Текст книги "Личность"

Автор книги: Тадеуш Голуй

Стихи Вацлава Потурецкого

(из посмертно изданного сборника «Живу», «Книжка», Варшава, 1946)

Приход

 
Я пришел в чужое охваченный треском
чужой речи.
Сюда, откуда ребят посылал
в жизнь, чтоб дозрели.
Раненый враг воет победно.
С чего начну я.
Глубже войду в ожиданье,
приготовлю красную ленту
победы.
Исцеленье придет под знаком звезды.
Я – астролог революции.
 

4.10.1939

Жене

 
Не беги от себя, моя близкая.
Будь снова собой со мною.
Мы должны задушить свои слезы
и желанье бежать от крика мира.
Мы должны остаться собою.
Не будем жить дольше, чем длится наша жизнь.
Мы принадлежали не только улыбке нашей дочки,
но даже если и так,
то лишь для того,
чтобы расти ей с улыбкой.
Вместе со всеми эти слова,
которые тебе говорю,
превратим в динамит,
моя близкая.
 

20.10.1939

Стихи даны в переводе М. Павловой.

Письмо Ванды Потурецкой мужу

(дата на конверте помечена Вацлавом: Львов, 30.10.1939)

Любимый! Я пользуюсь случаем, чтобы написать тебе несколько слов, так как мой здешний знакомый возвращается через границу. Я очень беспокоюсь за тебя, не знаю даже, находишься ли ты в Г. Я с малышкой в этой страшной неразберихе добралась до самого Львова, здесь нас приютила мать нашего бывшего ученика, пани Столяжевич. Мы здоровы и ждем вестей от тебя. Здесь много знакомых и друзей из Г., из Кракова и из университетов (рабочих и народных). Нам очень помог брат известного тебе электрика из Г., где живет еще его мать, в зеленом домике. Это Войтек Д(обрый). С ним здесь новые власти считаются. Если бы я морально чувствовала себя столь же хорошо, как физически! Я не зову тебя сюда, сам решай. Любимый мой, решай поскорее. Человек, который передаст тебе письмо, заслуживает доверия, когда он будет возвращаться к нам, передай с ним весточку.

Крепко тебя целуем Ванда и Ануся.

(На письме приписка В. Потурецкого карандашом: «Константин Стефаник, Краков».)

Письмо Вацлава Потурецкого жене

(без даты)

Вандочка! Приезжайте, сделайте все, чтобы мы как можно скорее соединились. Наше место здесь. Продай кольцо, часы, все лишнее и приезжай с Анусей. Очень по вас скучаю. Я жив, здоров, квартира цела, город не разрушен. Будет очень трудно, но это продлится недолго. Твоя сестра и родные здоровы. Помогают мне. Жду и тоскую.

Бацек

Рассказ Константия Стефаника

(запись моя)

– Давние это времена, понимаете, плохо помнится, что было более тридцати лет назад. Да, передавал я эти письма. Удивительно, что они сохранились. Вы говорите, у сестры Ванды Потурецкой? Интересно. Я Ванду просил, чтобы не брала с собой никаких таких бумаг. А она взяла. Приходилось тогда переходить Сан. Туда и обратно. Родные у меня были и там и здесь. Удивительное это было время. Я этот путь так освоил, что даже, когда границы уже не было, немцы все заняли, люди приходили ко мне с благодарностью, и те, которых проводил, и те, которым приносил посылки. Потурецкая. Конечно, помню. Учительница. С дочкой.

– Почему вы смеетесь? Что тут смешного?

– Да эти случайные встречи. Потурецкая познакомила меня во Львове кое с кем, кто затем сыграл важную роль в моей жизни.

– Вы говорите о Войцехе Добром, правда? Это я уже расшифровал.

– И меня тоже?

– Вас? Почему?

– Да это я просто так сказал. Ловкий вы, если нашли меня.

– Это было не так уж трудно. Есть ведь адресный стол, а вы живете под своей фамилией.

– Правильно. Под чужой фамилией не скрываюсь. А с Потурецкой тоже смешно было, потому что мы довольно долго вместе с ней у реки в деревне сидели, я ждал остальную партию, то есть группу, которую должен был провести, и надо было прикидываться ее мужем, а сидеть с молодой женщиной в одной комнате, это, знаете ли, дело нелегкое. Хотя красавицей она не была.

– Как она выглядела?

– Как? Крупная такая, выше вас, крепко сбитая, шатенка, но волосы редкие, глаза серые. Лицо простое, деревенское. Но, понимаете, как женщина она все же была чудесная.

– Физически?

– Нет, как человек.

– Значит, когда переправляли, хорошо узнали ее?

– Не важно где и как.

– Извините, может, вы помните какие-нибудь ее характерные черты, взгляды, слова, я имею в виду ее идейные позиции. Это очень важно.

– Боялась она, здорово была напугана. Боялась, что ребенок заплачет, боялась, что я предам, во Львове всего боялась, боялась этих своих Гурников, боялась, когда мы поили ее дочку чаем с отваром, чтобы спала. Водку пить боялась. А холод был страшный. Но, когда переходили реку, держалась мужественно.

– Я не о том спрашиваю, меня интересуют ее взгляды в тот период. Может, она что-нибудь о муже говорила, о Вацлаве?

– Случая не было, а вообще-то зачем вам именно мое мнение? Наверное, достаточно сохранилось документов, которые лучше свидетельствуют о жизни и взглядах Потурецких, чем все мои воспоминания. А вообще-то я в самом деле не разговаривал тогда с Вандой о политике или идеологии.

– Ну, хорошо, но ведь она убегала из Львова? Это о чем-то говорит?

– Ни о чем не говорит. И вообще, как можно говорить о бегстве, она как раз убежала во Львов, а потом просто возвращалась домой.

– И да, и нет. Она подчинилась решению мужа. Вы, может быть, не знали, но она знала его убеждения и могла предполагать, что он выберет Львов, именно он уйдет на восток. Это существенный момент. Я должен учитывать, что решение Потурецкого могло зависеть не от его переживаний, а от мыслей и настроения его любимой жены и подруги.

– Понимаете ли, я мог бы наболтать вам все что угодно, наврать, о чем мы тогда говорили с Вандой, во Львове и у Сана, и в Кракове с Вацлавом, и никто бы не смог опровергнуть. Но зачем? Вы пишете не политический роман, а историческую работу, поэтому вас должны интересовать только факты.

– Вы упомянули о разговоре с Потурецким в Кракове. Когда это было?

– Первый раз, когда пришел с этим письмом от Ванды. Я его передал ему в Кракове. Видимо, в целях конспирации я не отправил письмо почтой и не поехал в Гурники.

– Он вас потом благодарил?

– Благодарил. Даже лично.

– Ну, вы не очень-то разговорчивы. Когда? Как?

– Так сложилось, что потом мне нужен был «Штерн», то есть Потурецкпй. Вот мы и встретились снова.

– Не понимаю я вашего недоверия ко мне, почему столько лет молчали, никому не рассказывали о своем знакомстве с Потурецким.

– У меня были на то свои причины.

– Извините, вы были в ППР?

– Да нет, совсем в другом месте, но об этом в другой раз, когда вы обо мне будете книгу писать, ладно? Потому, что это уже совсем другая история…

Стихи Вацлава Потурецкого

(из посмертно изданного сборника «Живу», «Книжка», Варшава, 1946)

Дочке

 
Пусть на карте
твоей детской памяти
белым пятном
останется это военное время.
Пусть началом памяти твоей
будет последний выстрел,
раскрывший знамена цвета крови
над кладбищем Европы
и ее колыбелью.
 

Букинистическая лавка Потурецкого

(«Летопись Турников», «Товарищество гурничан», Турники, 1947. Отрывок из статьи Яна Житневского «Букинист»)

Во время оккупации особую роль в культурной жизни нашего города играл букинистический магазин, находившийся на центральной площади в помещении бывшей переплетной мастерской Яна Цены. Открыт он был сразу же после сентябрьской кампании 1939 года «скромным» кооперативом, духовным руководителем которого был преподаватель гимназии имени Тадеуша Костюшки Вацлав Потурецкий. Он лично руководил, новым заведением. Благодаря его стараниям этот магазин вскоре мог конкурировать с лучшими краковскими букинистическими магазинами, а его книжный фонд непрерывно увеличивался. Пока оккупанты не издали приказ изъять произведения политического и патриотического содержания, в нашей букинистической лавке можно было купить много ценных изданий, относящихся к периоду Большой эмиграции,[3]3
  Польская политическая эмиграция после национально-освободительного восстания 1830 года, главным образом во Францию.


[Закрыть] мы располагали книгами из частных библиотек, много было старых журналов, энциклопедий, отечественной художественной и научной литературы. Правда, позднее такие книги изымались с полок, но только для вида. В то же время значительно возросло общее количество книг, поскольку многие люди, и в первую очередь интеллигенция, продавали буквально все, чтобы только выжить.

Учитель Потурецкий, для краткости его звали «Учитель», был всем хорошо известен. В первые годы оккупации его представительная фигура постоянно виднелась в витрине букинистического магазина, и многие приходили в лавку не только ради покупок или продажи, а просто, чтобы перекинуться с ним несколькими словами или просто подышать атмосферой спокойствия и уверенности, которая воцарялась от одного его присутствия. В витрине лавки был выставлен барометр, стрелки его в виде фигурок мужика и бабы попеременно указывали то хорошую, то плохую погоду, вот и Потурецкий был вроде барометра. Всегда на месте. В городе и в мире происходили разные события, и то, что он был все время на месте, рассматривалось почти как признак устойчивой погоды. Его уверенность в себе была заразительна. Ведь он был офицером запаса и подлежал регистрации, являлся видным представителем польской интеллигенции, до войны был связан с левыми, печатался, поэтому в любой момент его могли предать. Я не знал тогда, что он был организатором и руководителем подпольной коммунистической организации, и вот теперь я еще больше восхищаюсь им, его спокойствием, которое столь необходимо было всем нам в черную ночь оккупации.

Правда, в букинистическом магазине не говорилось вслух о политике и происходящих событиях в городе, но сам факт, что Потурецкий, именно Потурецкий находится там, всегда был темой рассуждений особого рода. А ведь до войны не все любили и уважали его. Наоборот, против него и его жены велась яростная кампания, в которую вовлекали молодежь и духовенство. И теперь те люди, которые нападали на него как на безбожника и большевика, приходили к магазину и смотрели: на месте ли он еще? Его присутствие в лавке стало как бы символом.

Иногда в магазин заглядывали и немцы, в тот период, когда в городе стояли войска вермахта; Потурецкий хорошо знал немецкий язык, они охотно вступали с ним в разговор, и казалось, что по-своему уважали его, возможно, как специалиста своего дела, возможно, за знание немецкого языка, а быть может, за «нордическую» внешность. Потурецкий держался с достоинством. Я сам был свидетелем одной типичной сцены, когда он продавал врачу из немецкого госпиталя «Очерки по медицине» Иоганна Паулюса, переведенные с немецкого на польский.

– Прекрасное польское издание, – похвалил немец.

– Все польское прекрасно, – сказал Потурецкий.

Книжный фонд букинистического магазина одновременно был тайным абонементом для широкого круга интеллигенции и молодежи, особенно учащихся нелегальных курсов. Сам Потурецкий не преподавал на них, но поддерживал всякую инициативу в этом направлении. Выдавая или продавая книгу, он мог рассказать о ней столько, что предатель или шпион счел бы это пропагандой, хотя он пользовался общими выражениями и ненавязчивыми формулировками. Такие микролекции привлекали в букинистическую лавку многих, жаждущих услышать нормальное человеческое суждение о вещах и вопросах, не совсем приемлемых для того, чтобы стать предметом повседневных бесед в кругу близких.

Работать ему помогал ученик, выпускник гимназии Кжижаковский, ныне известный писатель, который позднее принял на себя руководство магазином. Как я уже упомянул, меня не интересовала конспиративно-политическая деятельность Потурецкого, участия в этом я также не принимал. Будучи противником таких форм конспирации, я верил, что война и без того закончится успешно для нас. Иногда мы обменивались мнениями на эту тему. Как-то Потурецкий сказал:

– Вы человек недальновидный, слишком «близорукий», вы не принимаете во внимание характера этой войны и того, что фашистская агрессия – это последняя конвульсия империализма. Вы не видите, например, исторической неизбежности столкновения фашизма с коммунизмом, Третьего рейха с Советским Союзом и – как результат этого столкновения – общеевропейская революция. К ней надо готовиться.

Пытаясь аргументировать свои возражения, я говорил, что таким столкновением и не пахнет, а наоборот, оба государства нашли modus vivendi, объяснял, что победа придет с Запада. Однако нашего Учителя невозможно было переубедить. Европейская революция, казалось, была для него аксиомой. Вообще он был неоценимым источником информации о настроениях в Германии, часто слушал радио, а иногда ему удавалось кое-что вытянуть из немцев, заходивших в магазин.

Мы все так привыкли видеть сквозь стекло витрины высокую, плечистую фигуру Потурецкого, видеть ее шесть дней в неделю независимо от того, что делалось на площади, в городе и вообще в стране. Позже, когда он иногда не появлялся в магазине, люди перешептывались, считая, что, по-видимому, случилось нечто очень важное. Когда же он оставил свою работу, вероятно, по совету руководства ППР, то первые дни его отсутствия все восприняли как сигнал к повышению бдительности. Каким чудом ему вообще удалось столь долго оставаться на этом месте, не знаю. Может быть, причиной была подсознательная потребность в солидарности тысячи людей, которые знали, кто он, но не выдавали его.(…)

Мысли Потурецкого

(В. Штерн «Маски европейской культуры» в сборнике «Культура – революция – будущее», «Народная книга», Варшава, 1937)

(…)Не подлежит сомнению тот факт, что вся современная культура цивилизованного мира – это культура европейская и что только она является истинно живой культурой, лучшим доказательством чего служит принятие пробуждающимися к независимой жизни народами, обладавшими некогда собственной старой культурой, европейской культуры как единственно приемлемой в современном обществе. В этом смысле и США и СССР принадлежат к этой сфере культуры. И только одно государство в мире явно и открыто порывает с этой культурой – это фашистская Германия. В основе европейской культуры находится человеческая личность, идея свободного человека, творца-созидателя. Теория и практика немецкого фашизма направлены против этого истинного смысла культуры, а значит, и вообще против смысла жизни. Но эта теория и эта практика возникли в сфере нашей культуры, им предшествовали идейные течения и направления, выросшие на почве европейской культуры, то есть с точки зрения диалектики егфопейская культура породила собственную противоположность. Именно этот факт побуждает нас к размышлениям.

Когда культура перестает быть фактором, объединяющим людей в нацию, а нацию в цивилизованное сообщество, это означает, что она переживает кризис, такой кризис не приходит внезапно, он, как правило, зарождается на начальном этапе развития культуры. То, что мы с гордостью называем европейской культурой, больше не существует как творческая сила, она не могла и не может сейчас изменить облик мира, все это превратилось в красивую маску, под которой прячется череп со скрещенными костями, несущий уничтожение. Человеческая тоска по universum – это не только утопия нескольких писателей разных эпох и народов, это убежденность миллионов людей в том, что всеобщий мир на земле не только возможен, но и необходим для свободной и творческой жизни человеческой личности. И в этом высоком смысле европейская культура с самого начала оказалась бессильной. В эпоху, когда столь желанное universum казалось более близким, чем когда бы то ни было, когда зарождалось так называемое христианское благоденствие, этот мир тонул в крови и преступлениях, и культура не препятствовала – это было ее порождением.

Последний день такой культуры приближается, и притом семимильными шагами. Наступает новое время, время новой культуры, которую создаст мировая революция.

(Абзац выброшен.)

Культура в мире войн и голода, насилия и преследований, страха и классового неравенства, господства наживы и штыка, такая культура является лишь удобной маской. Культура становится всеобщим благом лишь тогда, когда она является общим достоянием, и только революция в состоянии превратить ее в общественную собственность. Культура является, скажем, атрибутом свободы, однако свобода человека невозможна без создания социального равенства во всем мире, когда каждый будет освобожден от бед современности, такое освобождение может принести только революция.

(Абзац выброшен.)

Начало деятельности

(фрагмент неизданного биографического романа Леслава Кжижаковского, без заглавия, написанного им в 1969 г. Действие происходит в 1939–1956 годах. Одна из сюжетных линий касается Потурецких, их организации, а также судьбы самого автора – «Леха», другая – биографии «Веслава», изложенной довольно свободно)

Он стоял у темного окна, спиной к комнате, лицом к городу. Час назад он открыл дверь в квартиру, как бы возвращаясь в прошлое, и был удивлен, что ключ, сохранившийся в кармане зеленых защитных брюк, открыл замок. Когда же дверь подалась, он заколебался переступить окрашенный красной краской порог и войти в холодный коридор, где гудит водопровод и пахнет, как и во всем доме, жареным луком. Эти звуки и запахи вызывали в памяти нечто навсегда утраченное, хотя со времени, когда он покинул дом и квартиру, не прошло и двух недель. Я вернулся домой, домой, повторял он себе, постепенно осваиваясь в жилище. На столе под графином записка: «Бежим на машине на восток. Подходят немцы. Твои Ванда и Аня». Может, они все-таки не уехали, может, они здесь, в квартире, в доме, где-нибудь в саду, может, притаились и хотят устроить ему радостный сюрприз. Он ощущал их присутствие, почти осязал его, он погладил неуклюжий шкаф, где хранилась их одежда, пахнущая нафталином, крахмалом, лавандовым саше, обвел пальцем круги, отпечатавшиеся от горячих стаканов на полированной поверхности стола, осмотрел лежащую в раковине недомытую посуду, со следами яичницы, макарон, скисшего молока. Передвинул распотрошенную детскую кроватку с розовой клеенкой и тряпичной куклой, подвешенной на спинке, потряс жестяную кошку-копилку – в ней ничего не было, зазвенело лишь железное колечко. Ему казалось, что эти следы свидетельствуют о присутствии дорогих ему существ, а записка под графином – только шутка. Хотелось даже позвать их, выманить из укрытия, но он не смог вслух произнести ни слова. Здесь он один, город темнел за окном, тихий и беззвучный, не слышно выстрелов, гудения пожаров; окно спокойно вырисовывалось на фоне еще светлой стены, через заклеенные бумажными полосками стекла виднелись лишь крыши домов и склон Замковой горы. На лестничной клетке шуршала щетка, хлюпала вода в ведре, наверное, уборщица мыла лестницу, как каждую неделю, как обычно, с тех самых пор, как стоит этот дом. Мигнул за окном синий свет автомобильной фары, затем еще и еще раз, послышались звуки мотора, вернув к действительности стоящего у окна мужчину. Он повернулся спиной к городу, в темноте вошел в кухню в поисках еды, но не нашел ничего, кроме банки с крупой. Поэтому он только напился воды и снял ботинки, при этом подумав, как долго он их не снимал и сколь долго, следовательно, продолжалось «все это», от первой секретной мобилизации в августе до сегодняшнего дня – дня поражения.

Уснул он на стуле, а когда проснулся, принялся приводить в порядок бумаги, одни откладывал в металлическую коробку школьной сберегательной кассы, другие сжигал в печи. Он долго смотрел на бушующий огонь, когда же пламя охватило разорванную фотографию последнего школьного выпуска, вынул ее и притушил, чтобы еще раз посмотреть на лица своих учеников. Он не знал, кто из них остался в городе, но ему хотелось, чтобы были все, они были ему нужны, он нуждался во встрече с ними и считал, что должен отыскать их и посмотреть им в глаза. Он перечислял в памяти фамилии, школьные прозвища, припоминал, кто кем был, и, наконец, написал на листе бумаги несколько фамилий, в том числе и фамилию «Леха», мальчика начитанного, способного, с некоторыми литературными наклонностями, которого он особенно ценил и любил. Затем умылся, переоделся и спокойно ждал утра. Однако чем меньше времени оставалось до наступления дня, тем большее проявлял он нетерпение, хотелось узнать правду о городе, посмотреть, насколько он изменился, в этом сомневаться не приходилось, город должен был измениться после шока, вызванного немецким вторжением и сентябрьским поражением. Должны были измениться и люди, хотя бы даже внешне. Ему пришлось еще долго ждать, прежде чем он смог выйти на улицу; раздавшиеся наконец за окном оклики, отзвуки поспешных шагов дали ему возможность выйти. Он выбежал из дома и, увидев, что жители небольшими группками направляются на городскую площадь, пошел за ними. По пути ему встречались разбитые витрины магазинов, запертые ворота, осколки стекла на брусчатке, он рассматривал плакаты, расклеенные еще до его ухода в армию, груды бумаги перед зданием воеводского управления, серебряную змейку сахарного песка из распоротых мешков и желтые листья в парке. Он внимательно присматривался к людям, их было не так много: несколько подростков и женщин, одетых, как обычно, как всегда, только разве что более спешащих и очень озабоченных, все торопились в направлении площади. Через город проходила колонна военнопленных. Солдаты без оружия, без поясов, заросшие, в порванных мундирах, с трудом передвигающие ноги, с опущенными глазами, позвякивая котелками, всем своим видом вызывая рыдания женщин.

– Наши, – услышал он за собой знакомый голос Владека Цены, с которым накануне вернулся в город. Тот стоял позади в черном воскресном костюме и белой рубашке с галстуком, обнажив коротко стриженную голову. – Это наш полк, пан поручик.

Вермахтовский фотограф щелкает «Лейкой», кто-то из толпы бросает сигареты, и через мгновение вдоль всей трассы летят коробочки, булки, наскоро приготовленные свертки, а фотограф продолжает щелкать, солдаты на лету хватают свертки, с трудом улыбаясь, машут руками, как бы говоря: ну, ничего, ничего особенного, так уж случилось, но вы не огорчайтесь, все будет хорошо. Господи Иисусе, пресвятая дева Мария, боже всемогущий, еще мгновение – и толпа заплачет или запоет.

– Пойдем, Цена, – говорит поручик.

Улицы пустынны, все, кто жив, – сейчас на площади. Идут, впереди «Штерн», за ним Цена, в направлении Замка, подальше от пленных, как можно выше. Однако там, на вершине старой разрушенной башни, виднеются зеленые немецкие мундиры, головные уборы горных стрелков, блеск полевого бинокля. Это ничего, надо идти дальше. Они отлично знают каждый закуток Замка, через пролом в стене добираются до кольцеобразного бастиона с обвалившимся перекрытием, в него вход только снаружи, со стороны крутого склона. Они садятся у входа. Цена с опаской смотрит на изможденное, с ввалившимися щеками лицо поручика, на глубокие тени под глазами, в которых горит недобрый, немигающий огонь, на склоненную, сгорбленную фигуру в сером костюме, запачканном чернилами, на обтрепанный воротник сорочки. А «Штерн» смотрит вниз, на город, на башни ратуши, где как раз вывешивают темно-красный гитлеровский флаг с белым пятном посередине, в котором шевелится скрученная свастика. Флаг полощется на ветру на фоне белой башни и зеленого холма. Верхушки костелов, вместе с самым высоким приходским, прикрывает полоса тени, отбрасываемой серой тучей, плывущей на город со стороны леса, где вчера были разбиты остатки дивизии.

По дороге движется колонна грузовиков. Пленных ведут на заводской двор. Там, наверное, пересыльный пункт. Накормят, а потом на железную дорогу. В лагерь. А об остальном можно только догадываться.

– Что делать? – говорит Цена. – Мы как-то спаслись, а они…

«Штерн» задумывается: что он, собственно, знает о Цене. Почти ничего. Сын переплетчика, ходил на лекции в народный университет, был в одном с ним полку, но в другом батальоне. В общем, немного, если о человеке можно знать несколько больше, чем говорят о нем чисто внешние данные. Шуршат камни – это немцы спускаются с Замка, громко разговаривая, восхищаясь красивым видом, затем наступает долгая тишина. «Штерн» наблюдает за движением внизу, следит за колоннами пленных, они входят в ворота завода сельскохозяйственных машин и исчезают за оградой. Он может лишь пассивно наблюдать, это вызывает в нем бешенство: ведь еще вчера он торопился к ним на помощь и наверняка помог бы, если бы не распоряжение капитана из штаба и не собственная убежденность, что слишком поздно. Все-таки, какова ни была бы дальнейшая судьба, надо было идти со всеми вместе, думает он. Громкий кашель прерывает его размышления. Цена встает, прикладывает палец к губам и осторожно, на цыпочках, выходит из бастиона, надо проверить, кто еще здесь крутится, спустя минуту, свистом дает сигнал, что можно пройти.

Обеими руками он хватает толстого офицера за локоть, вырывая у того пистолет. На офицере поверх мундира крестьянский жупан, на голове старая шляпа, лицо покраснело от усилий вырваться.

– Хотел пустить себе пулю в лоб. Отпусти!

– Успокойтесь, – говорит «Штерн», – слишком романтично. Сдать оружие, а то врежу!

Офицер отдает оружие и внезапно садится, сломленный, обмякший, как воздушный шарик, из которого выпустили воздух. Когда же видит перед собой открытый портсигар из темно-коричневой кожи, отрицательно качает головой, как бы удивляясь, что в такой момент кто-то еще может курить.

– Поручик Потурецкий, – представляется «Штерн» с легкой насмешкой и называет номер своего полка и дивизии, добавляя с издевкой: – С кем имею честь?

Его раздражает показное отчаяние офицера, сам он, человек простой, презирает такую слабость. Офицер встает, с трудом выпрямляется, ноги у него как ватные, голова налита свинцом; перед ним чужие, в штатском, один говорит, что поручик, там вдали заводские корпуса, туда согнали остатки дивизии.

– Там мои ребята, – говорит он, – а я здесь один. Я убежал, когда выводили офицеров, но ребятам ничем не могу помочь независимо от того, сдался бы я в плен или убежал. Я командир полка. Полковник Сташевский.

Торопливый говор, характерный для жителей восточных областей Польши. Мягкий, а сами слова твердые. Теперь полковник исподлобья смотрит на обоих мужчин.

– А вы что! Просто домой убежали? Трусы! – шипит он, тщетно пытаясь плюнуть, в пересохшем горле нет слюны.

– Пан полковник, а может, удастся что-нибудь сделать для этих парней, – говорит «Штерн», пропуская оскорбление мимо ушей. – Надо спокойно, разумно оценить обстановку, а не разыгрывать драму, мы не в театре.

– Господин полковник, – добавляет Цена, – можно их отбить. И в лес. Ведь еще не конец.

– Конец, – шепчет полковник, – на этот счет у меня нет никаких иллюзий. А я жив! Какой позор!

– Идемте со мной, – предлагает «Штерн». – Я здесь неподалеку живу. Давайте сойдем со сцены.

Ему стыдно перед Ценой за полковника, он считает, что тот спятил, в голове у него все перемешалось, надо быть сумасшедшим, чтобы убежать из колонны военнопленных, переодеться, подняться к Замку, посмотреть на остатки своих войск, взятых в плен, и приставить к виску дуло пистолета. Учитель гордился трезвостью ума, хотя временами ему было далеко до этого, но то, что он сам так считал, придавало ему силы и действительно позволяло иногда сохранять спокойствие в рискованные моменты жизни и истории. Ему также не чужда была романтическая настроенность, но ему претили театральные эффекты в выражении чувств. К полковнику он расположился с симпатией и понимал его отчаяние, ведь и ему самому пришлось все это испытать, и никуда от этого не денешься, сейчас он больше думал о Цене, о солдате, перед которым он чувствовал себя виноватым, он был офицером и относил себя к категории тех, кто ответствен за других, почти за весь народ. Их недолгое совместное скитание, настойчивые наивные вопросы Цены о судьбе страны и народа убедили поручика в этом. И хотя он до сентября близко не знал Цены, но теперь рассматривает его как представителя простых людей, обманутых и разочарованных, требующих справедливой расплаты.

В квартире «Штерна» полковник немного успокоился, впрочем не настолько, чтобы трезво оценить обстановку и сделать выводы. Он что-то говорил о продолжении борьбы, проклинал правителей Польши, надеялся на внезапный удар Франции и Англии, что принесет быстрое, победоносное окончание войны, высказал мнение, что Германия не может выиграть войну только потому, что это противоречит высшей справедливости, неписаному, но существующему закону, согласно которому победа всегда на стороне правого. Это раздражало учителя. Он слишком хорошо знал историю, чтобы серьезно отнестись к этому тезису; естественное чувство противоречия подмывало его разрушить столь нелепые взгляды полковника, поэтому он прямо заявил, что, увы, в ближайшем будущем успех фашистам обеспечен, а быстрый переход в наступление союзников Полыни – это чистой воды иллюзия.

– Скоро, скоро, пан поручик, – не успокаивается полковник. – Но, разумеется, какое-то время пройдет, а бездействовать не годится. Были аналогичные ситуации. Я сам был в Польской военной организации,[4]4
  Тайная военная организация, созданная по инициативе Пилсудского в октябре 1914 г. в Варшаве.


[Закрыть] знаю, знаю, можно и надо это повторить.

– А я, пан полковник, коммунист, – говорит «Штерн» просто, как будто бы сказал: «а я учитель».

Но эффект от сказанного молниеносный. Полковник ловит ртом воздух, закрывает лицо руками, сквозь пальцы смотрит на пьющего чай «Штерна» с таким изумлением, будто бы увидел призрак, призрак, знакомый ему по 1920 году, по боям с Первой конной Буденного. Видимо, только таким он представляет себе коммуниста: в форме конармейца, в буденовке с красной звездой, или как их изображали в Польше на плакатах. А здесь перед ним сидит здоровяк с крестьянским лицом, очень польским, и, вдобавок, поручик Войска Польского. И у Цены выражение на лице, никак не подтверждающее заявление Учителя. Цена знает, что поручика в Гурниках именно так, то есть коммунистом, и называли, но сам он никогда не верил этому.

– Измена, – шепчет полковник, отнимая руки от лица, он торопится уйти, но идти ему некуда, и не для того он сюда пришел, чтобы из-за политического спора покинуть квартиру. Его ребятам (и ребятам поручика тоже) нужна помощь, родина в беде, к черту все политические разногласия.

– Отдать ему револьвер? – спрашивает Цена.

– Эх, солдат, солдат, это не револьвер, а пистолет. Приказываю вернуть оружие.

– Не дурите, полковник. Возьмите себя в руки.

Спокойный тон Учителя побуждает к новым размышлениям. Уж коль скоро он с такой уверенностью разговаривает со старшим по званию, значит, считает себя правым.

– Понимаю, – говорит полковник, хотя ничего не понимает. – Я взываю к вашему чувству чести, если оно у вас есть, разрешите мне уйти отсюда с оружием.

Учитель не отвечает, он только что достал с полки карту Гурников, водит по ней пальцем, останавливается на прямоугольнике, обозначающем завод сельскохозяйственных машин. Большая плотность колец рядом с этим прямоугольником обозначает крутой овраг.