Текст книги "Священная ночь"

Автор книги: Тахар Бенджеллун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

Смятение чувств

В ту ночь я долго не могла заснуть. Слушала, как плачет в углу Сидящая, как ходит по своей комнате Консул. В какой-то момент я даже решила было уйти из этого дома и попытать счастья в другом месте. Но что-то удерживало меня. Наверное, прежде всего мой интерес к Консулу и то волнение, которое его присутствие рождало во мне. А также неколебимое предчувствие того, что, куда бы я ни пошла, всюду встречаться мне будут люди странные и отношения у меня с ними будут непростые. Я была твердо убеждена, что это семейство, вернее, эта пара – моя судьба. Они очутились на моем пути. Мне суждено было войти в этот дом, и моя натура неизбежно должна была посеять здесь волнение. Пока что разобраться в чувствах было нелегко. Все казалось таким зыбким и неясным. Кто кого любит? В чьих интересах поддерживать сложившуюся ситуацию? Как уйти из этого дома и не навлечь на него беду?

Я узнала, что долгое время Сидящая не допускала в дом женщин. Она ревниво держала брата в своей власти. Время от времени он восставал, хотя и нуждался в ней. Думается, мое появление в этом доме совпало с моментом, когда напряжение достигло наивысшей точки и грозило привести к чему-то непоправимому.

Вернувшись к жизни из болезненного небытия, я могла оказаться полезной им. Конечно, Сидящая была не совсем нормальной. Она затаила в душе ненависть к мужчинам, сосредоточив всю свою любовь на брате. Иногда она вспоминала о каком-то водителе грузовика, назначавшем ей свидания в довольно странных местах, вроде примыкавшей к хаммаму хлебопекарни или гончарной мастерской на окраине города. Однажды, около полуночи, они встретились в мечети. На каждом из них была серая джеллаба, поэтому их никто не заметил. Они заснули в объятиях друг друга, так их и застали рано утром в час первой молитвы. Им пришлось спасаться бегством, точно ворам. С тех пор шофер исчез, Сидящая смирилась с этим и перестала ждать его. Но порою у нее начинался настоящий бред, и тогда она по нескольку раз рассказывала все ту же историю, уверяя, будто Консул – дитя этой идиллии! Не решаясь признаться в том, что он незаконный сын, она выдавала его за брата. Все это было неправдой. Она несла околесицу.

На следующий день новое происшествие усилило напряжение, в котором мы жили. Консул вернулся поздно. Он был усталый и раздраженный. Сидящая бросилась к нему, чтобы помочь снять джеллабу. Он хотел было оттолкнуть ее, но она увернулась, и в мгновение ока джеллаба оказалась у нее в руках. Сидящая пошла на кухню, чтобы поставить греть воду. Я не шелохнулась, молча наблюдая эту сцену. Консул был в ярости.

– Они посмеялись надо мной! Это невыносимо!

Сняв темные очки, он стал нервно протирать их.

– Паскуды! Подсунули мне кривую… да, да, ту самую, которую никто не хочет брать.

Сидящая крикнула из кухни:

– Впредь будешь знать, как ходить без меня. Если бы я была там, они не посмели бы этого сделать. Ладно, давай садись, вода согрелась.

Консул сел в кресло. Вошла Сидящая с тазом горячей воды и полотенцем на плече. Опустившись на колени, она взяла правую ногу брата. Но в ту минуту, когда его нога коснулась воды, Консул вскрикнул и резким движением опрокинул сестру на пол. Она повалилась навзничь, едва не ударившись головой о край стола.

– Это же кипяток! Ты сделала это нарочно. В наказание за то, что я ходил туда один. Уйди. Не желаю больше тебя видеть. Отныне ноги мне будет массировать гостья.

Затем совсем другим тоном обратился ко мне и спросил, не соглашусь ли я оказать ему такую услугу.

Сидящая испепеляла меня взглядом. Мне стало жаль ее. Она была несчастна, ее обидели и унизили.

– Ступай, так будет лучше, – сказала наконец она.

По правде говоря, у меня не было ни малейшего желания массировать ноги этому жалкому тирану. Но как отказаться, не вызвав нового взрыва? Я подошла к нему и, не повышая голоса, сказала:

– На этот раз справляйтесь сами!

И, оставив его, отправилась к Сидящей на кухню. Я понимала причину его гнева, но мне хотелось знать больше.

– Тебе все надо знать!

– Да, – ответила я Сидящей.

– Все это из-за меня. Я никогда ему ни в чем не отказывала. Потакала всем его капризам. Но с тех пор как ты здесь, ему хочется обходиться без моей помощи… хочется, чтобы ты заняла мое место… Я на тебя не сержусь. Но знай, что это человек, поступки которого нельзя предугадать. И лучше его не любить, поставить между ним и миром заслон.

Она взяла стул и стала рассказывать тихим голосом:

– Сначала это случалось раз в месяц, потом стало два, а там и три. Он заставлял меня ходить вместе с ним. Я описывала ему женщин. Конечно, меня это смущало. Правда, мы входили через потайную дверь. Нас никто не видел. Хозяйка проявляла понимание. Она усаживала нас в комнате и присылала одну за другой девушек. Моя роль заключалась в том, чтобы точно отвечать на вопросы, ну, например: какого цвета кожа, глаза, есть ли у нее золотые зубы – он терпеть не может золотых зубов, – какая у нее грудь, талия и все прочее. Я выполняла свою задачу. Затем дожидалась его на улице. Это был тягостный момент – дожидаться, пока Консул удовлетворит свою потребность. Иногда это длилось довольно долго. Я думала о нем, думала о своей жизни. А во рту ощущала горечь. Казалось, вся горечь мира скапливалась в моей слюне.

«Лишь бы он остался доволен», – успокаивала я себя. После этого в доме воцарялись тишь да благодать. Он делался ласковым, заботливым, покойным. Я благословляла женщину, сумевшую умиротворить его. И даже решила как-то поискать ему супругу. Он отказался. И тогда я поняла, что ему доставляет удовольствие это хождение со мной в запретное место. Я поняла, что слепым необходимо переживать конкретные ситуации, которые питают их воображение, ибо образы как таковые для них не существуют, во всяком случае, они не такие, как у нас. Постепенно я вошла во вкус и охотно сопровождала его, выбирая вместе с ним женщину, которая подарит ему радость. Но с тех пор как ты здесь, он ходит к девицам, не ставя меня в известность. Я понимаю: ему нужна свобода, он не хочет, чтобы я была оком его желания. Это не могло длиться вечно. Ведь на деле-то я была оком греха. Да и потом, у брата с сестрой не должны возникать такого рода ситуации. Но между нами столько всего, чему не следовало быть… Когда он был маленьким, я мыла его. Намыливала, терла, ополаскивала, вытирала. Он был куклой в моих руках. При этом испытывал явное удовольствие, и так до самого того дня, когда удовольствие это – как бы тебе получше объяснить? – когда он стал желать этого удовольствия. Он подходил и клал голову мне на грудь, прижимался ко мне. Лицо его становилось красным, а в глазах отражалась потерянность, как у человека, блуждающего в пустыне. «Мне хочется, чтобы ты помыла меня», – говорил он… Хотя был уже не ребенок. Довольно много времени он проводил в умывальне, оставаясь там один. После этого я мыла пол. Уж не знаю, мочился он или еще чем занимался, только всюду была грязь, как в хаммаме после мужчин. Я ничего не говорила. Я никогда ничего не говорила. И была готова на все, лишь бы он был счастлив. Я и сегодня пойду на любую низость, только бы сохранить его. Но вот явилась ты. Ты – наша спасительница, ангел, которому все известно. Ты проклянешь или спасешь нас.

Если ты ангел-мститель, то сумеешь распутать эту паутину. А может, из доверенного лица превратишься в сообщницу. У того, кто владеет чем-то, на деле ничего нет. У меня есть одни лишь иллюзии. Я ничем не владею. Я его раба. Не хватает только клейма на моих щеках, чтобы стать преданной ему душой и телом черной рабыней, преданной на всю жизнь, до самой смерти. Ну вот, теперь ты многое знаешь. Тебе трудно будет избежать этого ада. Ада или рая… Это уж как сама решишь. Мы с ним – люди ночи: Консул навечно носит ее в своих глазах; я же ищу ее до одурения, как одержимая, а ты, ты, должно быть, родилась в такую ночь, когда луна светила неверным светом, в ночь, когда звездам подвластны все надежды; а быть может, ты родилась в ту ужасную ночь, когда решаются судьбы и каждый мусульманин ощущает на своем теле дуновение смерти? Впрочем, стоило мне увидеть, как ты входишь в хаммам – испуганная, продрогшая, – и я тут же поняла по твоим глазам, что ты ниспослана нам последней Ночью Судьбы. Я сразу догадалась, что ты одна в целом мире: без родных, без семьи, без друзей. Ты, верно, принадлежишь к той необычной породе людей, которые привыкли жить в полном одиночестве. Это сразу видно. Могу сказать, что я ждала тебя. В двадцать седьмую ночь Рамадана мне было видение, да такое ясное, что сердце защемило. И я тоже, хоть я и не фанатичная мусульманка, почувствовала, как по телу моему сверху донизу пробежала дрожь: меня коснулось дуновение смерти. Я видела, как чья-то фигура склонилась над кроватью Консула и поцеловала его в лоб. Мне почудилось, будто смерть задела его своим крылом. Я бросилась к нему в комнату, он плакал как ребенок. Плакал и сам не знал почему. Впервые за все время, что мы жили с ним вместе, он заговорил со мной о матери. Он был уверен, что она жива и скоро придет повидаться с нами. Я взяла его на руки и стала укачивать, как младенца, дала ему грудь. Он так и заснул, не отрывая губ от моей груди.

Комната Консула

Так вот и решилась моя судьба, слившись воедино с судьбой этой странной пары. Без особых усилий с моей стороны прошлое мало-помалу забывалось, и я все более погружалась в историю Сидящей и Консула.

Накануне праздника, уж не помню теперь какого, Консул купил двух цыплят и принес домой. Воспользовавшись отсутствием сестры, он решил зарезать их сам. Обычно мы старались избегать даже малейшего намека на слепоту Консула. Но, увидев его на террасе с цыпленком в одной руке и бритвой в другой, я испугалась. Бритва поблескивала на солнце. Консул был крайне возбужден, ему не терпелось отрезать цыплятам головы. Я предложила ему помощь. Он отказался. Присев на корточки и придавив крылья цыпленка ногой, левой рукой он пытался схватить его за горло, а правой – прирезать. Цыпленок взметнулся, обрызгав стены и одежду Консула кровью. Пока он трепыхался в углу, Консул, довольный собой, весь в поту, не помня себя от радости, принялся за второго цыпленка. Сделав слишком резкое движение, он порезал бритвой указательный палец левой руки. Все вокруг было залито кровью. Консул замотал палец носовым платком. Ему было очень больно, но он и виду не подавал. Радость его заметно поубавилась. Успех оказался неполным. Смывая кровь с террасы, я вдруг почувствовала запах райского благовония, маленьких кусочков черного дерева, которые обычно жгут по праздникам. Вслед за запахом в памяти всплыли праздничные картинки, зазвучала музыка. Наверно, мне было три или четыре года. Отец держал меня на руках и, слегка раздвинув мне ноги, протягивал тому, кто совершал обряд обрезания. Мне вспомнилась кровь, резкий, но ловкий жест отца, рука которого оказалась в крови. На моих ногах и белых шароварах тоже остались пятна крови.

То было запятнанное кровью и сдобренное благовониями воспоминание. Я усмехнулась при мысли о безумии упрямого отца, ввергнутого в пучину несчастья. И невольно потянулась рукой к низу живота, словно желая удостовериться в чем-то, затем снова принялась мыть террасу.

Консул сам забинтовал палец. Несмотря ни на что, он гордился собой. А я все посмеивалась при мысли о нелепости положения, в которое попал мой отец. Консул тем временем молча страдал, полагая, что выиграл, бросив вызов своей слепоте.

В доме царила странная атмосфера подозрительности и в то же время соучастия. Меня все более затягивала драма, истоки которой уходили в давние времена. Я была тем самым персонажем, которого недоставало в пьесе, разыгрывавшейся в этом доме, как на сцене. Я явилась в тот момент, когда конфликты были уже исчерпаны, а драма превращалась в шутовскую трагедию, когда смех мог смешаться с кровью, а чувствам грозила погибель из-за путаницы, неразберихи, порочной извращенности. Я дошла до того, что стала сомневаться в родственных связях между Сидящей и Консулом – братом и сестрой на театральных подмостках, тенями, возникшими из глубин ночи, оскверненной блевотиной ущербной души. Не исключено, что все было только игрой, где жизнь заняла место бутафории, стала частью фольклора. Сидящая вполне могла сойти за профессиональную сводницу, а Консул – за извращенца, изображающего слепого, я же стану для них идеальной добычей, загнанной на самый край обрыва, – да, и такое рисовалось моему воображению!.. Долгое время меня окружали ложь и притворство, думала я, так что нечего строить иллюзии, наверняка и теперь я оказалась замешана в странном, а возможно, и грязном деле. И я решила удвоить бдительность, принять необходимые меры, чтобы в нужный момент достойно выйти из игры или же, если понадобится, спастись бегством. Для этого следовало получше ознакомиться с окружающей обстановкой и действующими лицами.

Прибирая в комнате Консула, я внимательно присматривалась к находившимся там предметам и незаметно стала изучать содержимое шкафа. Прежде я ни разу в него не заглядывала. С одной стороны я увидела аккуратно сложенную одежду, с другой – несколько ящиков, наполненных множеством всяких вещей; в верхнем лежали связки ключей, большей частью покрытых ржавчиной: старые или попросту сломанные ключи, задвижки, почерневшие от пыли, которая накапливалась после неоднократных смазок, гвозди самых разнообразных форм и размеров.

Осторожно задвинув этот ящик, я наугад открыла другой. Там было собрано около двадцати часов, все они шли, только время показывали разное. То была маленькая фабрика времени, логики которой я не понимала. Одни часы были золотые, другие – серебряные.

Следующий ящик заполняли всевозможные очки и монокли. Солнцезащитные очки, очки с диоптриями, очки без стекол или со сломанной оправой. В глубине лежала пачка связанных листочков. То были рецепты окулистов, счета оптиков, рекламные проспекты, обещавшие улучшение зрения. Даты на них стояли давнишние.

Я продолжала поиски, пытаясь установить связь между содержимым различных ящиков. Открыла еще один. Он был обит вышитой тканью. На ней старательно были разложены несколько открытых бритв; их лезвия блестели. А рядом в какой-то склянке плавал в желтоватой жидкости бараний глаз. И этот глаз смотрел на меня. Можно было подумать, что он живой, сторожит здесь бритвы. К горлу подступила тошнота, и я потихоньку задвинула ящик.

То, что я обнаружила потом, заставило меня похолодеть. В нижнем ящике не было ничего, но в тот момент, когда я уже собиралась закрыть его, я вдруг заметила, что он не такой глубокий, как остальные. Тогда я вытащила его и, отодвинув перегородку, увидела начищенный до блеска револьвер. Правда, он не был заряжен, но рядом лежали три полные обоймы.

Зачем держал Консул оружие? Остальные вещи, которые он коллекционировал, возбуждали мое любопытство, но не внушали тревоги. А этот новенький револьвер напугал меня. Что затевал Консул: убийство или самоубийство? Присев на кровать, я пыталась понять смысл собранных здесь предметов. Напротив меня стояла пишущая машинка, рядом лежала стопка чистых листов бумаги и папка с напечатанными страницами. Я поднялась и, осторожно открыв ее, стала листать страницы, читая их наугад. Это был дневник и одновременно какое-то отвлеченное повествование, а кроме того, там находились счета, документы, наброски рисунков.

На одной из страниц я увидела строки, подчеркнутые красным: «Как преодолеть смерть? Некоторые воздвигли для этой цели статуи. Есть среди них очень красивые. Есть и ужасные. Я знаю их гораздо лучше, чем те, кто смотрит на них. Ибо я их касаюсь. Глажу. Соразмеряю их толщину и недвижность. Однако это не решение вопроса. Я, например, не собираюсь оставлять последующим поколениям ни статуи, ни названия для одной из улиц, я совершу поступок, который одни сочтут абсурдным, другие – величественным, добропорядочным мусульманам он покажется еретическим, а тем, кто сроднился с мыслью о смерти, кого не страшат кладбища, – героическим. Поступок этот удивит саму смерть, ибо опередит ее, заставит ее признать свое поражение, смириться, пасть на охапку соломы, которую подожгут невинные руки, руки детей, ошеломленных нестерпимым светом, излучаемым этим поступком…»

Тут на улице послышались шаги. Это возвращался Консул. Быстро положив все на место, я продолжала уборку.

Консул явился с огромным букетом цветов и протянул мне его со словами:

– Это вам. Я сам выбирал каждый цветок. У нас редко дарят цветы. Но ваше терпение и само ваше присутствие достойны цветов.

Он сел в кресло. Я уже собралась было поставить греть воду, но он спросил:

– Куда вы? Я не хочу, чтобы вы обслуживали меня как прислуга. Никаких тазиков, никакого массажа. Всему этому конец. Вы достойны лучшего. Я дорожу вами как собеседницей, соучастницей моих размышлений. Мне хотелось бы, чтобы вы были подле меня, когда я читаю или пишу. Должен признаться, что с тех пор, как вы появились в нашем доме, я снова начал писать. Знаете, я не совсем обычный человек. Из своей слепоты я пытаюсь извлечь пользу и не считаю ее изъяном. Правда, иногда я бываю несправедлив. Мне случается совершать рискованные поступки. Вы, верно, задаетесь вопросом, о чем я пишу. Когда-нибудь я дам вам почитать некоторые страницы. Большей частью я живу в своем мире и населяю его собственными творениями. Я вынужден использовать то, что наполняет мою залитую чернотой комнату. Если бы я рассказал вам, что здесь хранится, вы бы очень удивились, а может, и вовсе растерялись. Это мой секрет. Никому нет к нему доступа, даже моей сестре. Мне самому случается испытывать страх перед тем, что я знаю. Я стараюсь избавиться от вещей, которые стесняют меня, мешают. Вещи подступают ко мне со всех сторон. Одни я могу обуздать, но есть среди них и неукротимые. Попробуйте, например, справиться с бритвой или ножницами, которые режут все, что попадается им на пути. Поэтому я отношусь к ним с опаской. Должен признаться вам, что до смерти боюсь всего режущего. Может, потому-то мне и хотелось во что бы то ни стало самому зарезать тогда цыплят. Правда, я поранился, но это неважно. Вообразите, что было бы, если бы бритва выскользнула у меня из рук, я наверняка отрезал бы себе нос или все пять пальцев. Впрочем, не стану пугать вас своими страхами. Это уж вовсе глупо! Я завидую вам. Мне хотелось бы очутиться на вашем месте. Вы находитесь в положении наблюдательницы, свидетельницы, а порою и действующего лица. В какой-то мере вам повезло, ибо вы приобщаетесь к нашей домашней жизни как гостья. Вы не обязаны знать наше прошлое, а главное, нести на себе его бремя. Вот почему я и сам не пытаюсь дознаться о вашем прошлом. Я доверяюсь исключительно своей интуиции и чувствам. А теперь поставьте цветы в вазу.

Я поблагодарила его и ушла, а он начал массировать себе лоб, чтобы избавиться от мигрени. Когда у него болела голова, он становился очень ранимым, терялся. По – настоящему ощущал свою немощь. Я как раз искала место, куда бы поставить вазу, когда послышался его крик, он отчаянно размахивал руками, взывая о помощи. Я тут же прибежала; оказывается, его напугала острая боль, к тому же он не мог отыскать своих лекарств, хотя они лежали рядом с ним, стоило только руку протянуть.

– Мне так больно, что трудно даже дышать, кажется, будто кто-то стучит молотком по мраморной плите. И от каждого удара я вздрагиваю…

Я дала ему лекарства и стакан воды, положила холодную руку на его пылающий лоб. Вначале мое присутствие раздражало его, но после того, как я помассировала ему лоб, он почувствовал себя лучше.

– Продолжайте, мне стало легче, у вас добрые руки. Мигрень преследует меня от рождения, она не дает мне покоя, это главная моя болезнь…

Я напоила его кофе и помогла лечь в постель; спать он не собирался, но после приступа ему требовался отдых. Он взял меня за руку. Я не отнимала ее. Мне казалось естественным то, что мы держимся за руки. Я ощущала жар его тела. Так мы провели значительную часть дня. Заслышав звон ключей, я встала и пошла открывать дверь.

Сидящая удивилась тому, что я закрыла дверь на задвижку, и спросила, почему я заперлась. «Случайно», – ответила я. Она не настаивала. Я рассказала ей о приступе мигрени. Она забеспокоилась. Я не дала ей разбудить Консула. Потом, уже вечером, она сказала мне:

– Помнишь, когда Консул вернулся в последний раз разъяренный? С тех пор прошел уже месяц…

– Может, и больше. Только я не вижу связи с сегодняшним приступом.

– Ты, конечно, права, откуда тебе знать. Но я-то знаю, что воздержание и головная боль тесно связаны. Если мужчина долгое время удерживает в себе эту мутную воду, она бросается ему в голову, отсюда и боли, и дело тут вовсе не в голове… понимаешь?

– Смутно. Ты хочешь сказать, что если мужчина не избавляется периодически от спермы, то у него начинается мигрень? А как же женщины? С ними разве ничего не случается?

– Случается, они становятся раздражительными, кричат по пустякам. Я-то, правда, уже привыкла. И даже не кричу больше.

Я тихонько засмеялась. Сидящая тоже улыбнулась, потом разразилась громким хохотом. Пытаясь сдержать его, она прикрыла рот рукой.