Текст книги "Насколько мы близки"
Автор книги: Сьюзен Келли
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)
Стиснув губы – то ли от моего последнего замечания, то ли просто от сосредоточенности, – Рут опустилась на корточки и рассеянно смахнула волосы со лба. Среди каштановой густоты прядей тонко серебрилась седина. Я следила, как напряглись ее плечи, когда она с усилием воткнула подпорку в землю рядом с кустиком. В свои сорок четыре Рут все еще была ослепительно хороша, изящна как супермодель и при этом в завидной физической форме – очень может быть, благодаря верховой езде, которую я даже не рассматривала в качестве подходящей нагрузки для своих мышц. Меня же писательство одарило лишь морщиной между бровей, не поддающейся никакому макияжу.
– Верхом там ездить будешь, Рут?
– Помнишь ту даму из каталога «Санданс»? Еще как буду. Всю жизнь.
Все каникулы, мысленно поправила я. Единственная обмолвка. Но замечание насчет каталога, который Рут показывала бог знает когда, меня отвлекло. И следующий вопрос я тоже недооценила:
– А ты чем займешься?
Разумеется, я решила, что вопрос касается предстоящей недели. Никак не будущего в целом.
– Начну изучать возможности своей новой игрушки. – Первый приз за мою новеллу принес мне пятьсот долларов, добавив к которым кое-какие сбережения, я купила компьютер. – Когда вернешься, тебя встретит компьютерный гений. Представляешь, сколько эта машинка сэкономит мне времени? Сочиняй в свое удовольствие!
– Думаешь, это все?
– Что – все?
Она бросила на меня оценивающий взгляд через плечо.
– Как продвигается книга?
– Давай сейчас не будем. Расскажу, когда вернешься.
Рут на корточках передвигалась вдоль ровного ряда цветов, стараясь втыкать подпорки точно между стеблями. Года три назад она высадила пионы – после трехмесячных, в течение всей зимы, обсуждений и исследований преимуществ пионов перед розами.
– Выбор очевиден, Рут! – провозгласила я, штудируя вместе с ней январские журналы и каталоги, глянцевые страницы которых изводили нас садоводческими шедеврами. -Неужели ты предпочтешь великолепие пионов, несомненно гордое, красочное, буйное, но временное великолепие – месяца три, не дольше, – красоте розовых кустов, цветущих с апреля вплоть до самого Дня благодарения? Да разве это альтернатива?
– Эврика! – вместо ответа воскликнула Рут.
Мы с ней пили кофе у камина в моей гостиной, в то время как дети, по выражению Рут, «занимались делами соответственно половым различиям»: девчонки на кухне готовили взбитые сливки из снега, мальчишки во дворе обстреливали друг друга снежками.
– Взгляни-ка на эти астры. «Не требуют подвязки. Идеальны для многолетнего бордюра», – процитировала она. – Теперь смотри сюда! – Она трясла у меня перед носом двумя разными каталогами. – Картинка-то одна и та же! Подлог! Сговор! Они зарятся на наши денежки. Я беру пионы, – заявила она, перелистнув страницу.
Ее решение меня озадачило.
– Почему, собственно, пионы? Розы, как ни крути, лучше. Цветов больше, период цветения дольше.
– Зато и внимания требуют больше. Опрыскивай их без конца, подкармливай, подрезай.
– И что?
– И то. Им слишком много всего нужно. Преданность. Усердие, время, внимание, забота, любовь.
Что правда, то правда, с этим спорить не приходилось. И в конце концов Рут заказала пионы – «пенни», как упорно называла их Слоун, – а я купила розы. Всего лишь проблема выбора.
Я потыкала носком ботинка утрамбованный пятачок земли. Близкое соседство парка избавило наши дворы от традиционных качелей, но деревянная дощечка самодельных качелей долгие годы болталась на веревке, свисавшей с самой толстой ветки дерева на лужайке Рут. Дощечку давно сняли, но площадка так и осталась утоптанной, мертвой, слишком затертой детскими ногами, чтобы когда-нибудь зазеленеть травой.
– За пасхальным столом я буду думать о тебе, Рут. Как ты скользишь вниз по снежному склону или пьешь горячий шоколад в каком-нибудь «послелыжном» баре, пока мы тут обжираемся тривиальным барашком и мятным пудингом. – Не дождавшись ответа, я продолжила: – Ненавижу баранину. С детства ненавижу, хотя она и считается пасхальным деликатесом. Вечно от нее пленка жира на нёбе, точь-в-точь как от тех жутких леденцов, которыми нас одаривали на днях рождения, помнишь? Между прочим, мы еще и яйца не красили. (Рут по-прежнему молчала.) Могла бы и нас пригласить, – брюзгливо добавила я, изображая обиду.
Рут выпрямилась и повернулась ко мне:
– А ты поехала бы?
– Нет, – отозвалась я честно и виновато. – Ничего не вышло бы. Мы не можем. Слишком дорого и слишком неожиданно. Не обращай внимания, Рут. У меня приступ пошлой зависти. Хорошо там, где нас нет, и все такое.
Рут кивнула, принимая оправдание.
– Тебе когда-нибудь хотелось чего-нибудь очень сильно? Так сильно, что кажется, умом тронешься, если не получишь?
Я улыбнулась.
– Ну? – сказала Рут.
– Лет в тринадцать я спросила отца, как узнать, что любишь человека настолько, чтобы выйти за него замуж. Папа ответил, что когда трудно дышать, думать, даже существовать в разлуке с другим человеком -значит, это та самая любовь. Наверное, аналогичная ситуация и с желаниями. Я помню, как думала, что тронусь умом без Скотти. У тебя тоже так было?
Облизнув губы, Рут вновь посмотрела на соседские пасхальные яйца.
– Черт бы тебя побрал с твоей пресловутой памятью, – отозвалась она с наигранным возмущением.
– Память – это капитал писателя, – процитировала я не помню кого.
– Ладно, а потом? Неужели потом тебе ничего не хотелось так сильно, что ты на все была готова, лишь бы удовлетворить это желание? Если бы только смогла понять, чего именно тебе хочется?
Уловив настойчивость в ее тоне, я вспомнила давнишнее мимолетное замечание Скотти насчет Рут: «У нее вечно такой вид, словно она до чего-то докапывается, что-то ищет. Не иначе как смысл феминизма». Я сочла подобное отношение высокомерным, о чем и сообщила Скотти. Теперь же в голосе Рут звучало столь страстное желание докопаться до истины, что его, казалось, можно было потрогать.
– Да, – ответила я. – Кое-чего мне хочется.
– Чего?
Я заглянула Рут в глаза и пожала плечами. Мы были настолько близки, что признание далось мне без тени стыда и неловкости.
– Я никогда не мечтала о собственной исключительности, но мне хочется, чтобы кто-нибудь назвал меня подающей надежды.
– Боже, Прил! – Она взяла мою ладонь, рассеянно покрутила обручальное кольцо. -Кто-нибудь другой? Тебе необходимо подтверждение? Разве недостаточно твоей веры в то, что ты подаешь надежды? – Рут пнула фиалку, посягнувшую на территорию пионов.
– Наверное, нет…
Рут воткнула подпорку у последнего пиона и выпрямилась:
– Готово.
Когда кусты войдут в силу, подпорки скроются под их плотной зеленью.
– Знаешь, что самое сложное в выращивании пионов? – Рут отряхнула руки.
– Сложное?
– Каждый год принимать решение, срезать ли цветы для ваз в доме – или любоваться на кустах. Как по-твоему, это сумасбродство? Джерри, конюх Наоми, – тоже любитель пионов, у него на участке двадцать на двадцать высажено четыре дюжины кустов. И знаешь что? Он не ломает себе голову над дурацким выбором. Просто никогда не срезает – и все дела. Ему достаточно, что этот пятачок земли заполнен цветами. – Она вскинула руки. – Ну почему я лишена дара просто радоваться, глядя, как они растут?
– Может, это чисто мужское качество? Гордость производителя? – со смехом предположила я, но Рут не подхватила шутку. -А совместить никак нельзя? Половину срезать, а половиной любоваться в естественном виде?
– Пожалуй, ты права, – тихо и невпопад согласилась Рут. – Пожалуй, это чисто мужское.
Печаль приглушила ее голос – какая-то гнетущая тяжесть, которую я не могла постичь.
– Ты ведь никогда не возражала против пионов в вазах, – осторожно сказала я.
– В вазах у них такой растрепанный, неопрятный, тоскливый вид.
– Помнится, ты как-то говорила, что увядающие пионы пахнут сексом, – возразила я, и она кинула на меня быстрый взгляд. – Да бог с тобой, Рут! – Я вдруг прониклась глубиной ее недоумения перед простейшей дилеммой. – Они ведь и на кустах в конце концов будут растрепанными и тоскливыми. Она прикоснулась к бутону – крохотный, как горошина, он еще был туго упакован в зеленые лепестки с красноватыми кончиками.
– Вот что я, в сущности, люблю больше всего. Больше даже, чем сами цветы. Обещание. – Ее ладони заскользили по кустам, чуть задерживаясь на каждом бутоне. – Тридцать восемь. Четыре года возни – и вот наконец результат.
Мне не составило труда понять Рут, постичь смысл ее слов. Крохотные горошины таили в себе роскошные возможности. Месяц спустя, постепенно наливаясь силой, они уже будут походить на мраморные шарики.
– Ты была права насчет пионов, – неожиданно сказала Рут. – Уж очень быстро они отцветают. Но, боже, до чего красивы, правда? Кружевные лепестки. Роскошь. Белые как снег. Или розовые, розовые, как… как Пасха. – Она провела ладонью по глазам. – Помнишь праздник, который Рослин устроила для Бетти и Слоун?
Конечно, я помнила. А кто бы забыл подобное совершенство, задуманное и воплощенное в жизнь ради двух пятилетних девчонок, не способных оценить вложенный труд, и четырех таких же малолетних подружек? Рослин взяла напрокат длинный стол, устлала крахмальной белоснежной, расшитой скатертью, накрыла «по-взрослому», с серебряными вилками-ложками и тончайшим фарфором. В центре стола выстриженный из карликового деревца пасхальный кролик держал в лапках серебряную корзинку с живописными яйцами, которые Рослин проколола, выдула и старательно расписала тонкими кисточками. Атласные ленты развевались на многоярусной подставке для торта, украшали зеленую шею кролика и оплетали крученые серебряные ручки корзинки. Праздничное угощение было оформлено только в светлых и пастельных тонах: зеленоватые мятные шарики и половинки миндаля в гофрированных бумажных стаканчиках, шербет из малины и лайма, лимонно-желтый торт-безе под розовой глазировкой. Каждая гостья получила в подарок настоящее сокровище, мечту любого ребенка в моем собственном детстве: гигантское яйцо, колючее от переливающихся сахарных крупинок, с ободом из твердой розовой глазури вокруг смотрового «глазка». Внутри яйца скрывалась весенняя диарама, сказочный трехмерный пейзаж из цветов и холмиков изумрудной травы, под которыми прятались пасхальные яйца. Девчонки были очарованы миниатюрными шедеврами, столь тонко схваченными, столь безупречно исполненными. Их нельзя было есть, ими нужно было любоваться. Но где они теперь? Где их пленительная безупречность? Пылятся на чердаке, в коробках, поблекшие и осыпавшиеся от жары, прилипшие к подтаявшим рождественским свечкам. Все это символы. Детали. Такие же, как крестики – символы вербного воскресенья, заброшенные в ящик кухонного стола и грозящие рассыпаться пылью под рукой, выискивающей среди прочего хлама отвертку или спички.
Вдохновленная образами пасхальных презентов Рослин и журнальными картинками, я вновь вспомнила недавнее замечание Рут.
– Каталог! – воскликнула я. – «Санданс»! О-о, Рут! Давай этим летом устроим себе жизнь по каталогу! Ужины под открытым небом, пылающие факелы, огромные арбузы, напитки в барах на колесиках, шампанское в ведерках со льдом, ароматизированные свечи, полотняные зонтики. И салаты из цветков настурции. Обещаешь, Рут?
Ее ответный взгляд светился нежной снисходительностью.
– Жизнь по каталогам не для меня, Прил. Я даже клубни не способна прорастить. К тому же не забывай, все эти картинки – подлог.
За нашими спинами хлопнула рама. Мы оглянулись.
– Мам! – крикнула Слоун из открытого на втором этаже окна. – Где те перчатки, что мне подарили на Рождество? Никак не найду, а они мне будут нужны для лыж!
– Иду! – крикнула Рут и напоследок еще раз провела ладонью по бутонам. – Считается, что когда пионы близки к цветению, то нужно обрезать побочные, слабенькие бутоны, чтобы растение отдавало всю свою силу самым крупным и пышным цветам. Но ведь это снова выбор! – Странные жалобные нотки отчаяния в ее возгласе были так нетипичны для Рут. – Снова выбирать – принести ли в жертву маленькие бутоны ради блага крупных? Выбор за тобой.
Пока мы шли к ее дому, Рут опустила ладонь на мою руку.
– Послушай-ка, Прил, с пионами есть еще одна проблема, – скороговоркой сказала она. – Взрослые кусты плохо переносят пересадку.
Я посмотрела на нее, потом на ее пальцы с короткими ногтями, накрывшие веснушки на моей руке. Рут нервным жестом потерла горло и тускло рассмеялась:
– Боже, что я несу. Совсем тебе голову задурила с этими цветами. Эдак ты решишь, что я чокнулась. – Она привычно смахнула волосы со лба.
– Устраиваешь прощальную сцену в духе Роберта Редфорда? – предположила я.
Рут вздрогнула, уронила руку, и ее знаменитая улыбка сверкнула в полную силу.
– Не волнуйся. Цветы будут в порядке, – пообещала я. – И мои розы, и твои пионы. И даже Рид. Затаскаем его по баскетбольным финалам.
– Рид… – растерянным эхом повторила она.
– Когда ваш рейс?
– В десять минут девятого.
– Хочешь, отвезу в аэропорт?
Она покачала головой:
– Рид отвезет.
– Что ж. В таком случае… счастливого пути. Отдыхай на всю катушку.
Рут взмахнула рукой:
– Пока-пока.
– До встречи. Буду ждать возвращения, – сказала я.
Обычное дружеское прощание подруг. Но она не вернулась. И я была не просто подругой.
Глава одиннадцатая
Уже через два дня я получила весточку от Рут – открытку, которую она послала из аэропорта Денвера. Небольшой квадратик, отведенный для сообщения, был заполнен корявыми строчками:
Стюардесса шепнула, что у меня пятно на джинсах (белых джинсах, само собой!). Должно быть, во время ланча лазанью шлепнула. Ну не идиотка? Ты наверняка будешь рада об этом узнать.
Твоя Рут.
Я хохотала долго, до слез, прежде чем сунуть открытку в стопку других бумаг рядом с компьютером. И храню ее до сих пор.
Риду она написала письмо. Но прежде, чем это письмо легло в почтовый ящик, не одна, а две ночи заморозков подряд превратили многообещающие зеленые горошины пионов в съеженные, почерневшие шарики. Содержание письма мне неведомо, но эффект его был не менее убийствен. Рут последовала данному мне когда-то совету насчет писателей, с той лишь разницей, что молчаливой и хитроумной была она. Мне досталось изгнание.
Когда Рид с треском распахнул нашу заднюю дверь, Скотти оторвался от пакета соленых крекеров – его обычная затравка перед ужином. Рид, однако, в его сторону и не глянул. Он направился прямо ко мне и ткнул в лицо конверт. Руки у него тряслись, но я узнала почерк Рут.
– Ты знала?! – прорычал Рид.
Озадаченная, я потянулась к письму, но Рид отдернул руку, и конверт громко хрустнул в его пальцах.
– Ты знала? – взревел он еще громче. – Ты знала!
– Спокойнее, дружище, – подал голос Скотти. – Объясни, в чем дело?
Сузив глаза, Рид прожигал меня взглядом.
– Ее спроси. – Его рот был узок, как лезвие ножа. – Ну же, Прил. Расскажи ему. Мне ведь ты сообщать не собиралась, верно?
Уже изнывая от тревоги, я воскликнула:
– Что-то с Рут? С детьми? О чем ты, Рид? – Перед глазами замелькали лавины, сломанные кости, обмороженные пальцы.
Рид готов был меня оплевать.
– О Рут, о ком же еще. – Он дернул головой, раз, другой, потом затряс точно безумец. – С ней все нормально. Нормальнее не бывает. Настолько нормально, что она там остается!
– Остается? – удивилась я. – Надолго? А как же школа?
– Куда как надолго, – ответил Рид. – Навсегда.
– Да ладно тебе, Рид, – снова вмешался Скотти. – Кто не грешит такими письмами в отпуске? «Какая жалость, что тебя нет с нами, красота немыслимая, ни за что не уедем». И далее в том же духе.
Рид его не слушал, он по-прежнему смотрел только на меня.
Я взмокла, ноги стали ватными. Ни о чем больше не спрашивая, ничего не уточняя, я поняла: ошибки нет. Но я поняла это потому, что знала Рут. А не потому, что она мне сказала.
– Нет, Скотти, – процедил Рид, скребя пальцем строчки с адресом. С новым адресом Рут. – Она вполне конкретна насчет… своих намерений. Рут не вернется. Ни завтра, как предполагалось, ни через неделю, никогда. Выкладывай все начистоту, Прил. Вы же не разлей вода.
Мой мозг взорвался обрывками разговоров, вопивших о том, чтобы их вспомнили до последнего слова.
– Почему? – выдохнула я.
– Почему? – передразнил Рид. – Вот ты мне и объясни почему. Боюсь, твоя подруга прислала отнюдь не детальный список причин. – Он хлопнул письмом об стол, но из руки не выпустил. – Феминистская галиматья!
Я тяжело опустилась на один из стульев перед столом, уже накрытым для ужина.
– Я ничего не знала, Рид. Ничего не знала.
Бог мой. «Рут… Рут», – в отчаянии безмолвно повторяла я. Рут не вернется. Она не вернется домой. К Риду. Ко мне. Как она могла?
Рид шагнул к окну, уперся скрещенными руками в верхнюю планку рамы и уронил на них голову.
– Пожалуйста. Прошу вас. Объясните мне ради всего святого. Что в нашей с ней жизни… во мне… такого ужасного? Почему Рут все бросила?
Телевизор в соседней комнате взорвался восторженными криками болельщиков, приветствующих удачный бросок.
– Восемнадцать лет, – пробормотал Рид. – Восемнадцать лет вместе. А в финале моя жена исчезает за горизонтом, потому что… потому что… – он взглянул на конверт, – ей хочется – пардон, ей нужно начать все сначала. Начать сначала? – выкрикнул он во весь голос, словно иначе смысл слов до него не дошел бы. – Не будь это так затаскано, я помер бы со смеху. «Тельма и Луиза» отдыхают! – Его черты вновь исказились от гнева. – Только я-то ничего подобного не заслужил, уж вам это отлично известно, черт побери! Боль читалась на его лице. Я видела, как ярость сменяется обидой, недоумением. «Рид ее обожает», – сказала как-то Рослин. Прошли годы, и я ощутила тот же безошибочно узнаваемый укол зависти.
– Возможно, ты тут вообще ни причем, Рид, – тихо сказала я. – Возможно, все дело в самой Рут.
Скотти презрительно поморщился. Если не способна помочь, говорили его скривленные губы, лучше заткнись. Ходячий здравый смысл, Скотти и тут нашел нужные слова:
– Не гони лошадей, Рид. Ты расстроен, оно и понятно. И все же ты наверняка преувеличиваешь размеры катастрофы. Дай Рут время. Все произошло спонтанно и без видимых причин. Ты скажешь, что моя версия хромает на обе ноги, но, быть может, Рут просто закрутила курортная атмосфера? Соблазны гор и все такое?
– Пока не знаю, что я буду делать, – ответил Рид, – зато знаю точно, чего делать не буду. Я не буду торчать тут один как перст и принимать эту бодягу, как… – его голос упал, – как Рослин. Рут не только бросила меня, но и детей украла в придачу. Готовый сюжет для «мыла», кретинских ток-шоу и прочего теледерьма. Рут увезла наших детей. Украла. И если она надеется, что я сложу руки, – она сильно ошибается… Я невольно съежилась, ожидая неизбежного «сука», но Рид оборвал себя. И следующие его слова сочились тоской и мукой:
– Я не позволю ей вот так просто уйти, ясно вам?
Бросив эти слова мне в лицо, Рид исчез так же внезапно, как и появился. Он этого уже не увидел, но я кивнула ему вслед. Он любил Рут. И я его понимала. Я тоже любила Рут.
В приступе внезапной дикой усталости я подтянула ноги, уткнулась в колени подбородком и принялась массировать виски, лоб, морщину между бровей. Неверно приняв мой жест за облегчение, Скотти впился в меня взглядом:
– Ну? Так ты знала!
Я вскинула голову. Будь у меня силы на рывок, я бы набросилась на собственного мужа с кулаками.
– Если бы я собиралась врать, Скотти, что помешало бы мне соврать тебе с той же легкостью, что и Риду?!
Подтекст моего ответа напрочь отбил у Скотти желание продолжать допрос. И этот же подтекст был предвестником семейных сцен, через которые нам еще предстояло пройти. Скотти присоединился к детям и телевизионному матчу по баскетболу, оставив меня наедине с вопросами, ответы на которые были у одного-единственного человека на свете.
Как ты могла! Как ты могла все бросить! Как ты могла бросить меня!
Какая мука – ждать писем или звонков, которых все нет и нет. Сначала безумная мука, со временем она превращается в апатию. Уж кому-кому, а мне следовало бы привыкнуть. Но ведь прежде я ждала писем или звонков от незнакомых людей, безликих редакторов. Теперь я ждала вестей от Рут. Две недели перетекли в месяц, затем в шесть недель, в два месяца. От Рут – ничего. Ни объяснений, ни извинений, ни слова о том, что ошиблась, передумала, рассчитывает вернуться. Ничего. Даже дети получали послания от Слоун и Грейсона: конверт для Бетти прилипал к пальцам от потеков фиолетового сургуча; открытка для Джея, если не считать красочного горного пейзажа на лицевой стороне, не несла никакой полезной информации.
Исчезновение – акт исключительной жестокости. Ей всего-то и нужно было произнести три слова: «Я уезжаю навсегда». Я не стала бы ее останавливать.
А теперь остановилась моя собственная жизнь. Десятилетие необычайной близости расплющилось о железобетонную сваю. Но это не был несчастный случай. Это был сознательный выбор человека, которого, казалось, я знаю как саму себя и который знал меня, как никто другой из родных и близких. Рядом со Скотти, рядом с детьми я была одинока – абсолютно, неотвратимо одинока.
Рут была моим якорем. Я на нее полагалась. Лишенная ее поддержки, я бездумно дрейфовала по волнам жизни, ежеминутно сверяясь с часами: что сейчас делает Рут? Поначалу меня сбивала с толку разница во времени, но очень скоро я привыкла и, думая о Рут, автоматически отнимала два часа. Вот сейчас она встала бы с постели, как всегда, в одной футболке. Умылась, протерла лицо лосьоном. А сейчас пьет кофе, щедро разбавленный молоком, вполуха прислушиваясь к новостям. Жует пересушенный коричный тост с изюмом и проглядывает «Думсбери» в надежде наткнуться на статейку о феминизме, после чего звонит мне… позвонила бы, если бы сидела на кухне в соседнем доме… чтобы рассказать о письме в газету от женщины, которая ненароком вышла замуж за некрофила. Отсмеявшись, мы поделились бы планами на день. Несмотря на промозглый день, Рут занялась бы прополкой, потом появилась бы на крыльце в своем костюме наездницы.
Наши жизни были так прочно переплетены, что я не могла ни задумать, ни тем более завершить ни единого простейшего дела, чтобы не вспомнить о Рут. Выбор видеокассеты или продуктов на ужин, высадка рассады в декоративные горшки на террасе, складывание глаженых рубашек – теперь все стало проблемой. Я увязла в гнетущей бесцельности существования; я в буквальном смысле влачила свои дни – волочила ноги из комнаты в комнату, мимоходом отмечала уверенную поступь весны, ее угасание и зарю лета – приход и уход сезонов, когда-то восхищавшие и будившие вдохновение.
Я не писала. Прежде образец продуктивности, рассчитывавшая день по минутам, чтобы ничто не отвлекало меня в школьные часы детей – мои рабочие часы, я теперь забросила домашние дела, звонки отдала на откуп автоответчику, а вечерами частенько обнаруживала себя у прилавка в супермаркете, где безучастно ждала, что готовое блюдо прыгнет мне в тележку. Как когда-то в юности, я стала заглядывать в книжные магазины, где праздность была привычна, приветствовалась. Неистребимая жажда действия, присущая мне от природы, – напасть для Скотти и детей – незаметно сменилась неприкаянностью. За последние десять лет я отдалилась от прежних друзей или упустила возможность завести новых. Мою память точил любимый афоризм матери – чтобы иметь друга, нужно самому быть другом. Я не раз вспомнила шутливый ответ Рут на мое виноватое замечание, что стоило бы пригласить новых соседей на обед: «А зачем? У меня уже есть ровно столько друзей, сколько мне нужно».
А от Рут по-прежнему ни слова. Ни письма, ни звонка… ничего. Кое-что о Рут я узнавала лишь из рубленых фраз Рида, которые он цедил с ядовитым сарказмом, встав в проеме калитки, – при условии, что мне случалось вовремя оказаться во дворе. Рут сняла дом. Нашла работу в университете. Предлагает развод. Ни о чем не жалеет. От Рида ей ничего не нужно.
– Будешь сегодня печатать? – с надеждой во взоре спросила Бет.
Привыкнув засыпать под шелест клавиатуры, она скучала по моим компьютерным колыбельным. А я пристрастилась к играм – бездумным, убивающим время пасьянсу и стрелялкам. Бесстыдному развлечению, отупляющему с эффективностью любого иного безделья. Карты, шарики, фигурки мельтешили перед моими глазами по ночам, когда, уставшая от безделья и измученная бессонницей, я тщетно пыталась заснуть.
Долгими часами, лежа в постели, я вспоминала привычки Рут, выуживала из памяти эпохальные эпизоды, а фары взбирающихся на наш холм машин подсвечивали мою бессонницу. Яркие лучи, разбиваясь о жалюзи, проникали в спальню, словно в поисках моего лица. Распахнув глаза, в полной боевой готовности, я ждала телепатической связи с Рут – такой же яркой и ясной, как пронзающие тьму лучи автомобильных фар.
Я догадывалась, почему она ушла. Теперь-то я понимала, что она готовилась к этому годами: самостоятельность, независимость, жизнь без обязательств, без мужа.
Но здесь же крылся и ответ на мучивший меня вопрос. Знала ли Рут, уезжая, что не вернется? У меня не было словесного подтверждения, не было ни единого письма, но в душе я была уверена: да, знала. Вот где крылась самая глубокая рана. Мои пальцы в конвульсии гнева терзали простыню. Рут знала, но предпочла не говорить мне, не советоваться со мной, не впутывать меня. Как ты посмела? – рвалось криком с моих губ. Рвалось, но не срывалось. Как ты посмела? А потом вновь опускалась пелена печали. Как посмела я думать, что значу для нее хоть что-то?
Посмела. Потому что она так много значила для меня.
В середине августа мы всей семьей уехали в традиционный недельный отпуск на побережье. Грязные и измученные, вернулись в Гринсборо воскресным полднем. Пока я оттирала велосипеды и надувные матрацы, появился Рид.
– Как съездили?
Оторвавшись от педали, я выпрямилась.
– Замечательно. Просто замечательно, – ответила я осторожно.
Отношения с Ридом стали прохладными, натянутыми. Нет, Рид не считал меня врагом – он поверил, что я ничего даже не подозревала, но моя близость с Рут стала преградой. Я олицетворяла для него Рут во многих отношениях. И я была рядом. Он так до конца и не смог простить меня за преступление, в котором я не участвовала.
– Возвращаешься с пробежки?
Рид кивнул. Повозил носком кроссовки по дорожке. Глядя на его склоненную голову, я отметила, что седина в волосах стала гуще. С тех пор как Рут его бросила, Рид погрузился в работу. Занимал работой мозг и мышцы, прилагая дьявольские усилия, чтобы держать собственных дьяволов в узде.
– Помнишь, как Рут попала впросак на побережье? – спросил он. – Когда мы первый раз поехали вместе на море?
Конечно, я помнила. Возвращаясь с пробежки по пляжу, Рут заметила Рида неподалеку от снятого нами коттеджа, задрала футболку и на миг дернула вверх лифчик купальника, сверкнув белизной великолепного бюста. Девчачья шалость, милое супружеское приветствие. Вот только человек у домика оказался не Ридом, а незнакомцем. Мы вволю нахохотались над ошибкой Рут и еще долгие годы кололи ей глаза. Рид улыбнулся, по-прежнему не поднимая головы, и у меня в который раз защемило сердце от его боли, сомнений, гнева и сожалений, что наверняка вскипали в его душе мутными вихрями.
– Рид… – Я тронула его за руку. – Мне тоже очень ее не хватает.
Он вскинул голову, отрезал горько:
– Спасибо. Утешила.
– Я и не надеялась утешить. Я не враг тебе, Рид.
Он кивнул:
– Знаю.
Я понимала, что ему нужно. Ему нужно было, чтобы я объяснила мотив. Увы, мотив глобального поступка не втиснешь в одну фразу.
Машинально теребя полосатый ворот футболки, Рид сказал:
– На этой неделе получил от нее известие.
– Как она? Все в порядке? Работа? Жилье и… вообще?
В ответ – лишь короткий кивок. Никаких подробностей.
– А она… – Я заколебалась. – А Рут в своем письме… – Смешок сорвался с моих губ – по-детски неискренний, скрывающий страх, маскирующий острую тоску. – Она обо мне не спрашивала?
Даже Рид уловил мою одинокость, помешкал, прежде чем неохотно выдавить:
– Нет.
Быстро отвернувшись, я начала скручивать шланг.
– Прил… Я подписал документы на развод. Вот так… Просто взял и подписал, – сказал он таким тоном, словно сам поражался своей уступке. – Но от детей я не откажусь, и Рут это знает. – Он стиснул губы. – Она меня бросила. Это был ее выбор. Я его принял и согласился на развод. Но это не выбор детей.
Выбор. Из наконечника шланга струилась ледяная вода, затекая мне в кроссовку. «Приходится делать выбор, – говорила Рут. – Обрезать слабенькие бутоны – или оставлять на кусте». Выбор, повторил сейчас Рид. А что я знаю о выборе? Кое-что все же знаю.
Мои дети едят виноград два, максимум три дня после того, как я принесу его из супермаркета. Постепенно гроздья худеют, ощетиниваются голыми веточками, ягоды теряют глянец, подсыхают – и дети морщат носы, отказываясь прикасаться к лакомству. Тогда я общипываю оставшиеся ягодки, тщательно мою и укладываю в блюдо поменьше. Совершенство возвращается, и дети вновь набрасываются на виноград – только потому, что видят в нем другой фрукт, свежий и налитый соком. Малышкой лет четырех-пяти Бетти обожала играть с плюшевыми зверушками, оставшимися от моего детства. Их был целый зоопарк, дюжины три самых разных животных: миниатюрные меховые копии тигрят, совят и черепашек, кролики с глазами-бусинками, котята и панды – подарки, призы с ярмарок, покупки с благотворительных базаров. И всегда – всегда – Бетти останавливала свой выбор на самой красивой, самой дорогой игрушке, чтобы излить на нее всю свою любовь, внимание, заботу. Остальные звери оставались безымянными зрителями ее игр, фоном, случайными попутчиками. Что это – природный инстинкт, этот выбор неизменно лучшего, красивого, более достойного любви? Или некий аналог естественного отбора, которому родители неосознанно обучают детей?
Бесчеловечность, деспотизм выбора является нам в несущественных, вполне обыденных эпизодах, а вовсе не в глобальных философских проблемах. А теперь и вот до чего дошло. Выбор коснулся детей. Я проглотила комок в горле.
– По-твоему, Слоун и Грейсону… плохо?
– Я бы так не сказал. Они… довольны. Для них вся эта… ситуация вылилась как бы в продолжение летних каникул. Но ведь они ничего не знали о намерениях Рут. Они тоже не знали, – добавил Рид с едким сарказмом.
– А ты не боишься втягивать их в судебный процесс? Газетная шумиха… дети всегда очень страдают, когда родители… – я тщательно подбирала слова, – расстаются.
Рид, казалось, меня не слышал.
– Я каждый вечер захожу в их комнаты, – произнес он тихо и хрипло. – Глажу их игрушки, покрывала на кроватях, спортивные призы, книжки. Тебе не понять, каково это. Они мне нужны. И я им нужен. Я это чувствую. Я это слышу – всякий раз, когда говорю с ними по телефону. – Его ладони конвульсивно сжались в кулаки. – Я их отец, черт возьми!
