Текст книги "Священная ночь"

Автор книги: Тахар Бенджеллун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

Зерцала времени

Как ходят чудом уцелевшие? Голова опущена, глаза в землю, руки за спину, следуя дорогой случая до тех пор, пока не появится вдали слабо светящийся огонек? Что касается меня, то я шла не оборачиваясь. Я хотела все забыть. Хотела верить в то, что случившееся со мной было еще одной галлюцинацией, прервавшимся сном, где смешалось все: похороны отца и бегство отпущенной на волю рабыни. Я шла по дороге, ни разу ни с кем не перемолвясь. Впрочем, ни дети, ни взрослые, повстречавшиеся на моем пути, не докучали мне. А между тем вид у меня, наверное, был странный: плохо одетая, с измученным лицом, вся в слезах. С наступлением ночи я села под деревом и тихо заплакала, без грусти и сожалений. Не помню, чтобы в день погребения отца я оплакивала его смерть.

И вдруг в памяти моей ожила одна фраза, одна – единственная, – ее произнесла моя мать, которая обычно ничего не говорила. Помнится, когда я ее услыхала, у меня мурашки побежали по спине.

Это случилось в ту пору, когда все окончательно разладилось, когда отец почувствовал приближение смерти, которую, возможно, ускорили мучившее его чувство вины и ощущение содеянного греха. Он озлобился, стал раздражителен, нетерпелив, вечно был чем-то недоволен. В нем кипела ненависть, неистовая, слепая ненависть. Пожалуй, он ненавидел всех, в том числе и себя самого. Странно, но меня это не касалось. Я даже думаю, что он меня любил. На меня не распространялась его грубость, ставшая для него привычной. Из окна своей комнаты я нередко наблюдала ссоры между ним и женским полчищем нашего дома. Он один кричал, угрожал и смеялся, исполненный чувства собственного превосходства. Превратившись в самого настоящего маньяка, он не мог вынести даже малейшего отступления от раз и навсегда заведенного порядка в доме. Каждой из дочерей отводилась определенная роль: одна снимала с него джеллабу, другая мыла ему ноги, третья их вытирала, две другие готовили чай. Мать хлопотала на кухне. И горе той, кому случалось провиниться! В доме царил страх, причем отец всегда был чем-нибудь недоволен.

Он страдал астматическим бронхитом, но отказывался принимать лекарства. И когда, задыхаясь, начинал метаться из-за страшной боли в груди, то обвинял все семейство в том, что у него крадут положенную ему долю кислорода. Возможно даже, что бронхи у него были здоровые, однако присутствие всех этих ненужных женщин настолько раздражало его, что начиналось удушье.

Не желая и мысли допускать о болезни, а тем паче о смерти, он сопротивлялся изо всех сил – при этом ему нужно было обрушивать свою дикую ярость на домашних. Инстинкт подсказывал ему, что ненависть – прекрасное противоядие против немощи и одряхления. Она давала ему уверенность в собственном всевластии и не позволяла болезни одержать верх. Ему случалось разговаривать с самим собой, так как он полагал, что достойных собеседников в доме нет. Я держалась в стороне. Он охотно доверился бы мне и наверняка посвятил бы меня в свои горести, однако я никогда не давала ему повода для этого. Его поведение причиняло мне боль. Я понимала его, но не могла ни оправдать его, ни поспорить с ним. В последние месяцы его жизни у меня начался кризис, вызванный происходившими во мне переменами. Я пыталась противостоять обуревавшим меня неистовым страстям, твердо намереваясь найти выход из тупика. Не знаю как, но найти выход. Однако, как гласит поговорка: «Войти в хаммам[9]9
  Баня (примеч. пер.).


[Закрыть] – одно дело, а выйти оттуда – совсем другое!» В принципе я должна была выйти из всей этой истории омытой, развеяв подозрения, которые в сердечной простоте питала на свой счет. Я должна была сбросить маску, забыть о двусмысленности моего положения, перестать стыдиться собственной целомудренной наготы.

Мать моя, избравшая молчание и смирение скорее по расчету, чем по велению судьбы, сказала мне однажды, когда чересчур жестокие слова отца глубоко ранили ее: «Дочь моя! Проси вместе со мной Всевышнего или судьбу сделать так, чтобы я умерла раньше, чем ты, но чтобы мне было даровано месяц или два на этом свете после смерти твоего отца! Хотелось бы вздохнуть свободно, пускай хоть на несколько дней или недель, но без него. Это мое единственное желание, единственная мечта. Я не хочу уходить, пока он жив, ибо мне пришлось бы уйти, чувствуя себя оскорбленной вдвойне, страшно опустошенной и униженной. Я решила жить в молчании, задушив свой собственный голос. Только пускай мне отпустят срок, даже совсем короткий, чтобы накричаться всласть или крикнуть хоть один-единственный раз, исторгнув этот крик со дна души, из самой глубины, тот самый крик, что таится в моей груди с давних пор, до того еще, как ты родилась. Он ждет своего часа, и я буду жить, чтобы не умереть вместе с этим криком, который гложет, точит меня изнутри. Проси за меня, дочь моя, ты ведь знаешь жизнь и с лица, и с изнанки, умеешь читать в книгах и душах святых…»

Я забыла ее, даже голоса не помню. Мать, отстраненная отцом из-за истории со мной, продолжала говорить мне «моя дочь», словно за минувшие двадцать лет не происходило ничего особенного. Не могу сказать, что я ее любила. За исключением тех случаев, когда она вызывала у меня жалость – то есть чувство горького стыда и безмолвного гнева, она была не в счет, а иными словами, попросту не существовала для меня. Я ее не видела и забывала, что она моя мать. Мне случалось путать ее с Маликой, старой служанкой, или же с похожей на тень полоумной нищенкой, которая время от времени пряталась у нас в прихожей, спасаясь от преследовавших ее ребятишек, поносивших ее и швырявших в нее камнями. Возвращаясь вечерами, я перешагивала через чье-то тело, завернутое в армейское одеяло. И даже не пыталась узнать, безумная это или моя мать, изгнанная из собственного дома. Какие бы чувства ни обуревали меня, я их не показывала. Попросту закрывала глаза. Чтобы не видеть. Чтобы не слышать. А главное, чтобы ничего не говорить. То, что происходило во мне, должно было оставаться со мной. Никак не проявляться. Ибо сказать было нечего либо, наоборот, так много всего, что пришлось бы обличать и разоблачать. А для этого у меня не хватало ни желания, ни мужества. С того момента как я перестала балансировать на проволоке, я почувствовала: мне понадобится время, дабы сбросить с себя груз двадцатилетнего притворства. Но чтобы родиться заново, надо было дождаться и смерти отца, и смерти матери. Я обдумывала, как приблизить их кончину, спровоцировать ее. Притом надеялась свалить этот грех на чудовище, каким я стала.

Дело кончилось тем, что мать сошла с ума. Ее забрала одна из тетушек, и она доживала свой век за оградой марабута[10]10
  Усыпальница святого, а также мусульманский отшельник (прим. пер.)


[Закрыть] на южной дороге. Мне думается, что, изображая приступы безумия и разрывая в клочья одежду своего супруга, мать в конце концов вошла во вкус и уже сама не совсем понимала, что делает.

Я наблюдала сверху, из своей комнаты, как она уезжала. С разметавшимися волосами, в изодранном платье, она с криком, точно ребенок, бегала по двору, целовала землю и стены дома, смеялась, плакала, а потом поползла к выходу на четвереньках, словно никому не нужный зверек. Дочери ее обливались слезами. Отца не было.

В тот вечер на дом будто навалилась невыносимая тяжесть: то было безмолвное раскаяние, и хотя мы были друг другу чужими, всех нас мучили угрызения совести. Сестры ушли из дома, найдя приют у родственниц матери. И я осталась одна с доживавшим последние дни отцом.

Время от времени сестры приходили за своими вещами, потом уходили, даже не заглянув к больному. Только старая Малика хранила верность нашему дому. Ночами она привечала полоумную нищенку или угольщика, который любил поболтать с ней. Они были родом из одной деревни.

Несмотря на боль в груди, отец решил поститься во время Рамадана. Но и после захода солнца он едва прикасался к еде. Отказываясь принимать пилюли, он в полнейшем молчании готовился к смерти. Днем я по-прежнему уходила в наш магазин. Наводила порядок в делах. Братья никогда не навещали отца. Расчет их был прост: факт моего существования лишал их права на наследство.

Накануне двадцать седьмой ночи Рамадана все, мне думается, уладилось.

Мысли мои прояснились. Не могу сказать, что решение мое было принято, однако я знала, что после смерти отца все брошу и уйду. Оставлю все сестрам, навсегда покинув и этот дом, и это семейство. Со смертью отца что-то должно было кончиться. Ему надлежало унести с собой в могилу и образ созданного им чудовища.

После похорон я чувствовала себя потерянной. В течение нескольких дней не ведала ни где нахожусь, ни с кем я. Я уже рассказала вам об одном приключении, которое обещало быть чудесным, а кончилось страхом и блужданиями.

Однажды ночью я все-таки вернулась в дом. Я проникла туда через террасу соседей. Сестры возвратились. Разодетые, намалеванные и увешанные материнскими драгоценностями, они смеялись и резвились вместе с другими женщинами квартала. Погребение и траур стали для них освобождением и торжеством. Отчасти я их понимала.

Обманутые, ущемленные девушки, которых долгое время держали в стороне от жизни, вырвались теперь на свободу. Вот они и безумствовали, дав себе волю, которой до тех пор были лишены. В доме всюду горел свет. На старый патефон то и дело ставили пластинки. Праздник был в полном разгаре. Не хватало только мужчин, чтобы полностью удовлетворить их желания. Я невольно улыбнулась; впрочем, меня это уже не касалось, я была здесь чужой. Потихоньку отворив дверь своей комнаты, я взяла кое-что из вещей, сложила их в мешок и ушла через террасу.

Набросив на плечи джеллабу, а на голову платок – волосы у меня к тому времени уже отросли, – я отправилась ночью на кладбище. Опасаясь, как бы меня не заметил сторож, я перебралась через невысокую ограду и пошла на могилу отца.

Ночь стояла тихая и ясная. Это было в канун Ида[11]11
  Ид аль-фитр – мусульманский религиозный праздник, следующий за рамаданом, месяцем поста (примеч. пер.).


[Закрыть]. Все небо усыпали звезды. Земля на могиле еще не затвердела. Торопливо, но с усердием я стала разгребать ее руками. Надо было не потревожить усопшего и не привлечь внимания сторожа или какого-нибудь осквернителя могил. Увидев кусок белого савана, я осторожно стряхнула с него пальцами землю. Тело было ледяным. Покров намок во влажной земле. Я вздрогнула. Но не от холода. Скорее от страха или опасения. Остановившись на мгновение, я взглянула на голову усопшего. Мне почудилось, будто белая ткань колышется на уровне ноздрей. Неужели он все еще дышит или мне это только померещилось? Я поспешно вытащила из мешка почти все свое достояние: мужскую рубашку, брюки, свидетельство о рождении, фотографию, запечатлевшую церемонию обрезания, удостоверение личности, свидетельство о браке с несчастной Фатимой, лекарства отца, которые я силой заставляла принимать его, носки, ботинки, связку ключей, ремень, коробку с нюхательным табаком, пачку писем, книгу записей, кольцо, носовой платок, разбитые часы, лампочку, огарок свечи…

Я уже собралась было снова засыпать могилу и присела на корточки, чтобы получше уложить вещи, и в этот самый момент почувствовала боль. Что-то сжимало мне грудную клетку. И в самом деле, грудь мою все еще стягивала повязка, делавшая ее незаметной и мешавшая ей расти. В ярости сбросила я эту скрытую маску, состоявшую из нескольких метров белой материи. Размотав ее, я накинула широкую полосу ткани на шею усопшего. Затем хорошенько натянула и сделала петлю. Я трудилась, не жалея сил, пытаясь таким путем сбросить с себя груз прежней жизни, сотканной из притворства и лжи. Руками и ногами я сгребла все вещи на тело покойного, несколько раз нечаянно его толкнув. Потом засыпала землей. Теперь могила выглядела иначе. Стала гораздо больше. Придавив ее тяжелыми камнями, я на мгновение застыла, но не для того, чтобы помолиться или испросить у Всевышнего милосердное прощение этому несчастному человеку, а для того, чтобы насладиться вольным воздухом, которым дышала. И сказала что-то вроде этого: «Вот оно, избавление!» Или же: «Прощай, надуманная слава, у нас с тобой целая жизнь впереди, омытая, чистейшая, не оскверненная ничем душа, и пускай слово будет старое, зато тело – новое!»

Ласкающий спину кинжал

В ту пламенную, темную ночь я исчезла. И не оставила за собой во мраке никаких следов. Я покинула город, обойдя его стороной. Предпочла миновать окрестности, не тревожа мирный сон добрых людей. Сама я не принадлежала к их числу, более того, я была неукротимой возмутительницей спокойствия, несущей с собой волнение и смуту.

Той ночью, вдыхая доносившийся из садов запах жасмина и диких роз, я чувствовала себя счастливой. Я наслаждалась благоухающим ароматом и шагала, нисколько не заботясь о том, куда иду. Решив двинуться навстречу собственной судьбе, не страшась ее, я пребывала в полном согласии с собой. Я даже не обернулась, чтобы в последний раз взглянуть на родимый край. Я все там похоронила: и отца, и свои вещи в одной могиле, мать в марабуте с ведущей в ад дверью, сестер в доме, который в конце концов обрушится и погребет их навеки. Что же касается моих дядьев и теток, то они для меня попросту не существовали, а с этой ночи и я перестану для них существовать, я исчезну, и они никогда не отыщут меня.

Я шла по бездорожью. А устав, ложилась спать под каким-нибудь деревом. И спала без боязни, ни о чем не тревожась. Я сворачивалась калачиком, и сладостное оцепенение постепенно овладевало моим телом. Редко сон мой бывал таким глубоким и крепким. Я не могла надивиться той легкости и ощущению неизбывного счастья, что снизошли на меня, и непривычно радостному отдохновению утомленного тела. Говорю так потому, что обычно спала плохо. Большую часть ночи мне случалось торговаться с ней, выпрашивая хоть малую толику покоя, но покой я обретала лишь с восходом солнца. И падала, измученная бессонницей и усталостью. А тут я ничего не боялась. Меня ничто не связывало, у меня не было пристанища, вообще ничего. И рассудок мой не обременяли бесконечные вопросы и множество дел, которым несть числа. Так, стало быть, полная свобода? Нет, пока еще нет. Однако уже сам факт моего отречения от всего и решение уйти с твердым намерением не возвращаться более, бесповоротно порвать с прошлым, уничтожить его следы – все это освобождало мой разум от страха. Я решила предать забвению прошлое, растворить его в своем беспамятстве и не испытывала от этого ни сожалений, ни угрызений совести. Я уповала на новое рождение, надеясь сбросить старую кожу и сменить ее на чистую, непорочную.

Сон мой под открытым небом уже не населяли странные кошмарные видения. То был прозрачный, безмятежный сон, напоминавший гладкую поверхность спокойного моря или снежное пространство, ровное, без конца и края. Вначале я думала, что обязана этим физической усталости. Но потом поняла, что то был сон первых мгновений жизни.

Временами, особенно днем, на меня накатывала горячая волна тревоги. Но длилось это обычно недолго. Горло мое сжималось, я останавливалась, затем понемногу успокаивалась, и все прояснялось у меня в голове. Должно быть, то были всплески прошлого, еще такого недавнего, – стоило только руку протянуть или оглянуться назад. К тому же меня, наверно, угнетало одиночество. Я выбирала пустынные дороги. Ела что придется и пила много воды.

Всякий раз, проходя мимо какой-нибудь лачуги или фермы, я просила воды. Меня принимали за нищенку и давали еще хлеба и фруктов. Когда же я вынимала деньги, чтобы расплатиться, люди отказывались их брать. В глазах у них светилась жалость, смешанная с беспокойством. Я не задерживалась и тут же уходила, не дожидаясь расспросов. Мне бы и хотелось поговорить, только я не знала, что сказать. Все равно никто бы не смог ничего понять. А стоит ли затевать разговор, чтобы побеседовать о погоде? Между тем как-то после полудня, когда я вышла из маленькой деревушки, за мной увязался мужчина.

– Сестрица, а сестрица, куда это ты идешь совсем одна? – спросил он насмешливо.

Я улыбнулась и продолжала шагать, не оборачиваясь.

– А понимаешь ли ты, сестрица, куда вступаешь? Так вот, сестрица вступает в густой лес, где кабаны ждут не дождутся ночи, чтобы сожрать свою добычу. У кабанов этих бронзовые когти… зубы, выточенные из слоновой кости, а ноздри извергают пламя…

Дрожь пробежала по моему телу… Но меня не испугал этот сладкоречивый мужчина. Я не раз слышала разговоры о насилиях в лесу. Однако вовсе не собиралась бежать и даже сопротивляться, если мужчина вдруг обернется кабаном. Причиной тому было не безразличие. Скорее уж любопытство. Мужчина, лица которого я не видела, просто будил во мне физические ощущения одними словами.

Я прибавила шаг. Нас разделяло всего несколько метров. Мне было слышно, как он бормочет что-то, похожее на молитву. Теперь уже не было речи о хищнике, рвущем тело юной девушки, речь шла об Аллахе и его Пророке. Мужчина твердил что-то вроде заклинания:

– Во имя Аллаха милостивого, милосердного! Да ниспошлет Аллах свое благословение последнему из Пророков, учителю нашему Мухаммеду, и семейству его, и всем его сотоварищам. Во имя Аллаха! Хвала Всевышнему, повелевшему, чтобы величайшее блаженство для мужчины таило в себе горячее чрево женщины. Хвала Аллаху, поставившему на моем пути это созревшее, как плод, тело, подстегивающее мое желание. То знак его благоволения, доброты и милосердия. Хвала Аллаху, хвала и тебе, сестра моя, ты идешь впереди, дабы я мог наслаждаться твоим ароматом, угадывать линию твоей груди и бедер, дабы воображению моему грезились твои глаза и волосы. О сестра моя, ступай вон к тому кустарнику, он станет пристанищем для наших изголодавшихся тел. Не оборачивайся. Я жажду твоей любви, сестра, незнакомка, ниспосланная судьбой, дабы восславить величие Аллаха пред мужчиной и женщиной, которые должны соединиться с наступлением ночи. Я благословляю Аллаха. Я раб его. И твой раб тоже; не останавливайся, солнце медленно клонится к закату, а вместе с ним разлетается на куски и моя гордость. Во имя Аллаха милостивого…

Я остановилась. Словно незримая сила удерживала меня. Я не могла сдвинуться с места. Оглядевшись по сторонам, я поняла, что дошла до кустарника. Мужчина сзади меня уже не молился. До меня доносилось его дыхание. Никто из нас не вымолвил ни слова. Я подождала немного. Мужчина тоже ждал. Он не шевелился. Я взглянула на небо. Оно окрасилось закатными лучами. Мне вдруг стало жарко. Не отдавая себе в этом отчета, я сбросила джеллабу. Под ней не было ничего, кроме широких шаровар. Я распустила волосы, они были не очень длинные. И словно окаменела. Через несколько минут совсем стемнело. Я почувствовала, что мужчина приближается ко мне. Он дрожал и бормотал молитвы. Потом положил руки мне на бедра. Провел языком по моему затылку, по плечам и опустился на колени. Я стояла. Он припал губами к моей пояснице. А руки по-прежнему держал на бедрах. Зубами он развязал пояс моих шаровар. Лицо его, утопавшее в поту или слезах, уткнулось мне в спину. Он был вне себя. Внезапно резким движением он опрокинул меня на землю. Я вскрикнула. Одной рукой он закрыл мне рот, другой – прижал меня лицом к земле. У меня не было ни сил, ни желания сопротивляться. Ни о чем не думая, я чувствовала себя удивительно свободной под тяжестью распаленного тела. Впервые чье-то чужое тело сливалось с моим. Я даже и не пыталась повернуться, чтобы увидеть его лицо. Тело мое содрогалось. Ночь была черным-черна. Промеж ног я ощутила густую, горячую жидкость. Мужчина издал звериный рык. Мне почудилось, будто он снова взывает к Аллаху и его Пророку. Своим тяжелым телом он придавил меня к земле. И все-таки правой рукой мне удалось дотянуться до своего живота и коснуться жидкости, которую я теряла. То была кровь.

Даже не пытаясь высвободиться из объятий незнакомца, я отдалась на волю ночи и заснула глубоким сном. Меня разбудил холодный утренний ветерок. Я была совсем нагая. Мужчина исчез. Я не испытывала ни горечи, ни разочарования. Так, значит, это и есть любовь? Кинжал, ласкающий спину под покровом тьмы? Неистовая сила, с заклятьями и молитвами набрасывающаяся на вас сзади, словно на случайную добычу?

Я задавалась такими вопросами, но, по правде говоря, вовсе не собиралась искать на них ответы. И даже не могу сказать сегодня, доставила ли мне эта встреча удовольствие или вызвала отвращение. Я читала книги, в которых говорилось о любви, но не о плотской. Виной тому, верно, была стыдливость, а может, притворство. Слияние двух тел оставило у меня во рту привкус песка, потому что несколько раз я хватала зубами землю. Должно быть, у любви такой же точно вкус и запах. Не могу, однако, сказать, что мне это было неприятно.

На пальцах моих рук и на ногах осталась кровь, но я не чувствовала себя ни грязной, ни оскверненной. Мне казалось, я была просто подарена кустарнику и земле. Я оделась и пошла своей дорогой. Но что-то непрерывно отдавалось у меня в ушах. Что-то похожее на удары молота по кирпичу или мрамору – таким мне запомнилось биение сердца мужчины.

Итак, первый мой мужчина не имел лица. Я не вынесла бы его расспросов. И если бы он не исчез вместе с ночью, я сама убежала бы.

В тот день я никого не встретила на своем пути. Меня не покидало ощущение, что все люди, с которыми мне суждено повстречаться, явятся сзади. Сущее наваждение. Вечером я пришла в город, где мне предстояло пережить волнующую историю. Городишко был маленький. Когда я вступила в его пределы, сердце у меня сжалось. Скверный знак. Я отправилась на поиски хаммама, хотела помыться и заночевать там. Было уже поздно. Сторожиха, принимавшая плату, бросила на меня уничтожающий взгляд.

– Поздненько мы надумали отмываться от мужских плевков! – заметила она. И так как я ничего не ответила ей, продолжала:

– Я скоро закрываю, но там еще полощутся две или три кумушки. Ступай, да только поживее…

Я заторопилась. Она проводила меня взглядом. В глубине зала, рядом с краном горячей воды я увидела двух изможденных женщин. Их можно было принять за сестер по несчастью. Каждая занимала свой угол и машинально лила себе на голову ковши воды. Свою территорию они обозначили ведрами с водой. Я поняла, что не следует им мешать. Время от времени они поднимались, становились друг к другу спиной, терли себе руки, потом снова расходились по своим углам. Я торопливо мылась и как раз нагнулась, когда одна из них встала передо мной и властно заявила:

– Давай намылю!

Я не подняла глаз. Ее костлявые колени оказались на уровне моего лица.

– Спасибо, не надо! – молвила я.

– Говорю, давай намылю.

Другая тем временем стала у выхода, загородив его ведрами.

Это предложение наверняка таило какую-нибудь пакость. Но пришлось уступить грозному натиску. Я сказала, что наберу воды. Наполнив ведро кипятком, я выплеснула его на женщин, а сама проворно отскочила. К счастью, я не поскользнулась и, совершенно голая, в мгновение ока очутилась перед сторожихой.

– Да ты с ума сошла! – закричала та. – Простудишься!

– Нет! Я едва успела вывернуться! Их там двое…

– Что ты такое болтаешь? Никого больше нет… Когда ты вошла, трое последних как раз выходили, разве ты их не видела? Смеяться надо мной вздумала?..

Помертвев от страха, я все еще дрожала; задумавшись, она спросила, сколько их было.

– Их было двое, тощие как жердочки и похожие друг на друга как две капли воды. Они все хотели намылить меня!

– Это тебе померещилось. Ты так устала, что тебе привиделся сам сатана с женой!

Она уже не на шутку испугалась. Сторожиха, которая сначала показалась мне злой, стала вдруг на редкость любезной, хотя тон ее по-прежнему оставался властным.

– Где ты собираешься ночевать?

– Я хотела спросить тебя, не могу ли я остаться здесь…

– И не думай об этом. Здесь не слишком-то удобно, к тому же ночью эти два джинна опять могут явиться, и тогда уж тебе несдобровать. Такой хорошенькой не следует спать где попало. Пойдешь со мной. Живу я скромно, да зато хорошо. У меня есть брат. Он моложе меня.