Текст книги "Граница. Таежный роман. Пожар"
Автор книги: Тамара Уманская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)
Иван прошел мимо. Он шел широкими шагами, почти бежал, размахивая маленьким чемоданчиком. Марина, прижимаясь к сосне, обошла ее кругом и выглянула. Какое счастье – смотреть ему вслед… Вот сейчас он повернет и исчезнет… Ей казалось, что она видит даже русые мягкие завитки на затылке, которые так любила перебирать, накручивать на палец…
– Торопится! – произнес совсем рядом протяжный густой голос. – Ишь, скачет к милке своей.
– Который? – спросил другой голос, помоложе и потоньше.
– Да вон, лейтенантик молоденькой!
Марина осторожно оглянулась. Толстая круглолицая старуха в белом платочке шла, тяжело отдуваясь, по улице. Она остановилась, опустила на землю объемистую сумку. Рядом с ней стояла тощая немолодая женщина в выцветшем ситцевом платье. Обе они глазели вслед ушедшему Ивану и не обращали внимания на Марину.
Марина прижалась к сосне-спасительнице. Люди предавали ее, люди мучили и злорадствовали, глядя на чужие страдания. Теплое, пахнущее живицей дерево обнимало ее, укрывало от всех бед и ничего от нее не хотело. Марина вдруг поняла Альбину. Уснуть… Не видеть и не слышать, не разговаривать с людьми.
– У их с докторшей, значит, любовь произошла. Муж видит такое дело и услал хахаля подальше, с глаз долой. А он, вишь, не сдержался, затосковал по ей и примчался.
– Ну, муж теперь его убьет! – убежденно сказала та, что помоложе.
– Не-е… – прогудела опытная старуха. – Им нельзя. Они партейные. – Крякнув, она подняла с земли сумку, и обе товарки зашагали дальше.
– А муж у ее старый?
– Не-е. Куды старый! В самой поре мужик. Такой бравый! Глаза разбойничьи. Ух! В мои-то настоящие годы я бы…
– А хахаль?
– Да так, мальчонка зеленый, небось и не соображает еще ничего…
Голоса затихли. Марина перевела дыхание. Ей казалось, она не дышала целую вечность. Сердце разрывалось. Ее любовь, ее тайна, ее муки обсуждаются, обсасываются, мусолятся посторонними равнодушными людьми… Нет, нет! Она найдет выход, она разорвет порочный круг!
Марина вбежала в квартиру, вихрем пронеслась по комнатам, покидала в дорожную сумку самое необходимое. Ей хотелось немедленно, сию секунду уехать, спрятаться, не встречаться с Иваном.
Да, но Альбина. Надо бы сперва подробно объяснить, что и когда давать ей, надо бы сделать обход, надо бы… И лишь потом можно будет плакать или смеяться, ссориться или влюбляться. Или сделать то, что она решила.
В кабинете ее ждала Галя. Спокойная, свежая, уверенная, словно не было бессонной ночи, умирающей Альбины, Ворона с его слезами, ненавистью и любовью… Она встала из-за стола, улыбнулась и тут заметила в руках у Марины сумку. Быстро шагнула навстречу подруге и неожиданно ловко выхватила сумку у нее из рук.
– Далеко собралась?
– Отдай! – возмутилась Марина.
Но Галя, не смущаясь, расстегнула сумку и разворошила верхний сверток. Зубная щетка, мыльница. А еще халатик и тапочки.
– Вот, значит, как… – выдохнула она.
Марина выхватила у нее сумку, застегнула и бросила в угол.
– Да, так! Нужно покончить со всем разом.
– Жалеть не будешь? – Галя прищурилась, будто смотрела на подругу издалека, будто увидела в ней нечто такое, о чем раньше не подозревала. А ведь ей всегда казалось, что она хорошо знает Марину.
– Не буду.
– И не боишься?
Марина услышала в ее голосе и жалость, и сочувствие, и тревогу, и разом вся ее наигранная удаль пропала. Она бессильно опустилась на стул и прошептала:
– Боюсь. Очень боюсь.
Галя осторожно взяла ее за руку:
– Еще есть время. Подумай.
Марина вскинула голову:
– Какое время?! Никита нас со свету сживет. Знаешь что, Галя, не трави мне душу.
У Галины как-то сразу заострилось, обтянулось кожей лицо, и голос стал ниже, глубже.
– Очень хорошо. Правильно рассудила. Вы, взрослые дураки, запутались, наошибались, в узелок свою жизнь завязали, а отвечать ему – маленькому, беззащитному. Убьете его – и все наладится. Жить станет лучше, жить станет веселее. Так?
– Не преувеличивай. Он… Это еще и не человек, так… зародыш.
– Поэтому его не жалко? – рассвирепела Галя. – И кто ж тебе сказал, что он еще не человек?
– Послушай. – Марина, потеряв терпение, повысила голос. – Не забывай, что я врач. Я знаю.
– Зна-ает она. Ее этому в институте научили. – Галя презрительно скривила губы. – А ты плюнь на то, что ты знаешь. Ты прислушайся… Ты что чувствуешь? Живой он? Дышит? Растет? Любит тебя? А ты его – под нож, чтоб жить не мешал?
– Перестань! – закричала Марина. Слезы выступили у нее на глазах, она отвернулась и, сдерживая клокочущие в горле рыдания, выдавила из себя: – Я… приняла решение! И не смей меня отговаривать!
Галя осторожно положила ладонь на ее руку, погладила успокаивающе:
– Я поеду с тобой.
Марина отдернула руку, замотала головой:
– Не надо!
– Поеду, – спокойно и твердо повторила Галя. – Ты долго там пробудешь?
– День-два. Если все будет нормально… – Марина подняла лицо, посмотрела на подругу заплаканными глазами. – Я стала злая. Ты… прости меня.
– Когда? – так же спокойно и твердо спросила Галя.
Марина окинула взглядом гору бумаг на своем столе:
– Сейчас… Вот истории болезни закончу и назначения выпишу. И поедем.
ГЛАВА 14
Военные бессознательно ходят в ногу, даже если они не на работе. Ну, например, идут по коридору больницы.
Шаги приближались к кабинету Марины, гулкие, ритмичные, словно шел очень большой и тяжелый солдат, шел походным маршем и с полной выкладкой. Галина прислушалась, встала.
Дверь распахнулась, и вошли двое: Иван Столбов и Алексей Жгут.
Марина застыла как вкопанная. Галина, вспыхнув, набросилась на мужа:
– Ты еще откуда взялся?
– Оттуда, – безмятежно ответил Жгут и, не смущаясь суровым приемом, поманил ее к себе: – Иди-ка сюда, Галчонок! Иди-иди, что скажу…
Галина подозрительно посмотрела на него, но подошла. Алексей галантно подхватил ее под локоток и вывел из кабинета, не забыв тщательно закрыть за собой дверь.
Марина все продумала, все взвесила – за и против – и приняла решение. И она не собиралась это решение менять. Все было ясно. Еще мгновение назад. Но вот она увидела его – стоящего посреди кабинета, увидела его сияющие влюбленные глаза, мальчишечью улыбку, такую добрую, такую счастливую… И все ее логичные рассуждения, все разумные доводы, вся ее решимость куда-то делись.
– Марина моя… – выдохнул Иван. – Мариночка… Я все знаю.
Марина изо всех сил старалась держать себя в руках. Она не дрогнула, не побежала к нему, даже не улыбнулась. Она сказала ледяным насмешливым голосом:
– Может, поздороваешься сначала?
Но Иван не обиделся, он послушно кивнул:
– Здравствуй, Марина!
Ей больно было слушать этот ликующий голос, видеть эти сияющие глаза. Так здороваются с солнцем, с первым снегом, так дети смотрят на новогоднюю елку в ожидании сказки, подарков и бенгальских огней.
Иван шагнул к ней и опустился на колени.
– Здравствуй, мой самый любимый человечек на Земле! Я люблю тебя! И я люблю твоего ребенка! А это, кстати, ему…
Иван торопливо достал из пакета несколько ярких пластмассовых шариков, уточек и рыбок, потряс их и сообщил:
– Погремушки!
Потом полез в карман и извлек оттуда пустышку. Сунул пустышку в рот, надул щеки, прошепелявил:
– Шошка!
Потом повертел в воздухе этой пустышкой и стал давить ее, тискать, уверяя:
– Говорят, пищит!
Но соска не пищала. Иван приуныл, обиженно сдвинул брови.
– Эх, обманули, черти! – Он вдруг заметил ледяной Маринин взгляд и спросил огорченно: – Что, не то купил?
Его огорчение было столь искренним, что Марина не могла не улыбнуться. И тут же ее улыбка, как в зеркале, отразилась на лице Ивана. Он бросил провинившуюся соску в пакет.
– Мариша, я тебе обещаю быть самым лучшим в мире отцом!
Стараясь не смотреть на него, Марина прошептала:
– Поздно, Иван…
Она знала, что если посмотрит, то не выдержит, забудет все свои мудрые решения. Но Иван словно не слышал ее слов.
– Я вас буду любить! Я вас баловать буду! – Он обнял ее колени. – Я… я вам соломку постелю, чтобы вы не ушиблись!
– Перестань! – вскрикнула Марина и попыталась освободиться.
Но Иван удержал ее, обнял теснее и нежнее, заговорил еще горячее и неудержимее:
– Подожди, Мариша! Ведь ты же моя! А этот маленький человечек – в тебе. Значит, все в тебе – мое! Понимаешь, все, все, все! По-другому не бывает!
Ему казалось, что он говорит очень убедительно. Да он и говорил убедительно. Нелепая, смешная, несокрушимая логика любви.
– Я тебя даже слушать не хочу, – прошептала Марина пересохшими губами.
А рука ее – сама собой, бессознательно, без ведома своей умной хозяйки – погладила его по голове, перебирая волосы, скользнула по щеке… Иван прижался лицом к ее руке, жмурясь от радости, поцеловал ладонь, а потом пальцы – каждый отдельно.
– А ты и не слушай… Это только слова… Словами я не могу все объяснить. У меня в душе такое… Я когда узнал… Мне Альбина сказала, знаешь? Ты на нее не сердись, она умница, она просто прелесть, прямо сразу так и сказала, она понимает, что важнее этого ничего на свете нету. Ты… и я… и наш ребенок! Ну, я сначала хотел письмо написать. Писал, писал, две тетрадки исписал… в клеточку… – Он засмеялся. – Потом позвонить хотел. А потом понял – я должен тебя увидеть, потрогать… Я тебя всегда любил, ты пойми, я это точно знаю, даже когда еще не знал тебя и не видел, все равно я тебя любил, всю жизнь. Но теперь… Даже не могу объяснить, как я к тебе отношусь. Совсем по-другому. Самому удивительно. И страшно… Ну посмотри на меня.
Марина посмотрела сверху вниз на его запрокинутое лицо. Сейчас она ему скажет, сейчас… Вот, вздохнуть поглубже, держаться, не подавать виду. Сказать – коротко, спокойно и…
– Иван, я не хочу этого ребенка.
Он не понял.
– Ты боишься? Я знаю, это больно и… страшно, конечно. Но мы уедем, мы уедем. Не здесь же тебе рожать. Надо хорошую больницу и самых лучших врачей. Мы уедем в большой город…
Марина закрыла ему рот ладонью и тихо произнесла:
– Иван, я хочу избавиться от ребенка. Не будет его, понимаешь?
Он убрал ее руку со своих губ, сжал ее, сильно сжал, так, что она поморщилась.
– Как – не будет? Он же есть!
Он осторожно прижался щекой к ее животу:
– Он – есть… Живет там… Ма-аленький еще, да?
Марина оттолкнула его, вскрикнула отчаянно:
– Да что ты, в самом деле! Не понимаешь? Зачем ты приехал? Мучить меня? Я тебя не звала! Я не хотела тебя видеть! Я забыть хотела! Ты… Я аборт сделаю. Вот. Все.
Она откинулась на спинку стула, совершенно обессиленная этим взрывом, закрыла лицо руками. Иван вскочил, побежал к двери, вернулся, заходил по кабинету большими шагами.
– Я тебе не позволю! Я тебе даже думать запрещаю! – выкрикивал он отрывисто, задыхаясь.
– Запрещаешь? – переспросила Марина, прищурившись. – А какое право ты имеешь мне что-либо запрещать? Ты мне никто. Я тебе не жена.
Ей было больно и хотелось сделать больно ему, и еще больнее… Зачем он приехал? Зачем терзает ее?
– Жена! Ты мне больше жена, чем… чем все жены на свете! Я… я тебя не пущу, я с тобой пойду, побегу за тобой, я в этой больнице все разнесу и врачей поубиваю… Я кричать буду, что это мой ребенок! Они не посмеют!
Марина горько усмехнулась. Это был бред, отчаянные вопли обиженного на весь свет мальчишки. Я вам устрою, вы все еще пожалеете!
Иван внезапно умолк. Будто выдохся. Он сел на пол возле ее ног, положил голову ей на колени и тихо сказал:
– Ты думаешь, вот дурачок, мальчишка, несет невесть что…
Марина вздрогнула – он словно услышал ее мысли. Она поняла, что Иван видит ее насквозь, чувствует все, что чувствует она, и знает все ее мысли. Она поспешно отогнала это понимание, запретила себе думать об этом – так страшно ей стало от этой близости, этой соединенности, сплетенности с другим человеком.
А Иван продолжал говорить тихо, почти шепотом, уткнувшись в ее колени. Ни Обиды, ни угрозы не было в его голосе, в его словах, но этот прерывистый горячий шепот звучал для нее громче надрывного крика и страшнее всяких проклятий.
– Я же понимаю, что не могу тебе запретить. Если ты так решила – не устережешь, не отговоришь. Ну, я умру… Мне даже подумать об этом больно. Ведь я его уже люблю. Я его чувствую. Родня как-никак… – Иван попытался улыбнуться, но улыбка вышла бледной, кривой. – Вот и знай. Станут они его убивать… резать… мне больно будет. Как мне после этого жить? Зная, что я такое с тобой сотворил… с маленьким…
– Ну почему же ты? – слабо запротестовала Марина. – Я сама так решила.
Иван покачал головой:
– Нет. Всегда виноват мужчина. Значит, не сумел тебя защитить, успокоить. Значит, не думаешь ты, что я надежный, что со мной вам хорошо будет. Выходит, недостоин…
Иван до крови прикусил губу, но короткий мучительный стон все-таки вырвался наружу, ударил ей в грудь, ранил. Марина схватила голову Ивана, прижала к своей израненной груди и зашептала, целуя его волосы:
– Ванечка, милый, не надо, не думай так! Я тебе верю! Я тебя люблю! Один ты у меня, один на всю жизнь. Прости меня. Испугалась я, за себя испугалась… Прости. Не будет ничего этого. Пусть уж как есть… Видно, судьба моя такая.
Он поднял голову и закрыл ей рот поцелуем… Не надо было никаких слов. В сущности, не словами он убедил ее, и не словами она ему отвечала.
Она тоже соскользнула со стула на пол. Они целовались до самозабвения, и Марина плакала и не понимала, как она могла жить без него столько пустых несчастных дней…
Жгут сидел на ступеньках больничного крыльца. Галина нервно ходила по тропинке. До боли стиснув руки, повторяла:
– Ой, что будет! Что будет!
– Дождь к вечеру пойдет – это точно, – флегматично отозвался Алексей.
Галина резко повернулась к нему, чтобы уничтожить взглядом, но не успела. Дверь протяжно скрипнула, и на крыльцо вышел Иван.
– Ну что? – мрачно спросила Галя. – Едем в больницу?
Иван помотал головой, широко улыбнулся и объявил торжественно:
– Поездка отменяется!
А потом перевел дух, как после длинного изматывающего подъема на высокую гору, и устало опустился на ступеньку рядом со Жгутом.
– Ну слава богу! – выдохнула Галя и присела на ту же ступеньку, прислонившись к Алексею с другой стороны. – Одну жизнь спасли.
Ее трясло. Алексей обнял ее, прижался щекой к ее щеке, прошептал чуть слышно:
– Ничего… ничего… все хорошо.
Дверь опять распахнулась. Марина вышла на крыльцо, прислонилась к стене и произнесла устало, но радостно:
– Альбина проснулась! – Глаза ее засияли. – Грушу просит!
Галина вскочила и всплеснула руками:
– Да хоть ведро! – И посмотрела на Алексея.
Жгут засуетился:
– В саду у Сердюка во-от такие груши! Отличные! Я сейчас… я мигом… Вы меня здесь подождите!
Он оглянулся – Марина и Иван целовались, забыв обо всем на свете, ни на что и ни на кого не обращая внимания. Жгут даже засмотрелся на них.
Галя покачала головой и горестно вздохнула:
– Что у них впереди? – И тут же, дернув мужа за рукав, скомандовала: – А ну, быстро к Сердюку за грушами! Чего стоишь? Давай!
Алексей послушно кивнул, спрыгнул с крыльца и исчез.
Галина посмотрела ему вслед. Трудный был лень. Мучительный, опасный… Но в этот день никто не умер. И вечер пришел тихий, ясный, умиротворяющий. Как прозрение – так просто быть счастливым, добрым, никому не желать зла, любить и быть любимым…
Иван и Марина целовались, шептались, смеялись тихо. Столбов подхватил ее на руки и закружил. Галя отвернулась. Пусть хоть несколько минут побудут одни… Что еще ждет их, какие испытания? Но сегодня они заслужили свои пять минут безмятежного счастья, они дорого заплатили за эти минуты.
Жгут перемахнул через забор сердюковского сада и пошел плутать среди деревьев, разыскивая грушу. Наконец он учуял запах и пошел на него. Нашел дерево, ухватил толстую ветку, пригнул и стал перебирать, отыскивая среди листьев плоды.
– Стой, бандюга! – раздался за спиной приглушенный ликующий голос. – Стрелять буду!
– Ты что, Сердюк! – зашипел Алексей. – Рехнулся? За несанкционированное применение оружия знаешь что бывает?
– Жгут! – ахнул Сердюк. – Вот те на! А ты чего тут делаешь?
– Чего, чего! Альбина проснулась. Грушу просит. Ну, не хотел тебя беспокоить…
– А-а, – протянул Сердюк и поскреб в затылке. – Проснулась, значит? А что это… чего-то моя говорила… помирает, мол? Жива, значит?
– Жива, жива! – нетерпеливо ответил Алексей. – Груши давай!
– Это можно, – согласился Сердюк. – Фрукт в больницу – святое дело. А зачем ты яблоню трясешь?
– А зачем она грушей пахнет? – рассердился Жгут.
– Ну так она грушовка – вот и пахнет, – степенно объяснил хозяин сада. – Имеет право. Пошли. Только тихо. Моя-то… ну, она баба хозяйственная, у нее все сосчитано… Так мы ей и не скажем, ни к чему женщину расстраивать. Ты не думай, она не жадная, она порядок любит… Куда прешь? – рявкнул Сердюк. – Тут у нас грядка с клубникой! Иди за мной. Шаг в шаг, как по болоту.
Жгут пошел шаг в шаг.
– Куда класть-то? – повернулся к нему Сердюк.
Жгут растерялся. Обшарил себя, развел руками.
– Давай в фуражку. Или за пазуху.
Сердюк крякнул:
– В твою фуражку, окромя твоей глупой башки, две груши входят. А за пазухой помнешь все… Погоди, тут у меня под навесом лукошко было.
Они еще поплутали между грядками и парниками. Сердюк журчал довольным голосом, домашним, человеческим, на работе у него голос был совсем другим.
– Я тебе беру дам. Сладкая! Нежная, конечно, с-собака… Я ее на зиму, как дите, укутываю… Она тут не должна расти – по науке. А у меня без всякой науки все растет!
Сердюк осторожно уложил в объемистое лукошко десяток крупных груш, протянул Жгуту и смущенно предупредил:
– Ты это… не говори моей-то… она эти беры каждый день пересчитывает. Скажу, что мальчишки обтрясли. Да куда ты? – воскликнул он, увидев, что Жгут направляется к забору. – Зачем через забор-то? Я тебя через калитку выпущу, а потом стрельну.
– Чего-о?! – обомлел Жгут.
– Вроде я мальчишек пугаю, – невозмутимо объяснил Сердюк. – Да ты не бойся, я холостыми.
Жгут выскользнул из сада и чуть не бегом бросился по темной улице. Позади грохнул выстрел и заголосила сердюкова Наталка:
– Бандиты! Хулюганы! Шибеники! Усю мою беру обтрусили!
Через десять минут лукошко с медово-желтыми грушами стояло на тумбочке возле Альбининой кровати. Она с усилием протянула слабую руку, ставшую неожиданно невероятно тяжелой, и обхватила непослушными пальцами округлый прохладный плод, положила на подушку, прислонилась щекой. От нежной сердюковской беры, которая выросла не по науке, а от любви, исходил ошеломляющий аромат.
– Привет, груша, – прошептала Альбина. – Побудь со мной. Я тебя не обижу. Я не буду тебя есть.
– Привет, – ответила груша. – Я побуду с тобой. А потом можешь меня съесть. Я затем и росла, солнышком грелась, росой умывалась. Съешь меня – повеселеешь, поздоровеешь, жить захочешь…
ГЛАВА 15
Сержант Братеев умел ходить по лесу. Он родился и вырос в глухой сибирской деревеньке. Семья была большая, детей – семеро, но мужиков – как у Некрасова – всего двое: «отец мой да я». После шести девчонок родился наконец сын. Отец стал брать его с собой на охоту чуть ли не с пяти лет, не обращая внимания на причитания матери. Сестры его баловали, мать души в нем не чаяла, отец внушал, что он – кормилец и опора семьи. Вот и вырос Братеев – невысокий, но крепкий, домовитый, работящий, аккуратный. Ни книжек, ни умных разговоров он не любил, а любил все то, что можно посмотреть, пощупать и сделать своими руками. Любил также порядок и разумный ход вещей. Порядка и разумного хода вещей в колхозе, почитай, не было. Настоящих крестьян никто не слушал, а из Москвы приходили указы совсем глупые – то картошка квадратно-гнездовая, то торфяные горшочки, а то и вовсе кукуруза. Каждая семья жила своим приусадебным участком, который все время грозились отрезать, и лесом. Братеев никаких крамольных мыслей не имел, да и не позволил бы ему батя иметь какие-нибудь такие мысли; просто считал, что из Москвы не видать и не слыхать, а между Москвой и Братеевкой (они там все были Братеевы, вот и деревня так называлась) полным полно дураков с портфелями, которые и туда, и оттуда неладно пересказывают.
Поэтому Братеев не протестовал, но работать в колхозе не любил, потому что без толку, а на своем подворье ломил, как медведь – днем и ночью. И лес любил. И охоту, и по грибы, и за кедровыми орехами… Поэтому в лесу он был как дома. Ходил легко и бесшумно, плавно перекатывая ступню с пятки на носок, выбирая место, куда поставить ногу, чтоб не хрустнуло и не брякнуло. А то ведь хрустнешь пару раз, тут и медведь-батюшка цап дурака неуклюжего за загривок.
Братеев направлялся к фанзе. Приказа такого ему никто не давал. Шел не только по собственному желанию, но даже тайком, что сержанту было вовсе не свойственно. Он хоть и жил своим умом и был по-деревенски недоверчив, но начальство уважал и поперек батьки в пекло не совался.
А дело было в том, что в армию пошел Братеев с большой радостью. Мать, конечно, выла и все шесть сестренок рыдали, даже молчун-отец буркнул, что при царе единственного парнишку не забривали. Но Братееву нравились порядок и ясность. И армия его ожиданий не обманула. Вся жизнь тут была как на ладони, и все было правильно. А чуть какая неправильность – пуговица оторвалась или сапоги не чищены, – так быстро укажут и заставят исправить.
Братеева и заставлять было не надо. На всей заставе не было другого такого бравого служаки. И в одежде, и во всем своем нехитром солдатском хозяйстве, и строевой подготовке он являл собой такой образец советского воина, что, сам того не желая, сделался любимцем начальства и скоро вышел в люди, то есть в сержанты. Власть свою он во вред не употреблял, над салагами не издевался, но за порядком следил истово, не за страх, а за совесть.
Братеев хотел остаться на сверхсрочную. Конечно, по дому тосковал, по отцу-матери и даже по сестренкам, но как вспоминал гниющую подмороженную кукурузу да тощих колхозных коровенок, так скулы сводило от тоски. Нет уж, тут все ясно – вот граница, вот китайцы, а это наша земля, сюда не суйся. И никто не сунется, пока Братеев сторожит рубежи своей Родины.
А тут – такой вот непорядок. Сначала было все просто непонятно, потом и вовсе сделалось подозрительно. Диверсанты, контрабанда, наркотики – это все Братеев понимал и горел желанием с этой заразой бороться. Но делать-то надо по-людски, с толком. А что получается? Одного китайца убили. Вовсе не надо было. Скрутить и допросить. Он ведь кому-то эти наркотики нес, кому-то из наших. Значит, гада-предателя надо выявить и сдать куда следует. И второй китаец сбежал. Каким образом? Нет ли тут вредительства? А даже если не вредительство, а просто халатность, так его капитан Голощекин все равно велел расстрелять. При попытке к бегству. Скажет тоже, какая же попытка, когда его живехоньким взяли и можно было тащить на заставу. И оба китаеза орали: «Голощекин, Голощекин!» К чему бы это?
Чем больше Братеев об этом думал, тем серьезнее сомнения одолевали его. А когда сомнения превратились во вполне основательные подозрения, написал Братеев бумагу особисту Ворону. Долго писал. Три дня. Дело-то непривычное. Ну, одолел. Хорошо написал, коротко и почти без ошибок, орфографический словарь взял в библиотеке и каждое слово из словаря списывал. Только «фанзы» там не было. Братеев написал: «китайское жилое помещение».
Особиста не любили. И Братеев тоже не слишком хорошо к нему относился. Но дело же не в личном отношении. Раз заметил что-то странное, непонятное, одним словом, особенное – сразу доложи особисту. Работа у него такая.
Особист сначала обрадовался. Даже руки потирал. А только ничего из этого не вышло. Не дал ходу братеевской бумаге. И понятно почему. Пили они с Голощекиным вместе. И Голощекин жену особисту вернул. Это дело с женой было, по мнению Братеева, один срам. Во-первых, нечего бабу распускать. Сам виноват, потакал и к хозяйству не приучал. Все на заставе знали, что она целый день на диване с книжкой валяется, а Ворон одними вареными яйцами питается. Во-вторых, если случился такой грех, сам и улаживай. Дело нехитрое. Певцу – в рыло, ее – за косу. Хотя у нее и косы-то нету. Особист, видать, струсил, а Голощекин солдат послал певца бить. По понятиям Братеева, это было то же самое, что окучивать сердюковскую картошку силами второго взвода. Неправильно. Китайцы то и дело через границу лезут, в то время как солдаты не на своих постах находятся, а с певцами разбираются или с офицерским огородом.
Оставалось одно – обращаться непосредственно к полковнику, которого Братеев видел нечасто, но сильно к нему был расположен. Полковник службу знал, глупых приказов не отдавал. И Братеева сразу разглядел и отдельно похвалил. Если бы, говорит, у нас все такие солдаты были, я бы спал спокойно. Очень эти слова запали Братееву в душу.
Но слова – это одно сотрясение воздуха. Да и не силен был Братеев в речах. Не обучался этому. Следовало раздобыть что-нибудь такое, что можно пощупать. И это что-то находилось, несомненно, в фанзе.
Голощекин велел фанзу караулить. Но не у самой избушки, а вдали, скрытно расположившись по периметру. Ждать очередных контрабандистов. Кого ждать-то? Дураки они, что ли? Ведь второй китаец ушел и предупредил своих. Значит, никто не придет. Только зря людей от дела отрывает. А может, и не зря? Ведь наркотики-то там и остались. Голощекин самолично (больше никого с собой в избушку не взял и, значит, спрятал так, что, кроме него, никто найти не сможет) все наркотики туда утащил… Братеев бы не так сделал. Наркотики забрать и отдать куда следует. Они, говорят, больших денег стоят. Может, из них что полезное можно сделать. А если нельзя – продать в заграницу, пусть дураки травятся, а нам денежки пригодятся. Ну а фанзу раскатать по бревнышку и посты все эти никому не нужные снять.
Но Голощекин с Братеевым, конечно, не советовался и делал по-своему. Тогда и Братеев решил ни с кем больше не советоваться и поступать по-своему. Отправиться к фанзе, проникнуть в помещение, отыскать наркотики и предъявить их полковнику. А уж он сообразит, что к чему.
Братеев прошел мимо постов, выставленных Голощекиным, совершенно незамеченным. Прошел, не скрипнув, не зашелестев, осуждая про себя такую халатность товарищей и слабую боевую подготовку. Об этом, пожалуй, тоже следовало сообщить полковнику. Нечего китайцев за дураков держать. Тут слон мог пройти, они бы и не чихнули. В засаде они сидят! Их сто раз уже могли снять, не пикнули бы. И стратегически важный участок оказался бы оголенным.
Сержант Братеев обошел фанзу, прислушался. Тихо. Подергал дверь. Заперта. Но это пустяки. Достал штык-нож, сунул между косяком и дверью, нажал…
– Сержант, помочь? – Голос Голощекина за спиной прозвучал как-то даже заботливо.
Братеев так и застыл. Хорошо ходил по лесу сержант, даже птиц не тревожил, чуткие сойки не обращали на него внимания, сквозь любые посты и засады мог проскользнуть. Но Голощекин даже не ходил – он просто появлялся внезапно, словно возникал из воздуха. Братеев в Бога не верил, потому что был сначала пионером, потом комсомольцем, а теперь собирался вступить в партию. Но в чертей он очень даже верил, у них в деревне все в них верили, и не только верили, но знали их окаянные повадки во всех подробностях и боролись с мелкими бесовскими пакостями со всей сибирской серьезностью. Голощекин, несомненно, с бесами был в наилучших отношениях и перенял от них многое.
– Все вынюхиваешь? – вздохнул Голощекин, сверля сержанта своими страшными глазами.
Но Братеева не так-то легко было запугать. В одном кармане гимнастерки у него лежал зубок чеснока, в другом – две соломинки, сложенные крестом и связанные травинкой. Братеев прикусил язык, завел руку за спину и смастерил из трех пальцев магическую фигуру, называемую в народе кукишем. Промолвил про себя: «Приходи вчера!» – и смело глянул в лицо Голощекину. И всемогущий загадочный капитан показался ему не таким страшным.
– Я знаю, там наркотики, – твердо сказал сержант. – А мы охраняем фанзу. Кого мы охраняем? Что происходит, капитан?
Давно он готовил эти вопросы, давно мечтал о той минуте, когда задаст их Голощекину и увидит, как испугается, заюлит великолепный бравый капитан.
Но капитан отнюдь не смутился. Он с такой укоризной оглядел Братеева, что тому сразу же показалось, будто у него что-то не в порядке: то ли пуговицы не застегнуты, то ли оружие не чищено…
– Слишком много вопросов, сержант, – недовольно произнес Голощекин и поморщился. И тут же снисходительно улыбнулся, и даже пошутил: – А любопытной Варваре на базаре… ну, чего оторвали-то?
Он так требовательно глянул на сержанта, что тот еле удержался, чтобы не отрапортовать громогласно, что именно оторвали любопытной Варваре. Но удержался все-таки… Молчал, не смигивал под гипнотизирующим взглядом капитана. Голощекин не обиделся, сам себе ответил:
– Правильно. Нос оторвали. Детскую присказку помнишь? Ладно, руку протяни.
– Зачем? – Братеев совсем одурел от странного поведения и загадочных речей Голощекина.
Капитан снисходительно усмехнулся:
– Да не бойся, не укушу… Подними руку-то, протяни.
Братеев послушно вскинул руку – вперед на уровне плеча, как на утренней зарядке. Голощекин цепко ухватил его за запястье и наставительно проговорил:
– Ты дальше своей руки не смотри, все равно ничего не увидишь…
Левой рукой (а его левая была сильнее братеевской правой) он держал Братеева за запястье, зажав его, словно в тисках; глаза его, полуприкрытые веками, смотрели на сержанта со скучающим сожалением; а правая рука жила своей жизнью – скользнула плавно, легко, не шелохнув сонного нагретого воздуха, за спину сержанта, вытащила без всякого видимого усилия штык-нож, всаженный между косяком и дверью, и повернула этот нож в спину сержанта. Тень клинка легла как раз против сердца. Голощекин улыбнулся.
– Товарищ капитан! Полковник Борзов на связи! – По кустам, как медведь, ломился связист с рацией.
Рука с ножом появилась из-за спины сержанта. Голощекин с интересом посмотрел на оружие, словно раньше не замечал, повертел и протянул сержанту. Братеев послушно взял.
– Иду! – откликнулся капитан не слишком громко, без особой спешки, с достоинством.
А потом повернулся к сержанту:
– Совет. Попал в яму к волку – не пытайся его укусить!
И ушел широким ровным шагом. Братеев посмотрел ему вслед и усмехнулся. Совет был глупый. Волки в ямах не живут, они же не медведи. Да и медведи не живут, а только на зиму ложатся. Живут и охотятся волки стаями и на человека не нападают, боятся его. Разве что волчица с волчатами. Так зачем ее кусать? Хороший охотник идет в тайгу с ружьем, ножом… Братеев покачал головой. И руку велел поднять… Не в себе капитан. Или до того струхнул, что несет невесть чего. Нет, надо идти к полковнику.
