвода, а мошенник Куля в составе организованной группы присвоил их. А главным секретом в этом фокусе оказалось то, что совершенно не важным и незамеченным оставался факт того, что во всех материалах дела со стороны этих "потерпевших" утверждений о том, что они хоть гривну когда-то давали Куле, нет не единого слова. Не находя своим безумным обвинениям реальных доказательств, и не имея возможности хоть как-то подтвердить Кулину вину, старший следователь подполковник милиции Понтаренко Раиса Ивановна, банально запугав эту компанию троих заемщиков мифической возможностью оказаться и им там же, где находился Куля, вынудила их подписать эти протоколы допросов, подразумевая ими, что Куля обманным путем используя, якобы, доверие этих граждан, присвоил деньги взятые ими в кредит в кредитном обществе. Это было настолько смешно и наивно, особенно на фоне всех предыдущих показаний, что даже не укладывалось в голове.

Раиса Ивановна, а как же так получается, что реальные заемщики, набрав кучу денег в кредит, растратив их без моего участия, внезапно становятся потерпевшими от якобы моих каких-то мошеннических действий? спросил Куля у следователя при подходящем случае.

Паша, отстань от меня с такими вопросами. Меня в прокуратуре достали, а теперь еще и ты начинаешь Будешь в суде там и разваливай, а мне уже все равно, как сказали, так я и сделала.

Еще интереснее и загадочнее обстояли дела с показаниями Мирошко Федора Ильича. Ознакамливаясь с материалами дела, касающимися его, Куля опять почувствовал уже привычный в последнее время предательский удар в спину. Похоже он нашел ответ на давно интересующий его вопрос: Кто стоял за действиями Ивана? И чей сценарий тот отыгрывал? Являясь одним из основных заемщиков, компаньоном, членом наблюдательного совета, вообщем лицом, которому в какой-то мере оказывают доверие, он скорее всего каким-то образом зацепив Ивана за крючок, воспользовался ситуацией и доил председателя правления как хотел, вынуждая его фальсифицировать документацию и выдавать ему кредиты, оформленные на подставных лиц, долгое время вплоть до наступления кризиса. Один он стоял за всем этим или еще с кем-то из Киевских, было не понятно, но Куля нашел в показаниях Мирошко информацию, которая для него стала новостью. Оказывается Федор Ильич был давно знаком с его киевским бывшим партнером, но зачем-то все это время скрывал этот факт от Кули. Все получилось как в пословице: "в тихом омуте черти водятся". Скорее всего никакой гениальности в этой афере не было, просто Мирошко, вклинившись в трудовые отношения Ивана с Киевом, и взяв его на чем-то за "орехи", однажды вовремя воспользовался подвернувшейся возможностью, а дальнейшее было делом техники. "Ах Ваня, Ваня!.. На чем же ты попался? Почему сразу мне все не рассказал? Чем же тебя так запугали?" думал с сожалением Куля, будучи уже на 99% уверенным, что примерно все так и было. Уверенности добавлял еще один протокол, в показаниях которого Мирошко откровенно без видимой надобности обливал ложной грязью Кулю с ног до головы, придумывая на ходу всякие бестолковые небылицы, пытаясь как-то, хотя бы косвенно подтвердить оговор Ивана. А самым нелепым утверждением было то, что Куля якобы пытался убить Мирошко, угрожая ему открыто, употребив много алкоголя. Бред Все эти показания вреда Куле не приносили, а остальные вообще отображали голую правду, которая только подтверждала его показания и соответственно его невиновность. Таким образом все видимые шаги бывшего компаньона умом, прозорливостью и продуманностью не отличались, но в итоге он оставался с украденными руками Ивана деньгами на свободе, а Куля с Иваном уже второй год сидели в тюрьме Гениально!

Но обдумывая ситуацию с Мирошко уже в сто первый раз, анализируя все в деталях и пытаясь определить свои проигрышные шаги, Куля все больше убеждался в "гениальности", но ни Мирошко, и не киевских партнеров, а украинской СИСТЕМЫ. Вдумываясь в суть ее возможностей и принцип действия глубже, становилось не просто страшно, а жутко, точно также, как было не по себе, когда читал о временах Сталинских репрессий. Как тогда в 30-е годы, как СИСТЕМЕ НКВД хотелось, так обстоятельства и поворачивались, приобретая нужный ей цвет и форму, так и сегодня, как прокуратуре хотелось "загрузить" человека обвинениями, так она и делала, не особо беспокоясь об изысканности подачи мысли при этом и четкости логики, а уж о законности ее действий, вообще речи не было, как сказала следователь: "в суде разбирайся" Куля вспомнил, как Жиглов из фильма "Место встречи изменить нельзя" ловко и искуссно подбросил карманнику Кирпичу в карман украденный им кошелек. В наше время так действовать по добыче доказательств и улик уже наверное и не умеют. Сегодня реальные доказательства уже не нужны. Впоймали первого попавшегося человека вполне возможно добропорядочного налогоплательщика с хоть какими-то ресурсами, сочинили о нем нехитрую историю, и все дальше дело идет в суд Сегодняшняя милиция считает, что на этом их функция выполнена, и заработная плата из кармана этого же налогоплательщика отработана.

Позиция адвоката, кстати, тоже была аналогичной: "Павел, да не обращай внимания ты на эти побочные обвинения (это он так обозвался об эпизодах мошенничества по землеотводу), они в суде развалятся в любом случае"

"Странное положение дел", думал Куля глядя на такое отношение всех к обвинению. Вырисовывалась четкая картина того, что у прокуратуры была задача одна как можно больше навесить на него дохлых крыс, чтобы потом, в суде СИСТЕМЕ было больше возможности за их снятие требовать с него денег. Все сходилось к одному бизнес и ничего личного, а суд, получалось был тем местом, где и проходили эти торги по крысам, почти как на аукционе "Sotheby" s". А то, что настоящему преступнику все сошло с рук при таких раскладах ерунда, это никого не интересующие издержки, значит ему повезло.

И опять странное чувство охватывало Кулю пока он размышлял на эту тему. С одной стороны он не видел в действиях организатора аферы многоходового шахматного просчета, а с другой стороны, то как следствие уверено шло по ложному следу, тоже поражало. Почему Ивану верили, а ему нет? Разве только потому, что Иван перевел стрелки на Кулю, а тот в свою очередь никуда не указал? Ведь не может так сильно ошибаться сразу столько народа: следственная группа, прокуратура, судьи И рассчитывать на это изначально, планируя всю аферу, тоже очень наивно. Вариант того, что настоящий преступник купил сразу всю СИСТЕМУ, чтоб от него отстали, Куля тоже отбрасывал, как нереальный Тогда что это? Оставался вариант только фантастического везения у настоящего преступника, или немного не так фантастического невезения Кули. Опять возникало то подзабытое ощущение, что какие-то сверхъестественные силы, которые когда-то сохранили его в смертельном для Гвоздикова Сани ДТП, преследуя свою неведомую цель, обставляли события вокруг него так, как это было им угодно в соответствии со своими планами по давно написанному сценарию. Это этот загадочный, мистический сценарист разъединил их с Саней, оставив Кулю в одиночестве, это он все время вел его по лабиринту без возможности выбора, это он устроил кризис, это он закрыл глаза и помутил разум следовательше, обеспечив таким образом мистическое везение настоящему аферисту и преступнику В итоге возникал логичный вопрос: зачем это все? Какова конечная цель и его роль в этом сценарии? Тогда ответы на все эти вопросы оставались пока еще неизвестными

Продолжая ознакамливаться с материалами дела со 198-ю томами, Куля не переставал поражаться щедрости фантазии следователя, которая кроме того, что обвинила его в присвоении денег, используя служебное положение, уличила его еще и в злоупотреблении этими полномочиями, в краже, в подделке документов, служебном подлоге, мошенничестве, ложном вызове милиции, а также в легализации средств, полученных преступным путем через приобретение, якобы, им ряда известных объектов недостроенного и готового имущества. Обоснованием таких обвинений официально послужили факты пропажи денег и факт наличия у Кули его имущества, а доказательством показания Ташкова, который утверждал, что все преступные деяния: оформление подложных документов, подделку подписей, получение по подложным документам наличности в кассе, он производил лично, выполняя распоряжение Кули, а так же отдавал все деньги ему, и куда тот их потом тратил, он якобы не знает. Все это вкратце вся информация, которую неугомонная следственная группа умудрилась растянуть приблизительно на шестидесяти тысячах страницах дела, а по поводу того, что на основании этих обстоятельств и таких доказательств его не имели права даже задерживать более чем на трое суток, а теперь пытаются засадить на срок до двенадцати лет, уже никто не заморачивался. Теперь все в один голос кивали на суд и говорили, чтоб готовил деньги туда.

С перспективой платить за свободу Куля уже смирился, но проблема была в том, что 1020 тысяч долларов для этого было очень мало, а сумма в 100 тысяч, которую заявлял для решения вопроса адвокат, была заоблачной. Все его активы арестовали, поэтому продать он ничего не мог. Люди, которые пытались помочь ранее, разуверились в реальности помощи, и наверное в невиновности Кули тоже. Во всем его знакомом окружении на него смотрели с сожалением и махнув рукой, мол жаль Пашку, попался, а теперь уж ничего не поделаешь С таким убеждением окружающих одолжить у них большую сумму было не реально, даже с пониманием их того, что Куле было с чего отдавать. Оставался только сомнительный вариант со снятием какой-то единицы его недвижимости с ментовского ареста для дальнейшей ее продажи, но для этого тоже нужны были какие-то деньги, а самое главное то, что нужен был покупатель, который в период кризиса был сам по себе большой редкостью. В итоге оставалось только ждать чуда

В таком режиме прошло еще шесть месяцев пока обвиняемые ознакамливались с материалами дела превращаясь постепенно в подсудимых. Возможно они ознакамливались бы и далее, так как объем материалов был очень велик, но подошел предел возможности держать арестованных под стражей и под следствием одновременно, которая максимально по тому УПК могла длиться только восемнадцать месяцев. Поэтому, грубо нарушая Кулины права на полное ознакомление с делом, следователь без подписания им протокола об ознакомлении передала его в суд, а суд естественно принял дело без комментариев такого грубого нарушения прав подсудимого. В УПК редакции 1960г. есть отдельная статья, которая звучит так: "Существенные нарушения требований УПК". По ее велению следует, что судебное решение в любом случае подлежит отмене, если: п.11"нарушены требования об обязательном предъявлении материалов расследования для ознакомления в полном объеме". Но ни прокуратура, поставленная следить за соблюдением законности, и тут же передающая дело с такими грубейшими нарушениями в суд, ни суд, принимающий дело к рассмотрению и отвечающий за справедливость по отношению к правам обвиняемого, на такие факты обращать внимание не привыкли. Это была очередная статья, которая по их прихоти выборочного правосудия находилась вне их личного регламента, и не подлежала к соблюдению ими.

Так начался процесс суда, который шел вяло с большими перерывами и переносами. Далеко не старый, бодрый и хорошо выглядевший судья не торопился делать свою работу. Куля подсчитал, что за тот календарный год, в который расследовалось их дело с января по июль он проработал в совокупности только один месяц, а остальное время или болел, или находился в отпуске.

Но этот период имел и свою прелесть, которая состояла в том, что у Кули появилась возможность видится с родными, которые наконец получив статус общественного защитника, могли посещать его в расположении следственных кабинетов СИЗО. Встречи с родителями, особенно первое время вызывали очень сильные, но двойственные чувства. За долгое время, более полутора года разлуки, очень соскучившись друг за другом, у всех встречающихся на глазах выступали слезы. И было не совсем понятно это слезы счастья от долгожданной встречи, или слезы горя от лицезрения места встречи, которое своей тяжестью стен и металлом многочисленных решеток, неустанно давили на психику непривыкшего к таким пейзажам человека. Куля изо всех сил старался содержать свои глаза сухими, настроение бодрым, а состояние духа стойким, но это было очень сложно.

Людям, которые ни в памяти своих предков, ни в своей личной жизни, ни в жизни своих уже взрослых детей об уголовном мире, о бытии за решеткой не имели ни малейшего правдивого понятия, кроме того, что выносилось наружу реками общей пропаганды было страшно и невыносимо больно видеть своего единственного сына, кровинушку, свою надежду и гордость в таких ужасных местах. Парадоксально, но для этих людей такие обстоятельства были двойным ударом. Они прекрасно знали своего сына, они его растили, воспитывали и чувствовали как никто, и естественно при других обстоятельствах со стопроцентной уверенностью отрицали бы подобное обвинение их чада даже близко. Но когда сейчас, Куля глядя в их глаза наполненные слезами, страхом, недоумением, обидой и разочарованием, и сглатывая свой комок горьких эмоций в горле, пытался пояснить им сложившуюся ситуацию и свою невиновность в ней, они вроде бы верили ему, и ничего не оспаривали, но уже через 2030 минут Куля опять замечал, как менялось, возвращаясь в исходное положение, их понимание и восприятие реальности, как их глаза опять наполнялись горем от разочарования в своем сыне. Их любовь к нему при этом не становилась меньше, но от этого их сердца, терзаясь одновременно от потери светлых надежд, и от горького созерцания реальности, страдали вдвойне

Как Куля не старался, но такая закономерность оставалась неизменной в масштабах не только одной или двух встреч. Получалось, что закоренелость родителей, проживших всю свою жизнь в полном доверии к милиции и суду, сегодня не позволяла сдвинуть свои позиции даже собственному сыну. И отец, и мать, слушая Пашу, от душу верили ему, и в какой-то момент в их глазах появлялась искра прежней веры в него, но стоило Куле замолчать и дать этой теме какую-то паузу, как происходил какой-то загадочный регресс в их осознании ситуации, и казалось все, что пояснялось только что, забывалось напрочь. Пожизненное доверие СИСТЕМЕ со времен союза не позволяло им поверить окончательно в то, что к примеру та же милиция сегодня, может так цинично и хладнокровно наговаривать. Их разум отторгал мысль и не мог усвоить, что сегодня СИСТЕМА может позволить себе решать судьбы людей руководствуясь только своими шкурными интересами, исходя не из справедливости и долга, а из того, что им выгоднее сегодня и проще.

Куля ужасался от такой несправедливой, но стойкой закономерности. Кроме того, что было пронзительно больно за то, что о нем совершенно незаслуженно прокатилась дурная слава, что мошенник он и аферист, так еще его буквально разрывало на части от досады за то, что у самых близких и родных ему людей рушилась к закату жизни их единственная опора в ней, ее главная надежда, и ее заветная мечта. И если для мамы спасением в этом случае была ее слепая и святая материнская любовь, которая своим броненосным безразличием ко всем внешним посторонним факторам черного влияния обеспечила ее сердцу, хоть какой-то защитный иммунитет, то для Михаила Палыча, Куля это отчетливо чувствовал своим сердцем, как для мужчины и как для отца, такой итог был, как непредсказуемый и внезапный крах в конце пути, который пережить было для него предельно сложно и нестерпимо больно. Наверное известие о какой-то героической смерти сына воспринялось бы им не так тяжело и болезненно, как известие о сыне-мошеннике, которому предстояло теперь многие годы прожить за решеткой, и выйти оттуда зэком, на которых он за свою жизнь насмотрелся, с поломанной судьбой и по сути в бездну. Более менее очухавшись от инфаркта, который случился с ним еще тогда, когда сын только заехал в СИЗО, сейчас Куля, после долгой разлуки, увидев отца на следственных кабинетах, от одного взгляда на него был готов разрыдаться у него в ногах. Его любимый батя, когда-то здоровенный, широкоплечий мастер спорта по борьбе, еще недавно пропитанный оптимизмом и жизнью, сейчас казалось угасал на глазах. Он никогда не видел его таким растерянным, сдавленным и сломанным. Куле хотелось рыдать от кинжальной боли в груди, но он улыбался, шутил и пытался всеми способами взбодрить его, вселить в его душе надежду и вдохнуть в него с ней силу жизни.

А пока, единственной реальной надеждой и для отца, и для себя самого Куля видел теперь только в предстоящем суде. Он предполагал, что безумное обвинение его в большом количестве деяний по разным статьям УК было специальным ходом следователя для каких-то своих целей пока дело находилось под следствием, а для суда большинство этого маразма значения иметь не будет. В худшем случае думал он скорее всего останется две или три статьи, из которых одна тяжелая, где обвинение состоит в присвоении средств с использованием служебного положения, так как она шла основной во всем обвинительном заключении, и пара легких, где останется подделка протокола 1 и служебный подлог. Все остальное, по Кулиному уразумению, должно было почти самопроизвольно развалиться, как во-первых ненужное, ведь одной тяжкой статьи достаточно было, чтобы засадить Кулю до скончания века и отобрать у него все, что только было возможно, и во-вторых, как кричаще абсурдное, чтобы не портить своим маразмом общий вид окончательного судебного решения. Но и это предположение в теории не устраняло практической потребности в деньгах, и что характерно, в том же самом количестве, как и заявлялось ранее.

Еще одним потенциальным источником появления более-менее крупной суммы для возможности ведения предметного диалога с судьей был родительский дом. Накануне финансового кризиса и заезда в тюрьму Куля в пригороде Харькова купил родителям дом, чтобы они к пенсионному возрасту могли жить поближе к сыну. В период интенсивного роста цен на недвижимость он увидел выгоду в том, чтобы застолбить понравившийся вариант, купив его в кредит за банковские деньги, оформив договор без штрафных санкций за досрочное погашение. По задуманному плану родители за два-три месяца продали бы свой родительский терем, и за вырученные деньги, переехав в пригород Харькова, рассчитались бы с банком вернув финансовую ситуацию в прежнее паритетное положение. Так тогда виделось делать выгоднее, чем действовать поступательно в классическом виде. Теперь, когда на этот дом в пригороде, кроме банковского ареста на отчуждение, как на залоговое имущество, был наложен еще и ментовской арест, продать его было не реально, но жить в нем никто не запрещал. Всю эту историю Куля подводил к тому, что было бы не плохо, продав родительский дом, использовать вырученные деньги для решения его проблемы. Ста тысяч долларов по послекризисным ценам за него конечно уже было не получить, но половину еще было реально. Отцу Куля прямо об этом пока не говорил, боясь расстроить его и без того больное сердце. Любой напуганный беспрецедентными обстоятельствами человек, при таких раскладах побоялся бы вообще остаться без своего угла, особенно на старости лет. Поэтому, пока на родительское гнездо не находилось реального покупателя, этот вопрос на серьезный уровень обсуждения, им не поднимался. Героически стойко держалась мама. Слез конечно было много, но реки материнских слез воспринимались и переносились полегче, чем скупые отцовские росинки. Бодрый, здоровый и оптимистичный вид сына ее сильно успокаивал, а все остальное для нее было уже не главное. Мама незыблемо верила в бога, и это давало ей силы. Она не сильно боялась остаться без жилья веря, что бог их не оставит, а заточение и страдания сына воспринимала, как неминуемое наказание божие за его деяния грешные. Все остальное, все рассказы Павла о его невиновности, о том, что его подставили, для нее были не существенны. Она любила его, как любая мать любит единственного сына, не взирая на то, что он оказался вдруг для кого-то большим негодяем, и покорно мирилась с любыми обстоятельствами, окружающими его, молясь при этом за него, и настойчиво убеждая самого жить по заветам божьим.

Встречи с супругой Ириной были самыми долгожданными. Пока ее не признали общественным защитником, они встречались в специальных боксах суда, где держат зэков, которых ежедневно сюда привозят из СИЗО на судебные заседания. Но кроме того, что эти помещения были чрезвычайно грязными, душными и вонючими, так еще и аренда их у конвойной службы суда стоила четко триста гривен в час, что для Ирины, у которой были проблемы с работой, было очень дорого. Зато когда позволили встречаться официально на следственных кабинетах СИЗО, Куля отводил душу на столько, на сколько это получалось, учитывая, что в этих кабинетах двери на замок не закрывались и имели обязательно смотровое окно. Вряд ли что-то могло его остановить в те минуты. Мандраж накануне встречи с женой у него появлялся еще с вечера предыдущего дня. С утра его уже колотило по-взрослому так, что даже дрожали руки, а когда он заходил в кабинет и оставался наедине с Ириной, он чувствовал себя и вовсе как в юности, перевозбужденным и счастливым. Он обнимал, тискал свою любимую, как изголодавшийся маньяк напавший на своего идола с глянцевой обложки журнала, жадно и нескромно. Полноценным сексом это было назвать тяжело, особенно для Ирины, которой в тех условиях было не реально расслабиться от постоянной опасности быть кем-то "попаленным", но для Кули, изолированного уже почти три года, и сильно уставшего от самоудовлетворения, это была реально вспышка счастья в мрачной тюремной жизни. И каждый раз, когда им приходилось прощаться после каждой такой встречи, каждый раз буквально отрывая от себя свою часть, свою любимейшую и желаннейшую женщину, свою мечту и путевую звезду, Куля ощущал невыносимое характерное щимление у себя в груди от наплыва волны, выжигающей внутри все живое, от переживания жуткой несправедливости творящийся с ним. Но самой трепетной, до боли приятной и одновременно мучительной была для него тема о дочери. Не поднимать ее вообще, чтоб не мучаться и не знать, как она растет, как живет, как ходит в садик и как скоро пойдет в школу, как у нее растут длинные волосы, и как она потрясающе любуется собой перед зеркалом, одевая какой-нибудь наряд, он не мог. Он слушал Ирину, смотрел фотографии и казалось забывался, отвлекаясь от реальности, но стоило ей засобираться уходить, как реальность возвращалась, надолго ложась на сердце тяжелым грузом. Отдельным испытанием был разговор с дочуркой по телефону. Слышать ее звонкий голос, и при этом не иметь возможности посмотреть ей в глаза, обнять ее, подхватить на руки, подбросить над головой, было невыносимо. А еще было нестерпимо больно слышать по-наивному настойчивый вопрос, который Настюха задавала каждый раз о том, когда же ты папа все-таки приедешь из своей командировки?