Текст книги "Томас Манн и русская литература"

Автор книги: Тамара Мотылева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Томас Манн и русская литература

Томас Манн (1875–1955) – художник мирового значения, один из больших мастеров реалистической прозы XX в. В нашей стране его давно и хорошо знают. Его романы «Будденброки», «Волшебная гора», «Лотта в Веймаре», «Доктор Фаустус», тетралогия «Иосиф и его братья», новеллы, эссе прочно вошли в наше чтение. Томасу Манну посвящены серьезные работы советских литературоведов В. Адмони и Т. Сильман, Н. Вильмонта, В. Днепрова, А. Русаковой, Б. Сучкова. Стоит особо отметить содержательную, живую биографию Т. Манна, написанную С. Аптом для серии «Жизнь замечательных людей».

Томас Манн – писатель-мыслитель – прошел сложный путь. Он вырос в среде состоятельного, консервативного бюргерства; немалую притягательную силу для него долгое время имели философы реакционного, иррационалистического склада – Шопенгауэр, Ницше. Первую мировую войну он воспринял в свете националистических идей, это сказалось в его книге публицистики «Размышления аполитичного». В 20-е годы Томас Манн – не без труда – пересматривал былые воззрения; он противопоставлял надвигавшемуся фашистскому варварству благородную, но отвлеченную проповедь гуманизма и справедливости. В период гитлеровской диктатуры Томас Манн, покинув свою страну, стал одним из виднейших представителей немецкой антифашистской интеллигенции. Сдвиги в мировоззрении писателя глубоко отозвались и в его романах последних десятилетий.

Русскую литературу Томас Манн любил с юных лет: она участвовала в его идейных и творческих исканиях, во всей его интеллектуальной жизни на протяжении десятилетий. Среди западных писателей XX в. Томас Манн – один из лучших знатоков и ценителей русской классики. В круг его чтений входили Пушкин, Гоголь, Гончаров, Тургенев, Чехов, впоследствии – Горький – как и ряд других писателей XIX и XX вв. И прежде всего – Толстой и Достоевский.

Историю творческого развития Томаса Манна нельзя всерьез понять, если не принимать во внимание его глубокую привязанность к русской литературе. Об отношении Томаса Манна к русским писателям написано за рубежом несколько работ. Наиболее серьезный знаток этого вопроса – известный ученый ЧССР Алоис Гофман. В 1959 г. он опубликовал на чешском языке книгу «Томас Манн и Россия», а в 1967 г. вышел в ГДР, на немецком языке, его обширный труд «Томас Манн и мир русской литературы». Обе эти книги, спорные в тех или иных частностях, богаты фактическим материалом, ценными наблюдениями и, конечно, очень полезны всякому, кто берется сегодня за эту тему. Однако тема не исчерпана, тем более что благодаря посмертным публикациям писем Томаса Манна мы можем глубже проникнуть в лабораторию его мысли.

Письма Томаса Манна содержат немало интересных обобщающих суждений о том, как относился он к русской литературе, как много значила она для него.

За четыре года до смерти, в 1951 г., Томас Манн писал своему венгерскому корреспонденту Ене Тамашу Гемери: «Я ни слова не знаю по-русски, а немецкие переводы, в которых я читал в молодые годы великих русских авторов XIX века, были очень слабы. И все же я причисляю это чтение – к тем важнейшим переживаниям, которые формировали мою личность».

Несколькими годами ранее – 26 февраля 1948 г. – Томат Манн писал приятелю школьных лет Герману Ланге: «Ты прав, предполагая, что я с давних пор отношусь с преданной благодарностью к русской литературе, которую я еще в юношеской новелле «Тонио Крёгер» назвал «святой русской литературой». В 23–24 года я никогда бы не справился с работой над «Будденброками», если бы не черпал силу и мужество в постоянном чтении Толстого. Русская литература конца XVIII и XIX вв. и вправду одно из чудес духовной культуры, и я всегда глубоко сожалел, что поэзия Пушкина мне осталась почти что недоступной, так как у меня не хватило времени и избыточной энергии, чтобы научиться русскому языку. Впрочем, и рассказы Пушкина дают достаточный повод восхищаться им. Излишне говорить о том, как я преклоняюсь перед Гоголем, Достоевским, Тургеневым. Но мне хотелось бы отметить Николая Лескова, которого не знают, хотя он великий мастер рассказа, почти равный Достоевскому… Следы Максима Горького ты можешь найти в моем сочинении о Гёте и Толстом, которое, может быть, когда-нибудь попадалось тебе на глаза. О Толстом я писал неоднократно, в последний раз – в предисловии к американскому изданию «Анны Карениной». Я написал предисловие также и к изданию повестей Достоевского, которое вышло в Нью-Йорке в 1945 году…»

Русская литература вызывала в творчестве Томаса Манна, в его романах и эссе отклики разнообразного рода. С любимыми русскими классиками Томас Манн иной раз мысленно советовался, иной раз с ними спорил, опирался на их опыт и пример – в разное время по-разному, – объяснял их произведения западным читателям и делал из этих произведений выводы, актуальные для себя и для других.

Можно ли сказать, что русская литература, в лице крупнейших своих мастеров, оказала влияние на Томаса Манна? Как видим, можно, опираясь на его собственные свидетельства. Можно ли сказать, что Томас Манн подражал русским классикам? Ни в коем случае. Он был писателем глубоко немецким по своему духу, традициям, проблематике. И, конечно, он – как все подлинно крупные писатели – был художником индивидуально самобытным. В статье, написанной к столетию со дня рождения Л. Н. Толстого, он очень тонко определил характер того влияния, которое может оказать великий писатель на своих собратьев в других странах:

«Впечатляющая сила его повествовательного искусства ни с чем не сравнима, всякое соприкосновение с ним вливает в душу восприимчивого таланта (но ведь иных талантов и не бывает) живящий поток энергии, свежести, первобытной творческой радости… Речь идет не о подражании. Да и возможно ли подражание силе?.. Под его воздействием могут возникать произведения как по духу, так и по форме весьма между собою несходные, и, что всего существеннее, совершенно отличные от произведений самого Толстого» (9, 622–623)[1]1
  Здесь и далее, где это не оговорено особо, тексты из произведений Томаса Манна, переведенных на русский язык, цитируются по его Собранию сочинений в десяти томах. (М., Гослитиздат, 1959–1961). В скобках указаны том и страница.


[Закрыть].

Влияние русской литературы на Томаса Манна (да и на любого другого зарубежного писателя) нельзя измерить и оценить по достоинству посредством «погони за параллелями», как это нередко практикуется в западной литературной науке. Дело вовсе не в том, чтобы отыскивать в книгах Томаса Манна черты внешнего сходства с русскими классиками, находить совпадения или близость отдельных эпизодов, фигур, деталей. Такие совпадения иногда и вправду находятся и, так сказать, лежат на поверхности. Но суть не в них. Наша задача в том, чтобы, обращаясь и к произведениям Томаса Манна, и к его высказываниям и свидетельствам, выяснить, как участвовала русская литература в движении его художественной и гражданской мысли.

Начало пути. «Будденброки»

В восьмидесятые годы прошлого века, когда Томас Манн и его старший брат Генрих были детьми, читающая публика Западной Европы только еще начинала широко знакомиться с русской литературой. «Преступление и наказание» впервые появилось в немецком переводе в 1882 г., «Война и мир» – в 1885 г.

В девяностые годы, когда братья Манны – каждый на свой лад – совершали свои первые шаги в литературе, имена величайших русских романистов уже были известны на Западе каждому образованному человеку. Книги Толстого, Достоевского, а также и Гоголя, Гончарова, Тургенева появлялись одна за другой, вызывая оживленные отклики в печати.

Все или почти все крупные немецкие писатели, которые вступили в сознательную жизнь в конце XIX или начале XX в., знали русскую литературу, живо интересовались ею, в той или иной форме учились у нее. Гергарт Гауптман написал свои первые прославленные реалистические пьесы под прямым влиянием толстовской «Власти тьмы». Бернгард Келлерман в романе «Der Tor» («Глупец» или «Идиот») создал образ странного и прекраснодушного проповедника, во многом близкий князю Мышкину. Райнер Мария Рильке тянулся к русской культуре, пытался писать стихи на русском языке, побывал у Толстого в Ясной Поляне. Леонгард Франк, создавший в дни первой мировой войны одну из первых книг антимилитаристской прозы – «Человек добр», считал Достоевского своим учителем. Однако можно смело сказать, что Томас Манн по глубине восприятия русской классической литературы, по полноте своих духовных связей с нею превосходил всех немецких писателей своего поколения.

Генрих Манн, которому русская литература была гораздо менее близка, чем его брату, написал в своей книге воспоминаний «Обзор века» несколько ярких страниц о том, как воспринимались книги русских писателей в странах Западной Европы в конце прошлого столетия. Генрих Манн говорит здесь о взаимодействии между литературой и освободительным движением в России. «Октябрьская революция, как всякая подлинная, глубокая революция, – осуществление того, что в течение столетия накоплялось в литературе». Именно эта подспудная связь, по мысли Г. Манна, определила нравственную силу русской литературы, ее «непримиримую правдивость».

Русская литература XIX века, пишет Генрих Манн, «событие неимоверной важности и такой просветительной силы, что мы, привыкшие к явлениям упадка и ломки, с трудом можем поверить, что были ее современниками… Как читался Достоевский, как читался Толстой?

Они читались с трепетом. Они читались – и глаза раскрывались шире, чтобы воспринять все это обилие образов, все это обилие мысли, и в качестве ответного дара струились слезы. Эти романы, от Пушкина до Горького, звено за звеном в безупречно спаянной цепи, учили нас более глубоко познавать человека, его слабости, его грозную мощь, его неисполненное призвание – и они принимались как поучение».

В другой главе той же книги Генрих Манн вспоминает, как по-разному проходили у него и у его брата Томаса годы литературного ученичества. «Когда мой брат вступал в двадцатые годы своей жизни, он был привержен русским мастерам, а у меня добрая половина существования определялась французской словесностью. Оба мы научились писать по-немецки – именно поэтому, как я думаю».

Генрих и Томас Манн оба заняли исключительно важное место в истории своей национальной культуры.

Оба они подняли искусство немецкой реалистической прозы на большую высоту, заложили основы немецкого романа XX в.: это стало их общим делом, можно сказать даже – общим творческим подвигом. А в то же время они были по своему духовному складу очень различны, – это сказалось и в выборе тех художественных традиций, которым они следовали. Генрих Манн тяготел к сатире и вместе с тем – к конкретному социальному исследованию действительности: он находил много ценного для себя и у Вольтера, и у Бальзака, и у Золя. Томас Манн как художник чувствовал склонность к психологической и философской прозе; отчасти именно отсюда проистекал его повышенный интерес к мастерам русского романа.

Генрих Манн превосходил брата политическим радикализмом, он уже в молодые годы оторвался от бюргерской среды, ее традиционных взглядов и нравов. Томас Манн долгое время оставался тесно связан с этой средой. Однако русская литература рано стала для него опорой в критическом осмыслении действительности.

Ранние рассказы Томаса Манна – «Разочарование», «Маленький господин Фридеман», «Луизхен», «Паяц», «Тобиас Миндерникель» – этюды на тему о человеческом страдании. В них встают люди, обиженные судьбой, физически или духовно ущербные, внутренне отчужденные от окружающего их мира. Молодого писателя с первых же творческих шагов привлекали острые психологические коллизии: с их помощью он выявлял скрытый трагизм буржуазного, мещанского бытия.

Уже в рассказе-эскизе «Разочарование» (1896) появляется своего рода «антигерой» – немолодой одинокий человек: в беседе со случайным знакомым он изливает свое отвращение к жизни, к обществу, к «высоким словам», которыми люди обманывают друг друга. Это – робкая, в значительной мере еще неумелая вариация на тему повести Достоевского «Человек из подполья».

Более ясно очерченная фигура «антигероя» возникает в рассказе «Паяц» (1897). Он написан от первого лица, в той исповедальной манере, которая впервые была испробована Достоевским (в мировой литературе XX в. эта манера получила широкое развитие, но для Запада конца XIX в. она была совершенно еще новой). Близость к интонации Достоевского здесь очевидна, начиная с первой же страницы: «Я приготовил себе чистенькую тетрадку, чтобы рассказать в ней свою «повесть»; чего ради, собственно? Быть может, чтобы вообще хоть чем-нибудь заняться? Возможно – из склонности вдаваться в психологию и чтобы утешить себя сознанием неизбежности всего пережитого? Неизбежность – это так отрадно! А пожалуй – чтобы хоть несколько минут насладиться некоего рода превосходством над самим собой и каким-то подобием равнодушия? Ибо равнодушие, я это знаю, было бы своего рода счастьем…» (7, 41–42). В рассказе «паяца» о самом себе шутовство сочетается с неподдельным гневом, неуверенность – с самолюбованием, высокомерие с приниженностью: перед нами образ расколотого, разорванного сознания.

Очевидно, вместе с тем, различие между философом-парадоксалистом у Достоевского и молодым разгневанным бюргером из рассказа Томаса Манна. Кругозор «паяца», весь диапазон его переживаний по сравнению с трагическим героем «Записок из подполья» несравненно более узок. Однако рассказ дышит искренней неприязнью к миру преуспевающих «коммерсантов крупного масштаба»: неприкаянный «паяц», так или иначе, духовно намного выше той среды, от которой он по собственной воле откололся.

На пороге нового века Томас Манн работал над романом «Будденброки», который вышел в 1901 г. Книга была задумана первоначально как история бюргерской семьи, построенная на материале домашних преданий, – роман о старших родственниках, не более того. Начинающий писатель не мог предполагать, что эта книга положит начало его мировой славе, и что Нобелевская премия (он получил ее в 1929 г.) будет присуждена ему именно как автору «Будденброков».

Много лет спустя, в очерке «Мое время» Томас Манн свидетельствовал: «Я действительно написал роман о собственной семье… Но по сути дела я и сам не сознавал, что, рассказывая о распаде одной бюргерской семьи, я возвестил гораздо более глубокие процессы распада и умирания, начало гораздо более значительной культурной и социально-исторической ломки».

Пессимистическая философия Шопенгауэра подсказывала молодому писателю мысль о распаде и умирании, как неотвратимом роковом законе бытия. Но трезвость художнического видения жизни побуждала его рисовать упадок семьи Будденброков в свете конкретных, обусловленных законами истории, судеб буржуазного, собственнического уклада.

Перед нами встает вопрос: как помогла русская литература – и в частности и в особенности Толстой, на которого Томас Манн, как мы помним, прямо ссылался – зарождению «Будденброков», одной из замечательных книг XX в.?

В статье 1947 г. «Об одной главе из Будденброков» Томас Манн вспоминает о том, как он опирался в своей работе на опыт писателей других стран и не только русских. «Влияния, определившие облик этой книги как художественного произведения, шли отовсюду: из Франции, Англии, России, со скандинавского Севера, – юный автор впитывал их жадно, с ревностным усердием ученика, чувствуя, что не сможет обойтись без них в своей работе над произведением, психологичным по своим сокровеннейшим помыслам и намерениям, ибо оно стремилось передать психологию тех, кто устал жить, изобразить то усложнение духовной жизни и обострение восприимчивости к прекрасному, которое сопровождает биологический упадок». И – на той же странице – Т. Манн уточняет свою мысль: «…под моим пером возник скрытый под маской семейной хроники социально-критический роман…» (9, 195). Мотив «биологического упадка» в конечном счете оттесняется в «Будденброках» большой социально-критической темой.

Стоит учесть еще одно важное свидетельство Томаса Манна – из его книги «Размышления аполитичного» (1918). Там воспоминание о «Будденброках» всплывает по неожиданному поводу – в связи с именем Ницше. К этому философу, столь влиятельному в кайзеровской Германии, Томас Манн относился с большим уважением, высоко ценил его литературный дар (какие опасности для человечества были заложены в идеях Ницше – Томас Манн ясно увидел значительно позже). Однако в «Размышлениях аполитичного» Т. Манн отмежевывается от Ницше хотя бы частично. Он утверждает, что никогда, даже в молодости, не разделял идущего от Ницше культа грубой силы и эстетизации «брутальных инстинктов». Напротив – художественными ориентирами для него были произведения, порожденные «высоконравственными, жертвенными и христиански-совестливыми натурами». Тут назван «Страшный суд» Микеланджело, а затем – роман «Анна Каренина», «который придавал мне силы, когда я писал «Будденброков».

Мы имеем право предположить, что творчество Толстого – и своим реализмом, и своим нравственным пафосом – могло «придавать силы» молодому Томасу Манну в его – не вполне еще осознанном – противостоянии реакционным философским учениям. Но в чем же более конкретная, непосредственно художественная связь между этим романом и «Будденброками»?

Прислушаемся еще раз к самому Томасу Манну. В предисловии к «Анне Карениной», написанном в годы второй мировой войны (у нас еще будет повод вернуться к нему позже), Т. Манн назвал эту книгу Толстого «величайшим социальным романом во всей мировой литературе». И добавил: «этот роман из жизни светского общества направлен против него…» (10, 264).

Работая над повествованием о судьбах одной бюргерской семьи, Томас Манн изучал богатый опыт европейского «семейного романа». Его и в этом плане должна была привлечь «Анна Каренина», роман, в котором Толстой, по собственным словам, любил «мысль семейную». Его должно было привлечь вместе с тем, что в «Анне Карениной» история личных судеб, личных отношений героев неразрывно связана с историей общества – и заключает в себе сильнейший заряд социального критицизма, направленного против самих основ собственнического уклада жизни.

Томас Манн не чувствовал склонности к сатирическому гротеску, резкому заострению характеров и ситуаций. Тем ближе ему должен был оказаться толстовский способ изображения – безукоризненно достоверный и в то же время бескомпромиссно трезвый. В «Будденброках» он – подобно автору «Анны Карениной» – изображает тот класс, ту социальную среду, которая кровно близка ему. Он любит своих Будденброков, он сам плоть от их плоти. Но вместе с тем он нелицеприятно откровенен. Каждый из главных героев повествования рисуется в «текучести» живой противоречивости, переплетении доброго и недоброго. У клана Будденброков есть свои культурные и нравственные устои, свои твердые понятия о порядочности и честности, о том, что можно и чего нельзя. Однако романист спокойно, мягко, без нажима, но, по существу, безжалостно демонстрирует изнанку этой будденброковской морали – подспудный антагонизм, разъедающий отношения родителей и детей, братьев и сестер, те ходовые проявления себялюбия, лицемерия, корысти, которые вытекают из самой сути буржуазно-собственнических отношений.

В романе Т. Манна действие начинается в 1835 г. и доводится до конца XIX в., – перед читателем проходят четыре поколения Будденброков. Однако с наибольшим авторским вниманием крупным планом обрисована судьба третьего поколения – Томаса, Христиана, Тони. Закат их жизни приходится на те годы, которые последовали за воссоединением Германии. В первые годы империи Гогенцоллернов, как и в пореформенной России, – все «переворотилось и только укладывается». Как бы ни были несхожи общественные ситуации, изображенные в «Анне Карениной» и в последних частях «Будденброков», и там и здесь речь идет о быстрой ломке старых общественных устоев. Толстой воссоздал крушение патриархально-помещичьей России; Томас Манн, оперируя материалом своей национальной действительности, показал крушение стародавних устоев немецкого патриархально-бюргерского уклада. Та жизненная усталость, чувство обреченности, от которых страдает сенатор Томас Будденброк, а потом и его хрупкий и одаренный сын Ганно, находят объяснение не в каких-то метафизических законах бытая, а в законах немецкой и мировой истории.

Томас Манн мастерски передает в последних частях романа атмосферу тревоги, неуверенности, в которой живут его персонажи. Через судьбы своих героев он ощущает и воспроизводит не только крах старого бюргерства, торгового «патрициата» северогерманских городов, но и нечто гораздо более значительное: непрочность господства буржуа, собственников, шаткость тех основ, на которых построено капиталистическое общество.

Несколько раз, – властно и сильно – встает в «Будденброках» тема смерти. И тут творческая связь Томаса Манна с Толстым очень заметна. Мы можем тут вспомнить не только «Анну Каренину» (и, в частности, картины умирания Николая Левина), но и «Смерть Ивана Ильича». Повествуя о последних неделях жизни сенатора Томаса Будденброка, Т. Манн раскрывает духовную драму этого умного и энергичного буржуа; у которого перед лицом близкой смерти встают новые для него, мучительно трудные вопросы о смысле бытия, нарастают сомнения в том, правильно ли он прожил свою жизнь.

Однако содержание «Будденброков» ни в коем случае не сводится ни к теме умирания и распада, ни к сатирическим мотивам, которые местами, как бы незаметно, вкраплены в повествование. Художественное обаяние и своеобразие «Будденброков» в немалой степени основано на том, что автор душевно привязан к своим героям, к их быту, их семейным традициям. При всей своей трезвости и иронии, при всем социальном критицизме, составляющем идейную основу романа, писатель рисует уходящий будденброковский мирок с сочувствием и сдержанной грустью, «изнутри».

В «Будденброках» проявилось поразительное умение молодого романиста изображать людей и обстоятельства их жизни наглядно, зримо, с большой художественной пластичностью, в изобилии метко схваченных деталей. И в красочности бытовых эпизодов, жанровых сцен, интерьеров, в точности и богатстве психологических характеристик, в реалистической полнокровности общего семейно-группового портрета Будденброков, связанных общим фамильным сходством и все же столь во многом несхожих между собой, – во всем этом сказался самобытный и зрелый талант Томаса Манна и вместе с тем – его умение творчески воспринимать традиции классиков русского романа, в первую очередь Толстого.