Текст книги "Граница. Таежный роман. Пожар"
Автор книги: Тамара Уманская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)
ГЛАВА 10
«Газик» стоял на пыльной дороге. Капот был поднят, конопатый водитель копался в моторе. Альбина нервно ходила вокруг машины, покусывала травинку. Солдатик временами насмешливо поглядывал на нее.
Альбина то и дело смотрела на часы, но, в отличие от Вадима, ей казалось, что стрелки скачут вперед, как взбесившиеся кони.
– Ну, скоро? – звенящим от напряжения голосом спросила она.
– Сейчас родимая заведется, – успокоил ее водитель. – Не волнуйтесь, к поезду успеем.
Альбина подошла и уставилась лихорадочно блестевшими глазами в сплетения каких-то грязных металлических трубок и штуковин, словно ее умоляющий взгляд мог каким-то чудом завести машину.
На заднем сиденье дремала Татьяна Львовна.
Не обращая внимания на подошедшего Голощекина, Вадим тряс Керзона, вцепившись ему в плечо:
– Где Альбина?!
Голощекин приложил руку к козырьку и осведомился:
– Так, живой?
Керзон вскочил и захлебнулся благородным негодованием:
– Слушайте, вы, капитан! Посмотрите, что ваши люди сделали с этим человеком. Он весь избит! Он, популярнейший артист в СССР! – Керзон помахал пальцем перед носом Голощекина. – Он пел во Дворце съездов, пел министрам, министру обороны! И поверьте мне, у вас будут крупные неприятности! Это я вам говорю, Семен Керзон.
Голощекин слушал внимательно, кивал, и лицо его становилось все строже и бдительнее.
– Ваша фамилия – Керзон? – спросил он сухо.
– Керзон.
– А его – Глинский?
– Да, Глинский! – гордо ответил Семен – так гордо и сам Вадим не умел произносить свою фамилию.
Голощекин удовлетворенно кивнул. Достал и раскрыл планшет. Движения у него были четкие, даже немного театральные. Сейчас он с упоением играл роль бдительного пограничника, задержавшего очередного диверсанта.
– Я для начала перечислю места ваших преступных авантюр, – самым вежливым образом объявил он.
– Какие преступные авантюры? – возмутился Керзон. – Вот это вы называете авантюрами?! – Он патетически простер руки к Вадиму, который, прикладывая мокрый носовой платок к рассеченной губе, пытался остановить кровь. – Да петь может каждый дурак! Попробуйте продать этого дурака!
Керзон все еще думал, что речь идет о левых концертах или махинациях с билетами. Голощекин показался ему туповатым бравым служакой. Нет, Керзон не жалел, что послушался напористого телефонного собеседника и ввязался в интригу, он соблюдал свои интересы – удалял Альбину. Но теперь ему пришло в голову надуть всех и загрести жар чужими руками. С Альбиной покончено, это ясно. Основная часть представления удалась, на остальное плевать. Керзон вам не мальчик резвый и кудрявый, на него где сядешь, там и слезешь. Он сам кого хочешь напугает. Теперь главное – внушить Вадиму, что лишь он, Семен Керзон, может защитить и поддержать его, лишь ему, Керзону, можно доверять.
Однако грандиозным планам его не суждено было сбыться. Бенефис Керзона в пьесе «Посрамление бравого капитана» решительно не удался.
Голощекин раскрыл планшет, нашел нужную бумажку, провел пальцем по строчкам:
– Я продолжаю.
– У нас концерт! – наступал на него Семен. – У нас аншлаг и переаншлаг! И какие-то подонки уродуют знаменитого артиста…
Голощекин, не обращая внимания на этот страстный монолог, принялся перечислять скучным голосом:
– Итак. Поволжье. Воронеж и область. Татария. Мордовия. Ташкент.
Керзон снисходительно пожал плечами, хмыкнул иронически:
– Мордовия! Ну какие могут быть махинации в Мордовии?
Он юмористически развел руками и поднял брови домиком, приглашая капитана посмеяться над этой нелепостью. Но Голощекин юмора не понял и продолжал тем же монотонным казенным тоном:
– Дальше. Вот Москва. Шестнадцатого августа прошлого года двести долларов США куплено на черном рынке, – он мельком глянул на Керзона и с удовлетворением отметил, что тот замолк и начал бледнеть. – Триста долларов куплено в сентябре… В Ленинграде четыреста долларов США куплено у Михаила Фридрихсона…
Семен, уже не просто бледный, а прямо-таки синеватый, тихо попросил:
– Не надо перечислять наши заслуги перед государством. Не перечисляйте, хватит.
Голощекин понимающе кивнул, захлопнул планшет и сделал приглашающий жест:
– Присаживайтесь!
Как-то сразу постаревший и ослабевший Керзон, чувствуя дрожь в коленях, побрел за ним. Они уселись на скамейку, плечом к плечу, как добрые приятели. Голощекин лучезарно улыбнулся:
– Незаконные махинации с валютой. На сколько лет тянет? На пять? На десять?
У Керзона дернулся кадык, он шумно сглотнул. Семен знал, что не пять и не десять. На вышку тянут незаконные операции с валютой, вот какие мелкие радости.
Мысли его метались, как маленькие черные муравьи, запертые злым мальчишкой в тесном спичечном коробке. Он узнал голос, веселый и злой голос, начальственный, такой голос, которому все позволено. Анонимный собеседник без обиняков сообщил, что КГБ не дремлет, что компетентным органам много чего известно о деятельности Семена Керзона. И объяснил, что от вышеупомянутого Семена Керзона требуется.
Этот голос сообщил, что подопечный Керзона отправляется вместе с Альбиной Ворон, чтобы забрать ее престарелую родственницу. Так вот, Керзону следует скрытно проследовать за ними. Когда гражданка Ворон уедет на заставу, на Глинского нападут хулиганы. С ним ничего не случится, это все будет безобидная инсценировка. Керзон, понятное дело, должен будет спасти своего соловья. И популярно объяснить ему, что гражданка Ворон одумалась и вернулась к мужу. А потом Керзон и Глинский должны сесть в поезд и отправляться прямиком в Москву. Задача ясна?
Задача была, конечно, ясна. Но сначала Семен струхнул. Он был убежден, что лучший способ иметь дело с органами – не иметь с ними дела вообще. Потом пораскинул мозгами и решил, что комбинация очень даже ему выгодна. Чужими руками он избавится от ненавистной Альбины, восстановит свою власть над Вадимом и снова будет жить припеваючи, то есть припевать будет Вадим, а Керзон станет собирать денежки. Тем более что в последнее время у него и голос зазвучал, как в былые славные годы, и популярность растет, и в Москве о нем вспомнили…
Об одном лишь Семен забыл. О том, что бесплатный сыр бывает только в мышеловке. Ему – все. А что же тем безымянным благодетелям, которые намерены за здорово живешь устроить Керзону счастливую жизнь?
Но по дороге он успокоился, подумал и пришел к утешительному выводу, что и КГБ здесь, пожалуй, ни при чем. По телефону все что угодно можно сказать. Муж Альбины – военный человек, решительный и, видно, не дурак, но все ж таки не органы – задумал вернуть строптивую бабенку к семейному очагу, ну и ладно. Главное – ему, Керзону урвать в этой ситуации кусок пожирнее.
Но теперь Семен уверовал и в КГБ, и во всемогущество тех сил, что вовлекли его в эту зловещую комбинацию. Не до жирного куска – шкуру бы сохранить.
– Лучше плохой мир, чем война, – произнес он примирительно. – И поверь, капитан, никогда нога этого человека, – он указал на Вадима, – и моя нога не ступят на вашу землю!
Это прозвучало достаточно торжественно. Голощекин довольно хмыкнул и, перегнувшись через Керзона, фамильярно похлопал Вадима по колену:
– Что, лучше петь на свободе?
Вадим, отняв от разбитых губ окровавленный носовой платок, выплюнул:
– Шантажист!
Голощекин сузил глаза. Надо же, сопротивляется!
– Исчезни! – тихо процедил он сквозь зубы. – И если ты хоть когда-нибудь возникнешь, это все, – он угрожающе помахал планшетом, – обрушится на тебя. И на тебя. – Капитан легонько шлепнул Керзона планшетом по щеке. – Без предупреждения.
Семен послушно кивнул, всем своим смиренным видом давая понять, что возникать никто и не собирается. Он старался заслонить собой Вадима, чтобы тот, не дай бог, не испортил дело каким-нибудь неосторожным словом.
Голощекин ловко выхватил из карманов два шкалика водки и вручил их Керзону.
– Это вам на дорожку! А это, – он протянул Глинскому лист бумаги, – тебе. Пиши прощальную записку.
– Какую… записку? – Вадим взял лист и посмотрел на него непонимающе.
Голощекин выудил у Керзона из нагрудного кармана дорогую заграничную авторучку и протянул певцу.
– Какую-какую! Все учить вас надо. Прощай, так сказать, незабвенная Альбина, все было хорошо, но теперь мне надо уезжать, ну и как там у вас, у богемы, принято с бабами прощаться? Давай скорей, не тяни. – Голощекин посмотрел на часы. – Через двадцать минут поезд.
Вадим скомкал лист и бросил в лицо Голощекину. Тот увернулся, улыбка медленно превратилась в волчий оскал. Он молча потянулся к Вадиму, осторожно приобнял его и прошептал, глядя прямо в глаза:
– Тихо, ты… Добром просят. А если не хочешь, другие найдутся, посговорчивее. Незаменимых людей нет. Слышал такие гениальные слова?
Он обхватил своей сильной жесткой рукой шею Вадима и почти неуловимым движением прижал сонную артерию. Вадим дернулся, захрипел, глаза у него закатились, голова упала на грудь.
– Вы что? – зашептал обезумевший от страха Керзон. – Вы его… убили?
Голощекин вытер руки носовым платком, откинулся на спинку вокзальной скамейки и не спеша закурил.
– Да не трясись ты! – брезгливо бросил он Керзону. – Стану я руки марать. Я бы даже тебя не убил, не то что этого слизняка. Но! – Он строго погрозил пальцем. – Ты меня не серди. А то ведь могу в сердцах, нечаянно и того… – Он выразительно показал, как может нечаянно свернуть Семену шею.
Потом достал из планшета еще один лист и протянул ему.
– Певец не в себе. Давай пиши.
– Что-о? – выдохнул Керзон.
– Чистосердечное признание! – ухмыльнулся Голощекин. – Да ладно, шучу. Пиши прощальную записку.
– Да у меня и почерк не похож! – замахал руками тот.
– Ничего, изобразишь. Небось сто раз певцову подпись подделывал.
Керзон, который и в самом деле не раз расписывался за Вадима, облился холодным потом и навеки уверовал в недреманное око и всеслышащее ухо компетентных органов. Осторожно взял из рук капитана бумагу и собственную авторучку и хрипло спросил:
– Чего писать?
Голощекин пошевелил губами, поглядел в потолок и продиктовал. Семен послушно написал. Капитан отобрал у него листок, прочитал, одобрительно кивая, аккуратно сложил и спрятал в нагрудный карман. Потом взял одну бутылку, точным коротким движением стукнул ладонью по донышку. Пробка вылетела. Он встряхнул Вадима, сунул горлышко ему в рот и стал вливать водку. Тот замотал головой, захлебываясь и кашляя. Голощекин старательно поил его водкой, придерживая за подбородок, и по крайней мере полбутылки попали Вадиму в рот.
Никита с нескрываемым удовольствием оглядел растерзанного, жалкого певуна, его красное, мокрое лицо, прислушался к тяжелому дыханию и констатировал:
– Готов. Ну, бери с той стороны.
Они подхватили обмякшее тело под руки и вывели на перрон. Керзон сбегал за вещами, и вместе с Голощекиным они втащили Вадима в вагон, понесли по узкому коридору, держа за ноги и за плечи.
– Что ж ты его ногами вперед заносишь? – жизнерадостно пошучивал Никита. – Неладно! Поворачивай головой!..
Вадима уложили на нижнюю полку. Керзон беспокоился, трусил – не помер бы, прислушивался к затрудненному свистящему дыханию.
Голощекин отсчитал проводнику деньги, посмотрел на него внимательно, махнул рукой и добавил еще купюру. Проводник расплылся в довольной улыбке, спрятал деньги и исчез. И тут же на его месте возникли две девицы, грубо и ярко накрашенные, с вытравленными перекисью соломенными локонами, в коротеньких цветастых платьицах. Голощекин втолкнул их в купе.
– Девочки, сюда!
Они ввалились, хихикая и стреляя глазками. И споткнулись, застыли, ошеломленные.
– Глинский… – протянула одна из девиц, и обе они смущенно повернулись к Голощекину.
– Глинский, Глинский! – подтвердил тот. – Глинский, точно, не ошиблись. Знаменитый певец. Ну, девочки, вы тут похозяйничайте… Всего его потрогайте… – Подмигнув, он ущипнул ту, что посмелее. – Только нежно, нежно…
Девицы залились почти истерическим хохотом. Голощекин одобрительно усмехнулся и продолжил «инструктаж»:
– Приголубьте, вдохновите… Чтобы он у нас песни запел! Задание ясно?
– Поняли! Сделаем!
– Весь пыл, всю девичью нежность отдать артисту, чтобы забыл обо всем, кроме ваших глаз! – вдохновлял их на труд Никита.
– Есть, командир! – шутовски козырнула одна из девиц.
– Да и администратора не оставьте своей нежностью, – отечески наставлял Голощекин. – Скрасьте его трудовые будни. А если он захочет с поезда слезть… – В голосе его зазвучал металл.
Керзон забился в угол, втянул голову в плечи и старался не смотреть ни на Голощекина, ни на разухабистых девиц.
– А если он захочет с поезда слезть, – продолжал капитан таким неприкрыто-угрожающим тоном, что даже девицы что-то почуяли и примолкли, испуганно поглядывая друг на друга, – руки-ноги связать, рот заткнуть… Поцелуями! – расхохотался Никита, и девицы вновь вульгарно заржали, подвизгивая.
– Счастливого пути! – Голощекин щеголевато отдал честь и неторопливо пошел по коридору.
Он выпрыгнул на перрон, когда состав, вздрогнув, тронулся, встал, широко расставив ноги и по-хозяйски подбоченясь, и с легкой скользящей улыбкой смотрел вслед поезду, увозившему чужую судьбу.
Никита постоял еще, закурил, взглянул на часы. Потом спрыгнул с платформы, обошел клумбу, вокруг которой еще недавно бродил Вадим, ожидая Альбину. Посмотрел внимательно, нарвал цветов, сложил их в букет и подозвал одного из тех солдат, что били Вадима. Парень пострадал в тигриной схватке с Керзоном меньше всех. Никита отдал ему букет и записку, коротко проинструктировал.
И исчез. Вот еще только что был здесь, заметный, видный издалека, отличающийся от всех щеголеватой выправкой и хозяйской повадкой – и нет его. Это была одна из особенностей Никиты – исчезать и появляться внезапно, как бы материализовываться и растворяться по собственному желанию в любом месте и в любое время. В Средние века его, пожалуй, обвинили бы в теплых отношениях с дьяволом.
Натужно рыча и покрякивая, выскочил из-за березняка запыленный «газик», перевалил через канаву и остановился возле клумбы. Альбина выбралась из машины и побежала в здание вокзала. Не прошло и минуты, как она выбежала обратно и помчалась к платформе. Забралась на пустой перрон и бросилась вслед ушедшему поезду, будто надеясь догнать его. Тонкая, летящая, в изящных туфельках на высоких каблуках, размахивая маленькой сумочкой, она словно пыталась догнать, удержать свою жизнь… Нелепая и трогательная, растерянная женщина со своими иллюзиями и старомодной верой в настоящую любовь, единственную, вечную. Они жили долго и счастливо и умерли в один день. Сказка кончилась.
По выщербленному бетону платформы шел ей навстречу низкорослый солдатик, стуча грубыми сапогами, улыбаясь как-то чересчур фамильярно и оттого неприятно. Подошел, протянул букет цветов и листок бумаги. Отрапортовал радостно:
– Уехал ваш певец! Передал букет и записку!
Альбина взяла неряшливый сноп влажных, резко пахнущих раздавленной травой астр и георгин и машинально отметила, что это сочетание красок – темно-красного и фиолетового – ей неприятно, наверное, Вадим торопился, купил букет у какой-нибудь старушки… И тут же забыла об этом, развернула листок.
Четыре строчки.
«Дорогая. Все было прекрасно. Но все имеет конец. Будь счастлива. Вадим».
Солдатик с неподдельным интересом уставился ей в лицо. Он с любопытством ждал ее реакции – слез, крика, заламывания рук.
Альбина ничего не сказала. Она не заплакала, не запричитала. Не упала на серый бетон пустой платформы. Не умерла. Она аккуратно сложила записку пополам. И еще раз пополам. И еще. Спрятала плотный квадратик в маленькую сумочку на короткой ручке и пошла к машине.
Она шла медленно, осторожно, глядя под ноги, стараясь не наступать на острые камешки. Забралась в «газик», захлопнула дверь, уложила букет на колени. Откинулась на спинку сиденья и произнесла устало:
– Поехали.
Она не сказала куда. Не сказала: «домой». Потому что то место, куда ей предстояло вернуться, не было ее домом, однако и возвращаться больше было некуда.
Альбина смотрела прямо перед собой сухими блестящими глазами. Татьяна Львовна сжала ее руку и прошептала:
– Ничего. Бог милостив. Ничего…
Только это впереди и было. Огромное черное пустое Ничего.
Дома Альбина аккуратно разложила и развесила вещи, спрятала пустой чемодан под кровать. Двигаясь, как автомат, привела в порядок квартиру, уничтожая следы своего поспешного бегства и столь же поспешного возвращения. В принципе это все не имело уже никакого значения, но ей вдруг захотелось хоть что-то привести в порядок в своей жизни.
Татьяна Львовна тихо сидела на стуле возле стены и со страхом смотрела на это никчемное и оттого пугающее занятие.
Прибравшись, Альбина огляделась. Вроде все. Она поцеловала бабулю и ушла.
Придя к себе в аптеку, она раскрыла все белые чистенькие шкафчики и принялась внимательно перебирать таблетки, пилюли и капли. Не густо. Но при желании можно кое-что скомбинировать.
Снотворных и седативных средств было мало. Да и зачем в гарнизонной аптеке снотворное – защитники отечества бессонницей не страдают. После ратных трудов они спят как убитые. Или вообще никогда не спят, охраняя рубежи нашей Родины.
Но ведь есть еще элениум, седуксен и масса лекарств, которые содержат в себе барбитураты или их производные. Белласпон, порошок Серейского, веродон, бромитал, андипал, типафиллин и прочее, и прочее.
Альбина раскрывала пузырьки, разрывала облатки. Наконец на столе образовалась маленькая пестрая кучка. Она налила воды в мензурку и принялась неторопливо, по одной, глотать таблетки – розовые, желтоватые, белые, старательно запивая каждую. Кучка постепенно уменьшалась. Последняя таблетка, маленькая и верткая, выскользнула из дрожащих пальцев и покатилась по столу, но Альбина догнала ее, припечатала ладонью и тоже отправила в рот. Потом она сделала себе внутримышечную инъекцию омнопона (лучше бы, конечно, морфин, но откуда ему взяться в военной аптечке?) и легла на жесткую холодную кушетку. И ей стало хорошо. Она закачалась на теплой волне, и волна эта уносила ее далеко, далеко… Свободна, все-таки свободна, не важно – как и какой ценой, свободна и счастлива.
Кожа приняла сероватый оттенок, дыхание стало неглубоким и редким, губы и ногти посинели. Еще час-другой, и все это: посиневшие губы, закрытые глаза, сжатые на груди руки – перестанет быть Альбиной Ворон, душа покинет свою измученную оболочку и растворится в высоком вечереющем небе.
Почему она поверила? Сразу, в одно мгновение, прочитав эти четыре наспех нацарапанные строчки? Не рассуждала: зачем было Вадиму ехать с ней почти сутки, ждать ее и после всего бежать, оставив эту пошлую записку? Он мог бы расстаться с ней в любой момент, без всяких сложностей, она бы и слова не сказала, тихо и быстро исчезла из его жизни. Он сделал ей предложение. И после этого… Почему ей не пришло в голову, что ситуация складывается дикая, странная, непонятная, что все не так просто и надо если уж не встретиться с Вадимом, то, по крайней мере, написать ему, позвонить…
Если бы Альбина попробовала порассуждать, все могло бы сложиться иначе. Но тогда она не была бы Альбиной. В сущности, она никогда и не верила в свое счастье, она ждала беды каждую минуту своей, неожиданно ставшей такой прекрасной, жизни. Ждала и дождалась. В ней все время жило подспудное чувство вины – когда-то, давным-давно, она предала и себя, и свою будущую любовь, предала не из корысти и не по глупости, предала, спасая самого близкого человека. Но разве это оправдание? Она должна была когда-нибудь заплатить за это предательство. И сейчас приняла свою участь спокойно и с достоинством. В каком-то смысле это было восстановлением гармонии мира, во всяком случае симметрии.
ГЛАВА 11
«Городок наш маленький, как пуговица», – сказала как-то Альбина и была права.
В маленьком городке все на виду, маленький городок кипит сплетнями и слухами, в маленьком городке невозможно спрятаться от любопытных глаз и чутких ушей. Никому нельзя спрятаться – ни плохому, ни хорошему. Маленький городок жесток – он роется в твоих задушевных тайнах, выставляя их на всеобщее обозрение и обсуждение. Маленький городок великодушен – он не даст тебе умереть, здраво рассудив, что время твое еще не пришло. Помучайся-ка с мое, а потом видно будет.
Галя Жгут привыкла к этому городку. Она приняла его, стала его частью, она чувствовала все, что в нем происходит, знала все, что сказано и не сказано, и даже то, чего он сам о себе не знал.
С точки зрения социалистической морали Альбина поступила отвратительно, бросив законного мужа и сбежав с заезжим певцом. Галина мораль сильно отличалась от кодекса строителя коммунизма. С позиции ее, Галиной, морали, жить с таким человеком, как Ворон, у которого вместо души – личное дело и для которого люди – это анкета, было очень большим непорядком. Так что Альбина поступила, может, некрасиво, но совершенно правильно. А еще Галя знала Ворона и знала, что он этого так не оставит, и значит, надо держать ухо востро и по возможности оберегать Альбину.
Ее встревожил странный звонок подруги. Татьяна Львовна вовсе не была больна. Конечно, как всякий пожилой человек, она прихварывала время от времени, а внезапный отъезд любимой внучки сильно ее подкосил. Да и жить под одной крышей с мрачным рогатым зятем – радость не большая. Но всерьез Татьяна Львовна ничем таким не болела. И никакой телеграммы ни Галина, ни кто-либо другой, ей знакомый, не посылал.
Она объяснила ситуацию Алексею, тот обещал послать машину за Альбиной. А сама Галя с утра зашла на почту, поболтала с телеграфисткой о том о сем, о погоде и Глинском. Ей вовсе не хотелось затрагивать эту тему, но в эти дни скорее вызвал бы подозрения человек, не говорящий о Глинском. Бегство Альбины, естественно, обсуждалось, и телеграфистка, раскрасневшись от удовольствия – еще бы, она была обладателем информации, недоступной другим! – сообщила Гале, что телеграмму отправил сам Ворон. И тут же, едва сдерживая возбуждение, шепотом добавила, широко распахнув глаза: и подписался Галиным именем. Мол, старуха и впрямь захворала, а подруге Альбина поверит скорее, чем обманутому мужу.
Первым Галиным порывом было пойти к Вячеславу и спросить его обо всем напрямик. Но, поразмыслив, она пришла к выводу, что делать этого не следует. Нет, она не боялась Ворона. Галя вообще никого не боялась. Просто толку от этого разговора не будет. Что она ему скажет? Зачем он отправил беглой жене лживую телеграмму? А откуда тебе знать, что она лживая, бесстрастно спросит Ворон. Старуха у меня живет, я за нее отвечаю. Не сообщу обожаемой внучке вовремя, так потом она меня же и обвинит. Не дождалась, скажет, бабуля, и все из-за тебя.
Так что к Ворону Галина не пошла. Но, возвращаясь с почты, она увидела Сережу, который мешком свисал с турника. Она сдернула его оттуда и спросила, почему он не едет за Альбиной. Тот лишь развел руками:
– Капитан Голощекин за расстегнутый воротник и слабую строевую подготовку приказал подтянуться сорок раз, потом десять кругов вокруг плаца, а потом – наряд на кухне. Ну вот… служу Советскому Союзу.
– А кто на станцию поехал? – встревоженно спросила Галина.
– Бондаренко…
Бондаренко, хитрый, жуликоватый, из приближенных Голощекина, Гале не нравился. Она встревожилась еще больше и стала разыскивать Алексея, чтобы расспросить его поподробнее об этой странной истории. Но Жгут как в воду канул. Это не понравилось ей еще больше. Тогда, решившись, она отправилась к Воронам.
И лишь чуть-чуть опоздала – Альбина и Татьяна Львовна уже уехали. Соседка видела из окна, как обе, торопясь, вышли из дома. Альбина несла большой чемодан, а на Татьяне Львовне – вот чудачка! – была надета шуба.
Галя улыбнулась и немного успокоилась. Наверное, Альбине все-таки удалось ускользнуть. Жаль, конечно, что Галя не повидалась с ней и не попрощалась толком, но это все пустяки. Главное, что все удалось и Ворон остался с носом. Или с клювом.
Галина вернулась домой и занялась обедом. Помешивая густой наваристый борщ, загляделась в его огненные глубины, размышляя о странностях любви.
Вот с ней, Галей, ничего подобного никогда не случится. Она примерила эдакую романтическую ситуацию на себя: скажем, приезжает в Сторожевой известный певец. Нет, что уж опять певец. Известный писатель… а лучше художник. Да, художник – рисовать защитников рубежей. Он встречает Галю и влюбляется. Сначала пишет ее портрет необыкновенной красоты. А потом делает ей предложение и увозит в Москву! Там у него огромная квартира с новым холодильником, личная «Волга» и… Галя неожиданно расхохоталась и уронила ложку в закипающий борщ. Ага, доедут они до Москвы, как же. Да Лешка пришибет этого живописца его же мольбертом!
Галя вилками выловила ложку из кастрюли, и тут на кухню ворвался Жгут. Лицо у него было такое, будто ему минуту назад сообщили, что Галя собирается сбежать от него с художником.
– Альбина вернулась! – выпалил Алексей.
– Я знаю. – Галя чмокнула его в щеку. – За бабушкой. Но они уже уехали, Ворон и каркнуть не успел.
– Да послушай, Галчонок! – Алексей снял фуражку и вытер вспотевший лоб. – Она еще раз вернулась, уже после того, как уехала… Черт! Как тебе объяснить поскорее? Мне Бондаренко сказал. – Жгут машинально посмотрел на ободранные костяшки пальцев, сжал кулак и опустил руку. – Короче, я иду, а он там что-то по поводу Альбины… Все ржут. Ну, я взял его в оборот. А он говорит, Глинский уехал. Погрузился в вагон с двумя развеселыми девицами и этим своим Керзоном. Передал Альбине цветы и записку.
Галя торопливо развязала тесемки фартука, швырнула его в угол. Заметалась по кухне, забормотала:
– Ты ешь тут… я сейчас…
– Подожди! – Жгут схватил ее за руку. – Я с тобой.
– Не надо, – отрезала Галя и выдернула руку. – Это наше дело, женское. Деликатное.
– Ну да, куда уж мне, дураку, – мрачно откликнулся Жгут и присел на табуретку возле стола. – Черт! Как же так? Ведь мы с ним серенаду пели. Отличный парень. Свой в доску! И вот…
Входная дверь хлопнула.
Ворона, естественно, дома не было. Татьяна Львовна, скорбно поджав губы, сидела за столом, покрытым бахромчатой скатертью. В комнате был идеальный порядок – никаких следов сборов или внезапного возвращения. Чисто, пусто и холодно, несмотря на жару за окном.
Татьяна Львовна была так воспитана, что посвящать в семейные тайны посторонних, пусть это даже очень близкие друзья, считала дурным тоном. Галя так ничего толком от нее и не добилась, кроме того, что да, Вадим Глинский внезапно решил ехать в Москву один и поэтому Альбина вернулась домой.
– А где она сейчас? – нетерпеливо выкрикнула Галя. Тревога росла, и нехорошие предчувствия, которые мучили ее последнее время, вновь принялись терзать Галю.
Татьяна Львовна подняла потухшие глаза и равнодушно, словно ее ничто уже в жизни не интересовало, пожала плечами:
– Я думала, она пошла к вам или к Марине. Вы же подруги, а женщина в такой ситуации обязательно захочет участия.
Галя выскочила из дома особиста и побежала в санчасть к Марине Голощекиной.
Единственное окно аптеки закрывали аккуратные, с ровными складками, белые крахмальные занавески.
В аптеку можно было попасть прямо с улицы или же через санчасть, пройдя по узкому коленчатому коридору. Дверь с улицы была закрыта на тяжелый амбарный замок. Галя рванула на себя дверь санчасти, ворвалась в коридор, расталкивая страждущих и хворых, и вихрем промчалась мимо кабинета Марины, успев крикнуть на бегу:
– Марина! Быстрее! В аптеку!
Услышав этот крик, Марина удивленно подняла голову, оторвавшись от своей писанины.
Дверь аптеки была закрыта. Галя приникла к ней ухом. Тишина. Тяжелый хриплый вздох. Или показалось? Галя еще раз прислушалась, потом опустилась на колени и попыталась заглянуть в замочную скважину. Изнутри торчал ключ.
Галя отошла к противоположной стене, разбежалась как могла и всем телом рухнула на дверь. Старый косяк треснул, и дверь с грохотом распахнулась.
Галя увидела все сразу: серое, страшно неподвижное лицо – такие лица не бывают у просто спящих людей; открытые застекленные дверцы шкафчиков; пустые пузырьки и облатки на столе; шприц, валяющийся на полу рядом с бессильно раскрытой ладонью правой руки…
Галя завизжала так, что у самой заложило уши, как в резко взлетающем самолете.
Если бы она не бегала по всему городку, распутывая никому не нужные тайны и интриги, если бы не занималась борщом и котлетами для своего любимого Жгута, если бы она просто села на крылечко Альбининого дома и ждала, ждала… Все было бы иначе, она перехватила бы Альбину, поговорила бы с ней, главное в такой ситуации – выплакаться вместе. Поревели бы, и все отошло, все уладилось бы.
Марина оттолкнула подругу, решительно вошла в аптеку, взяла руку Альбины, прислушалась. Повернулась к Гале, которая застыла с поднятой к губам ладонью, давилась рыданиями и качала головой. Сказала совершенно спокойно:
– Прекрати рыдать. Мне нужна твоя помощь. Одна я не справлюсь.
Марина сама с трудом сдерживалась, чтобы не закричать, не завыть, но сейчас она просто не имела на это права. В эту минуту она была прежде всего не подругой Альбины, а врачом, да и Альбина была пациентом, жизнь которого, едва проступавшая слабыми толчками пульса, висела на волоске. Марина сглотнула комок, стоявший в горле, глубоко вздохнула и скомандовала Гале:
– Так. Иди сюда. Поверни ее на этот бок. Хорошо. Беги в процедурную, принеси оттуда большой шприц, катетер и тазик… Нет, лучше я сама, ты не найдешь.
– А что ты… мы будем делать?
– А что в таких случаях делают? Промывание желудка.
Эти минуты, пока Марины не было, показались Гале вечностью. Она боялась, что Альбина умрет у нее на руках, прислушивалась к слабому редкому дыханию, которое, казалось, замирало… От вздоха до вздоха проходили мгновения, долгие, как годы.
Марина вернулась:
– Открой ей рот и придерживай… так…
Тело Альбины содрогнулось в спазме. Галя всхлипнула:
– Ой! Что это?
– Хороший рвотный рефлекс, что! – буркнула Марина. – Ладно, давай через нос, быстрее будет.
– Ей больно?
– Будет больно, когда очнется. Слизистая все-таки… Все. Набери раствор в шприц. Придерживай катетер.
Гале стало легче. Она послушно выполняла указания Марины, стараясь не смотреть на синюшное неживое лицо, на безвольное тело…
Они сделали все, что можно было сделать в условиях этой маленькой, скудно оборудованной больницы. Дважды промыли желудок. Марина делала уколы и шептала про себя:
– Камфора подкожно… если бы знать… преднизолон внутривенно… если бы знать, сколько времени прошло… Бэ-двенадцать внутримышечно… если почки выдержат… если печень не задета… если удастся вывести из комы… а теперь капельницу с глюкозой… конечно, электролиты… а где я возьму изотонический раствор… если бы знать, когда…
