Текст книги "Священная ночь"

Автор книги: Тахар Бенджеллун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

Уговор

Только основной зал хаммама освещается немного; в двух других всегда царит сумрак. Тот самый сумрак, в котором даже при хорошем зрении трудно отличить белую нитку от черной. Если бы душевная двойственность могла выражаться в свете, то более точного соответствия не найти. Пар скрывает обнаженные тела. Влага, серыми капельками струящаяся по стенам, впитывает в себя нескончаемые разглагольствования, которые на протяжении долгого времени здесь ведутся. Нас ожидал опустевший, чистый хаммам. Сидящая, как истинная хозяйка здешних мест, вошла первой, взяв за руку Консула. Я молча следовала за ними. Мне вспомнилось мое первое появление здесь два месяца назад, когда я едва успела помыться, подгоняемая Сидящей, собиравшейся закрывать, и терзаемая двумя ведьмами, желавшими заполучить мою шкуру. Шла я медленно, внимательно разглядывая стены. В самом дальнем и самом темном зале мне явился призрак – подвешенное к потолку девичье тело. Но по мере того, как я приближалась, тело старилось, и вдруг я очутилась лицом к лицу с моей матерью; зубов у нее не было, а волосы клочьями падали на лицо. Я попятилась и оказалась в среднем зале, где находились Консул и его сестра. Я почему-то была уверена, что мои воспоминания питаются кровью мертвецов, подмешивая ее к моей собственной. Такое смешение и вызывало у меня галлюцинации: верно, мне мерещилось, что иссохшие тела требуют назад свою кровь. Я решила никому не говорить об этом. История со смешанной кровью не давала мне покоя с той самой минуты, как умер отец. Меж тем время мало-помалу делало свое дело. И постепенно я забывала и живых и мертвых. Ну а баня, разумеется, вполне подходящее место для всяких видений. По ночам туда являются призраки и ведут свои тайные беседы. Рано утром, когда открывают двери, там всегда пахнет смертью, а на полу валяется скорлупа арахиса. Ведь каждому известно, что призраки за разговором любят поесть. Однако то, что я увидела, войдя в средний зал, вовсе не было видением: сестра с полотенцем вокруг талии восседала на Консуле, лежавшем на животе. Она массировала его, растирая все тело и сопровождая свои движения негромкими вскриками; то не были стоны восторженного блаженства, и все-таки они наводили на мысль о тихих поцелуях. Забавно было видеть их в таком положении да еще слышать, как Консул приговаривает: «Аллах! Аллах!», словно в те минуты, когда я мыла ему ноги. Легкого хлопка по спине было довольно, чтобы Консул повернулся. Высокий и стройный, он утопал в тяжелом, ожиревшем теле Сидящей. Оба несомненно находили в этом определенное удовольствие. Предоставив их самим себе, я уединилась в ближнем от входа зале, где было прохладно. Повязав вокруг талии достаточно широкое полотенце, я начала мыть голову, как вдруг предо мной, потешная в своей наготе, предстала Сидящая и приказала присоединиться к ним.

– Чего тебе прятаться? Все, что есть у тебя, есть и у меня тоже, а брат мой ничего не видит. Так что успокойся и приходи к нам.

Я решила, что это распоряжение Консула. Ополоснув волосы, я пошла к ним. Они сидели, раздвинув ноги, и ели крутые яйца с красными оливками. Таков был обычай. Сидящая протянула мне яйцо. Оно оказалось не доварено. Желток вытек мне на руки. К горлу подступила тошнота. На мгновение мне показалось, будто я стала игрушкой в руках дьявольской пары. Ощущение это еще более усилилось, когда Сидящая попросила меня намылить ей спину. Консул беззвучно посмеивался. Трудно было смотреть без смеха на ее голый зад. У меня было такое чувство, будто я мою омертвелую тушу. Сидящая вскоре заснула и начала похрапывать. Консул коснулся рукой моей левой груди. Но тут же извинился. Оказывается, он хотел тронуть меня за плечо. Он попросил не будить сестру. Его стройное тело было прикрыто полотенцем. Я держалась в отдалении. Он догадался об этом по моему голосу. С поразительной точностью он умел определять расстояния по звуку. Он сказал, что счастлив тем, что находится вместе со мной в хаммаме. А я сказала, что меня тошнит от яйца. Я встала и поспешила в дальний угол, где меня вырвало. Атмосфера полумрака и влажных паров, да к тому же еще присутствие двух женщин – все это, видимо, возбудило Консула. Тут-то я и узнала, что у слепых не бывает галлюцинаций, возникающих на основе зрительных образов, их может вызвать запах, какие-то конкретные ситуации, созданные порою преднамеренно. Консул удалился в темный угол и повернулся лицом к стене. Я понимала, что если позволю ему прикоснуться ко мне, то он потеряет власть над собой. Едва слышным голосом он попросил меня намылить ему спину. У меня не было ни малейшего желания делать это. Стоило мне взглянуть на распростертую посреди хаммама Сидящую, и к горлу снова подкатывала тошнота. Наскоро помывшись, я вышла в зал, предназначенный для отдыха. Я так устала, что сразу же заснула.

Во сне ли это происходило или в хаммаме? Не знаю, только я вдруг услыхала томные вздохи, потом хриплые стоны. И увидела – вернее, думаю, что увидела, – свернувшегося на руках сестры Консула. Она давала ему грудь. И он сосал ее, как ребенок. Я так и не поняла, кто из них двоих стонал от удовольствия. Сцена эта длилась довольно долго. Я наблюдала за ними, но они не могли меня видеть. Неужели это возможно? Такой тонкий, такой умный мужчина – и вдруг впал в детство на руках этой женщины! Пока он сосал грудь, она массировала ему ноги. Должно быть, столь странным способом они удовлетворяли свои потребности.

Увидев, как они выходят, завернувшись в большие полотенца, я поняла, что тайный уговор связал их на всю жизнь, до самой смерти. Они выглядели отдохнувшими и счастливыми. Быть может, Консул намеревался приобщить и меня к их тайне, сделать соучастницей связывавшего их обоих соглашения. Он был раздосадован, когда сестра сказала ему, что я довольно быстро покинула хаммам. А я-то думала, что он почувствовал это; но все его чувства, оказывается, были сосредоточены на отдохновении тела. Я знала, что слепые очень обидчивы. Однако Консул, видимо, пытался обуздать свой гнев. А я, вместо того чтобы оставить без внимания всплески его настроения, тоже почему-то огорчилась тому, что произошло. В ту ночь Консул не спал. Я слышала, как он печатает на машинке. Сидящая преспокойно храпела. А я дожидалась утра. Несколько раз я едва удерживалась от желания толкнуть дверь в комнату Консула, сесть в уголок и смотреть, как он печатает. Но опасалась его реакции. Он был взвинчен. Возможно, из-за моего поведения. Я была взволнована и не могла разобраться в своих чувствах: к испугу примешивалась странная радость. Что-то нарушило равновесие в наших отношениях. Отношениях в какой-то мере двусмысленных, но в то же время откровенных, чистых, отмеченных надеждами на будущее и сдержанностью еще не определившихся чувств. Это не имело ничего общего с бурями внезапной, неудержимой страсти. Быть может, это тоже была страсть, но еще невнятная, только-только нарождающаяся.

Единственная страсть, которую мне довелось испытать доселе, была страсть к моему отцу. Я довела ее до крайности, она превратилась в ненависть, потом стала смертью и ненавистью после смерти. Она все сметала на своем пути. Любая страсть порождает несчастье. Оно – ядро ее, движущая сила и даже, пожалуй, самый смысл. Вначале не сознаешь этого. И только потом, когда шквал уже далеко, обнаруживаешь, что несчастье тоже оставило свой след.

Вот потому-то я и не торопила события, действуя с опаской и осторожностью. Я решила стать пассивной наблюдательницей. Надо было дать совести возможность очиститься, коже – время обновиться, а воспоминаниям – угаснуть. Сказавшись больной, я оставалась у себя в комнате и большей частью спала. Пускай пройдет несколько дней после случившегося в хаммаме, решила я, только тогда можно думать о возобновлении бесед с Консулом. Я чувствовала, что мне трудно будет встретиться с ним лицом к лицу. От него ничего не скрыть. Он улавливал все. Ощущал малейшее движение души человека, которым интересовался.

Я все еще не вставала с постели, когда однажды он постучал ко мне в дверь и предложил с наступлением сумерек снова встретиться на террасе. Он сказал, что погода великолепная, свет мягкий, а это идеальные условия для разговора. Не открывая двери, я ответила: «С радостью!»

Говорила я искренне. Радость и в самом деле наполняла мне сердце. Вот уже двенадцать дней, как мы не беседовали. Но постепенно все возвращалось на свои места, хотя Сидящая по-прежнему дулась. Она нагружала меня работой по хозяйству, желая таким способом напомнить о моих обязанностях прислуги. Зато Консул с самого начала относился ко мне иначе. Я не была при нем ни нянькой, ни сиделкой. С помощью всевозможных мелких ухищрений Сидящая пыталась оторвать меня от Консула. Положив в углу кухни матрас, она сказала, что отныне мое место здесь. Я не стала возражать. Она была хозяйкой. А мне это, в общем-то, было безразлично. Спать среди кастрюль, под открытом небом или в комнате со всеми удобствами – какая разница? Мне ведь не надо было перетаскивать вещи. И вот я спала на кухне и видела чудесный сон о каком-то путешествии, о корабле и купании в чистой воде.

Наутро я услыхала спор Сидящей с братом. Произошел короткий, но резкий разговор. Было ли это частью сценария, придуманного в связи с моим присутствием в их доме? Или же то была одна из вспышек гнева слепого, к очередному пристрастию которого отнеслись без должного уважения? А может быть, он упрекал сестру за то, что она переселила меня на кухню… Честно говоря, мне не хотелось этого знать. Я не собиралась вмешиваться в их дела и потому помалкивала, считая, что внимания, которое проявлял ко мне Консул, вполне достаточно. В конце концов, я была здесь чужой, скиталицей без роду и племени, без документов, без багажа, явившейся неизвестно откуда и направлявшейся неведомо куда. К тому же мне было далеко не безразлично, что меня приютили в первые дни моего скитания. Не говоря уже о встрече с этим сложным, просвещенным и внушающим робость человеком – ведь встреча эта стала главным событием в моей жизни (тут я не делаю разницы между прошлой своей жизнью и нынешней), со всем, что в этой жизни накопилось, позналось и разрушилось.

Вечерами, перед тем как лечь спать, я мыла посуду и наводила порядок на кухне. Компанию мне составляли тараканы и муравьи. Обычно даже в богатых семьях прислуга спит на кухне. Этим изгнанием Сидящая недвусмысленно определяла мое положение и границы дозволенного.

Однако длилось оно недолго. Как-то вечером ко мне зашел Консул и предложил занять прежнюю мою комнату. Я отказывалась. Он настаивал, потом заявил:

– Это приказ!

– Ваша сестра…

– Да, я знаю. Я говорил с ней об этом. Она сожалеет. Ей сейчас нездоровится. Ревматизм замучил, поэтому она в плохом настроении.

– Я повинуюсь вашей сестре. Это она поселила меня здесь, и она должна указать мне мое новое место в доме.

– Вы, конечно, правы. Но не в этом дело. Прошу вас…

Затем после недолгого молчания, во время которого, я чувствовала, Консул подыскивал нужные слова, чтобы сказать мне нечто важное, он добавил:

– Мне не нравится, что вы так далеко, в этой комнате, пропахшей жиром и разогретой пищей.

В этот момент появилась Сидящая. Волосы у нее были распушены, вид усталый.

– Он прав. Тебе не следует здесь оставаться.

И она тут же исчезла.

На террасе стоял маленький столик, на нем – чайник и два стакана, рядом лежала трубка с кифом. Консул пригласил меня составить ему компанию и проговорил добрых полночи:

– Я видел волшебные земли, где деревья склонялись, давая мне тень, где шел хрустальный дождь, где разноцветные птицы летели впереди, указывая мне путь, где ветер нес благоухающие ароматы, земли с прозрачной корой, где я проводил в одиночестве часы и даже целые дни. Я повстречал там пророков с веселой душой, друзей детства, которых давно потерял из виду, девушек, в которых влюблялся, когда был маленьким, я гулял в сказочном саду, где не было ни ограды, ни стражника. Шагал по листьям водяных лилий, широким, словно ковер. Спал на скамейке, и никто не трогал меня. Сон у меня был хороший, то есть глубокий, крепкий, покойный. Я ни о чем не тревожился, был в ладу с самим собой и другими. Но если сказать вам правду, другим не было доступа в эти края. Потому-то они и казались мне волшебными. Люди проходили мимо, не останавливаясь. Они куда-то спешили. Я же шел медленно, дивясь великолепным краскам, разливавшимся по небу, когда спускались сумерки. Я заметил, что все люди идут в одном направлении. И решил последовать за ними из любопытства и еще потому, что не имел определенных занятий. Все они останавливались перед ангаром на выходе из города. Вокруг не было ни домов, ни деревьев, ни лугов. Ангар, выкрашенный в голубой цвет, возвышался посреди лишенной зелени просторной площадки. Входили туда в одну дверь, а выходили в другую, нагруженные множеством пакетиков. Это было забавно.

Подобно остальным, я встал в очередь, сам не зная зачем. Примечательно также, что все были дисциплинированны. А у нас, как вам известно, сознательность встречается не часто. Войдя, я увидел гигантские плакаты над огромными полками. На каждом плакате значилась одна из букв алфавита. Ангар этот оказался складом слов. То был словарный запас города. Люди приходили запастись словами и даже целыми фразами, которые могли понадобиться им в течение недели. Причем там собирались не только немые или заики; попадались и такие, кому попросту нечего было сказать, кто без конца повторялся, не отдавая себе в этом отчета; были там болтуны, которым не хватало слов, и те, кто являлся с каким-нибудь словом на кончике языка и, чтобы отыскать это самое слово, гляделся в зеркало, попадались такие, кто зачастую делал все наоборот и ошибался полкой: их брал на свое попечение провожатый; а некоторые любили мешать слоги, уверяя, будто изобретают новый язык. Словом, ангар бурлил, как котел на огне. Я разгуливал по коридорам. Мне встречались сложенные в кучу слова, покрытые слоем пыли, которыми никто, видимо, не пользовался. Целые груды слов, до самого потолка. Должно быть, они не нужны больше людям, подумал я, либо желающие запаслись ими и сложили здесь впрок. Из ангара я вышел через служебный вход, скрытый в стене с полками, куда были свалены разбитые, попорченные слова, а также старые, затертые, которые никто уже не употребляет. Предоставляю вам догадываться, что это за слова, и умалчиваю о грубых словах, помешенных в темном углу и покрытых ярко-красной материей. Как во всех волшебных сказках, я толкнул дверь и очутился в просторном освещенном подвале, где расхаживали женщины – брюнетки, блондинки, рыжие, причем все молодые, и каждая представляла определенный тип красоты, ту или иную страну, расу. Они расхаживали там, но не общались друг с другом. Некоторые сидели и дремали. Другие же суетились, демонстрируя свои достоинства. Эта огромная территория под землей была библиотекой города. Со мной вдруг заговорило очаровательное создание: «В двадцать два года я закончил курс наук в Гёттингенском университете. Мой отец, министр курфюрста (пауза), хотел, чтобы я объездил наиболее примечательные страны Европы…»[17]17
  Констан Б. Адольф. Пер. А.Кулишер. М., 1959 (примеч. пер.).


[Закрыть]. Затем после недолгого молчания последовало продолжение. «Я Адольф. Возьмите меня, я – история любви, она плохо кончается; такова жизнь…» Разумеется, я сразу же вспомнил историю той вымышленной страны, где все книги были сожжены и где каждый житель должен был выучить наизусть какую-нибудь книгу, дабы сохранить для потомков литературу и поэзию. Но тут было другое. Книги никто не запрещал и не сжигал. Просто какая-то фирма наняла красивых женщин, которые заучивали наизусть роман, сказку либо пьесу и предлагали за плату прийти к вам, чтобы вы могли прочесть или, вернее, прослушать выученную ими книгу. Должно быть, это был своего рода подпольный рынок. Меня заставили заплатить за входной билет. На софе сидела немолодая женщина. Она не была красавицей, но в ее взгляде светилось что-то странное и привлекательное. Когда я подошел к ней, она сказала: «Я – „Рисалят аль-Гуфран", „Послание о прощении", фундаментальный труд, который поистине мало кто читал; написали меня в 1033 году, мой создатель родился на севере Сирии, в районе Алеппо… Я – трудная книга, в которой мертвые беседуют между собой, где споры разрешаются с помощью поэтических памфлетов, а пребывание в раю длительнее, чем пребывание в аду…» Одушевленная библиотека вела себя очень оживленно. Была там даже совсем юная девушка, которая, раскачиваясь на трапеции, читала «Улисса»: «…Чего я прилип к этой скале как улитка. Такая погода отупляет. Судя по свету, около девяти…»[18]18
  Джойс Дж. Улисс. Пер. В.Хинкиса, С.Хоружего. М., 1993 (.примеч. пер.).


[Закрыть].

В комнате, украшенной на восточный манер, с десяток красавиц, каждая одетая под Шахерезаду, предлагали рассказать ту или иную сказку из «Тысячи и одной ночи». Мир волшебных чудес, да и только. Я уже говорил вам, что это была необычайная страна. А библиотека – истинное чудо. Покидая ее, мужчина зрелого возраста, одетый во все белое, подошел ко мне и прошептал на ухо: «Какое святотатство – отождествлять себя с литературным произведением. Принимать себя за „Ани" Таха Хусейна[19]19
  Таха Хусейн (1889–1973) – арабский писатель, литературовед, историк (Египет). Будучи слепым, тем не менее стал президентом Академии арабского языка (Каир) (примеч. пер.)


[Закрыть] или за „Человеческую комедию" Бальзака – что за дерзость! Я всего лишь читатель, скромный читатель Корана… Вообразите себе такую ересь, если я вдруг решусь возомнить себя Священной книгой… Это все равно что отречься от мира и предаться полнейшему безумию… Однако, если вам потребуется почитать священные стихи над могилой кого-то из ваших близких, я к вашим услугам…» Волшебная страна. Страна, осиянная светом моих бессонных ночей. Покидая ее, я делаюсь печальным. Мне недостает ее всякий раз, как я открываю глаза на вечный мрак. Одной моей воли и желания мало, чтобы снова отверзлись двери этого края. Тут требуется особое расположение духа, состояние благодати. Вообще-то говоря, волшебная страна сама приходит ко мне. Сама посещает меня вместе со своими садами, дворцами и подземельями, где царит фантастическая жизнь. Это мой секрет и мое счастье. Признаюсь, однако, что порою неверные миражи утомляют меня. Они дразнят своей неземной красотой. Но так уж устроена жизнь. С тех пор как вы поселились в нашем доме, я все реже чувствую потребность затеряться в лабиринтах этого зыбкого края. Может, вы сами родом из этой страны? Я уже не раз задавался таким вопросом. Говорю это потому, что чувствую аромат вашего присутствия. Это не аромат духов, он исходит от вашей кожи. Неповторимый аромат личности. Я особо чувствителен к этому знаку и сразу распознаю его. Извините меня. Я слишком долго говорил сегодня. Должно быть, я злоупотребляю вашим терпением. Вам, верно, хочется спать. Мы даже чаю не выпили. Стало холодно. Спокойной ночи!

Я заснула сразу, и всю ночь мне грезилась колдовская страна. Все там пылало и сверкало, но дорогу в библиотеку я найти не сумела.

Опустошенная душа

С начала я не замечала или, вернее, не хотела замечать, что лицо Сидящей дышит ненавистью. И, пожалуй, даже больше ненавистью к себе, чем к другим. Хотя в этом трудно было разобраться. На ее лице, особенно во время сна, проступали следы многих поражений. Опустошенность была не маской, а отражением повседневного страдания. Только привычная ненависть служила этой женщине зашитой от полного распада и отгоняла смерть. Смерть, которая наступит для нее не из-за разрушения тела, а от безмерного отчаяния, печали и полного бессилия, ведущих к мраку.

Однажды вечером, после ужина, когда Консул печатал на машинке, ко мне пришла Сидящая и предложила выпить с ней чаю на террасе.

– От чая мне не спится, – заметила я.

– Ладно, я заварю тебе вербены, хотя то, что я собираюсь сказать, все равно не даст тебе заснуть.

– Что же ты хочешь мне сказать?

– Да не бойся! Я расскажу тебе о себе. Вот и все. Но когда ты узнаешь, что скрывает это лицо, ты, возможно, потеряешь сон.

Она приготовила киф, как это делал Консул, выкурила две или три трубки и заговорила. А я пила свою вербену и слушала – сначала потому, что меня принудили, затем потому, что это было ужасно. Говорила она быстрее обычного, иногда умолкая надолго.

– Я знаю, что ты обо мне думаешь. Ничего особенного, во всяком случае, ничего плохого. Пока еще нет. Меня поражает твое терпение, не могу понять, чем оно объясняется: безразличием, смирением? Порою твоя покорность выводит меня из себя. Впрочем, это неважно. Главное, что я сама все о себе знаю. Рождение мое было, возможно, ошибкой. Когда я была маленькой – а родилась я уродливой да такой и осталась, – я часто слышала, как обо мне говорили: «Этой девчонке не следовало появляться на свет», «Эта девчонка – исчадие засухи». Я всегда всем мешала, всегда оказывалась лишней. Мое неуклюжее тело раздражало. Всюду, где бы я ни появлялась, я видела на лицах, особенно взрослых людей, недовольство и досаду. Вообще-то я не злая. Просто пытаюсь защищаться. И даже когда мне ничего плохого не делают, я все равно защищаюсь. Это вошло у меня в привычку. Я с детства училась уклоняться от ударов, вовремя отводить упреки и наветы. Поэтому я все подмечаю. С самого начала ребятишки не принимали меня в свои игры. Никого не радовало мое неприглядное лицо. И я понимала тех, кому было не по себе в моем присутствии, я не вызывала у людей симпатии. Родители мои были несчастны. На их лицах лежала печать проклятия. И проклятием этим была я. Они родили второго ребенка, чтобы победить злосчастие. Когда родился мой брат, они устроили большой праздник. Для них это был конец засухи. Но после кори брат мой ослеп. Семью нашу снова постигло несчастье. Я чувствовала себя в ответе за это. Мальчик был светом и благодатью для нашего дома, где никто никогда не смеялся, никто ничему не радовался. И вдруг всего за несколько дней дом окончательно лишился света. В первый раз за все время я не сумела сдержать слезы, катившиеся по моим щекам. Обычно сердце мое страдало от ран. Сердце, но не лицо, всегда сохранявшее одно и то же выражение. Не люблю людей, которые плачут. Чтобы позволить себе плакать, надо, чтобы тебя хоть немного любили. А меня никто никогда не любил. После этого несчастья, которое показалось мне страшнее моего, я поняла, что несу погибель. Я была похожа на пагубный дождь, тот самый, которого не ждут и которого страшатся, ибо он гноит посевы. Вот мне и пришлось копить силы, чтобы заставить невинных поплатиться за это случайное рождение – я ведь знаю, мое лицо похоже на смазанную картину. У меня все перекошено: и лицо, и тело, и то, что внутри. Я накопила в себе столько ненависти, что мне понадобилось бы две жизни, чтобы всю ее выплеснуть. Только, признаюсь тебе, ненависть не приносит мне облегчения. Ведь чтобы ненавидеть, надо любить, ну хотя бы немного. А я никого не люблю, даже себя. Разумеется, мое чувство к Консулу превыше всякой любви. Это мое дыхание, биение моего сердца. Но жизнь наша в последнее время стала невыносимой. И вот, представь себе, достаточно было твоего появления в нашем доме, чтобы он снова обрел улыбку. А до этого сладу с ним не было. Он раздражался по пустякам, бывал резок, несправедлив. Поэтому, как только я увидела тебя, такую потерянную и одинокую, я сразу же решила предложить тебе поселиться у нас. Мне нет нужды посвящать тебя в детали, теперь ты сама все знаешь. С тобою вместе в этот дом вошел свет. Ты невинна. Чего не скажешь обо мне. Я бросила умирающих родителей. Думаю, на их похоронах никого не было. Я покинула дом вместе с братом, захватив несколько ценных вещей. А родителей оставила с безумной старухой. Я ушла. Без всяких сожалений. Не пролив ни единой слезинки. В жизни моей не оставалось места надежде. И с тех пор я все кружу и кружу, хотя, казалось бы, сижу на месте. Брат вырос у меня на руках. Я стала его глазами. Работала не покладая рук, чтобы он ни в чем не нуждался. Я не требую признательности. Я боюсь потерять его. Помоги мне не потерять его. Я предчувствую беду. С новым несчастьем мне не совладать. А я уже вижу его вдалеке, угадываю чей-то силуэт, наверное мужчины, а может, и женщины, переодетой мужчиной, в сумерках она идет по дороге одна; я знаю, чувствую, что эта тень способна предотвратить беду. Я не провидица, но иногда у меня бывают озарения, которые не обманывают, и тогда все проясняется в моем сознании. У силуэта твои черты. Тебя послала сама судьба, хотя мы не знаем, кто ты, куда идешь, о чем думаешь. Консулу вроде бы хорошо с тобой. Во всяком случае, твое присутствие действует на него благотворно. Я обязана удержать тебя, раз ты вернула брату желание улыбаться и писать. Вот уже несколько месяцев, как он не прикасался к своей машинке. Я не знаю, что он там пишет. Но, думаю, что-то важное. Если он попросит тебя проводить его в одно место, которое он называет «душистым лугом», не удивляйся, а главное, не отказывайся. Он ходит туда примерно раз в месяц. Раньше я провожала его. Но теперь он не любит показываться со мной на людях. Стыдится своей сестры, всю жизнь сидящей у входа в хаммам. Я охраняю всего лишь поношенную одежду. Вот и все. Тут нечем гордиться. Ремесло у меня незавидное. А ты чем занималась, до того как пришла сюда?

Умолкнув на мгновение, она набила трубку кифом и, протянув ее мне, сказала:

– Так тебе легче будет говорить… Это помогает… Освобождает!

Я закурила. Затянувшись, я закашлялась, мне стало плохо. В глазах ее появилось беспокойное нетерпение.

– Я хочу знать. Я настаиваю. Кто ты? Какая чудодейственная сила таится в тебе? Как тебе удалось вернуть к жизни умирающего?

Так я узнала от нее о том, какое действие оказало мое присутствие на человека, задыхавшегося в потемках этого дома. Я сама удивилась. Она продолжала настаивать, умоляя меня открыться. Но мне нечего было сказать. Тогда она принялась жалобно стонать и плакать. Чтобы положить конец этой странной сцене, я согласилась сказать несколько слов:

– Перед тем как я очутилась в вашем городе, мне посчастливилось искупаться в одном источнике, обладающем необычайными, чудодейственными свойствами. Одно из них особенно важно для меня – оно дарует забвение. Родниковая вода омыла мне тело и душу. Она очистила их, а главное, привела в порядок мои мысли, сохранив из прошлого лишь немногое; остались всего три-четыре воспоминания. Остальные исчезли, вместо них я вижу только руины да туман. Все словно покрыто старым шерстяным одеялом. Чтобы добраться до этого источника, надо освободиться от всего и навсегда отказаться от тоски по прошлому. Я уничтожила свои документы и последовала дорогой судьбы, по которой меня ведет моя звезда. Звезда эта всюду со мной. Если хочешь, я могу показать ее тебе. В тот день, когда она погаснет, я умру. Я все позабыла: детство, родителей, свое имя. И когда гляжу на себя в зеркало, признаться, я радуюсь, потому что даже лицо и то у меня новое… Лицо-то должно было быть совсем другим. Одно меня беспокоит: мне угрожает безразличие, а иными словами, пустыня чувств. Если я стану бесчувственной, я увяну, исчезну совсем. Ни Консул, ни ты, ни я, мы не похожи на других. Так что давайте радоваться… мы здесь не навечно… Пусть время не скучает в нашем обществе; попробуем доставить ему маленькое удовольствие, дадим волю воображению при помощи хотя бы цвета; Консул обожает оттенки цветов; и ничего удивительного в том, что эта страсть возникла у слепого…

Слова мои успокоили Сидящую. Она слушала меня со слезами на глазах. И уже не казалась такой суровой. Выражение ненависти, которой она, по ее словам, питалась, исчезло с ее лица. Мне удалось смягчить и растрогать ее. А между тем я не сказала ничего особенного. Помолчав немного, она бросилась ко мне и стала целовать мои руки. В смущении я пыталась отнять их, но она не отпускала. Ее поцелуи смешивались со слезами.

– Прости меня, – сказала она. – Прости, что я так резко говорила с тобой. Ты – ангел, ниспосланный пророками. Мы – твои послушные рабы…

– Довольно! – воскликнула я, пытаясь прервать эту тягостную сцену. – Никакой я не ангел, и никто меня не посылал! Встань, прошу тебя!

Все это время до нас доносился стук пишущей машинки, удивительно ровный стук – можно было подумать, что Консул печатает одно и то же слово.