Текст книги "Граница. Таежный роман. Пожар"
Автор книги: Тамара Уманская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)
И не знал сержант Братеев, что был на волосок от смерти. Что спасло его? Исполнительный связист? Зубочек чеснока с родного огорода (из дому посылки шли часто, в основном съедобные)? Или две скрещенные соломинки?
Многие любят читать перед сном в постели. Еще Пушкин, среди радостей жизни, назвал и такую: заснуть с хорошей книгой. Галина Жгут выбрала очень хорошую книгу и с выражением читала вслух своему мужу:
Зайку бросила хозяйка.
Под дождем остался зайка.
Со скамейки слезть не мог,
Весь до ниточки промок.
Поскольку это была не просто книга, а книжка-игрушка, рядом со стихами был прикреплен картонный заяц с подвижными частями тела. Алексей не преминул поучаствовать в духовной жизни своей жены. Он дергал зайца за уши, отчего тот весело мотал головой и всплескивал лапами.
– Леш! – Галя отвела его руку. – Леш, перестань, книжку порвешь. Это я для Марины купила. Будет читать своему пацану.
Галя закрыла яркую большую книгу и осторожно отложила ее. Выключила настольную лампу, уютно закуталась в одеяло, положила голову на плечо Алексею. Глаза ее блестели в темноте.
– Знаешь, она совсем другая стала… Изнутри светится вся. И красивая!..
Алексей, конечно, Марине сочувствовал, и если что надо сделать полезное для нее и ее будущего ребенка, например накормить грушами из сердюковского сада, то он – с удовольствием! Но собственная жена интересовала его гораздо больше. Он привлек к себе Галю и строго спросил:
– А ты когда светиться начнешь?
Он не видел в темноте ее лица, но по голосу понял, что она улыбается.
– Надо подумать.
Алексей оживился, приподнялся на локте, заговорил горячо:
– Ну а я что говорю! И непременно девочку… С такими же глазками, с такими же ножками… Но характером в меня! – спохватился он вдруг, быстро представив все прелести жизни в обществе двух Галин – маленькой и большой.
Галя тоже не осталась в долгу. Она хихикнула. Последнее слово всегда оставалось за ней.
– Согласна. Но второй ребенок – мой характер, твоя внешность!
Он поцеловал жену нежно, осторожно. Они долго лежали молча, чувствуя невероятную близость и пронзительную нежность. Галя, обычно чуждая всякой сентиментальности и не любившая громких красивых слов, тихо сказала:
– Леш, ты и я – мы перейдем в детей и поэтому всегда будем вместе. Вот для чего мы с тобой встретились, да?
Алексей укоризненно вздохнул:
– Дошло, наконец! – и не удержался, припомнил ей старую обиду. – Сначала детей нарожаем, а потом, пожалуйста, сбегай. У тебя уже опыт есть…
Галя вздрогнула и теснее прижалась к нему.
– Дурачок! Куда я от тебя? Знаешь, как мне стало страшно, когда я ушла тогда? Я же люблю тебя.
– Врешь! – Жгут был суров, но справедлив. Подумав, согласился. – Может, и любишь… Но не больше, чем я тебя…
Он склонился над ней. Короткая летняя ночь почти прошла. В мерцающем зыбком полусвете предрассветного часа странно чужим и прекрасным показалось ей любимое лицо, такое близкое, такое родное, что она уже привыкла к нему и как бы перестала замечать. Соловей залился под окном, запуская серебряные трели в темноту и тишину. Галя задохнулась от счастья, как в первый день, как в первую минуту… Настоящая любовь всегда нова и неповторима… и в день первого свидания, и на десятом году супружеской жизни.
Перестав размышлять, отдаваясь горячей волне, несущей ее к вершине наслаждения, Галя нечаянно вспомнила о своих подругах: мелькнуло и погасло застывшее иссиня-бледное лицо Альбины, потом Марина с маской равнодушия, скрывающей глубокое горе. Галя на миг почувствовала укол совести. Но что поделаешь? Счастливой любовью нельзя ни с кем поделиться. Как нельзя поделиться здоровьем, талантом и чувством юмора… И обладатель этих сокровищ не виноват перед теми несчастными, кто этого лишен.
Полковник Борзов был человеком глубоко порядочным. Показухи не любил и властью своей не кичился. Поэтому никаких внезапных проверок, с налету, втайне, не устраивал. Всегда предупреждал, по крайней мере за день до своего приезда. Дескать, «иду на вы». Он как никто другой знал, что служба на границе – дело серьезное, напряженное, требующее таких усилий от всего личного состава, что трепать людям нервы только для того, чтобы указать начальственным пальцем на всякие мелкие упущения, недостойно советского офицера и просто нормального мужика.
Вот у Голощекина всегда все было в полном порядке, хоть предупреждай, хоть не предупреждай. И казармы, и вся территория расположения радовали чистотой и ухоженностью. Наглядная агитация на уровне, стенды и стенгазета в ленинской комнате регулярно обновляются. Политзанятия проводятся, соответствующая документация ведется. Комар носу не подточит.
А еще уважал полковник Никиту за то, что капитан на солдатском довольствии и обмундировании не экономил и своей выгоды не соблюдал, то есть, проще говоря, не набивал карманов. А полковник на такие дела в своей жизни насмотрелся. Иной раз так мелочно воровали, что и сказать стыдно. Конечно, Советская армия блюла честь мундира, и ни одно из подобных хозяйственных преступлений до суда не дошло, улаживали тихо, келейно. Но за Никитой такого не водилось, и полковник был ему за это благодарен. Хотя, конечно, никогда с Голощекиным ни о чем таком они не говорил.
В сущности, инспекция было чистой формальностью. Полковник собирался успеть к обеду домой. Жена будет рада. На иных заставах застрянешь на пару дней, разбирая все дрязги и склоки…
– Порядок у тебя идеальный, чисто, – говорил полковник Голощекину, который провожал его к машине. – Я доволен… Молодец, молодец, Никита! А с коллективом-то как? Сложились отношения?
– Лучше не бывает! – бодро отчеканил Голощекин.
Личный состав выстроился идеально ровным строем. Полковник одобрительно окинул их взглядом.
– Сми-ирно! – скомандовал Голощекин.
Из-за угла казармы выскочила тощая нелепая фигурка и, спотыкаясь, бросилась в самый конец строя. Это был Васютин. Он занял свое место в строю и вытянулся, стараясь произвести как можно более бравое впечатление.
– Вольно… – махнул рукой полковник.
Васютин перевел дыхание и одернул гимнастерку. Голощекин уставился на него тяжелым немигающим взглядом. Но голос капитана был мягким, прямо дышал отеческой заботой:
– Рядовой Васютин, почему сапоги не чищены?
– Я из лесу, товарищ капитан, – пробормотал Васютин.
Голощекин снисходительно улыбнулся и пожал плечами. Ну что с ним поделаешь, с этим растяпой…
Борзов хорошо помнил историю с Васютиным и, в отличие от многих, не находил в ней ничего смешного. Полковник подошел к парню, положил ему руку на плечо, заглянул в глаза:
– Ну что, Васютин, не обижают тебя?
Васютин вытянулся, уставился в лицо полковнику круглыми, застывшими от напряжения глазами и промямлил:
– Никак нет, товарищ полковник!
Борзов вздохнул. А какого ответа он ждал? Что ж, это армия, а не богадельня… Иной раз круто приходится. Он понимающе кивнул и спросил мягко:
– А чего это бодрости в голосе не слышу?
У Васютина дрогнули губы, и он ответил просто, обыденно, как лицо гражданское:
– Ногу натер.
И тут же испуганно глянул за спину полковника, туда, где, широко улыбаясь, стоял капитан Голощекин.
Борзов обошел строй и направился к машине. Именно этой минуты ждал сержант Братеев. Он решительно шагнул из строя и догнал полковника.
– Товарищ полковник! Разрешите обра…
Полковник оглянулся. Голощекин стоял рядом с сержантом, дружески положив руку на его плечо.
– Слушаю вас. – Борзов был удивлен: казалось, все вопросы уже обсудили. Он даже не понял, что окликнул его сержант, потому что Голощекин – с той же интонацией – без запинки продолжил фразу:
– Товарищ полковник, надо бы нам сержанта Братеева представить к награде. Проявил смелость, отвагу… – Голос капитана крепчал, в нем звенел металл, мужественное лицо его светилось гордостью за смельчака-сержанта.
Ошеломленный Братеев дернулся, но рука капитана, так добродушно и вольно лежавшая на его плече, держала его мертвой хваткой. Братеев открыл было рот.
– …при задержании лиц, незаконно проникших на нашу территорию! – торжественно продолжал Голощекин.
Сержант почувствовал, как земля уходит из-под ног. Гнилой болотный туман застилал ему глаза, в голове звенело. Ему казалось, что невидимая рука сжимает его горло, что капитан каким-то сверхъестественным образом перехватил его голос и говорит за него.
– Хорошо! – согласился полковник. – Наградим.
Борзову на миг показалось, что во взгляде сержанта есть что-то странное, беспомощность какая-то и отчаяние. Все это как-то не вязалось с ситуацией, настораживало.
– Вы что-то хотели мне сказать? – ободряюще улыбнулся Борзов.
Братеев тряхнул головой, смигнул и будто проснулся.
– Товарищ полковник! – начал он, чувствуя, что это последний шанс, последняя минута, когда еще возможно восстать против окаянного капитана.
Сержанта ободрял твердый ясный взгляд полковника, он изо всех сил бежал на свет этого взгляда – из темноты и болотного морока.
Голощекин немедленно перехватил у Братеева инициативу.
– И сейчас не теряет бдительности! Продолжает следить за фанзой!
– Молодец! – Полковник крепко пожал руку подтянутому сержанту, подумав, что бывают же такие прирожденные солдаты – приятно посмотреть! – и повернулся, пошел к машине.
Он уже открыл дверцу, уже занес ногу на подножку… У сержанта в груди стукнул ледяной комок, в который разом превратилось его замершее сердце. Он бросился следом за Борзовым, вскрикнул неуставным молодым голосом:
– Товарищ полковник, здесь по-прежнему не все ладно! Я…
– Совершенно правы, сержант! – подхватил Голощекин.
Братеев невольно оглянулся. Глаза капитана смеялись, в них плясали бесовские искры, он ободряюще кивнул онемевшему сержанту и продолжил, преданно уставившись на вышестоящее начальство:
– Одному не справиться, а вместе мы разоблачим и накажем по всей строгости советского закона!
Братеев понял двойной смысл патетической тирады и ужаснулся наглости Голощекина. Волна бессильной ярости захлестнула его… Сержант Братеев потерял свою последнюю минуту.
Полковник больше не взглянул на него, и хотя слова были обращены к Братееву, видел он только Голощекина и говорил только с ним:
– Вы продолжайте наблюдение, сержант. И обо всем докладывайте мне лично. А вы, – это относилось уже к Никите, – не забудьте, что у нас совещание. Я жду вас в штабе.
Полковник отдал честь и сел в машину. Голощекин лихо козырнул в ответ. Побелевший сержант вяло приложил тяжелую ледяную руку к козырьку.
А Никита, даже не взглянув на окаменевшего сержанта, круто повернулся и быстро зашагал по своим делам. Дел у него было много.
Голощекин не шел, он плыл над землей. Его распирало ощущение всемогущества и власти, вседозволенности. Когда Братеев выскочил со своим доносом, а он, конечно, хотел наябедничать, мальчишка, сопляк, и знать-то ничего не знает, а туда же! Так вот, когда сержант вылез со своими правильными речами, Голощекин не испугался, ничуть. Ему стало весело, как всегда в минуту опасности. Он любил опасность, любил ходить по самому краю, любил чувствовать себя не таким, как все. Куда им, слабакам! Они все из другого теста. Такие, как Голощекин, не каждый день рождаются… А может, и не каждый год.
Играть людьми, тасовать их, раскидывать, как карты или костяшки домино; дергать за невидимые ниточки и смотреть, как они мечутся, плачут, мучаются, вопрошают судьбу – за что?! А судьба-то – вот она, в лице капитана Голощекина, похмыкивая, решает, совсем придушить или отпустить… пока… Погуляй, дурачок, потешься. Завтра доиграем.
Подлец всегда сильнее порядочного человека. Он не соблюдает правил. Нормальный человек живет в системе запретов: это нельзя, то неприлично, так не делают да эдак не поступают. А подлец на такие пустяки внимания не обращает. Если один шахматист огреет другого доской по голове и объявит мат – он победил? А если на футбольное поле выскочит орава дюжих парней, повяжет команду противника, положит мордой на газон и начнет заколачивать голы в пустые ворота – они победили? Конечно, в спорте это невозможно, а в жизни – сколько угодно.
Голощекин рано понял эту простую вещь. И с презрением смотрел на тех, кто до нее не додумался. Они были стадом, и кто-то должен был гнать это стадо в нужном направлении. Голощекин гнал. И резал отставших, слабых, ненужных.
И чем дальше, тем несокрушимее становилась его вера в свою исключительность и непобедимость. Все очень просто. Зло всегда побеждает.
И никогда Никите не приходила в голову одна мысль: если зло всегда побеждает, то почему же оно не победило раз и навсегда? Почему большинство людей все еще верят в добро и защищают его и погибают во имя того, чтобы оно существовало?
Но о таких пустяках Голощекин не думал.
ГЛАВА 16
Альбина не только выжила, она выздоровела – и очень быстро. Быстрее, чем надеялась Марина, быстрее, чем хотела сама Альбина. Но она была молода и здорова, и ее тело предало ее душу, тело радовалось возможности дышать, слышать, чувствовать запахи, тело хотело есть, двигаться… И еще много чего хотело. Например, плескаться в свежей прохладной воде, пронизанной солнечными лучами, отражающей деревья и облака.
Альбина лежала на мелководье, подставив лицо солнцу, чуть сопротивляясь течению. Хотя было бы хорошо – не сопротивляться, позволить воде унести себя далеко, далеко… Река обнимала ее так ласково, утешала, гладила, журчала о том, что все проходит, что облака плывут по небу и в воде плывут. Им не больно и не страшно. Доверься течению времени, плыви, как облако, подчиняясь ветру, и станешь так же спокойна, и не будешь чувствовать боли…
Но Галя Жгут разрушила это философское настроение. Галя не могла просто так валяться в воде. Она ныряла, уплывала на середину реки и звала оттуда Альбину. Наконец начала бегать вокруг нее, поднимая тучи брызг, визжа и хохоча. Потом выбралась на песчаный берег и упала рядом с Мариной, которая не купалась, а просто сидела на разостланном одеяле, наслаждаясь тишиной и покоем.
Марина могла говорить и думать теперь только о том, самом важном, что происходило в ней и с ней. Она повернула к Гале лицо, немного осунувшееся за последние дни, но в то же время просветлевшее и полное тайной радости. И сказала, словно разговор и не прерывался:
– Мама, когда меня носила, на мясо смотреть не могла. А я все время хочу мяса.
Галя приподнялась на локте, понимающе кивнула и объяснила:
– Мужика родишь.
Марина действительно похорошела. Нет, это бедное слово не могло объяснить той новой прелести, которая появилась в ней, той мягкости движений и интонаций, с которыми она говорила и в то же время прислушивалась к себе, к тому, что происходит в ней, каждый день, каждую минуту, и сейчас вот…
– Я где-то вычитала, – поделилась она с Галей своим открытием, – что материнский инстинкт может проснуться когда угодно.
Галя изумленно подняла брови.
– Ты что, – недоверчиво воскликнула она, – ты хочешь сказать, что только сейчас осознала, что станешь матерью?!
В голосе ее прозвучало даже некоторое осуждение.
Марина безмятежно улыбнулась:
– Да нет. Я раньше понимала. Но умом. А сейчас сердцем…
Их разговор на эту тему, такую важную и близкую каждой женщине, мог бы продолжаться бесконечно – вечный и прекрасный, как летний полдень. Но тут Альбине надоело мокнуть среди облаков и листьев. К тому же она замерзла.
Альбина вышла из воды и легла рядом с Галей, лениво потянулась за сигаретой и неторопливо закурила.
На ней был раздельный купальник, очень модный – две полоски, не скрывающие, а лишь подчеркивающие все прелести ее стройной фигуры. И конечно, эти две полоски не скрывали следы слишком страстных поцелуев на шее и на груди, а также синяки на спине и на бедрах. Альбина этих отметин специально не демонстрировала, но и не стеснялась. Она об этом просто не думала.
Марина старалась не смотреть на эти свидетельства Альбининых безумств, она, чуть отвернувшись, с улыбкой слушала милую болтовню подруги о холодной воде и быстром течении. Если бы Марина не была так занята собой, она бы услышала дребезжащую нотку в этой слишком милой болтовне… Впрочем, даже если бы и услышала, что с того? Она понимала, что ничего изменить нельзя и лучше все оставить, как есть.
Галя так не думала. Галя не была ни деликатной, ни щепетильной. Она прищурилась и язвительно спросила:
– Это кто ж тебя так приобнял? Неужели муж?
Альбина не смутилась. Она чуть улыбнулась Гале и, так же прищурившись, парировала:
– Тебя интересуют мои поклонники?
– Ага, – кивнула Галя. В глазах у нее засверкала нехорошая, злая насмешка. – Особенно белобрысый заморыш из пятой роты. Косоглазенький.
Альбина стряхнула пепел в траву, укоризненно покачала головой:
– Напрасно ты о нем так. Очень миленький мальчик. Смешной.
Марина не выдержала. Собравшись с духом, она сказала:
– Аля, о тебе уже говорит весь поселок.
Альбина легко приподнялась, даже не приподнялась, а просто перетекла, как сильная кошка, в другую позу – агрессивную и угрожающую. Она прямо посмотрела Марине в глаза и произнесла четко, с наслаждением:
– А о тебе – нет?
Марина задохнулась, словно ее ударили в солнечное сплетение. Нет, это была не та Альбина. Та – не сказала бы. Во всяком случае, с такой злобной радостью – не сказала бы.
Альбина следила за выражением ее лица, за трепетом ресниц, прикушенной нижней губой, жарким румянцем стыда и обиды. Убедилась, что Марина с большим трудом сдерживает слезы, удовлетворенно вздохнула, как насытившийся вампир, и со свойственной только ей кошачьей грацией опрокинулась на спину. Посмотрела, сощурившись, на солнце, клонившееся к западу, с наслаждением затянулась и выпустила из округлившихся губ три аккуратных колечка. Проследила их судьбу с тем же искренним интересом, с каким наблюдала за лицом Марины. И неожиданно сказала:
– Девочки, я вас очень люблю. Но, пожалуйста, не читайте мне нотации. Не надо. – И, словно услышав мысли Марины, добавила: – Я уже не та Альбина.
Марина услышала этот голос – хрустальный, ломкий, словно бы не совсем человеческий. Какой? Наверное, русалочий – вдруг пришло ей в голову. Исчезла обида, развеялась, как дым, захотелось обнять Альбину или хотя бы взять ее за руку, поплакать вместе с ней… Но Марина не посмела. Неловко попросила:
– Аль, ты не сердись на нас, ладно?
Альбина не сердилась. Это было бы слишком слабым определением. В ней бушевала ледяная ярость, огромная боль. И она знала, кто в этом виноват. И если подругам угодно поговорить на опасные темы, что ж, пожалуйста. Кто-нибудь об этом пожалеет, только не она. Альбина уже никогда ни о ком и ни о чем не пожалеет.
– Зачем ты меня вытащила с того света? Мне там было хорошо! Не больно.
При воспоминании об этом отнятом у нее безболезненном спокойствии она оскалилась в судорожной усмешке. Что-то хищное появилось в ее заострившемся лице. Она опустила ненавидящий острый взгляд на живот Марины, и та инстинктивно прикрыла его руками. Альбина кивнула – да, правильно поняла.
– Ребенка у меня никогда не будет, – шептала она сквозь стиснутые зубы. – Ни счастья, ни горя, один туман – вот что меня ждет, девочки…
У Гали дрожали губы, лицо застыло в полудетской гримасе мучительной жалости.
Альбина со свистом втянула воздух и хотела еще что-то сказать, но из-за деревьев раздался мужской голос:
– Альбина!
И все изменилось. Минута откровенности прошла, канула в вечность и, может быть, никогда не повторится.
Лицо Альбины разгладилось, на нем появилась ласковая улыбка. Она пружинисто вскочила на ноги, подобрала свои вещи и танцующей походкой пошла в сторону тропинки. Но мужчина, который спешил ей навстречу, был не мал ростом и уж точно не белобрыс. Это был рослый широкоплечий брюнет, солдатская форма сидела на нем ладно, даже щеголевато. Он шел широким шагом, размахивал букетом ромашек.
Наблюдательная Галя, мельком глянув в их сторону, почуяла что-то неладное. Она привстала и вгляделась в того, кто нес цветы Альбине. Что-то ей не понравилось… Но парочка мелькнула за кустами и исчезла. Галя даже не поняла, что ее насторожило. Что-то… Она села и хотела спросить Марину, кто это был? Ей показалось… Но Марина сидела с таким застывшим, несчастным лицом, что Галя не только раздумала спрашивать у нее насчет спутника Альбины, но и вообще не посмела окликнуть.
Подруги больше не говорили о ребенке и материнском инстинкте, будто что-то неприличное, ненужное было в таком разговоре. Они долго молчали.
Марина, как это часто бывает после мучительного, обидного разговора, не могла остановиться и продолжала в душе спорить с Альбиной.
«Ты не можешь, не смеешь сравнивать! – говорила она Альбине. – У меня с Иваном любовь, а у тебя…»
«Ну да, – ехидно усмехалась воображаемая Альбина, – любовь – это то, что у нас, а разврат – то, что у соседей за стенкой. Кто же дал тебе право судить? Или ты в самом деле уверена, что ты и есть идеал и образец для подражания?»
«Да я же не об этом! – обижалась Марина. – Ты не передергивай. Мне за тебя больно и страшно, ты же понимаешь…»
Альбина пожимала плечами: «Я могу сказать тебе то же самое. Ну, какая между нами разница? Я изменяю мужу, ты изменяешь мужу. Только я не скрываюсь, а ты прячешься, тайком, по углам».
«Я щажу самолюбие мужа, стараюсь не портить ему репутацию, ведь он ни в чем не виноват. И он офицер», – пыталась объяснить Марина.
Альбина снисходительно улыбалась: «И все равно все знают. Что, не так?»
Марина вспомнила разговор незнакомых женщин о ней и об Иване. Кровь бросилась ей в лицо, она поморщилась и замотала головой, отгоняя ужасное воспоминание. Ей не хотелось думать об этом, но ее чистая честная натура заставляла ее повернуться и посмотреть правде прямо в лицо.
Да. Как она смеет осуждать Альбину? Альбина полюбила другого человека и ушла с ним, уехала от мужа, ни минуты не сомневаясь и не оглядываясь на сплетни и слухи. А когда любимый предал ее, она умерла. Но не лгала, никому и никогда не лгала.
«Но зачем же, зачем сейчас эта мерзость, эта грязь?» – беспомощно спрашивала Марина.
«А затем, что мертвой – все равно! Да, ты оживила мое тело, спасибо тебе за это… Но где ты возьмешь душу, живую душу, чтобы вложить в это воскресшее тело? И почему ты судишь меня как живую? Но заметь, даже мертвая, я достаточно брезглива и честна и не делю свое тело между двумя мужчинами».
Марина задохнулась, как от пощечины. Да, Альбина раз и навсегда отказала Ворону в супружеской близости. Все об этом знали. Странно, как такие вещи становятся известными. Ворон никому, конечно, не сообщал подробностей своей горестной семейной жизни. Альбина тоже молчала. Но все знали.
«Я защищаю ребенка!» – выдохнула Марина свой последний аргумент.
«Но кто отец этого ребенка? Ты не знаешь и никогда не узнаешь. Останешься ли ты с мужем или уйдешь к любовнику, ты все равно всегда будешь лгуньей и предательницей!»
Марина с трудом сдерживала рыдания. Да, все это правда. Она лжет обоим, предает того и другого. Что же делать, как разорвать порочный круг?
Это была не Альбина. Даже нынешняя, дотла выгоревшая Альбина не сказала бы ей таких жестоких слов. Это была ее бунтующая совесть, ее оскорбленное чувство собственного достоинства, ее врожденное отвращение ко всякой лжи.
Как это произошло с Альбиной? Когда началось? Сначала была эйфория. Ослепительный взрыв примитивного физиологического счастья. Жить! Ах, как хорошо!.. Возвращенный, воскресший мир лежал в ее ладони, как медово-сладкая груша из сада замполита Сердюка.
Если бы она могла вечно лежать на узенькой жесткой кушетке в аптеке, смотреть на розовеющие занавески, чувствовать свежесть утра, слышать возню птиц в кустах… И больше ничего. Ну, тогда она, пожалуй, выдержала бы. Но ей пришлось вернуться домой. Точнее, туда, где было единственно возможное место ее существования. Утешать полумертвую от страха бабулю, разговаривать с мужем, видеть, как он ходит, ест, сморкается…
Оказалось, что жить незачем. И нечем. Но она не повторила попытки. Психологи считают, что спасенные самоубийцы редко решаются на вторую попытку. Почему? Наверное, у каждого своя причина. У Альбины сопротивлялось тело. Даже если душа бессмертна (у Альбины не было твердой уверенности на сей счет, хотя они с Татьяной Львовной не раз говорили на эту тему), то тело умирает совершенно. Умершее и возрожденное тело ее не хотело возвращаться в небытие. Оно не желало ни яда, ни петли, ни глубокой холодной воды… Оно бунтовало и отказывалось от второй попытки.
И Альбина нашла выход. Она отдаст на позор и поругание предавшую ее плоть. Жить хочешь? Вот тебе все радости жизни – захлебнись! Попутно она убивала всех зайцев. Мстила себе, мужу и всему миру. И подсознательно надеялась умереть. Разве такая жизнь не является формой медленного самоубийства? И никто не сможет помешать.
Конечно, так ясно и логично Альбина ничего не обдумывала. Не планировала по пунктам – сначала то, потом это. Все произошло само собой.
Она привыкла по вечерам уходить из дому. Иногда Ворон, возвращаясь с работы, сталкивался с ней в дверях. Она выходила, не сказав ни слова. Муж не пытался задержать ее. Он боялся нарушить то хрупкое равновесие, которое, как ему казалось, установилось в его семье.
Она просто бродила по улицам, уходила в лес или на реку, пыталась успокоиться или хотя бы утомиться до полного изнеможения, чтобы, вернувшись, провалиться в сон. Однажды белобрысый солдатик повстречался ей на тропинке над рекой и уставился на нее такими восхищенными глазами… Она заговорила с ним, а он от счастья потерял дар речи.
Почему она взяла его за руку и увела в лес? Почему? А почему мы кормим птиц? Забавно наблюдать, как воробьи дерутся из-за крошки, которая для нас – ничто, и даже меньше, чем ничто. Приятно чувствовать себя добрым, причем без особых затрат. Или просто от нечего делать, от скуки, для того чтобы как-то убить время…
А он действительно был похож на воробушка – маленький, взъерошенный, счастливый и перепуганный одновременно.
Они вышли на поляну, залитую лунным светом. Альбина опустилась на траву и указала ему место рядом с собой. Он послушно присел, не отрывая от нее восторженных глаз. Она медленно потянулась и легла на спину, чувствуя, как серебряные потоки обливают ее тело и будто щекочут кожу. Он сидел и смотрел на нее и, кажется, готов был просидеть так всю ночь.
– Поцелуй меня, – тихо попросила Альбина.
Он придвинулся, наклонился над ней, заслонив луну, и Альбина близко увидела его лицо и глаза. Один (тут Галя была права) немного косил, отчего взгляд делался беззащитным и чуть сумасшедшим одновременно.
Альбина была его первой женщиной, о чем он, конечно, не преминул сообщить ей. Он был неловок и стыдился своей неопытности. Ему даже в голову не приходило, как мало ее это волновало. А потом он плакал… От счастья. И Альбина гладила его по голове.
Он долго, косноязычно объяснялся ей в любви, вспоминал, как он увидел ее в первый раз.
– А ты меня любишь? – робко спросил он.
Альбина коротко засмеялась:
– Любовь… Какие ты слова знаешь… красивые. Люблю-люблю.
Потом он проводил ее до дому, и с его стороны это был очень отважный поступок – ведь всемогущий особист Ворон мог увидеть, кто провожает его жену. Но белобрысый солдатик был готов на самые невероятные подвиги.
Так начался этот скандальный роман, который на самом деле никаким романом не был. Просто Альбина воевала со своим живучим телом и принимала медленно действующий яд. Но никто, даже наблюдательная и на редкость проницательная Галя Жгут, не мог понять этого.
Вадим понял бы. Они с Альбиной были очень похожи. Словно половинки одной души, когда-то разделенной. Им не удалось как следует поговорить: и времени не было, и слова часто казались лишними. Если бы у них было чуть больше времени!..
Вадим тоже прошел через это искушение: осчастливить бедного. Какое благородное дело! И какое разрушающее. Так что Вадиму тоже были свойственны это самоубийственное чувство вины и мертвящего отчаяния…
Однако белобрысенький довольно быстро надоел Альбине. Воробушек осмелел и обнахалился, крохи его уже не радовали, он норовил клюнуть руку дающую… Стал поговаривать о том, что Альбине следует развестись, выйти за него замуж и уехать в замечательный город Арти, где у него живут родители, братья, сестры и еще много всякой родни. Он обсуждал, где они будут жить, и рассуждал, надо ли Альбине работать или лучше сидеть дома (он склонялся к тому, что место женщины на кухне, нечего юбкой мести да зубы скалить с чужими мужиками). Он уже написал своим, чтобы ждали его с женой – красавицей и умницей.
И однажды Альбина не пришла на условленное место их встречи. Она, ничего заранее не обдумывая, а просто плывя по течению (…среди листьев и облаков…), пошла по другой тропинке и улыбнулась высокому грузину из второй роты. Именно пылкий кавказец искусал ей шею и грудь и наставил синяков на спине и на бедрах своими железными пальцами. Напрасно Галина обвиняла в этом белобрысого косенького солдатика. Она не следила за событиями. Воробушек получил отставку, а с ромашками в кустах ждал жгучий горбоносый брюнет.
Но кое-что она учуяла правильно. Без скандала не обошлось. Оскорбленный в своих чувствах воробушек подстерег пылкого грузина возле столовой, подло выскочил из-за угла и долбанул по голове табуреткой. Убить не убил, но череп проломил и сотрясение мозга обеспечил. Налетевшие «деды» крепко помяли белобрысого. Он отлежался, встал, утер кровавые сопли, захватил казенную табуретку и пошел к ближайшему дереву. Захлестнул ремень, оттолкнул табуретку и повесился. Но ремень был привязан некрепко, воробушек свалился на табуретку, отшиб копчик и сломал ногу. На его крик прибежали те же «деды», которые только что его отметелили, и отнесли бедолагу в санчасть, где и поместили в одну палату с грузином. Впрочем, их соседство уже не грозило конфликтом. Брюнет был без сознания, а блондин лишен возможности передвигаться самостоятельно.
Сонный городок закипел сплетнями и пересудами. Страсти-то какие! В кино ходить не надо. В официальных документах обе травмы были отражены как несчастный случай – Голощекин постарался. И рассказал об этом Ворону – с обычной своей добродушной ухмылкой. Особист только зубами скрипнул. Долги его росли. Чем-то платить придется?
Альбина ничего об этих увлекательных событиях не знала, а если бы и узнала, то просто улыбнулась бы своей легкой равнодушной улыбкой. И забыла бы через минуту.
А вот Марина огорчалась очень сильно. И потому, что ей было жаль Альбину и страшно за нее, и потому, что в этих безобразных скандальных историях она видела странную параллель своей двойной жизни. Словно в кривом зеркале отражалась в этих нелепых, почти фарсовых похождениях подруги ее собственная трагедия. Словно кто-то злой передразнивал ее, страдающую и метущуюся.
