Текст книги "Серебряный любовник"
Автор книги: Танит Ли
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)
– Попробовал бы ты такое мороженое, – завопил в ответ Коринф, сверкая швами на джинсах.
Конфетный поднос свалился с какого-то шкафа, но звон его было едва слышно.
Египтия стояла на маленькой лесенке, ведущей в спальню. Ее лицо было таким белым, что я испугалась за ее жизнь. Потом только до меня дошло, что она загримирована под свою роль. Она слегка наклонилась вперед. В отверстиях ее глаз – в зрачки как будто капнули позолотой, – зияли бездны. Она переживала всю сцену с такой глубиной, какая остальным и не снилась. Она была совершенна и ирреальна. Каким-то загадочным, неизъяснимым образом она стала похожа на робота. Как он к этому отнесся? К ее безупречной коже, будто у гладкого сочного плода, к ее океаническим волосам?
Упал последний актер.
Египтия разлепила губы. Она собиралась произнести свой текст, и, хотя я была поглощена своими переживаниями, я все же была зачарована и самозабвенно ждала, что произойдет дальше. И вот в этот самый момент Лорд крикнул ей через всю комнату: "Егип, тут твоя маленькая подружка. Ты можешь выйти?"
Я готова была его убить. Все уставились на меня, и я залилась краской, будто это я была виновата, а не он. Оптические, как у робота, зрачки Египтии сверкнули, будто она очнулась после потери сознания. Она взглянула на меня, не узнавая. Кто я? В жестоком мире Антекры таких нет.
Я подошла к ней.
– Я не хотела тебя прерывать.
– Это... ничего. Что случилось?
– Мне нужно поговорить с тобой. Не сейчас. Когда закончишь.
– О, – ее глаза закрылись. Я решила, что она совсем обессилила, и у меня закружилась голова. – О, Джейн, – выговорила она.
– Где он, – не выдержала я. – Скажи просто, где. Пожалуйста. Пожалуйста, Египтия.
– Кто? – Внезапно мы, каждая во власти своих переживаний, соприкоснулись.
– Сильвер.
– Где-то там... в спальне... или на крыше...
– Не с тобой. Почему не с тобой?
– Дорогая, он робот.
Внезапно я услышала в ее голосе не явную, но непримиримую жестокость. Вместо того чтобы отпрянуть, я положила руки ей на плечи, и ее большие глаза, такие чувствительные ко всему – и ни к чему, стали наплывать на меня.
– Египтия, я продала все свое барахло. Ушла из дома матери. Отдала Кловису деньги за... него.
Я все-таки добралась до нее, рассеяв ее сосредоточенность на себе.
– Как, все? – ахнула она. – Но ведь ты...
– Знаю. Иначе мне не набрать было столько денег. Даже одежду, Египтия. И только ты одна во всем мире можешь понять, зачем я это сделала.
Вокруг нас актеры зевали от скуки, не в силах подслушивать, и потягивали минералку и выпивку Египтии. Я не обращала на них внимания и только крепко держала ее.
– Послушай, Египтия. Ты такая чуткая, такая отзывчивая. В тебе столько любви... Он – робот, но я в него влюблена. Для кого-то другого это прозвучит глупо, но тебе, я знаю, можно сказать, ты поймешь. Египтия, я люблю его.
Я довела ее до предела. Глаза ее сладострастно наполнились слезами в тот самый момент, когда это должно было произойти с моими.
– Джейн...
– Он – моя жизнь, Египтия.
– Да, да, Джейн.
– Египтия, разреши мне его забрать. Совсем, с собой. У тебя так много всего. У тебя – твой талант, – в тот момент я была в этом уверена, хотя, возможно, играла с огнем, – у тебя твой талант, а я... он нужен мне, Египтия. Египтия!
Она резко притянула меня к себе, потом отстранила и властно взглянула мне в глаза. Она была Антекра. Она была Богиня.
– Возьми его, – произнесла она. И отпустила меня.
Я поднялась по лестнице в фойе спальни. Оттуда одна дверь вела в сад на крыше, и я наугад открыла ее. Пошатываясь, я подошла к бассейну и осела на пол рядом с ним. Потом я засмеялась, да так, будто воистину сошла с ума, – обхватив себя руками, шумно переводя дыхание, тряся головой, так что разлетевшиеся волосы стали похожи на золотой платок.
Я уговорила ее. Но самое смешное, что я верила каждому своему слову.
Наконец, я поднялась.
По голубому небу ветер торопливо гнал целые флотилии облаков цвета бисквитов. Шумели кронами маленькие пальмы в кадках. Вода в бассейне была зеленой, как кислый фрукт. Он сидел у края воды не далее, чем в десяти футах от меня, положив руки на гитару. Одет он был в темно-голубое, и тени, падавшие на его лицо, едва давали разглядеть его. Оно казалось серьезным и спокойным, плоские глаза ничего не выражали: цепи разомкнуты. Постепенно лицо его прояснялось, но он не улыбнулся. Я испугалась.
Он спросил:
– Что с тобой случилось?
– А что? – Я не знала, о чем говорить с ним. – Ты разве не рад видеть меня? Я думала, ты всегда рад видеть любого. Приятно было пообщаться с Кловисом? А с Египтией, наверное, и подавно?
Он не ответил. Положил гитару. (Гитара и одежда, должно быть, Египтии. С собой он ничего не носил, когда был со мной). Он встал, подошел ко мне вплотную и стал рассматривать мое лицо.
Я не в силах была взглянуть на него. В который уже раз я повторила:
– Я ушла из дома матери. Я отдала Кловису все деньги. Я сказала Египтии, что ты мне нужен, и она согласилась отпустить тебя. – Озадаченная, я сдвинула брови. Как она могла его отпустить? – Я живу в какой-то крысиной норе, в трущобах. Тебе придется притворяться человеком, моим любовником. Не знаю, сумею ли я выжить. Может, в конце концов, и не сумею, тогда ты вернешься к Египтии. Ты с ней спал прошлой ночью?
– Я не сплю, – сказал он.
– Ты знаешь, о чем я. Так как?
– Нет, – сказал он. – Я был в отделении для роботов. Прошлой ночью она была с мужчиной.
Я подняла глаза на его красивое задумчивое лицо.
– Она... тебя...
– Ты выглядишь так, будто необыкновенно взволнована.
– Убить ее мало! – закричала я. Ребяческая угроза, но именно это я имела в виду. Такой ярости, как сейчас, я никогда еще не испытывала, у меня от нее потемнело в глазах.
Он легонько взял меня за руки.
– Джейн! Какая разница?
– Большая.
– Я – машина.
– А Кловис... наверное, он...
– Кловис не ставил меня в отделение для роботов.
– Ну, конечно. Боже мой, Боже мой! – повторяла я в отчаянии. Он обнял меня, и мы вместе склонились над бассейном, отчетливо отразившись в прокисшей воде.
Наконец, я сказала:
– Если ты не захочешь пойти со мной, я это пойму. Здесь гораздо более эстетично. Он спросил:
– Какие у тебя духи? Такой прекрасный запах.
– Я ничем не душилась.
– Значит, ты сама так пахнешь.
– Не может быть. Запах человеческого тела должен казаться тебе отвратительным, если ты умеешь обонять.
– Человеческое тело крайне соблазнительно. В конце концов, это лишь особая форма материи.
– С целой кучей всяких органов.
– Тоже вид механизма. Иногда менее эффективный, чем другие. Биологически более привлекательный.
– Угу, – сказала я, как ребенок. Он засмеялся. Я посмотрела на него и проговорила:
– Это ничего не значит, но у меня такое ощущение, будто я продала за тебя свою душу.
– Понимаю, – сказал он. – Хочешь выкупить ее обратно?
– Я хочу только тебя. Глаза его совсем потемнели.
– Тогда я постараюсь сделать так, чтобы ты об этом не жалела.
2
– Ну, и что здесь такого ужасного? – спросил он два часа спустя, когда я съежилась на пороге своей жалкой каморки на улице Терпимости.
– Надеюсь, я смогу ее согреть. Хотя бы к зиме, если буду экономной и накоплю денег. Еще можно попытаться замазать трещины и дыры.
– Можно.
– Но она так ужасно выглядит. И этот запах...
– Тут нет никакого запаха.
– Есть Запах человеческого горя.
– Так будь счастливой, и он исчезнет.
Я была крайне удручена своим положением, а он, недолго думая, незамысловатой шуткой заставил меня рассмеяться.
– Ну, – начала я, потрогав осыпавшуюся штукатурку, – не знаю, с чего начать. И как.
– Судя по всему, – сказал он, – я стал твоей инвестицией.
Мы снова отправились в город. Переулками, боковыми улочками он водил меня по совершенно не знакомым продуктовым и хозяйственным магазинчикам. Он, не нуждавшийся в еде, советовал мне, что купить, лишь изредка я догадывалась об этом сама. Под сводами надземки он обнаружил открытые сараи, где были свалены в кучу банки с клеем, деревянные планки и настенные зеркала. Он знал, где находится все, что нам необходимо.
День клонился к вечеру, и мы задержались в какой-то забегаловке. Я просила его притвориться человеком, но страхи мои скоро исчезли. Для меня он и был человеком. Но в забегаловке, жутко проголодавшись, я поглощала недорогую, но очень вкусную еду одна, и это меня обеспокоило.
– Денег мало, – сказал он. – Было бы безумием расходовать их на ненужную для меня пищу.
– По крайней мере, выпей кофина. К тому же сейчас холодно. Все вокруг в пальто. (Даже я. Свою меховую куртку я катала по всей тахте и даже для лучшей маскировки втирала в нее штукатурку). – Ой, надо ведь забрать твою одежду у Египтии.
Его это позабавило.
– Мы можем сходить за ней. Или я один.
– Нет!
– Боишься, что она опомнится и украдет меня?
– Да. Слушай, а ты можешь делать вид, будто тебе холодно.
– Могу вызвать пену у рта и забиться в припадке, если хочешь.
– Перестань, – замахала я на него рукой. Позади нас кто-то вошел в забегаловку, привлеченный запахами жарящегося перца, лука и мяса.
– Боже, я замерзаю, – сказал Сильвер, притопывая ногами.
Вновь прибывший взглянул на него и покивал сочувственно.
В сумерках, когда в небе зажглись пятнышки звезд, а на земле – уличные фонари (последних было куда меньше), Сильвер провел меня между громадами домов на небольшой базарчик, где тускло горели светильники на рыбьем жире. В их свете он стал бледно-золотым. Я шла за ним между рядами: его руки были заняты покупками – деревянными планками, клеем, растворителем, завернутым в бумажные пакеты, булками хлеба, пачками сухого молока, апельсинами, – но тяжести он как будто и не чувствовал. Несмотря на все это, выглядел он просто фантастично, буквально каким-то сказочным персонажем. Я не могла на него наглядеться, забыв, что сама купила его. Хотя на него смотрели многие, не я одна. По большей части он их не замечал, а если встречался с кем-то взглядом, то улыбался ему, и тот расцветал.
– Откуда ты знал про этот базарчик? – спросила я.
– Я знаю, где находится все. Каждое здание, любой закоулок во всем городе. Это есть в моей программе. Отчасти для удобства при рекламной кампании, отчасти для расширения сферы услуг. Кажется, вы находите меня весьма небесполезным, сударыня. Боже, как я замерз, – добавил он, когда кто-то проходил мимо.
Мы застряли в магазине одежды. Там было полно шмоток, поношенных и роскошных, но по вполне доступным ценам. Из прогоревших театров. От вторых владельцев, у которых тоже, как и у богачей, бывают тяжелые времена. Мать с негодованием отвергла бы саму мысль купить вещь, уже бывшую в употреблении. Думаю, она бы и после меня не захотела донашивать.
Хозяйка магазина мигом воспылала к нему страстью. Она вдвое снизила цены. Там был черно-красный бархатный плащ под шестнадцатый век, просто созданный для него. Она закутала им Сильвера, слегка приобнимая его, потому что он заметил, как холодно на улице.
– Вот это волосы, – сказала она ему. – Они не могут быть натуральными.
– Не совсем, – отозвался он.
– Очень вам идут, – продолжала она. – И кожный грим. Эй, – подключила она меня, – взгляни-ка. Уступлю за двадцать.
Это была куртка. Она искрилась. На ней были зеленые павлины и кусочки зеркала – я вспомнила куртку, в которую он был одет, когда я впервые увидела его...
– Двадцать она не может себя позволить, – сказал он женщине. – Не при деньгах.
– Что ж, – ответила она, – посмотрите что-нибудь еще?
Я вся напряглась, но он только усмехнулся, покачал головой и посмотрел на нее дьявольски неотразимыми глазами. Я решила, что он ее загипнотизировал, потому что она сказала:
– Десять. Забирайте за десять. Она пойдет к ее бледному лицу и большим глазам.
Мне хотелось купить эту куртку. Потому что она напомнила мне его. Потому что на ней павлины. Но в ней я буду выглядеть такой толстой.
– По-моему, удачная покупка, – сказал он мне. И я вдруг обнаружила, что плачу уже остатками денег Каза-Бьянки.
Когда мы уходили, я сказала:
– Не надо было этого делать.
– Надо. Это же не еда. Она тебе подойдет. А деньги, – добавил он, можно не только тратить, но и делать.
Меня охватили сомнение и тревога. Чувство безопасности вдруг исчезло, хотя он был рядом, шел сзади. Масляный уличный свет бил по глазам, как град.
– Что ты задумал?
– Когда идешь в этих местах, смотри под ноги, а то в канаву свалишься, того и гляди, – предостерег он, и я подумала, что он все прочитал на моем лице. – Песни. Я же пел на улице для Э.М.. Я могу делать это для тебя.
– Нет, – сказала я. Эта мысль обеспокоила меня еще больше. Я не могла сказать, почему, но в моем сознании возникла мятежная толпа с транспарантами, вспомнилось их резонное недоверие к превосходству машин. Это, наверное, незаконно, если они будут тебе платить.
– Почему бы не заплатить, если им понравится? Я взглянула на него. Сверхнатуральное человеческое лицо вопрошающе обратилось на меня.
– Я боюсь, – проговорила я и остановилась, прижимая к себе свою скромную ношу – павлиновую куртку.
– Ты не боишься, – сказал он, придвинувшись ко мне так, что, кроме него я ничего не видела. Даже огни исчезли, озаряя края его волос. – Ты сама себя запрограммировала на этот страх. А на самом деле ты больше не боишься. Так как, – видя мое изумление, продолжил он, – ты решила меня называть?
– Я... не знаю.
– Вот над этим и поломай голову. Столько хлопот из-за меня, а имени нет.
Мы снова двинулись вперед, по дороге купили огромную коробку красок и смесители для них.
– Тебя все женщины любят, – ревниво сказала я.
– Не все.
– Все. Та женщина в магазине вдвое цены скостила.
– Потому что до того уже назначила двойную цену, а про нас знала, что мы будем торговаться. По-настоящему она сбавила цену только за куртку.
Мы, то есть я, купили подушку, к которой понадобится еще и наволочка. Я была возбуждена, как ребенок утром, в свой день рождения. Потом снова нахлынула тревога.
– Что я вообще собираюсь делать? – рассеянно проговорила я.
– Превратить свою квартиру в место, пригодное для жилья.
– У меня не получится...
– Запрограммирован и приведен в действие, – произнес он и принялся необычайно похоже подражать звукам компьютерного механизма, считывающего программу: булькать, щелкать, буксовать на знаках препинания.
– Пожалуйста, перестань, – взмолилась я.
– Сначала ты перестань.
Я, прищурившись, переводила взгляд с пакета, где лежала куртка, на скрученную подушку. Никогда раньше у меня не было свободы выбора, только теперь, и это странно. И еще он. Разве он робот? Он мой друг, который помог мне сделать выбор, несет мои свертки и придает мне храбрости.
– Я была смелая? – смущенно спросила я, когда мы брели по безлюдной площади. – По-моему, да.
Кругом высились разрушенные землетрясением кварталы. В них гнездились птицы или летучие мыши, я слышала шелест их крыльев и короткие пронзительные крики.
– Я действительно чувствую страх только потому, что вбила себе это в голову, а вовсе не потому, что ушла из дома от матери и от друзей, что у меня нет денег, что я отдала свое сердце прекрасному кусочку серебра.
Мы рассмеялись. Я поняла, что произошло. Я начала подражать его манере говорить. Ни с кем другим этого раньше не получалось. Я завидовала остроумию Кловиса, но оно было обычно таким сальным, что я не могла его перенимать, а вот с Сильвером... тьфу ты! Не Сильвером.
– Сильвер, – сказала я, – я знаю, что ты можешь приспособиться ко всем и ко всему, но спасибо тебе, что ты приспособился ко мне, к этому...
– Не хочу вводить тебя в заблуждение, – сказал он, – к тебе приспособиться легче, чем к большинству.
Мы пошли домой. Ерунда. Домой? Хотя сейчас это было уже так, мой дом везде, где он. Сильвер стал моим другом. На балках истошно мяукал молочно-белый кот, похожий на призрак.
– Как тут холодно, – заныла я, оказавшись в комнате.
– Это же моя роль.
Я с тоской посмотрела на радиатор.
Никеля и меди у меня почти не осталось, а три сотни на карточке нужно было растянуть до следующего месяца.
Он снял с себя плащ, завернул меня в него, потом обнял и прижал к себе.
– Боюсь, своим телом я не смогу тебя согреть.
– Да ладно уж.
Мы тихонько поцеловались, и я сказала:
– Никогда не занимайся со мной любовью, если ты этого не хочешь.
– Когда захочешь ты, захочу и я.
– Я в это просто не верю. Бывает иногда."
– Мое эмоциональное и физическое равновесие никогда не разрушается.
– А-а.
– А еще я проглотил парочку словарей. Мы стащили с тахты матрас. Сверху в качестве одеяла я положила почти новые пятнистые коврики, слегка пахнувшие после недавней чистки. Под ними я растянулась во весь рост и долго ласкала, изучала, любила его.
– Ничего, что я это делаю? – робко спросила я, не в силах остановиться.
– О, это ужасно.
– Я, наверное, такая неловкая.
– Совсем нет. Ты становишься отличной любовницей.
– Откуда ты знаешь? Ведь для тебя это ничего не значит.
– Конечно, не то, что для человека из плоти и крови. Но все же я могу это оценить.
– Эстетически, – усмехнулась я. – Если привести в действие надлежащие схемы.
– Вроде того.
– Египтия... – пробормотала я, утопая в его волосах, пробуя на вкус кожу – ненатуральную, но все же плотскую, плоть демона... – если ты не получал удовольствия с Египтией...
– Ты произносишь ее имя, будто название кафе, которое мы искали. Я получал.
– Да... она все умеет.
– Египтия абсолютно пассивна. Удовольствие состояло в том, чтобы находить, что приятно ей. Я не могла удержаться, чтобы не сказать:
– Я хочу найти, что приятно тебе. Очень-очень хочу.
– Мне и так приятно то, что ты делаешь, – сказал он. Это была правда. Наслаждение сияло на наших лицах. У каждого оно было свое, но наши ощущения были связаны между собой.
– Дурачок, – задыхалась я, – я совсем не то имела в виду...
Когда я замолкла, то почувствовала, что теперь в комнате пахло апельсинами, клеем, бумажными пакетами...
– Я могу остаться с тобой, – сказал он, – а могу заняться всем этим.
– Я хочу, чтоб ты был со мной. Хочу заснуть с тобой рядом, даже если ты не можешь... не будешь спать.
– Ты хочешь сказать, что не можешь отпустить меня от себя?
– Разве я параноик?
– Нет. Гораздо хуже.
– Ого!
– У тебя меняется цвет волос, – сообщил он.
– Да. Как жаль.
– Почему? Я думаю, тебе очень понравится, когда он изменится совсем.
– О, нет. Это будет ужасно.
Свернувшись возле него калачиком, убаюканная, как ребенок, его близостью, я чувствовала себя в безопасности. Целый и невредимый. Мы были в лодке или на спине молочно-белой птицы.
– Птицы? – ласково переспросил он. – Я правильно понял?
– Да, – сказала я. – И радуга.
Ночью он все-таки ушел от меня. Меня разбудили солнечные лучи, которые теперь проникали сквозь занавески; я открыла глаза – на потолке было голубое небо и острова нежных облаков, а между ними крестики неподвижно мчавшихся птиц, похожих на арбалеты. И радуга, подобная разноцветной дымке, протянулась из одного угла в другой. Все это было почти как настоящее. Он сидел на расшатанной хромированной стремянке, которую он раздобыл где-то в доме, должно быть, позаимствовав у добродушного смотрителя. Ему было чертовски приятно видеть мое изумление, когда я проснулась.
– Ты же музыкант, а не художник, – сказала я заворожено.
– В коробку был вложен листочек, там говорилось, как делать такие вещи. Я же машина, мне нетрудно добиться хорошего результата.
– Очень красиво...
– Погоди, вот увидишь ванную...
Я побежала в ванную. Там на потолке был закат, в центре – малиновый, по краям бледно-розовый. Среди облаков грелся белый кит.
– Кит в небе?
– Создает метафизическую иллюзию, что ванна – это море. И что кит отлично прыгает.
Через пять дней, поднявшись по треснувшим ступенькам и отворив дверь, вы бы не узнали нашу квартиру.
Он спрашивал меня, чего я хочу, и мы придумывали все вместе. Из нас просто сыпались идеи. Ночами он по большей части работал. Однажды ночью я заплакала в темноте, не помню уже, из-за чего, и он вернулся в постель, чтобы успокоить меня, а утром оказалось, что мы приклеились к коврикам, пришлось отмокать в ванне. Его изобретательность, доскональное знание города, магазинов и амплитуды цен делали чудо при минимальных расходах. Из трех сотен И.М.У. я потратила всего ничего. Питалась я сэндвичами, фруктами и той чудесной пищей, которую находила в уличных магазинчиках. Моя мать очень серьезно относилась к вопросам питания, она тщательно следила за приготовлением еды на кухне Чез-Стратоса, за правильным сочетанием качественных продуктов; она точно знала, в какое время, что нужно съесть, и не забывала о витаминах, к которым пыталась приучить и меня. Я обо всем этом помнила, но прыщи у меня на лице не вскакивали, голова не болела, и тошноты не наблюдалось. Наверное, она кормила меня так хорошо, что у меня выработался иммунитет. То, как я жила, питалась, спала, работала, занималась любовью – все это не позволяло мне просто позвонить ей, хотя фразу "Привет, мама, это Джейн" я прокручивала в голове по сто раз на дню.
Однажды я сказала ему: "По-моему, я боюсь своей матери". В этот момент мы поднимались по лестнице, он держал меня за руку и ответил: "Судя по тому, как ты говоришь, это взаимно". Я была обескуражена и потребовала объяснений. Он с улыбкой отвлек меня от этой темы, не понимаю как...
Что бы она сказала об этой квартире? Она бы не стала, как я, ахать от восхищения при каждом новом появлении в ней: "Как красиво!" Нет, такого бы она говорить не стала. Даже латунная кровать с передней спинкой в виде тяжелого древесного листа с прожилками вряд ли произвели на нее впечатление, впрочем, кровать появилась уже потом...
Стены, замазанные, отчищенные, гладкие, выкрашены в кремово-белый цвет. Бумажный абажур лампочки, свисавшей с облаков, заменен металлическим, золотого цвета – если включить его ночью, по всем стенам рассыпаются золотые блики. Кроме того, изумительные искорки и отблески дает колеблющееся пламя разноцветных свечей, стоящих на полках, которые сколотил Сильвер. У каждой свечи свой цвет или даже цвета, и подставка у них тоже из цветного стекла. Собственно, эти подвески – не что иное, как набор бракованных блюдец, купленных за гроши и раскрашенных эмалью для стекла.
Зеркало тоже украшено рисунками: зеленые холмы, листочки и дикие цветы. Каждый усик, каждый лепесток скрывает под собой пятнышко или трещину на зеркале. А еще у нас есть ковер от стены до стены. Он состоит буквально из сотен крошечных ковровых обрезков, полученных нами в качестве образцов. Целый день мы ходили из магазина в магазин, интересуясь коврами, и – "Так трудно решить" – уносили оттуда полные руки кусочков, чтобы "соотнести с обстановкой". А потом несколько часов склеивали клочки. Результат потрясающий – получилась мозаика не хуже радуги на потолке. Стульев нет, но сидеть можно на больших темно-зеленых меховых подушках или на тахте, задрапированной ковриками и платками. Занавески на чистых окнах цветом напоминали голубое солнечное небо. (Россыпь маленьких прорех на них замаскирована вышитыми значками, которые нужно нагреть и прижать к ткани и которые изображают маленьких мифических животных и сказочные дворцы). Дверь кремово-белая, она сливается со стеной. Безобразная кухонная плита (с миниатюрной духовкой и электрическим звонком за ней, которым вряд ли когда-нибудь пользовались) стала частью стенной росписи. Она голубая, на ней, как и на потолке, нарисованы облака и летящий на всех парусах крылатый корабль, у которого сбоку торчит позолоченная пушка. Все это мы рисовали вместе.
Ванная выглядит еще сумасброднее. Там стены были из грубого цемента и разбитых плиток, когда мы их сняли, чтобы замазать, вид был просто безобразный. Тогда мы нашли на одном базарчике небесно-голубые непромокаемые комбинезоны (из такой ткани делают палатки), которые в четыре часа утра пошли за бесценок, потому что были никому не нужны, а хозяину до смерти хотелось домой. Разрезав их на полоски, мы оклеили ими стены. Непромокаемая ткань выглядит, как шелк, она превращает комнату в таинственную восточную сказку, особенно когда зажигается лампа с розовым абажуром, свисающая из розовых облаков. Мы обновили голубую эмаль на ванне, на раковинах для умывания и для питья, на унитазе. Эмаль дешевая и через шесть месяцев, возможно, потрескается. А пока чувствуешь себя, как в лагуне. На второй же день Сильвер отодрал от пола старые доски, настелил новые, отшлифовал и отполировал их. Пол в ванной покрыт фальшивой золотой сосной и выглядит так, будто стоит тысячу. Ну, по меньшей мере, пятьсот.
– Откуда ты знаешь, как это все делается? – постоянно спрашивала я его.
– Я читаю инструкции, – невинно отвечал он.
Конечно, робот может просто прочитать инструкции и точно им следовать, и делать все абсолютно правильно. Я все время говорила себе, что не стоит воспринимать его как исключительно талантливого человека, что так думать просто нельзя. Но это было сложно, и, к тому же, ведь я сама просила его притвориться человеком.
В конце первой недели, пыхтя и ворча, к нам притащился за платой смотритель, очевидно предполагая, что он ее не получит.
– Всего четверть месяца, – объявил он, когда я вышла к нему со сливой в одной руке и длинной рисовальной кистью в другой. – Всего одна неделя. И три следующих, до первого числа нового месяца я не появлюсь у вас. – Он думал, что я все равно сбегу раньше, поскольку нечем платить. – Это, знаете ли, вполне законно, – сказал он. Но глаза его уже не смотрели на меня, а вперились в комнату за моей спиной. – Ага, – произнес он. – А я-то ломал голову, для чего твоему дружку понадобилась лестница. – Он пытался протиснуться мимо меня внутрь, и я пропустила его. Он стоял и глазел, будто в знаменитом соборе. – Не каждому придется по вкусу, – сказал он, – но весело.
Я ждала, что он продолжит: "Раз вы ухлопали арендные деньги на все это, вам придется съехать". Но он только бросил взгляд на большое вечнозеленое растение, которое мы с Сильвером накануне вечером выкопали на пустыре у развалин и посадили в надтреснутую пивную бутыль чудесного янтарного стекла.
– Оно умрет, – сказал он.
– Возможно, вы захотите придти на похороны, – отозвался Сильвер, сидя на подушке и читая со скоростью пятнадцать секунд страница. Как раз в это утро мы купили по случаю стопку самых разных книг.
Смотритель нахмурился.
– Эта квартира, – сказал он, – рассчитана только на одного человека.
Меня мигом охватил ужас, но Сильвер ответил:
– Я ей ничего не плачу. Я ее гость. Смотритель нехотя согласился, что ничего необычного в этом нет, и Сильвер улыбнулся ему.
Я мяла в руках мелкие деньги – плату за квартиру и электричество, но тут Сильвер встал и любезно пригласил грозного посетителя пройти в ванную. Я слышала его ворчание оттуда, вроде: "не знаю, хотел ли бы я это сделать у себя" или "А что это белое на потолке, а?" И потом удивленно: "Очень похоже".
Они вернулись, и Сильвер налил нам по кружке очень дешевого и кислого вина. Свою смотритель тут же опорожнил одним глотком. Когда мы наконец избавились от него и от денег, я вышла из себя. Ты пашешь, как лошадь, чтобы сделать квартиру красивой, а тут является гнусный старикашка и начинает придираться.
– Он просто забыл, как надо разговаривать, – сказал Сильвер. – К тому же он болен. Вынужден принимать одно лекарство, которое дает временный для него побочный эффект.
– Ты-то откуда это знаешь?
– В ту ночь, когда я одолжил стремянку, мы немного посидели и он мне рассказал.
– Ты все еще пытаешься каждого сделать счастливым, – сказала я.
– Все еще. Тяжелая работа, признаться.
Я посмотрела на него, и мы рассмеялись. Я подошла и обняла его. На ковре тоже приятно заниматься любовью.
Вечнозеленое растение к концу месяца вымахало до потолка и разрослось веером.
Вот я и добралась до конца месяца.
3
Вечером накануне первого дня нового месяца мы сидели у развалин на одной из балок, и смотрели на звезды, которые виднелись за последними уцепившимися за ветки листьями, и на город, расцветший огнями. Мы теперь частенько сюда выходили, причем первым предложил это он. Иногда он тихонько играл на гитаре и пел для меня. У развалин это было так красиво... В сумерках они становились таинственными и дикими, будто чаща леса, правда, окруженная цивилизацией по краям. Время от времени появлялась белая кошка, мы покупали тарелку конины, приносили и оставляли здесь для нее. Она была, очевидно, бездомная, но Сильвер своим безошибочным зрением разглядел у нее сзади крошечную отметинку – это означало, что прививку против бешенства ей сделали совсем недавно. Мне захотелось заманить кошку в квартиру. Но в этот вечер ее не было, только звезды. И сидя рядом с ним под одним плащом, я сказала:
– Самое счастливое время в моей жизни. Он повернулся и поцеловал меня:
– Спасибо.
Я была внезапно тронута теплотой, присущей даже поддельному чувству. Он был мой. Прохлада, исходящая от его тела, никогда не беспокоила меня, а теперь от близости ко мне он казался теплым.
– Мне даже все равно, что ты меня не любишь, – сказала я. – Это такое счастье.
– Но ведь я люблю тебя.
– Потому что можешь сделать меня счастливой.
– Да.
– А это значит, что я ничем не отличаюсь от любого другого, кого ты делаешь счастливым, ты можешь любить нас всех, но я не это понимаю под любовью. – По крайней мере, это не задевало его: я говорила беспечно и лукаво, и он улыбнулся.
Я никогда не устану восхищаться, никогда не смогу насытиться его красотой.
– Я тебя люблю, – сказала я. – Пойдем пообедаем. Ты как? Будешь притворяться?
– Если ты уверена, что хочешь потратить на это деньги.
– Да, да, я хочу. Ведь завтра я получу свою тысячу.
– Признаться, – сказал он, – мне очень нравится вкус еды.
– В самом деле?
– Наверное, мне следует этого стыдиться.
– О, да, – сказала я. – Весьма предосудительно.
Мы будто на минуту обменялись ролями, репликами, манерой говорить. Он делал это играючи, а я еще только училась.
– Ты меня изменил, – сказала я. – И я благодарю Бога за это.
Мы пришли домой, и я вымыла голову. С тех пор, как мы начали работать, я почти не обращала на волосы внимания. Они слипались в комья, когда я красила и клеила, и становились очень густыми от сухих шампуней, потому что без сушилки сохли очень долго. Но в этот вечер я расщедрилась на радиатор. И когда волосы начали подсыхать, я увидела в разрисованном зеркале, среди зеленых холмов и тигровой листвы, сияющую гриву цвета белого пепла.
Мать что-то сделала не так. Или ошиблась машина, составлявшая схему цветосущности? Или естественный цвет с возрастом изменился сам? Должно быть так оно и есть, потому что...
– О-о, – произнесла я, гладя свои волосы, – они стали красивыми. Они никогда такими не были.
