Текст книги "Здравствуй, сосед!"

Автор книги: Тамара Лихоталь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

32. Письмо

Глава, из которой можно кое-что узнать о КИСе

Письмо пришло по почте. Но было оно не бабушке из Ленинграда от её подруги Анны Егоровны, не маме, и не папе, и даже не Серёже. А было оно Лене. Почтальонша тётя Катя не обратила внимания, что на конверте написано «Лене Малявиной», и, увидев Лену на улице, сказала:

– Вот возьми газеты и письмо маме отдай. Только не потеряй! – Сказала и побежала дальше со своей сумкой через плечо.

И Лена сначала не обратила внимания. Прибежала домой и только тогда поняла. И как закричит:

– Это мне письмо! Бабушка, смотри: «Лене Малявиной»! Это мне!

Бабушка надела очки, и они вместе с Леной стали осторожно открывать конверт. Раскрывала его бабушка, а Лена смотрела и говорила:

– Только осторожно, не разорви!

Когда человек получает первое в жизни письмо, да ещё неизвестно от кого, ему хочется, чтобы конверт остался целым. Наконец бабушке удалось отклеить конверт. Из него показался белый в тёмных прожилках уголок. Бабушка потянула за этот уголок и растерянно посмотрела на Лену. В конверте лежал кусочек тоненькой берёзовой коры.

– Не понимаю, – сказала бабушка. – Это что – чья-то шутка?

Но Лена сразу догадалась, что это не шутка.

– Это берёста! Берестяная грамота!

– Грамота? Но здесь ведь ничего не написано! – удивилась бабушка.

– Написано! Всё написано! – закричала Лена и стала читать выцарапанные на берёсте слова: – «Уважаемая новгородка Лена! Ждём тебя на вече. Приходи в детинец к памятнику «Тысячелетию России». – Дальше был написан день и час, когда приходить, и стояла коротенькая подпись: «КИС».

Лене случалось видеть в школе висевшие на стене объявления: «Друзья новгородцы! Приходите на вече!» Лена тогда думала, это кого-то приглашают на вечер. Только когда писали слово «вечер», позабыли написать букву «р». Мало ли какие бывают ошибки. Но теперь она знала: никакой ошибки нет. Вече – так называлось в древнем Новгороде собрание жителей. Так называет и свои собрания КИС.

Лена стала отплясывать танец дикарей. А бабушка смотрела на неё, а потом осторожно спросила:

– Ты очень рада, что получила от него письмо? Да?

– Да! – сказала Лена. – Конечно, рада!

– А кто он такой… Этот, как его… – бабушка снова взглянула на берёсту, – этот КИС?

Лена ответила:

– Бабушка, КИС – это КИС!

– Понятно, – сказала бабушка, – КИС!

Ну как ещё было объяснить про КИС? Сказать – клуб историков? Это, конечно, верно. Он так действительно называется. Но дело ведь не в названии. А в том, что КИС… Но рассказывать о нём можно целый день.

– Бабушка, – сказала Лена, – мне надо срочно уйти!

– Иди, иди, ясочка, – сказала бабушка.

Лена схватила берёсту и побежала. Куда она бежала, она ещё точно не знала. И пока бежала, думала: «К Натке побегу!» Но потом раздумала бежать к Натке. Потому что Натка, чего доброго, может сказать: «Ну и что, что КИС. Лучше я телевизор посмотрю». Можно было побежать к Андрюше. Но Лене почему-то не хотелось к нему. Почему, она и сама не знала. И побежала она к Коле Пеночкину. Бежала и вдруг увидела, что Коля Пеночкин тоже бежит ей навстречу. А ещё увидела, что в руках у него точно такой же листок берёсты, как и у Лены.

Лена с Колей Пеночкиным стояли посреди улицы, когда к ним, запыхавшись, подбежал Андрюша. У него тоже была берёста.

В назначенный день и час Лена, Коля и Андрюша пришли в детинец – так новгородцы называют свой Кремль. Здесь всегда полно туристов. То и дело щёлкают фотоаппараты, слышится иностранная речь. Это гиды на разных языках рассказывают приезжим гостям о памятниках древнего Новгорода.

Вот и памятник «Тысячелетию России». Он похож издали на огромный колокол с шаром наверху. Под шаром большие скульптуры, а внизу скульптуры поменьше. Возле памятника уже собрались старшеклассники из КИСа. И Ирина Александровна, учительница истории, которая руководит КИСом, тоже здесь.

Ребята замедлили шаги, не решаясь подойти. Вдруг Ирина Александровна не знает, что они получили письма из КИСа, и будет недовольна. Но Ирина Александровна увидела их, улыбнулась, а Лену, когда ребята подошли поближе, даже погладила по голове.

Все встали в круг, и Серёжа сказал:

– Вече считаю открытым! Первое слово Ирине Александровне.

Ирина Александровна вышла на середину круга:

– До сих пор мы никого не принимали в наш КИС до пятого класса. Думаю, что мы не совсем правы. Важно ведь не в каком классе учится человек, а как он относится к нашему делу. Этих ребят вы все знаете, знаете, как они работали на раскопках. Кто за то, чтобы принять их в кандидаты КИСа? Голосуем.

– Принять!

– Принять! – громко закричало вече.

Потом Ирина Александровна сказала про малые раскопки. Но сначала она немного рассказала про Новгород. Новгород – это значит новый город. Но на самом деле Новгород – город очень старый. Ему уже больше тысячи лет.

– Памятник, возле которого мы сейчас стоим, был построен в память о тех временах, когда в Новгород пришёл князь Рюрик. Познакомьте, пожалуйста, кто-нибудь новичков со скульптурами, – попросила Ирина Александровна.

– Вот он, Рюрик, варяжский князь, по преданию правивший в Новгороде, – показала старшеклассница с толстой косой на одну из больших скульптур под шаром. – С той стороны князь Владимир. А там Дмитрий Донской. Знаете, кто это такой?

– Знаем, – ответил за всех Андрюша. – Дмитрий Донской со своей дружиной разбил на Куликовом поле монголо-татар.

Высокий мальчик в очках подошёл к подножию памятника и показал на маленькие скульптуры.

– Это горельеф. Он опоясывает весь памятник. Здесь изображены и государственные деятели, и герои, и писатели… Вот Александр Невский, вот Пушкин…

– А это кто такой? – спросил Андрюша, показывая на фигурку старичка с худым суровым лицом.

– Не знаю, – признался мальчик в очках. – Ирина Александровна рассказывала, но я забыл. Разве всех запомнишь? На памятнике знаешь сколько скульптур? Сто двадцать девять! А про этого старичка помню только, что у него очень смешное имя – Кукша…

– Как? Кукша? – перебила Лена.

Конечно, невежливо перебивать человека, когда он что-нибудь рассказывает, но уж очень удивил её этот Кукша. Имя «Кукша» Лена когда-то услышала от Дмитрия Николаевича. Тогда почему-то ей представилась носатая девица, капризная и зловредная. А оказывается, Кукша – имя мужское… И старичок с таким смешным именем был новгородским монахом, ходил по глухим, затерявшимся в лесах селениям и проповедовал христианство. Многие тогда ещё верили в старых славянских богов и не хотели принимать новую веру. Очень часто их заставляли креститься насильно. Тогда жители уходили ещё дальше в леса, рубили себе там избы, ставили языческих идолов. Конечно, не очень рады были они добиравшимся до них незваным гостям. Вот и этого Кукшу, который пришёл к ним да ещё ругал их богов, они убили. Это рассказала Ирина Александровна. А Лена думала: «Ну и что же, что Кукшей звали какого-то старичка. Бывают же такие имена, которыми можно назвать и мальчика, и девочку, например, Саша или Женя…»

Ирина Александровна ещё немного рассказала о памятнике, а потом заговорила о другом:

– …Когда в Новгороде собираются строить какое-нибудь новое здание и начинают рыть котлован, на место работ обязательно приходят археологи, как это и было на Добрынинской улице. Это большие раскопки. Работают на них учёные. Но часто бывает так, что надо вырыть канаву для прокладки телефонного кабеля или водопроводных труб. Такие раскопки мы называем малыми. Археологи не ведут за ними наблюдения. А ведь там тоже может быть что-нибудь интересное. Вот нашему КИСу и поручено заняться малыми раскопками. Сейчас Серёжа расскажет, что нам предстоит делать.

– Мы взяли план города и разбили его на квадраты. На каждом участке будет вести наблюдение группа ребят, – стал объяснять Серёжа. – Кстати, кто знает, что означает в переводе на русский язык слово «план»?

– Как это в переводе? – спросил Андрюша. – Разве «план» не русское слово?

– Теперь, конечно, оно стало русским, – ответил Серёжа. – Но пришло оно к нам из латинского языка. Слово «план» в древней латыни означало «след ноги». В современном же языке «план» в точном переводе означает «плоскость», но под этим мы понимаем «изображение на плоскости».

Про изображение на плоскости Лена не очень поняла, а вот про след ноги… Это было интересно.

– Чьей ноги? – спросила она.

– Ну, очевидно, того, кто прошёл и оставил след, – сказал Серёжа.

Лена представила себе: один топает в больших сапогах, и на пыльной дороге отпечатываются огромные следы. А рядом с тем большим шагает маленький и босой. И опять на дороге видны отпечатки – пятки и пальцы.

– Как будто кто-то взял и нарисовал на дороге ноги.

– Верно, – сказала Ирина Александровна. – План, или, говоря по-русски, изображение на плоскости, – это и есть рисунок, чертёж.

– А мы составляем план, когда пишем изложение, – вспомнила Лена.

– Правильно. Только это совсем другое значение слова «план». В этом смысле «план» означает порядок предстоящих действий.

– У нашего веча сегодня план идти гулять, – сказал Серёжа. – Голосуем.

И опять вече дружно закричало:

– Гулять!

– Идём гулять!

Гулял КИС совсем не так, как, например, гуляли Лена с Наткой или даже с мамой и папой. Побродили ещё немного по детинцу, потом перешли через Волхов по мосту и оказались на Торговой стороне. Но где бы они ни шли, Ирина Александровна каждый раз спрашивала:

– Ребята, кто хочет рассказать нашим новичкам о памятных местах нашего города?

И ребята рассказывали наперебой:

– Вот здесь когда-то стоял красивый резной деревянный дворец князя Ярослава Мудрого. Здесь под его окнами собиралось вече. Неподалёку шумел огромный Новгородский торг.

– Вот церковь Параскевы-Пятницы.

– Вот знаменитый храм Ивана на Опоках, в котором хранился точный «Ивановский локоть» и «медовый пуд», по которому сверяли свои гири купцы, торгующие мёдом. А вот ещё одна церковь с очень смешным названием – «Успение, что на Козьей Бородке»…

От Ярославова дворища они спустились к пристани, и весёлый прогулочный теплоходик привёз их на Рюриково городище.

– Однажды приплыл к Новгороду варяжский князь Рюрик со своей дружиной, – стал рассказывать мальчик в очках, который показывал скульптуры на памятнике. – Длинные варяжские ладьи под полосатыми парусами тогда часто приплывали на Русь. Иногда варяги привозили разные товары и продавали их славянам, а иногда нападали на славян и грабили их, захватывали в плен жителей, увозили, чтобы продать в рабство.

– А что же им славяне сдачи не давали? – недовольно сказал Пеночкин.

– Давали и сдачи, – сказал Серёжа. – Вот и с Рюриком тоже так получилось. В летописи написано, что новгородцы пригласили его к себе княжить. Может, так оно и было. Но нам известно, что вскоре новгородцы восстали и прогнали Рюрика. Пришлось ему бежать за море. А потом он опять пришёл.

– А почему он жил тут, а не в Новгороде? – спросил Андрюша.

– Хороший вопрос! – сказал Серёжа, точно так же, как говорил Дмитрий Николаевич, и продолжал рассказывать: – В то время многие племена или города договаривались с предводителями варяжских дружин о том, что они будут их защищать от врагов. Вот и новгородцы, наверное, договорились с Рюриком. Согласились считать его князем, но в Новгород все же не пустили. А скорей всего, никто Рюрика и не звал княжить. Он сам пришёл со своей дружиной. Наверно, боялся новгородцев. Потому и поселился здесь. Очень удобное место для крепости. С одной стороны холм омывает Волхов, с другой – Малый Волховец. А вот эта поросшая травой гряда, что тянется у подножия холма, по всей вероятности, остаток крепостного вала.

– Вперёд, новгородцы! На приступ! – закричал Пеночкин, схватил сухую сучковатую палку и, размахивая ею, будто разил врагов, стал карабкаться на поросшую травой гряду старого вала.

33. Беда

Рассказ шестнадцатый

Однажды утром Алёна собралась по воду, вышла на крыльцо и не узнала улицы. На островерхих кровлях снежные шапки, и мостовую всю выбелило. Правда, бабка Сыроеда, тоже приковылявшая к колодцу, сказала, что это ещё не зима, а только так – зазимок. Снег этот лежать не будет, потому что выпал он на день глядя, да ещё после сухоты. А настоящий снег, по старым приметам, ложится на мокрую землю и спящих людей.

– Ночью после дождей, – пояснила Сыроеда Алёне.

«Хоть и не настоящая, а всё же – зима», – думала Алёна. И вспомнилась ей прошлая весёлая зима, спуск на волховском берегу. Как навалит снегу, приходят сюда с санями и ледянками мальчишки и девчонки чуть ли не со всей Софийской стороны. Накатают гору так, что летишь вниз точно на крыльях, вздымая серебряную снежную пыль. Маленькие катаются, лёжа на пузе. А те, что постарше, – сидя. У Алёны тоже есть сани. А у Глеба и Оли была ледянка. Её Глеб сам сделал. Взял дно от старой корзины, обмазал густо навозом, облил водой, выставил на мороз. Ну и ледянка получилась! Уж на что хороши сани у Бориса – полозья обиты железом, носы круто загнуты вверх, сиденье мягкое, крыто тиснёной кожей… На такие сани даже глядеть радостно, не то что кататься на них. Но как-то так получилось, что на Борисовы санки хоть и глядят все, а прокатиться на них никто не просил. А вот ледянку Глебову… «И мне дай! И я хочу! И я – тоже!» – кричали все наперебой. Глеб всем разрешал. Становись в черёд и жди. Конечно, ледянка не то, что сани. Сани с горы катят прямо. Случается, правда, что сойдут с колеи и вывалят тебя в снег. Но с санями можно управиться. Свесь ногу и притормози валенком. А вот ледянка как закружит, как завертит – полетишь вверх тормашками. Снегу набьётся и в валенки, и в рукава шубейки, и под платок. Придёшь домой – всё сушить надо. Зато весело.

…– Как мать-то? – спросила Сыроеда, прервав мысли Алёны.

– Всё спит, даже есть не хочет, – сказала Алёна и вздохнула. Может, и лучше, что маме не хочется есть. Всё равно ничего, кроме репы да червивого гороху, в доме нет.

– Спит, говоришь, и есть не хочет? – переспросила Сыроеда. – Значит, скоро помрёт.

Алёна испуганно посмотрела на неё, подняла коромысло и пошла, оставляя на снежной мостовой тёмные следы. Она уже была у калитки, когда с Ратиборова двора вышла Купава, а с ней – Оля и Мстиша. Алёна хотела их окликнуть, но увидела, что обе девочки утирают рукавами слёзы, а Купава, не глядя на них, всё идёт и идёт вперёд быстрыми шагами. И лицо у неё такое сердитое. Так и не покричала Алёна Оле, не попрощалась с ней. Ох, если бы знала она, куда вела своих девочек Купава! Но Алёна не знала. Она только поглядела им вслед и свернула в калитку. Вишене тоже повстречались они. Вишена поклонился Купаве, но она не ответила. Будто не заметила Вишену. Шла и глядела куда-то вдаль невидящими глазами. «Куда это они идут?» – так же, как и Алёна, подумал Вишена. Оглянулся и посмотрел: Купава с Олей и Мстишей, дойдя до конца улицы Добрыни, свернули к причалам. Вишена побежал дальше. Он торопился. Боярыня Гордята, на подворье у которой они теперь вместе с матерью работали, послала его с поручением – позвать конского лекаря. Потому что захромал Борисов конь Уголёк.

Голод всё больше донимал новгородцев. Голодали, конечно, не все. У боярыни Гордяты по-прежнему всего было вдоволь. И каждый день с утра слуги ставили на стол несколько перемен блюд. Для холопов и прочих работных людей в доме варили щи, а иной раз и кашу. Вишена порой едва дождётся полдня – так подводит от голода живот. Сядут вокруг миски, ложки так и мелькают. С жадностью хлебают щи и Вишена, и Глеб, и Зорька, и даже Ульяна. Только Купава глотает так, будто что-то стоит у неё поперёк горла. Ульяна поглядит на неё и сама есть перестаёт. Ей всё понятно. Дома у Купавы голодные дети. Недавно умерла маленькая Любава. А теперь Мстиша и Оля – обе с бледными до синевы личиками – тают будто свечки. Ни глотка щей не проглотила бы Купава сама, ни ложки каши – всё бы детям отнесла. Но ведь щи в подоле не унесёшь. Да и ключница стоит над душой, не велит ничего брать с собой. Это что же такое будет, ежели каждый начнёт боярское добро растаскивать. На то и кормят холопов, чтобы могли работать. А до ихних детей боярыне Гордяте дела нету.

Купава пошла к боярыне, бросилась в ноги, умоляла дать хлеба, чтобы дети не умерли голодной смертью. Сжалилась боярыня Гордята, велела отсыпать меру пшена. Только за это пшено пришлось Купаве собственной рукой нацарапать крест на берёсте, где было написано, что отдаёт она в холопы своего старшего сына Глеба. Несла Купава домой пшено и не знала, радоваться или плакать. Как поглядит на оживших дочек своих – радуется, как вспомнит про сына своего – слёзы льёт. Сначала старшую Зорьку пришлось отдать в холопство. А теперь и Глеба. Одна надежда – вдруг и правда вернётся Данила из похода богатым и выкупит детей.

Надолго ли хватило того пшена? Как ни тянула его Купава, кончилось. И опять упала Купава в ноги боярыне:

– Возьми меня в холопки! Век буду служить тебе верой и правдой!

Отвечала боярыня Гордята:

– Больно нужна ты! Поработаешь ещё немного, а потом будешь сидеть дармоедкой.

– Ну, тогда дочку Олю возьми, – опять просила Купава.

И опять отвечала боярыня Гордята:

– А она-то мне на что? Её сколько кормить надобно, прежде чем она работать станет.

С тех пор больше не ходила Купава к боярыне, ни о чём больше не просила. И даже не плакала, а сухими, горящими глазами глядела вечером на дочек, что таяли как свечки. Оля ещё ходила, собирала по огороду пожухлую траву, варила горькую похлёбку. А Мстиша весь день лежала на лавке.

Сегодня утром, когда Зорька и Глеб ушли из дому, Купава велела Мстише подняться. Закутала потеплей её и Олю, сказала:

– Пойдём!

Мстиша молчала, пока мать надевала на неё зимнюю шубейку и тёплый платок, а Оля спросила:

– Куда мы идём?

Ничего не ответила Купава, но такое было у неё лицо, что Оля глянула на мать и заплакала. Глядя на неё, заплакала и Мстиша. Но Купава, не обращая внимания на их слёзы, взяла обеих за руки и повела со двора. Когда подошли к воротам, сторож спросил строго:

– Ты куда это собралась?

Купава даже не глянула на него. Держа дочек за руки, вышла на улицу. Так и шагала, ни разу не оглянувшись.

Они подошли к причалам.

Правду сказала бабка Сыроеда. Снег, выпавший утром, быстро растаял. Начал моросить дождь. На причалах было пусто. «Плохой был торг в Новгороде в этом году», – жаловались иноземные купцы, приехавшие с шелками, сукном и драгоценностями. Зато те, что привезли с собой что-либо съестное, были довольны. За горсть сушёных фруктов, за плошку оливкового масла можно было выменять драгоценный мех бобра или соболя. Но теперь уже больше не осталось у приезжих никаких припасов. У причалов грузились последние суда. И так задержались до холодов.

Купава спустилась на причал, подошла к ближней ладье.

– Нету, нету хлеба! – закричал хозяин ладьи, наблюдавший за тем, как гребцы ставили паруса. Он был сердит. Погода плохая, волна бьёт. Неизвестно, как ещё доберёшься до дому. А тут ещё целый день подходят нищие попрошайки.

– Я не за хлебом, – сказала Купава. Помолчала немного, потому что у неё перехватило горло, но потом всё же выговорила: – Возьми девочек, дочек моих возьми. С собой, туда, – показала она на уходившую вдаль от моста реку.

Купец немного понимал по-русски, но не сразу разобрал, что эта женщина просит взять её дочек.

– Продаёшь? – спросил он удивлённо. – И сколько хочешь?

– Ничего, – сказала Купава. – Возьми даром! Всё равно умрут с голоду!

– Голод, голод! – закивав, повторил купец уже известное ему русское слово, подошёл к стоявшей с опущенной головой Оле, взял за подбородок и приподнял её лицо. А потом так же поглядел и на Мстишу. Подумав, сказал: – Большую возьму, а маленькую нет. Не довезём. Умрёт. Пусть лучше дома.

Потом достал кошелёк, вынул несколько резан и сунул их в руку Купаве.

Купава взяла Мстишу за руку и, не оглядываясь, пошла с причала. Она слышала, как рвалась и кричала Оля, которую держали хозяин и один из гребцов, но всё равно так и не оглянулась.

34. Весенние ветры

Рассказ семнадцатый

Боярин Ратибор по случаю счастливого возвращения из похода устраивал пир. С раннего утра сбивались с ног холопы и холопки, чтобы подготовить всё, как надобно, к встрече гостей. На кухне жарили, варили и пекли мясо, рыбу, овощи. Боярыня Гордята то и дело призывала ключницу, чтобы отдать ей новые распоряжения. Кукша в своей светлице примеривала наряды.

– Ты что, оглохла, негодная холопка? – ругала она прислуживавшую ей Зорьку. – Я тебе велела принести платье со шлепом, а ты какое подаёшь?

Зорька поклонилась в пояс и стала доставать из ларя Кукшино платье из серебристой заморской паволоки с длинным стелющимся по поду хвостом.

Внизу, в большой парадной трапезной, где стояли обеденные столы, Вишена и Глеб с другими холопами мазали воском полы и натирали их суконками. «Вот так же суконкой Ждан когда-то натирал сшитые отцом сапоги перед тем, как нести их на торг», – вспомнил Вишена. А ещё вспомнил, как однажды Борис позвал его к себе и он пришёл схода, в Ратиборов терем. Они тогда вошли в эту же залу. Вишене было боязно ступать отцовскими большими сапогами по натёртым вощёным полам. С удивлением разглядывал он богатое убранство в боярских хоромах. Крытые пушистыми коврами лавки и кованые железом лари, обтянутые рытым бархатом стулья с высокими спинками. Но всего больше запомнилась ему другая горница, где на полу и на лавках лежали звериные шкуры, а на стенах красовались оленьи рога, и оружие, и украшенные бляхами щиты. Борис потихоньку, чтобы не увидел холоп, снял со стены булатный меч, едва подняв его обеими руками, и сказал: «Отцовский». Долго ещё вспоминал Вишена тот меч и завидовал Борису. Больше ничему он никогда не завидовал, разве только ещё тому, что у Бориса есть Уголёк. Когда Вишена стал работать на подворье Ратибора, его приставили помогать конюхам. Нелёгкая была эта работа – чистить коней, убирать в конюшнях. И управитель, зная Ратиборову любовь к коням, за всё спрашивал очень строго. Но Вишена и сам старался. Ему нравилось ухаживать за лошадьми. Зайдёшь в конюшню – кони тихо похрупывают сеном. А любимец Вишены Уголёк поднимет уши и косит огромными чёрными глазами – ждёт, когда Вишена подойдёт к нему. «Лучше сто раз убирать конюшню, чем боярские хоромы», – думает Вишена.

До глубокой ночи в боярском тереме весело пировали гости. Поход и в самом деле был удачен для Ратибора. Суздальцев, правда, они не победили. В том бою, когда сошлись суздальские и новгородские войска, много было убитых и с той и с другой стороны, многие раненые замёрзли в снегу. Но потом решили покончить дело миром. В условленный день съехались князья и знатные мужи, новгородские и суздальские, и поделили спорные земли так, чтобы всем было без обиды. Боярин Ратибор не только сохранил свои имения, но и приобрёл новые.

Боярин Ратибор мог радоваться и праздновать победу. Но в других домах на улице Добрыни не радовались. Даже в доме Власия, который за это голодное время порядком разбогател, и то было горе. Не вернулся из похода его зять и помощник Гай, горько плакала дочь Власия, оставшаяся вдовой с малыми детьми. Да и сам Власий тужил порядком. Некому было ему теперь передать лавку и другие хозяйские дела. Сам он уже был стар, и справляться ему со всем хозяйством становилось трудней и трудней.

В домике кузнеца Фомы повзрослевшая Алёна рассказывала отцу о последних днях матери, которая умерла, так и не дождавшись его возвращения из похода.

А в доме через дорогу Ульяна качала маленького сына Горазда и тревожно прислушивалась к разговору Ждана с Вишеной. Всем сердцем сочувствовала она Ждану. Он любил Зорьку, надеялся, что сумеет помочь её отцу Даниле расплатиться с боярином Ратибором, и тогда они смогут пожениться. Теперь у Ждана уже не осталось никакой надежды. Зорька теперь была уже не вольной новгородкой, а холопкой, рабыней Ратибора. И Ждан не мог на ней жениться без согласия хозяина. Ратибор, может быть, и согласится, но тогда Ждан тоже станет его рабом. Таков закон.

– А чего дальше ждать? – говорил Ждан. – Уж лучше попытать счастья на Дышучем море.

Знакомый кормчий, отправлявшийся в неизведанные края на дальний север, искал гребцов на свою ладью. Говорил, что там, на ничейной пока ещё земле, можно, если повезёт, добыть много шкур пушных зверей и дорогую рыбью кость. Может, тогда удастся выкупить Зорьку.

– Ой, Ждан, север подует холодом и поморозит вас. Или Дышучее море льдинами задавит, – вмешалась Ульяна. – А ещё, говорят, живут там безголовые люди. Сами все покрыты шкурами, а рот у них на животе. Чай, страшно-то как?

– Может, и безголовые и в шкурах, – сказал Ждан. – Только не страшней они иных, что с головами.

Как ни тяжело было и Фоме, и Ждану, и старому Власию, но всего хуже было горшечнику Даниле. Уходя в поход, оставил он большую дружную семью, детей, глядя на которых можно было только радоваться. Пригожая собой, добрая, трудолюбивая Зорька, Глеб, который подрастал верным помощником, и младшие – весёлые, смышлёные, ласковые девочки – что Оля, что Мстиша, что маленькая Любава. Из-за них переселился Данила сюда на север из южного, разорённого половцами села, надеялся, что здесь, вдали от половецких набегов, сумеет он вырастить своих детей. Готов был безотказно работать день и ночь. И в поход этот пошёл, чтобы не навлечь на себя гнева боярина Ратибора. И работал исправно, и бился, не жалея своей жизни. А пришёл, будто к пепелищу. Разметало, сгубило всю семью. Нет в живых маленькой Любавы, умерла от голода Мстиша, увезли в неведомые, чужие края Олю. Никогда больше не увидят её ни отец, ни мать, ни брат с сестрой. Да и те, что остались – старшая дочь Зорька и единственный его сын Глеб, – родились вольными, а стали холопами, рабами боярина Ратибора. Будь проклят тот час, когда послушал он боярина и пошёл в поход! Будь проклят и сам боярин, что погубил его детей, пожалев для них куска хлеба! Так говорил горшечник Данила плотнику Викуле и кузнецу Фоме, зашедшим его проведать. Спрашивал не то их, не то самого себя:

– Доколе же мы будем терпеть? Доколе будем молча глядеть, как примучивают и работят наших детей?

– Я давно толковал всем вам, что не с суздальцами нам надо биться! – говорил Фома. – Ну побили мы их, они нас порубали. А кому от этого радость? Горе одно и нам и им.

– Да, радоваться нечему, – соглашался Викула. Вздыхал. – Всю жизнь дома рубил, а теперь с больною рукою хоть на паперть церковную иди милостыню просить. Когда уходили в поход, думал, вернусь, сестре подсоблю детей поднять, раз уж так приключилось с Гораздом. А теперь, выходит, не только помочь ей не могу, себя и то не ведаю, как прокормить. Не знаю, как тут у вас на улице Добрыни, а наши, уличанские, до того злы на бояр и купцов… Пока мы на суздальцев ходили, они хлеб в закромах держали, голодной смертью дали нашим близким умереть. Хоть сегодня готовы мы за топоры взяться! Только не дома ставить – головы боярам и купцам рубить!

– Давно бы пора! – сказал вдруг Глеб.

Данила сердито шикнул на сына:

– Тебя не спросили!

Но Фома сказал:

– Хоть и молод сын твой, а прав! Не постоим за себя – все станем рабами!

Как только очистился ото льда Волхов, кормчий, собиравшийся доплыть до Дышучего моря, был готов отправиться в путь. Вишена пошёл проводить Ждана. Пошли и Алёна с отцом. Ни Глеб, ни тем более Зорька проводить Ждана не могли. Они простились ещё вчера. Зорька едва сумела выбраться поздно вечером. Она не плакала, а только неотрывно смотрела на Ждана, словно хотела запомнить его лицо. Зато Ульяна то и дело вытирала набегающие слёзы. Хоть и не родной был ей Ждан, а племянник её покойного мужа, но она привязалась к нему и теперь горевала, словно о сыне.

Перед тем, как отправиться на причал, все сели на лавки и посидели молча, как и положено по обычаю, перед дальней дорогой. А когда уже стали выходить на улицу, Вишена вдруг вернулся, влез по лесенке на голубятню и достал пару голубей. Только эта пара и осталась у него после голодной зимы. Он посадил голубей в клетку и, держа её в руках, вышел на улицу.

– Возьми их с собой, – сказал он Ждану. – Когда доплывёшь до Дышучего моря, отпустишь их, они и прилетят к нам с весточкой.

– Так далеко не прилетят, – сказал Ждан, но голубей с собой всё же взял. – Как соскучусь, так и отпущу с берёстой к вам.

На причалах было оживлённо. Одни ладьи уже стояли на воде, готовые в путь, другие лежали кверху днищами на берегу. Гребцы и работные люди смолили и конопатили их, набивали борта, прилаживали снасти. По берегу шли молча. Все добрые слова уже были сказаны. Говорить их заново – только душу бередить. И всё же Ждан, не вытерпев, шепнул Вишене:

– Ты скажи Зорьке: если жив буду, вернусь и выкуплю её. Пусть ждёт!

– Вишена! Эй, Вишена! – вдруг закричал кто-то с большой ладьи, мимо которой они проходили.

Вишена оглянулся. На борту стоял Василёк. Вишена подошёл поближе.

– Ну как, хороша ладья? – спросил Василёк и похвастал: – Это отец недавно купил. Мы вместе с ним скоро поплывём в Царьград! Меха грекам повезём! Помнишь, я говорил, что стану купцом и буду плавать в дальние земли?

– Счастливого пути! – сказал Вишена и побежал догонять своих.

На следующий день рано утром Вишена тихо постучал в домик кузнеца. Спросил выглянувшую в дверь Алёну:

– Отец дома?

– Нет, ушёл уже в кузню.

Вишена помолчал раздумывая. Потом сказал решительно:

– Медлить нельзя. Ты вот что, ступай сейчас к нему. Предупреди, пусть бережётся. Вчера у Ратибора гости поздние пировали. Я на стол блюда таскал, разговор их слышал. Замыслили они худое: «Смутьяна с моста – и в Волхов!» Имени не называли, но я догадался: это они про Фому.

Вишена думал, Алёна испугается, заплачет. А она только глазами сверкнула. Накинула платок, надела шубейку.

– Сейчас побегу. А ты тоже, как сумеешь, приходи туда, к Звериному монастырю. Отец велел тебе передать.

– Приду, – кивнул Вишена. – А зачем, не знаешь?

Алёна так же помедлила, как перед тем Вишена.

– Знаю. Отец сам хотел тебе сказать. Да ладно, скажу я. Только смотри – ни одной живой душе! – И зашептала: – Отец навершия для рогатин куёт. Их надобно в город принести, чтобы стража у ворот не заметила.

– Навершия для рогатин? А на что они ему? – спросил Вишена и вдруг догадался: – Понял! Приду! – Добавил: – Никому ни слова не вымолвлю. Только вот Глебу надо бы…

– Глеб знает, – ответила Алёна. – И Данила тоже. И твой дядя Викула. Соберёшься, лукошко с собой прихвати. Как обратно пойдёшь, грибов сверху накидай, прикрой травою. Ничего, теперь уже скоро. Отец говорит: «Сами ударим в колокол! И вече соберём не боярское, своё, как в былые времена собирались новгородцы!»