Текст книги "Просто вдвоем"
Автор книги: Таммара Веббер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
Лукас
Примерно раз в неделю я ужинал с Хеллерами. Иногда Чарльз устраивал барбекю, а иногда Синди готовила огромный противень лазаньи. Друзья моих родителей всегда старались держаться так, чтобы я чувствовал себя членом семьи. На секунду-другую мне действительно удавалось представить, что я их сын, старший брат их детей.
Но каждый раз я возвращался в реальный мир, где у меня не было родни, за исключением мужчины, который жил в сотнях миль от меня и не мог смотреть мне в глаза, потому что я напоминал ему о той ночи, когда он потерял единственного любимого человека.
Я умел готовить, но мое меню состояло из самых примитивных блюд. Большинству из них меня научил дед. Он сам был прост, и вкусы у него были простые. Иногда мне казалось, что если я стану таким, как он, то больше ничего и не надо.
Сидя за столом с Хеллерами, я предвкушал предстоявший завуалированный допрос. Синди очень интересовалась моей личной жизнью (как ей казалось, ненавязчиво), и это передалось ее дочери. Не удивлюсь, если Карли была подослана ко мне, чтобы разузнать, почему у меня нет девушки: потому ли, что я тайный гомосексуалист, или по какой-то другой причине. Эта девчонка была истинной дочкой своей мамы и не раздумывая вмешивалась в чужие дела, когда, по ее мнению, в ней очень нуждались. Иногда она подбиралась к цели ближе, чем мне бы хотелось.
Я не сердился на Синди и Карли за попытки меня разговорить. Просто беседовать, как правило, было совершенно не о чем. Я только учился и работал. Иногда ездил в центр города послушать местный оркестр. Каждый месяц посещал заседания студенческого клуба «Тау-бета-пи», а потом снова учился и работал.
У меня даже в мыслях не было привести в свою комнату над хеллеровским гаражом Джеки Уоллес, студентку Чарльза – и мою, кстати, тоже, – хотя она уже не просто приковывала мой взгляд на лекциях, но и пробралась в мои осознанные и неосознанные фантазии.
В то утро она снилась мне, когда зазвонил будильник. Сон был до мелочей правдоподобным и совершенно непристойным.
Мы не были знакомы, но это не помешало мне представить, что она знала, кто я такой. И не уменьшило моего разочарования, когда я окончательно проснулся и понял, где реальность, а где сон.
Я нарочно пришел на экономику с опозданием, проскользнул на свое место, вынул учебник по программированию и заставил себя читать (и неоднократно перечитывать) главу о передаточных функциях. Лишь бы не сходить с ума, видя, как Джеки Уоллес заправляет за ухо прядь волос или размеренно водит пальцами по бедру.
Итак, в моей жизни не происходило решительно ничего такого, о чем можно было поведать Хеллерам за ужином.
Когда я пришел, оказалось, что на этот раз в центре внимания был вовсе не я. Сначала это меня обрадовало, но потом я заметил неладное: Карли, которая, несмотря на хрупкую фигурку, всегда отличалась отменным аппетитом, вяло ковырялась вилкой в тарелке. Из уважения к принципам дочери, которая отказывалась есть «то, у чего есть глаза», Синди всегда готовила для нее отдельную порцию лазаньи без мяса. Это было любимое блюдо Карли, но сейчас она почти не ела.
Старшие Хеллеры встревоженно переглянулись. Я тоже забеспокоился.
– Как дела в команде, Карли? По-прежнему собираетесь играть за универ? – спросил Чарльз, притворяясь, будто все было в порядке.
Глаза Карли наполнились слезами.
– Я больше не хочу, – сказала она, отодвинула тарелку с почти нетронутой едой и побежала к себе. Дверь ее комнаты захлопнулась, но тонкая древесина не помешала рыданиям хозяйки распространиться по всему дому.
– Я надеру задницу этому придурку, – прорычал Чарльз.
Кейлеб вытаращил глаза. До сих пор ему внушали, что слово «задница» в их семье не приветствуется.
– Поверь, я разделяю твои чувства, но разве это что-нибудь решит?
Синди отставила свою тарелку на гранитную столешницу и направилась к лестнице, ведущей в спальню дочери.
– Может, и ничего, зато мне чертовски полегчает, – пробормотал Чарльз.
Горестные причитания Карли стали громче, когда Синди открыла дверь ее комнаты. Мы трое поморщились.
– Рассталась с парнем? – спросил я.
Я не следил за личной жизнью Карли, но дело было явно не в волейболе.
Чарльз кивнул:
– Он переметнулся к одной из ее подружек. Двойной удар в сердце.
Вот свинья! Я видел его только один раз, когда он зашел за Карли перед дискотекой. Сунул ей в руку орхидею, и они сфотографировались. Он позировал с самодовольным видом, а она стояла, широко раскрыв глаза от непритворной радости. Я вспомнил Кеннеди Мура… а значит, и Джеки Уоллес. Вот черт!
– Скотство! – заметил Кейлеб, дожевывая макароны. – Пап, когда соберешься надрать ему задницу, зови меня. Нанесем ему двойной удар по яйцам.
Хеллер-старший фыркнул:
– Постарайся, чтобы мама от тебя такого не слышала. А то она надерет задницу тебе, а заодно и мне.
Сделав сыну мягкое внушение, Чарльз поднял кулак, и они в знак солидарности соприкоснулись костяшками.
Я всегда определял для себя зависть как желание получить что-то такое, что есть у другого. Например, девушку Кеннеди Мура. Она была только одна. Стань она моей – перестала бы быть его.
То, что я испытывал, наблюдая, как Чарльз общался со своими детьми, тоже было, наверное, своеобразной завистью. Только Коул, Карли и Кейлеб благополучно делили между собой его как отца. И мать они делили. Если бы я тоже родился Хеллером, никто из них не остался бы обделенным родительской заботой.
Я был невыразимо благодарен Карли и ребятам за то, что они не ревновали ко мне родителей. Но, как бы часто мы ни воображали себя одной семьей, Синди не была моей матерью, а Чарльз не был моим отцом. Они не могли дать мне то, что я давно потерял, хотя и очень старались.
Рыдания, доносившиеся сверху, затихли. В промежутках между успокаивающим бормотанием Синди и прерывистыми ответными репликами мы слышали только тихие всхлипывания. Кейлеб ухмылкой поддержал еще одно замечание Чарльза о бывшем ухажере Карли, которому, если ему дороги яйца, следовало держаться подальше от мужчин Хеллеров.
Неся тарелку к раковине, я подавил зависть, которую не имел права испытывать, при помощи единственного доступного мне оружия – стыда.
«Старик, ты остаешься за хозяина. Береги маму».
* * *
Я никогда не осуждал людей за желание быть частью коллектива. Сам я старался держаться подальше от студенческих «братств» (за исключением профессиональных сообществ, где можно было завязать сотрудничество с будущими коллегами), но понимал, что остальные не обязаны вести себя так же, и относился к этому спокойно.
Тем не менее меня раздражали студенты, которые даже одеться утром не могут, чтобы не засвидетельствовать свою клубную принадлежность на какой-нибудь части собственного тела. Девица, болтавшая с Кеннеди Муром перед занятием, была из таких. Каждый раз, когда я видел эту куклу, название общества, куда она намеревалась вступить, гордо красовалось у нее на футболке, штанах, шортах, куртке или даже на туфлях. Сегодня она выправила хвостик шелковистых волос из-под бейсболки с заветными буквами.
Кеннеди Мур бросил взгляд по сторонам, когда фанатка клуба «Дзета-тау-альфа»[4]4
«Дзета-тау-альфа» – одно из крупнейших женских студенческих обществ в США. Основано в 1898 г. В настоящее время имеет более 160 отделений в различных колледжах.
[Закрыть] что-то сказала, подавшись вперед и положив руку ему на плечо. На меня он внимания не обратил, как, впрочем, и на остальных присутствующих. Судя по всему, искал Джеки. И нашел. Я заметил ее секундой раньше: она стояла к нему спиной в другом конце аудитории. Смеялась с подружкой и слышать его не могла.
Мур снял с плеча руку своей поклонницы, но задержал ее пальцы дольше необходимого. Раньше я слышал, как она разговаривала с Джеки. Может, они и не были близко знакомы, но, думаю, эта девица понимала, что поступает не совсем хорошо. Подойдя ближе, я смог разобрать их с Муром диалог.
– Не надо, Айви, – сказал он, косясь на Джеки, – ты же знаешь: у меня есть девушка.
В его голосе прозвучала нотка досады. Досады! Сукин сын. Девушка тоже бросила взгляд в сторону Джеки, после чего опять, хлопая ресницами, уставилась на Мура:
– Жаль.
Я был не лучшего мнения об этом типе, считал его недостойным девушки, которую сам не мог выкинуть из головы. И все же я надеялся, что он окажется лучше, чем я о нем думал, и отбреет эту Айви с ее сожалениями.
Но нет. Окинув ее раздевающим взглядом, он пробормотал:
– Я тебе не подхожу: ты такая лапочка, а я иногда бываю кобелем.
У Айви загорелись глаза:
– Мм… Это классно!
Я резко повернулся, вошел в аудиторию и бросил рюкзак на пол. Убеждая себя в том, что услышанное меня не касалось, я сжимал и разжимал кулаки, которые так и чесались исколошматить Кеннеди Мура. Имея такую девушку, как Джеки Уоллес, и пользуясь ее преданностью, этот везучий засранец не должен был даже смотреть на других женщин, не говоря уж о том, чтобы заигрывать с ними.
Через пять минут он вошел в аудиторию вместе с Джеки. Когда они спускались по проходу, его рука лежала у нее на талии. Айви шмыгнула на свое место чуть в стороне и одним рядом выше. Ее взгляд задержался на Муре. Как только Джеки наклонилась, чтобы достать книги из сумки, он улыбнулся через плечо. Мордашка Айви моментально стала сладкой, как сахарин.
Я достал из-за уха карандаш и уставился в свой блокнот. Заштриховывая скейтбордиста, которого набросал утром, я всячески убеждал себя в том, что не вызывало сомнений: сердце Джеки Уоллес принадлежало не мне и я не имел права защищать ее от подлых подруг и неверных бойфрендов. То, что касалось ее, не касалось меня.
Я перевернул в блокноте несколько страниц, чтобы взглянуть на портрет Джеки, второй по счету. Я не удержался и набросал его во время дежурства в полиции, в тот самый дождливый день. Все утро я прокручивал в мозгу ее мягкое «спасибо», вспоминал ее улыбку. Чувствуя, что не могу выкинуть из головы это лицо, я позволил себе его нарисовать. Но бумага и карандаш не помогли мне отделаться от воспоминаний о ясно-голубых глазах, которые были так близко и смотрели так дружелюбно. Обычно, когда на мне эта долбаная форма, меня награждают совсем другими взглядами.
Я вернулся к незаконченному наброску со скейтбордистом, но через несколько минут снова допустил ошибку, посмотрев вперед и вниз: туда, где трижды в неделю сидела она, не подозревая о том, что я за ней наблюдаю. Не зная о борьбе, которую я вел сам с собой, стараясь ее не замечать. Не думая о моем существовании.
Ее пальцы ритмично касались колена: раз, два, три, раз, два, три… Если бы я сидел рядом, я подставил бы ей ладонь, чтобы она втерла мне в кожу ту музыку, которая звучала у нее в голове. Но Мур взял ее за руку и остановил.
– Перестань, – буркнул он.
– Извини, – смущенно ответила она, складывая руки на коленях.
Я стиснул зубы и стал сосредоточенно дышать через нос. Тупая скотина! Хорошо, что на вечер у меня была назначена спарринг-тренировка. Назрела потребность кого-нибудь ударить. Со всей дури.
Глава 5
Лэндон
Странно, что отец и дед плохо ладили друг с другом. Ведь это, можно сказать, был один человек, родившийся дважды с промежутком в тридцать лет. До переезда в дедушкин дом я этого не замечал – вероятно, потому, что папа всегда старался убежать от того, кем он был или мог стать. Он вырос здесь, в этом доме, на этом пляже, но не говорил нараспев, как дед. По речи в нем вообще невозможно было угадать провинциала. Видимо, он специально над этим работал.
Дедушка бросил школу в четырнадцать лет, чтобы рыбачить вместе с моим прадедом, но отец получил аттестат, в восемнадцатилетнем возрасте уехал из дома, поступил в университет и вышел оттуда со степенью доктора философии[5]5
Доктор философии – ученая степень, присваиваемая магистрам как гуманитарных, так и естественных наук. Считается приблизительным эквивалентом степени кандидата наук в Российской Федерации.
[Закрыть] по экономике. В городке его вроде бы и знали, но он отсутствовал больше двадцати лет, и теперь, если куда-нибудь заходил, ему не удавалось найти компанию. Люди держались в стороне от него, а он – от них. Целыми днями работал на лодке с дедом. Я думал о том, как они проводили бок о бок по много часов подряд, не говоря друг другу ни слова, и мне казалось, что однажды папа окажется на дедовом месте, а я на его. Так бы и вышло, если бы я продолжал прежнюю жизнь.
Накануне переезда отец избавился от всех своих дорогих костюмов, кроме одного. Мы оставили всю мебель и электронику, посуду и кухонную утварь, литературу по экономике, финансам и бухучету. Я взял с собой большую часть своего гардероба, видеоигры, кое-какие книги и все блокноты с набросками. Из моих вещей мне было разрешено забрать все, что угодно, – лишь бы это влезло в машину. Синди сложила в коробки альбомы и рамки с фотографиями, а мамины работы завернула в оберточную бумагу и щедро перемотала скотчем. Несколько картин они с Чарльзом взяли себе.
Раньше мы бывали у дедушки только летом. Я ночевал в спальном мешке на веранде или на старом, пахнущем сыростью диване в гостиной. Кроме этой гостиной, в доме было только две комнаты, кухня и ванная. Но я совершенно не задумывался о том, где меня поселят, пока мы не прибыли на место. Произошло это за два дня до Рождества.
В углу, на шатком столике у окна, стояла метровая искусственная елка. Выглядела она скорее убого, чем празднично. Из украшений были только немигающие разноцветные лампочки, несколько леденцов-тросточек в целлофановых обертках, десяток блестящих колокольчиков и восемь войлочных рамок с моими фотографиями от детского сада до седьмого класса.
Звезды не было. Ангела тоже. Макушка голая, а внизу вместо подарков только пластиковая подставка на голом полу.
При маме мы всегда покупали большую живую елку на специальной ферме в двадцати милях от города. Я выбирал деревце, родители платили, а потом его срубали и привязывали на крыше нашей машины. Оно нависало над лобовым и над задним стеклами, напоминая мне ракету. Наша последняя елка оказалась такой высокой, что папа прилаживал звезду и украшал верхние ветки мерцающими белыми фонариками, стоя на стремянке.
Снизу мама укутывала ствол красивой тканью с золотой тесьмой и вышитыми надписями: «С Рождеством!», «Веселых праздников!», «Хо-хо-хо!» Под елкой была гора подарков, и на большинстве коробок висел ярлычок «Лэндону».
Меня баловали, и я, пожалуй, понимал это, но не парился на сей счет: все дети, которых я знал, были немного испорченными.
Дедушка выхватил у меня из рук чемодан и зашагал в сторону кухни. Тут только я задумался о том, где будет моя комната.
Дед открыл дверь кладовки. Точнее, бывшей кладовки. Нижние полки он убрал и каким-то невероятным образом втиснул туда каркасную кровать, которая заняла почти все пространство от одной стены до другой. С потолка на цепочке свисала люстра с тремя лампочками – такие обычно вешают на кухне. Собственно говоря, эта штуковина и висела на кухне, когда я был здесь в последний раз, то есть несколько месяцев назад. В угол при входе дед впихнул самый узкий в мире комод. Но даже при его исключительной компактности я должен был закрывать дверь, когда хотел выдвинуть какой-нибудь ящик. Окна не было.
Итак, я превратился в Гарри Поттера, за исключением того, что мне было тринадцать лет, я не умел колдовать и моя дальнейшая жизнь, какой бы я ее себе ни рисовал, не имела определенной цели.
– Хозяйничай тут как хочешь. Все равно тебе здесь только спать да хранить барахло. Ты не обязан все время тут торчать.
Очевидно, люди дедушкиного возраста многое забывают. Если бы он помнил себя тринадцатилетним, он бы знал, что подростки не просто спят в своих комнатах. Они в них живут.
Дедушка был здравомыслящим человеком. Мама говорила о нем:
– Он как твой папа. Для них мир черно-белый.
– Тогда почему они всегда друг на друга сердятся? – спрашивал я.
– Они не сердятся. Просто не могут договориться, где белое, а где черное. И вечно спорят о том, что посередине.
Отец считал, что разочаровал деда, отказавшись от рыболовецкого промысла и уехав из городка. Но мне кажется, что дело было не в этом. Может, дедушка просто хотел, чтобы ему дали возможность распоряжаться своей жизнью по собственному усмотрению и не судили о нем как о недостаточно хорошем или малообразованном человеке.
– То есть они спорят из-за серого?
– Скорее из-за других цветов. То, что на черно-белых фотографиях выходит серым, на самом деле может быть зеленой травой, розовым шарфиком или желтым цветком. Думаю, иногда папа и дедушка не видят, сколько всего помещается между черным и белым, – отвечала мама и улыбалась. – Может быть, у них проблемы с восприятием цвета. Как у меня с математикой.
Я кивал, но мне хорошо давалось и то и другое. Поэтому я не совсем понимал смысл маминых слов.
* * *
Лежа на своей новой кровати, я таращился на три свечеобразные лампочки единственного осветительного прибора, который имелся в моей микроскопической конуре. Шнур с выключателем сползал по стене у входа. Металлические части люстры так окислились, что мне оставалось только догадываться, как она должна была выглядеть. Может, когда-то она блестела – лет пятьдесят назад. Наверное, эта вещь требовала ухода и не предназначалась для использования при такой влажности, вблизи океана.
Я расставил руки и дотронулся сразу до двух стен, а потянувшись назад, достал третью. Четвертую стену почти полностью занимала дверь, обрамленная узкими деревянными досками с боков и сверху.
Поднявшись на колени, я прополз вдоль одной из оставленных дедом узких полок и нащупал айпод, лежавший рядом со стопкой блокнотов. Несколько месяцев назад здесь хранились банки и жестянки с консервами, крупы и макароны в коробках, головки сыра. У двери стояли корзины с картошкой и луком. В моей новой комнате все еще витал соответствующий запах, хотя сами овощи куда-то убрали – наверное, в шкаф на кухне.
Я сунул в уши «капельки» и отыскал в меню альбом группы, о существовании которой узнал незадолго до отъезда из Александрии. Это были местные ребята, иногда выступавшие на университетском радио, и я думал, что неплохо было бы сходить послушать их живьем. Теперь мне не грозило их увидеть: ведь даже если бы они прославились и начали гастролировать, они бы точно не приехали в эту дыру. Сюда вообще никто не приезжал.
Я понятия не имел, куда подевались коробки с елочными украшениями, которые мама каждый год вытаскивала из подвальной кладовой. Не знал, что стало с гирляндами, зелеными венками, бархатными носочками и предрождественским календарем с крошечными открывающимися окошками.
Подарков я не ждал, но дедушка преподнес мне карманный нож с перламутровой рукояткой и лезвием длиннее моего среднего пальца – судя по всему, старый, но в хорошем состоянии и убийственно остро заточенный. Отец, позабыв купить что-нибудь к главному празднику года, сунул мне несколько бумажек. Я не глядя запихал их одну за другой в кошелек, несколько раз повторив «спасибо». Дед вытащил из одного буфета древнюю вафельницу со смесью для приготовления вафель, а из другого – пластиковую бутылку кленового сиропа.
Так прошло мое первое Рождество без мамы.
* * *
С лета я еще немного подрос, но продолжал носить старую одежду. В парикмахерскую тоже не заглядывал. Честно говоря, меня совершенно не волновал мой внешний вид до тех пор, пока не пришлось идти в новую школу.
В городке имелось одно начальное, одно младшее среднее и одно старшее среднее учебное заведение. Адрес у них был общий. Картина сложилась примерно такая же, как дома – точнее, в том месте, которое я привык считать своим домом. Как и в моей прежней частной школе, здешние дети знали друг друга всю или почти всю свою жизнь. В таких коллективах к новеньким относятся с недоверием, пока они не превращаются в друзей или изгоев. Я знал это и раньше, но именно сейчас впервые прочувствовал на собственной шкуре.
Футболки сидели на мне нормально, чего нельзя было сказать о джинсах. Обувь стала такой тесной, что большие пальцы приходилось поджимать. Рукава куртки и джемперов не доходили до запястий. Я растянул трикотажные манжеты так, что они превратились в огромные вислогубые пасти.
Я продолжал носить часы с широким ремешком и резиновые браслеты, радуясь, что в новой школе они не запрещены. Учителя сразу записали меня в малолетние преступники и не давали поблажек замкнутому и, возможно, психически неуравновешенному новичку, одетому не по росту, полгода не стриженному и не желавшему работать на уроках.
Дети в большинстве своем воспринимали меня так же, как и преподаватели.
В классе я садился туда, куда мне велели, и по возможности старался ничего не делать. На перемене расхаживал вдоль стены, глядя в пол. Если меня обзывали или «случайно» толкали, не обращал внимания. Иногда, конечно, мне хотелось ответить. Вспоминались хоккейные матчи, когда я запросто размазывал по акриловому бортику того, кто ударил товарища по команде или что-то не то сморозил. Стоя же не на льду, а на твердой земле, я мог сломать обидчику нос или вывихнуть плечо, прежде чем тот успел бы опомниться.
Но тогда все бы поняли, что мне не насрать на их оскорбления. Поэтому я не реагировал.
В столовой я сидел за столиком для отверженных вместе с двумя другими парнями из моего класса, Риком и Бойсом, и семиклассницей Перл. Плюхнувшись на свое место, она принималась читать, пряча за книгой очки и всклокоченную копну темных волос. Соседи по столу не были расположены со мной беседовать, но они, по крайней мере, не обзывались и не швырялись едой, так что я мог молча прожевать свой обед, а после сидеть с карандашом и блокнотом, который теперь всегда носил с собой. Держать его в ящике раздевалки было ненадежно. Комбинации цифр, открывавшие замки, считались секретными, но узнать чужой код мог кто угодно.
Когда наступил мой четырнадцатый день рождения, позади остались две учебные недели в новой школе. Предстояло вытерпеть еще четыре месяца. Осенью я переходил в старшие классы, но не надеялся, что мое положение изменится к лучшему. Иногда я стоял на покосившемся заднем крыльце дедушкиного дома, смотрел на воду и думал, сколько человеку нужно времени, чтобы утонуть, и какие при этом бывают ощущения.
Как и в Рождество, я проснулся, не рассчитывая на подарки. Я вообще не был уверен, что про мой день рождения вспомнят, и твердо решил никому о нем не напоминать.
Приоткрыв дверь своей кладовки, я уловил запах жареного мяса и корицы. Чаще всего отец с дедом уходили раньше, чем я вставал. Я вылезал из своего кокона, шел в ванную, которая была у нас одна на троих, потом отправлялся в школу. В январе на побережье становилось прохладно, но я привык к совсем другой зиме. На мой вопрос о том, идет ли здесь снег, дедушка расхохотался и ответил: «Раз в сто лет – обязательно. Смотри не проморгай!»
Я скучал по зимнему пейзажу за окном. Зато теперь мне не приходилось пробираться по слежавшимся сугробам, мерзнуть на пронизывающем ветру и постоянно утирать слезы, набегающие на глаза, чтобы защитить их от мороза.
Отца дома не было, но дедушка хлопотал на кухне: раскладывал по двум тарелкам гренки и нарезанные сосиски. Обычно я завтракал хлопьями с холодным молоком или разогревал в микроволновке готовую овсянку. Поэтому при виде такой роскоши я, едва пробормотав сонное «спасибо», сразу же схватил вилку и принялся за дело.
– Думаю, сегодня мы с тобой немного потратимся, – сказал дед. Я оторвал глаза от тарелки, продолжая жевать тост. – В этих коротких штанах ты смахиваешь на пугало. Или у вас, молодежи, такая мода? Я в этом ни черта не понимаю.
Он приподнял одну бровь и выжидающе посмотрел на меня. Я покачал головой, сообразив, что сегодня четверг.
– Школа…
Дед махнул рукой:
– Подумаешь! Один денек они там вполне без тебя обойдутся. – («Они вообще прекрасно без меня обойдутся», – подумал я.) – Звякну и скажу, что ты приболел. И мы с тобой прибарахлимся. – Несколько секунд мы молча ели, потом он добавил: – Может, хочешь еще и постричься по случаю дня рождения?
Я снова покачал головой, сдержав улыбку. Дедушка страдальчески вздохнул и, потрогав свою голову с остатками серебристой растительности, сказал:
– Ну и правильно. Будь у меня волосы, я бы тоже ими щеголял.
Мы вернулись из магазина с несколькими парами поношенных джинсов и брюк, видавшими виды кроссовками и ковбойскими ботинками, а также выцветшим черным джемпером с капюшоном. Ни одно из наших приобретений не стоило больше пяти баксов, но все пришлось мне впору.
В наше отсутствие отец вернулся домой и снова ушел, оставив на моей кровати маленький чемоданчик с набором угольных карандашей разной твердости, двумя стерками, наждачным бруском и точилкой. Чемоданчик я узнал: он был мамин. Под ним лежала упаковка хорошей плотной бумаги: такие листы мама давала мне для рисунков, которые я хотел повесить на стену.
Я вынул из рюкзака свой потрепанный блокнот и открыл его на странице, где была нарисована чайка, сидящая на дедушкиной лодке. Оставшуюся часть своего дня рождения я провел, пробуя новые карандаши на этом наброске. Я повторил его и наложил штрих так, что птица вышла немного зловещей. Мне даже вспомнилось стихотворение Эдгара По, которое мы проходили осенью, когда я только вышел в школу после похорон.
Там ворон мучил парня, который сходил с ума из-за того, что потерял любимого человека. Все должны были написать сочинение по этому стихотворению, но ко мне подошла учительница и, сверля меня глазами, сказала: «Ты можешь выбрать другое произведение», – хотя я не просил ее заменить задание.
Я выбрал стихи Эмили Дикинсон о равновесии хорошего и плохого в нашей жизни. Я прожил тринадцать счастливых лет. Неужели теперь, чтобы за них расплатиться, я должен вытерпеть еще тринадцать горьких?
