Текст книги "Здравствуй, сосед!"

Автор книги: Тамара Лихоталь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

12. Стоя усне, а лба не растепе

Рассказ шестой

Сегодня, как и всегда по воскресеньям, отец Илларион повёл ребят в Софийский собор слушать утреннюю службу.

Высоко возносится София над городом своими шестью куполами. Подойдёшь к ней близко, удивишься: громадный каменный храм стоит на земле легко, будто сам тянется ввысь к небу.

Внутри горят множеством огней светильники, празднично сияют золотые и серебряные кресты, сосуды, одеяния священников. Так торжественно здесь, что, входя, все невольно снимают шапки, чинно становятся друг возле друга, говорят вполголоса.

Бояре в нарядных кафтанах важно проходят через толпу, не спеша поднимаются по витой, как домик улитки, лестнице на полати – широкие галереи, расположенные на втором этаже. Внизу же, где молится простой народ, тесно. Ребята кое-как протиснулись вперёд, встали друг за дружкой.

Сначала священник читал молитву, потом началось пение. Слова были ребятам непонятные. Стоять и слушать было скучно. Вишена от нечего делать разглядывал стену. На ней красками написан старик с густой бородой в долгополом кафтане. Но это если глядеть издали. Тогда всё увидишь: и суровое худое лицо старика, и его длинную высокую фигуру. Но Вишена стоит у самой стены. И как ни вскидывает он голову, ему не видно ни лица старика, ни бороды, только тощие босые ноги да край его голубой одежды. А внизу кто-то нацарапал на стене буквы. Царапал, наверное, таким же писалом, как и то, что висит на поясе у Вишены. По-видимому, он думал, что в письменном виде его молитва дойдёт до бога вернее, чем из уст. Вишена пригляделся и разобрал надпись: «Помоги, господи, рабу твоему». Надпись шла косо по стене, сползая вниз. Тот, кто писал, был неважным грамотеем. Имени своего он не написал. Считал, верно, что бог догадается, кто и о чём его просит. Зато другой кто-то рядом нацарапал не только своё имя, но и адрес. Правда, обращался он не к богу с молитвой, а к людям с очень даже земным предложением. Он сообщал, что продаёт дом, и улицу назвал, где живёт: «Редятина, а спросить Гаврилу». Этот, наверное, считал, что не один богомолец, стоя тут, прочитает его объявление о продаже дома и таким образом скорей сыщется покупатель. А третий и вовсе… Наверное, он был порядочным шутником. Сообщал он о себе вот что: «Якиме стоя усне, а лба о камень не растепе». Стоял, значит, и уснул вместо того, чтобы разбивать в поклонах лоб о камень. Вот тебе и «не растепе». Давясь от смеха, Вишена толкнул Бориса и показал ему на стену. Но Борис не понял, что показывает ему Вишена. Поглазел-поглазел и сам толкнул Вишену. Вишена тоже не остался в долгу. Отец Илларион хоть и далеко стоял, но заметил их возню, погрозил. Пришлось обоим стать смирно.

Когда отец Илларион отвернулся, Вишена потихоньку достал писало и тоже начал царапать на стене надпись. Нет, он не обращался с просьбой к богу и не сообщал о том, что хочет что-то продать. Он выцарапывал рядом с шутником Якимом и своё имя. Но дописать ему не пришлось. Вдруг раздался громкий – на всю церковь – визг. Визжала и дёргала плечами стоявшая впереди Василька девчонка. Вишена сразу догадался, в чём дело. И Алёна тоже догадалась. Василёк ещё утром поймал майского жука, засунул его в чехольчик для писала – тот самый, который выменял у Вишены, – а потом позабыл про него. А вот теперь вытащил и… Мальчишки всегда что-нибудь такое придумывают. Например, Пеночкин – самый озорной мальчишка в Ленином классе – недавно принёс кузнечика, посадил его на парту. Кузнечик как прыгнет прямо на сидевшую впереди Натку. Нинель Викторовна долго потом отчитывала Пеночкина.

Отец Илларион тоже, конечно, рассердился. Только он никого не отчитывал. Протолкавшись сквозь народ к своим воспитанникам, он не стал доискиваться, кто виноват. А чтобы неповадно было озорникам баловаться и визжать в божьем храме, начал раздавать подзатыльники – и Вишене, и Борису, и той девчонке, что подняла визг, и всем прочим, кто попался под руку. А Василёк тихонько стоял в стороне, и на лице его было подобающее месту смирение.

13. «Посторонним вход воспрещён!»

Глава, из которой ты узнаешь, что произошло из-за Пеночкина

– Лена-мена-перемена! – закричал Пеночкин.

Просто беда с этим Пеночкиным! Лена с Андрюшей меняются марками. Что в этом плохого? Они дружат, вместе ходят из школы. А Пеночкин… Это он нарисовал на асфальте, где начерчены классики, сердце, пронзённое стрелой, и написал рядом: «Вишня плюс Лена!» Вишня – это Андрюша Вишняков. «Вишня-Черешня!» – дразнит его Пеночкин. Другие ребята тоже называют Вишней. Вообще-то в этом нет ничего обидного. И Лена и Натка тоже иногда говорят: «Вишенка, выйдешь после обеда в лапту играть?» Или: «Вишенка, можно я на твоём велике прокачусь?»

Сегодня, пока не было Андрюши, а были только Лена с Наткой, Пеночкин не задирался. Нарвал у забора, где растёт репейник, колючек, слепил их комом и прижал к животу. Прошёлся, нарочно выпятив пузо, а серый ком, словно какой-то зверёк коготками, уцепился за рубашку да так и повис на животе у Пеночкина. Смешно! Пеночкин всегда что-нибудь такое выдумывает. «Ты, наверное, будешь клоуном, Пеночкин!» – говорит Нинель Викторовна. Нинель Викторовна, когда сердится на кого-нибудь, называет по фамилии. Если всё идёт хорошо, говорит весело и просто: «Ты, Андрюша, уже придумал пример? Правильно! Молодец! Кто ещё хочет ответить? Лена? Пожалуйста!» Ну, а если в классе шум или какой-нибудь беспорядок, голос у Нинель Викторовны совсем другой: «Кто это нам мешает работать? Ну конечно, Пеночкин!», «Перестань жевать промокашку, Пеночкин!», «Сядь как следует, Пеночкин!» Все так привыкли, что и на перемене зовут Пеночкина Пеночкин, и даже на улице – Пеночкин. Пеночкин не обижается ни когда зовут его по фамилии, ни когда смеются над его проделками. Вот и сегодня Лена с Наткой смеялись, а он – ничего. Потом вышел Андрюша. Лена отдала ему марки. Андрюша обрадовался:

– Очень хорошие марки! У меня таких нет! – Помолчал и сказал: – Знаешь что? Вот эту зелёненькую с ракетой я возьму сейчас. А ту со спутником оставь пока у себя. Я уезжаю в пионерский лагерь, и ты мне лучше письмо напишешь и наклеишь эту марку. Почта поставит штемпель. На марках обязательно должен быть…

Вот тут-то, как сказал Андрюша про письмо, Пеночкин и начал. И «Лена-мена» кричал, и колючками стал кидаться. Отщипнёт от своего живота колючку и бросает. Кинул в Лену, а попал в Натку. Натка протянула: «Вот скажу про тебя!» Пеночкин только ухмыльнулся. Потому что знает: некому про него говорить. И в самом деле, кому? Нинель Викторовне? Так занятия кончились, сейчас каникулы. Дома у Пеночкина целый день никого нет. А к вечеру, когда мама с папой вернутся с работы, Натка уже давно позабудет, что хотела на него пожаловаться.

Андрюша не обратил на Пеночкина никакого внимания:

– …на марках должен быть штемпель. Адрес спроси у моей мамы. Или нет, лучше я тебе сам напишу. Марку с ракетой возьму с собой и тоже…

Тут Пеночкин стал кидать колючки в Андрюшу.

– Я к тебе, Пеночкин, первый не приставал, и ты не приставай, – сказал Андрюша голосом, похожим на голос Нинель Викторовны, и в самом деле стал красным, как вишня, но продолжал объяснять Лене: —…и тоже наклею на конверт. Только ты её не отклеивай сама…

– Вишня-Черешня! – закричал Пеночкин и снова кинул колючку.

– …не отклеивай сама, а то испортишь зубчики. Пусть так и лежит у тебя с конвертом. Пеночкин! Вот испортишь мою курточку, будешь отвечать!

Но Пеночкин отвечать не боялся. Отодрал колючий ком от своей рубашки да так целиком и запустил в Андрюшу. Андрюша, конечно, мог бы ему дать как следует. Но Андрюша никогда не дерётся – помнит, что Нинель Викторовна драться не велит. А вот Лена не всегда помнит, что говорит Нинель Викторовна. Во всяком случае, в этот раз она забыла и погналась за Пеночкиным. Не догнала, конечно, – Пеночкин быстро бегает.

Андрюша, всё ещё красный, как вишня, взял марку с ракетой и ушёл готовиться к отъезду в пионерский лагерь. И Натка тоже ушла. Лена сказала: «Давай погуляем». А Натка покачала бантом: «Очень надо! Лучше я вышивать пойду. – И добавила: – Мне набор для вышивания купили». Будто Лена не знает про этот набор. Лена ей: «Ну давай пойдём газировку пить». А она опять: «Очень надо». И ушла. Видно, обиделась. Натка всегда, как на кого-нибудь обидится, говорит: «Очень надо» – и уходит домой. Вот так и получилось вдруг: то все были на улице, а то – никого.

Даже сама улица кажется теперь совсем другой. Вот на тротуаре начерчены классики. Была бы Натка, можно было бы поиграть. А так пропрыгала Лена разок по классикам, и больше прыгать ей не захотелось. Вот высокий забор – такой плотный, что и в щель не заглянешь. Если добежать до угла, за ним можно спрятаться. Но это когда играют в прятки. Сама с собой ведь не станешь играть. Газировку и то одной пить не интересно. За булочной автомат. С тех пор как его поставили здесь, все ребята запасаются трёхкопеечными монетами. Взрослые этого не понимают. Даже мама удивляется: «Ну сколько можно пить воды?» А ребята пьют – и когда хочется пить и когда не хочется.

Поставишь стакан на металлический кружочек, бросишь в щель монету, и сразу же в дно стакана ударит быстрая тугая струйка. Вода холодная. Её надо пить не спеша, маленькими глотками. А самое главное – это правильно отгадать, какой сироп в автомате. Апельсиновый или вишнёвый отгадывают все. И лимонный – тоже. А вот грушевый или кизиловый попробуй отгадай. Они бывают редко. Но сегодня как раз… Лена поднесла стакан к губам и сразу же узнала: кизиловый! Только от кизилового в носу так покалывает иголочками и щекотно в горле, словно там лопаются маленькие пузырьки.

Если бы Пеночкин не стал вредничать, если бы Андрюше не нужно было собираться в пионерский лагерь, если бы Натка не обиделась и не ушла, ребята поиграли бы вместе, как всегда, вместе отправились бы пить газировку. Но тогда, тогда, может быть, Лена так и не узнала бы ни про удивительную улицу Добрыни, ни про искусного мастера-сапожника, шившего такую красивую обувь, ни про его сына Вишену. А теперь она в одиночестве выпила свой стакан газировки и не спеша пошла обратно. Но прежде чем рассказывать о том, что случилось дальше, надо хоть немножко рассказать о Добрынинской улице, на которой живёт Лена. Лена считала: что-что, а свою улицу она знает отлично. Ещё бы! Каждый день здесь ходит, бегает, играет. Точнее говоря, это даже не улица, а, скорей, пол-улицы. Потому что дома на ней стоят только на одной стороне. Вот большой новый дом с балконами, где живут Натка и Андрюша. Там дальше – Пеночкин. А вот этот маленький домик – три окошка внизу и одно наверху. Здесь живёт Лена. А на другой стороне почти что вдоль всей улицы тянется высокий дощатый забор. За ним поднимают железные шеи подъёмные краны, что-то тарахтит или грохочет, иногда раскрываются ворота и въезжают машины, гружённые какими-то плитами и кирпичом, или выезжают самосвалы с землёй. Вот и сейчас выехал грузовик. Ворота так и остались распахнутыми. Лена, наверное, прошла бы мимо, как проходила всегда. Но сейчас она вдруг увидела на створке ворот табличку: «Посторонним вход воспрещён!» Лена заглянула в ворота. Ничего страшного не увидела. Напротив, она почувствовала, что непременно должна туда войти. И вошла.

14. Кто кем будет

Рассказ седьмой

Отец Илларион оглядел ребят:

– Что это Глеба всё нет и нет?

За столом сидела Глебова сестрёнка Оля, но ответил Вишена:

– Глеб отцу помогает, не будет больше ходить.

Отец Илларион сказал с сожалением:

– Привержен к учению сей отрок, но простым людям трудно отпускать своих детей в школу. Радуйтесь, дети, что вам дозволено пить из светлого ручья познаний, и будьте прилежны.

Вишене тоже было жаль, что Глеб перестал ходить в школу. Почему так получается: сын кузнеца приучается к кузнечному ремеслу, сын гончара – к гончарному. У мамы, например, вся родня – плотники. И покойный дед всю жизнь прожил с топором в руках, и дядя Викула плотничает. А в отцовском роду повелось кожевенное дело. Правда, отцовы родственники не мастера, как отец, а простые кожемяки. И живут они не в Новгороде, а в селе на Перыни. Отец рассказывал, Перынь в давние времена называли Перуновым холмом. Потому что на том холме стоял высеченный из дерева огромный идол Перун – главный славянский бог. Село, в котором живут отцовы родичи, стоит как раз на этом холме у озера Ильмень. Прошлым летом Вишена с отцом ездил к ним в гости. Не понравилось ему там. Не Перунов холм, конечно, и не озеро Ильмень. Озеро – слов нет как хорошо. Уж на что широк Волхов, особенно в весенний разлив, но Ильмень куда шире. Стоишь на берегу, а другого берега и не видать. Не понравилось Вишене кожевенное дело, которым занимается отцова родня. На пологом ильменском берегу мокнут в долблёных бадьях, а то и просто под прибрежной волной, кожи. И стоит кругом густой, тяжёлый дух. А когда кожи отмокнут, начинают их мять, чистить, сушить. Хорошо, что отец не стал, как его братья, кожемякой, а выучился шить сапоги и ушёл в Новгород! И Вишена ни за что не станет кожемякой! Правда, и сапоги он не хочет шить, как отец или отцов племянник Ждан. Вишена выучится грамоте и пойдёт служить к купцу. И не к такому, как старый Власий, что держит лавку на углу, отмеривая женщинам муку и споря из-за каждой щепоти. Нет, настоящие купцы другие. Их красивые ладьи с высокими носами стоят у новгородских причалов, готовые отправиться в дальний путь. И Вишена поплывёт однажды весною на такой ладье в… Куда он поплывёт на ладье под белыми парусами, Вишена так и не успел придумать, потому что учитель приказал:

– Оставьте доски для писания и станьте парами!

Может быть, отец Илларион сказал как-нибудь по-другому. Но Ленина учительница Нинель Викторовна говорила всегда именно так. И Натка всегда старалась стать рядом с Леной.

– Я с тобой, ладно? – спросила Алёну Оля.

Оля не так давно стала ходить в школу. Сначала ходила Зорька, потом – Глеб, теперь вот она – Оля, а там, глядишь, подрастёт Мстиша… Есть у них ещё и Любава, но она совсем маленькая, качается в люльке, которая висит на крюке посреди избы. Забавная девчонка! Споёшь ей: «Ладушки, ладушки, были мы у бабушки! – а она давай в ладошки хлопать. Спросишь: «Где Оля?» – она и покажет ручкой на Олю. Оля больше всех нянчит Любаву. И дома возится с ней, и на улицу выйдет – на руках сестрёнка. Её так и зовут Любавина нянька. У них в семье – все друг друга нянчат. Мстишу, которая сейчас, пока дома нет Оли, сидит с Любавой, когда она была маленькой, нянчил Глеб. Олю – Зорька. И Глеба – тоже Зорька. Так уж ей пришлось, потому что она самая старшая. И в школу дети горшечника Данилы ходят по очереди.

Девочки быстро стали в пары, а вот мальчишки… Вишена стал было рядом с Борисом, а тут Василёк. Сложил руки лодочкой, будто нырять собрался, и врезался между ними. Сам стоит теперь посередине, а Вишена с Борисом – по бокам. Ещё и толкается, совсем выпихнул Бориса. Борис рассердился и тоже толкнул Василька. Но Васильку ничего. Он как был, так и остался посередине. А вот Вишену Борис вытолкнул. Вишена тоже рассердился – кому же это охота, чтобы его толкали. Изловчился Вишена и тоже толкнул Василька. Васильку опять ничего. Зато Борис чуть не полетел на пол. Подошёл учитель. Раз – подзатыльник Вишене. Два – подзатыльник Борису. А Васильку опять ничего.

Когда наконец все успокоились, отец Илларион сказал:

– Сейчас пойдём в библиотеку.

– Куда пойдём? – потихоньку переспросила Алёну Оля.

– Не знаю, – пожала плечами Алёна.

Но тут отец Илларион сам стал объяснять:

– «Библиотека» слово греческое. По-русски означает оно «книгохранительница». В греческой земле, откуда пришла к нам на Русь христианская вера, и при многих храмах, и в домах богатых людей имеются библиотеки, в которых хранятся книги, написанные учёными мужами. И в нашем Софийском храме теперь тоже есть книгохранительница.

В Софии пусто – не то что в воскресенье во время службы, и собор кажется ещё более огромным. Ребята вместе с отцом Илларионом поднялись по лестнице, которая вела на верхние галереи. Им ещё никогда не удавалось побывать здесь. Очень интересно смотреть вниз с такой высоты. Светильники погашены, в тёмной глубине едва заметно мерцают только огоньки свечей. Зато сквозь высокие стрельчатые окна, расположенные почти под куполом, проникают солнечные лучи, и на верхних этих галереях гораздо светлей, чем внизу.

Учитель открыл неприметную в стене низенькую дверь, и ребята очутились в большой светёлке. Здесь за столами сидели переписчики. Перед каждым лежали листы пергамента и остро отточенные гусиные перья, стояли небольшие глиняные узкогорлые чаши и плошки с чистым речным песком. На полках лежало множество книг и свёрнутых в трубки пергаментных свитков. Отец Илларион развернул один свиток.

– Ну, кто хочет прочитать?

Буквы на пергаменте были красивые и чёткие, но прочитать, что написано на свитке, не смогли даже самые старательные ученики.

– Да таких букв и в азбуке нет! – удивлённо протянул Вишена.

– Здесь написано по-гречески. Свиток этот привезли к нам из греческой земли, – объяснил учитель и стал читать, громко выговаривая незнакомые слова.

– Всё равно ничего не понятно! – сказала Алёна, когда отец Илларион умолк.

– Непонятно, – согласился учитель. – Но что здесь написано, вы уже читали. Да, да! – И отец Илларион продолжал уже по-русски: – «…Возле одного города поселилось свирепое чудище и потребовало, чтобы выдавали ему на съедение двенадцать девиц. И вот услыхал про эту беду молодой юноша по имени…»

– Про Фёдора и змия! – закричали ребята.

– Запомнили? – сказал учитель довольно. – Греческий язык не похож на наш, и нам трудно его понимать, но если человек трудолюбив и прилежен, он всего может достигнуть. Вот отец Мефодий, – показал он на старенького монаха, сидевшего возле окошка, – хорошо знает язык греков. Он и перевёл житие святого Фёдора на русский язык.

Отец Мефодий, наверное, и сейчас переводил какую-нибудь книгу с трудного греческого языка. Он задумчиво глядел на лежавший перед ним наполовину развёрнутый свиток, а потом взял гусиное перо, осторожно опустил его в узконосую глиняную чашу – ребята догадались, что в ней чернила, – и стал что-то писать на пергаментном листе. Написал, захватил щепоть песка и посыпал им листок, чтобы просохли чернила. Занятый своим делом, он даже не слышал, что учитель рассказывает о нём.

– Привозят на Русь книги и из Болгарии, – продолжал отец Илларион. – Болгарские книги читать и понимать легче. Потому что болгары, как и мы, – славяне.

– Я тоже выучусь и буду переводить и переписывать книги, – сказал Вишена.

– Так, – согласился учитель, – доброе это дело – сеять семена познания. Только ведь ты недавно говорил, что хочешь стать купцом и плавать в дальние земли.

– Купцом! – засмеялся Василёк. – А где он возьмёт ладью и товар? Вот я буду купцом. Отец сказал, когда я подрасту, купит ладью. У него большая лавка на торгу. За мехом к нему приплывают и немцы, и шведы, и италийцы. А тогда мы сами будем к ним возить меха. Ещё дороже будем их продавать. Отец велит, чтобы я старался в ученье. Купцу нельзя без грамоты. Я и греческий выучу, чтобы понимать греков, когда поплыву к ним в Царьград.

– Тихо, тихо, – сказал учитель, останавливая расшумевшихся ребят. – В библиотеке нельзя громко разговаривать. А то отец Алимпий из-за вас ошибётся и испортит пергамент, – кивнул он на другого монаха, сидевшего за ближним столиком.

Отец Алимпий отложил гусиное перо и добродушно сказал:

– Ничего, пусть пошумят. В спорах рождается истина. Так учат древние греки.

– А ты, Борис, кем будешь? – спросил Вишена.

– Я? Боярином! – сказал Борис.

– А я тоже буду книги переписывать, – сказала Алёна.

Тут уж не только Василёк засмеялся, но и все ребята. Девчонка, а туда же. Переписывать книги – разве это женское дело? Но учитель заступился за Алёну и стал рассказывать:

– Есть в Киеве Янчин монастырь. Назван он так потому, что основала его княжеская дочь Янка. С детства была привержена Янка к книжному чтенью. Выучилась не только русской грамоте, но и на многих других языках умела и речь вести, и читать, и писать. Недюжинного ума и большого сердца была девица. Когда выросла, не захотела она жить в княжеском дворце. Велела построить монастырь и сама постриглась в монахини. Но книги любила по-прежнему. Переводила и переписывала их и даже сама писала. Многие учёные мужи и на Руси и в чужих землях дивились Янкиной мудрости. А книги у Янки простые, понятные и учёному и неучёному. В них рассказывается, какими травами лечиться от болезней, как матерям ухаживать за младенцами, чтобы дети росли крепкими и здоровыми.

– Ну вот, – обрадовалась Алёна, – я тоже так буду! Выучусь и стану переписывать книги. А может быть, и сама потом напишу.

– Ой, Алёна, – жалостливо сказала Оля, – ты что же, в монахини пострижёшься? Ой, Алёна, – повторила она, – не ходи в монастырь! Наша Уленька, отцова сестра, как не хотела, как плакала, когда её в монастырь отдавали.

По дороге из школы, повстречала Алёна монашенок и вспомнила про этот разговор. Посмотрела на их чёрные одеяния, на бледные лица под чёрными платками и подумала: «Нет, ни за что не пойду в монахини! В монахини не пойду, а книги всё равно буду переписывать!»