Текст книги "Туман в зеркале"

Автор книги: Сьюзен Хилл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

11

Как мне помнится, когда я последний раз был в этой комнате, в кресле у камина дремал древний старик.

Теперь же я сам был этим стариком, или, во всяком случае, чувствовал себя, как он: я сижу здесь, и ноги мои укутаны пледом. Но в комнате не холодно, и даже тоненький солнечный лучик светит в окно. Мне видны белые облачка на бледном, водянистом небе.

– Вы что-нибудь хотите? Вы мне только скажите. – Леди Куинсбридж села рядом, полуобернувшись ко мне, так, чтобы видеть и что за окном, а на коленях у нее лежало вышивание.

Я понятия не имел, как долго я проспал – я засыпал и просыпался много дней подряд, и мое ощущение времени стало расплываться. Но я помнил, что в это утро спускался по ступенькам с помощью Уэстона – впервые с того Рождественского дня, когда я заболел. Даже это небольшое усилие довело меня до изнеможения, но врач, который меня наблюдал, настаивал, что я готов уже первый раз выйти из комнаты, где я лежал больной.

– Болезнь становится привычкой и питает сама себя, – сказал он. – Худшее уже позади, вы находитесь на пути к выздоровлению. Мы поможем вам проделать этот путь шаг за шагом.

Мне казалось чрезвычайно приятным снова сидеть так в этой тихой комнате, слабым, с кружащейся головой, но при этом зная, что постепенно я буду становиться сильнее.

Леди Куинсбридж улыбнулась:

– Вы выглядите лучше. Вы снова с нами.

– Да. – Она была права, хотя я все еще блуждал в беспорядочном туманном лимбе болезни и жара, никак не соприкасаясь с реальностью окружающих. – Похоже, что я какое-то время отсутствовал, – сказал я.

– Больше двух недель. Рождество давно прошло.

– Рождество. – Я едва его помнил. Но старик, который бормотал мою фамилию, живо стоял перед глазами, и я хотел спросить леди Куинсбридж о нем – как я предположил, это был отец сэра Лайонела. Я хотел попросить, если возможно, еще раз поговорить с ним, и тут я понял, что мой интерес к происходящему вернулся и что мне не наплевать на себя, на мое прошлое, мое родовое имя, на все, что меня ранее так занимало.

Но сначала я сказал, глядя на леди Куинсбридж:

– Когда мы познакомились в поезде в тот ненастный день, вы сказали, что беспокоитесь за меня, что у вас было своего рода предчувствие.

– Да, конечно.

– Но каким образом это могло быть? Почему?

– Я не знаю, откуда такого рода вещи приходят, мистер Монмут, я никогда этого не понимала и никогда не задавалась таким вопросом. Я научилась доверять этому. С тех пор, как я была еще совсем маленькая, меня посещают чрезвычайно сильные предчувствия. Допустим, я была с кем-то и знала, к примеру, что этот человек скоро умрет, – и это было хуже всего. Как будто ясно слышимый голос, который говорит в моей голове, и в то же самое время словно какая-то тень накрывает меня – и их. Меня охватывал холод, я боялась. Бывало и несколько иначе: настойчивое ощущение нависшей угрозы. Я видела темные образы, не имеющие определенной формы, но вполне ясные, – теперь это случается редко. Но я оказывалась так часто права, что научилась слушать и доверять им. Когда я познакомилась с вами в тот день, я уже почти забыла весь свой предыдущий опыт, ведь подобного со мной не случалась уже несколько лет. Но я знала – вам угрожает какая-то опасность – вы…

– Я умру?

– Нет-нет, ничего такого. Но я ощутила испуг – и было что-то – злое, губительное… нечто темное и страшное – я не могу сказать, что именно.

Какое-то время я хранил молчание; медленно, понемногу, преодолевая собственную слабость, я пытался вернуться назад, ко времени моего приезда в Лондон и припомнить все, что я видел и чувствовал, воскресить в памяти предостережения, которые я получил от Бимиша, Вотейбла, Дансера, а так же все то, что я разузнал в Элтоне о Конраде Вейне.

Наконец я поднял глаза. Она смотрела на меня. Я начал говорить.

За окнами собирались тучи, они закрыли солнце, и в утренней гостиной стало темнее. Капли дождя появились на оконных стеклах.

Леди Куинсбридж слушала меня, не прерывая, вышивая лепестки какого-то бледно-голубого цветка. Огонь в камине почти погас, но она не поднялась, чтобы что-то с ним сделать.

В холле часы пробили двенадцать.

Я закончил мою историю посвящением на молитвеннике и еще рассказал ей, что это пробудило где-то в глубине меня едва уловимые, но определенные проблески памяти, возникавшие всякий раз, когда я читал эту надпись или даже только думал о ней.

Я закрыл глаза, у меня опять закружилась голова, и я почувствовал себя измученным от усилий, потребовавшихся на то, чтобы так долго говорить и сохранять сосредоточенность ума. Я слышал, что леди Куинсбридж покинула комнату и вскоре вернулась с Уэстоном. Рядом со мной поставили поднос.

– Здесь немного бренди с водой, это вас взбодрит.

Когда я наклонился, чтобы взять бренди, рука моя дрожала, и леди Куинсбридж поспешила поднять мне стакан. Я потихоньку потягивал предложенный мне напиток и вскоре почувствовал себя заметно лучше, и даже был в состоянии еще немного поговорить.

– У меня появилось ощущение, что куда бы я ни направился, я оказываюсь в проклятом месте, и я мог только недоумевать, почему все столь неудачно для меня складывается. Я никогда не имел дела с такого рода вещами в других странах – так почему же в Англии за мной следят и меня преследуют?

– Возможно, это никак не связано с самими местами – или, во всяком случае, дело не только в этом, – сказала она.

– Да. Я думал об этом. Если привидения посещают именно меня, если их тревожит мое присутствие, то не имеет значения, где я нахожусь, – я тот, кого они преследуют. То, что я видел, слышал и ощущал, не было случайным, в этом я уверен. То есть я хочу сказать, это было преднамеренно.

– О, да.

– Вы мне верите? Вы ведь не скажете, будто полагаете, что я ошибаюсь? Или что я сумасшедший?

– Нет, а кроме того, я думаю, что ваша болезнь была неизбежна – вы находились в таком сильном напряжении и выносили его совсем один – вы противились гибели от чего-то, и, быть может, то, что вы заболели, не так уж плохо, это дало вам передышку, увело от этого безумного преследования, этих поисков, полностью захвативших вас.

– Мне принесло облегчение уже одно то, что я мог быть здесь, в Пайре, несмотря на то беспокойство, которое я доставил вашей семье, вторгнувшись в вашу жизнь.

– Может, это тоже было неслучайным, с того самого момента, как мы познакомились. Когда вы полностью выздоровеете, все то, что случилось после вашего приезда в Англию, еще более удалится от вас. И ваше будущее перестанет представляться вам таким мрачным.

– Мое будущее, – сказал я безучастно. Я не имел ни малейшего представления, каким оно будет. Все мои планы, книга о Конраде Вейне, которую я предполагал написать, – все это словно принадлежало другой жизни. Заинтересует ли меня когда-нибудь вновь что-либо из этого? Мои умственные способности были настолько истощены. Но если не это, то что? Какая у меня цель? Никакой. Я и вообразить себе не мог, что будущее, о котором она говорила, для меня возможно.

– Вы останетесь в Пайре, пока полностью не поправитесь. Мы с Лайонелом так решили.

Я поблагодарил ее – похоже, только это я и делал каждый день во время болезни, прекрасно осознавая, что больше сделать ничего не могу.

– А потом у вас будет достаточно времени подумать, что впереди. Вы стоите на распутье – это перелом в вашей жизни. Вам не следует мчаться вперед, рискуя выбрать неверный путь.

Я допил остатки бренди и снова почувствовал сонливость.

– Это хорошее место, – сказал я. – У меня нет страхов – все тени рассеялись. Здесь мне ничто не причиняет боли.

– Я очень этому рада.

Погружаясь в сон, я вспомнил о старике и собрался было спросить леди Куинсбридж о нем сейчас, подчеркнув, как сильно хотел бы увидеть его еще раз, чтобы выяснить, что ему известно о Монмутах, но я слишком устал для беседы, и мысли стали путаться. Я сказал себе, что сделаю это позже.

«Монмут», – бормотал он. Я услышал сейчас его слабый, скрипучий голос. «Монмут».

Я спал.

По приглашению сэра Лайонела я стал проводить вечера в его кабинете – уютной маленькой комнате в задней части дома, где были книги, стояли глубокие кресла, а на коврике у камина любил лежать старый черный лабрадор Фенни. Здесь за стаканчиком виски у нас заходил разговор о моих путешествиях и о нынешней ситуации в тех странах, которые мне были так хорошо знакомы, от сэра Лайонела я узнавал об Англии многое из того, что раньше было мне неясно: об обычаях, политике, конституции, а также об обществе, как страна функционирует, и об области его деятельности – уголовном праве. Он рассказывал о собственном детстве, большая часть которого счастливо прошла в Шотландии (он был эдинбургцем по рождению, и я чувствовал, что он все еще тоскует по тем краям), о тех временах, когда был солдатом в Южной Африке и Франции, о людях, которых он знал, ландшафтах, которые любил, и, разумеется, о его семье. Чем больше времени я проводил в обществе сэра Лайонела, тем больше он мне нравился, и я не переставал восхищаться им. Он казался человеком обоснованных и продуманных суждений, мужественным, великодушным и добросердечным.

Именно он посоветовал мне начать составлять формальный план работы.

– Оставайтесь с нами еще недельку или две, – сказал он как-то вечером, когда мы сидели у мерцающего огня. Снаружи ветер бушевал в кронах деревьев в парке и бился в окна дома, но здесь было безопасно и уютно, лампы проливали глубокие озерца света на стол и книги и на приятное лицо сэра Лайонела, который сидел, вытянув ноги, посасывая трубку.

– Вам уже лучше, но вы настолько ослабели из-за сильного перенапряжения, что пока не готовы справляться с зимними днями и ночами один в Лондоне, в пустом доме. Почему бы не заняться какой-нибудь рутинной работой здесь? Я всегда считал, что лучше всего, когда есть некая основа для размышлений, это концентрирует ум и успокаивает его.

– Да. Только думаю, я мало что в этом смыслю, я так долго был сам себе хозяин, не говоря уж о том, что я одинокий кочевник.

– Разделите свою жизнь и свои путешествия, возьмите каждую часть отдельно – Африка и ваше детство там, потом Китай и Дальний Восток – и Южная Америка – вернитесь мысленно к вашим странствиям, пройдите заново по собственным следам, вспомните все, что можете – вы заинтересовали меня, когда рассказывали об этом вечерами, вы превосходно вызываете все в памяти и удачно формулируете, у вас тонкие наблюдения. Вы не должны дать всему этому пропасть.

* * *

И вот на следующее утро я приступил к делу. Для меня поставили маленький стол в библиотеке – огромной комнате, которой, по моим ощущениям, пользовались довольно редко. Если сэру Лайонелу требовались книги, он либо забирал их к себе в кабинет, либо устраивался читать рядом с леди Куинсбридж. В библиотеке было не слишком-то тепло, и гуляли сквозняки; она выходила на север, солнце сюда почти не заглядывало. Но для меня растапливали камин, и хотя он слегка дымил и все никак не хотел разгораться, я прекрасно устроился в эркере перед стопкой чистой бумаги. Для начала я снял с полки атлас мира и сидел, пролистывая его, записывая места и даты, отслеживая маршруты и составляя их перечень. Сэр Лайонел был прав: когда я занимался этим, все страны со всеми их индивидуальными особенностями и атмосферой очень живо представали передо мной, я припоминал лица, дома, даже речь, игру света на земле и воде, запахи. Прошлое не было для меня потеряно, и, восстанавливая его, я возвращал свою юность и ту часть моей личности, которую я утратил по приезде в Англию.

Я просыпался со все большим волнением и энтузиазмом, которого хватало на несколько часов, а когда мозги мои уставали настолько, что я не мог дальше продолжать работу, я сидел в спокойствии, удовлетворенный тем, что делаю именно то, что нужно, и что я отыскал начало пути в будущее.

Раз или два, когда я прослеживал предпринятые мной путешествия и вспоминал, почему рискнул отправиться в то или иное дальнее и неизвестное место, мне на ум приходило имя Конрада Вейна, но я от него отворачивался: я решил, что не позволю больше увлечь себя туда, – хотя меня по-прежнему приводило в замешательство, что человек, в которого я верил, которым восхищался, обладает и другой, темной стороной натуры. Я хотел забыть о том, какое он на меня оказал влияние, и стыдился, что так долго и так серьезно заблуждался, пусть даже и по неведению.

Но теперь я был самим собой, Джеймсом Монмутом, это были мои путешествия, и история, которую я хотел рассказать, была только моей.

Следующие несколько дней я спокойно работал и каждое утро неизменно отправлялся в библиотеку сразу же после завтрака, как только сэр Лайонел уезжал в Лондон, в свой кабинет судьи. Как он и предсказывал, установленный порядок сделал меня более спокойным и уравновешенным, – силы прибавлялись, голова была ясной, и я снова почувствовал уверенность в себе. Материал на страницах передо мной сначала записывался почти произвольно, непосредственно таким, как приходил мне в голову, но скоро я начал придавать ему форму, приводя в порядок мои мысли и воспоминания. Казалось, я смогу написать две книги: одну о моем детстве и воспитании в Африке и Индии, а следующую – о времени на Востоке.

Погода стояла унылая и часто сырая – еще зимняя, хотя и мягкая, – но я каждый день гулял в парке, наслаждаясь открывающимися видами и красотами пейзажа. А когда сил прибавилось, стал уходить за пределы усадьбы, совершая длительные прогулки по улочкам разбросанных в окрестностях деревушек. Зачастую я возвращался вдоль Темзы, которая протекала, широкая и полноводная, всего в одной-двух милях от Пайра. Обычно меня сопровождала собака Фенни, весьма неспешно гонявшаяся за палкой, которую я ей бросал, – впрочем, она была уже в почтенном возрасте, и частенько ее нелегко бывало заставить покинуть место у камина. Атак я почти никого не встречал.

Я уже неделю работал над книгой, когда к обеду были приглашены несколько друзей и соседей, и в ходе общего разговора коллеге сэра Лайонела случилось упомянуть о своей поездке на север прошлой осенью.

– Я ездил с Мортенсеном, – говорил он сэру Лайонелу, – это человек, готовый отправиться хоть в джунгли. Я не настрелял столько, сколько обычно, но должен признать, мы провели замечательный день на охоте в восхитительных краях. – Он обернулся ко мне. – Вы были путешественником, мистер Монмут, – сказал он, – и, полагаю, чудесные виды вам не в диковинку, но готов поспорить, что ни вы и никто другой не нарисует мне более величественной перспективы, чем те безлюдные края, что простираются вниз от Рукс-Крег и дальше, к Киттискару.

Моя вилка грохнулась на тарелку.

– Киттискар?

Леди Куинсбридж положила ладонь мне на руку, и все четверо в тревоге уставились на меня.

– О боже, что я такого сказал? – спросил коллега сэра Лайонела. – Вы смертельно побледнели.

– Киттискар, – выдавил я наконец. – Вы сказали – Киттискар.

– Ну да.

– Тогда умоляю вас рассказать мне о нем – описать его – показать мне это место на карте – сказать хоть что-то… – Я в волнении привстал со стула. – Я должен знать!

12

– Это, – сказал он, – самая прекрасная и первозданная часть страны. – Он кивнул в сторону сэра Лайонела. – Даже в сравнении с вашей любимой Горной Шотландией вы не могли бы не оценить ее величия. – Мы сидели вокруг стола, дамы уже удалились, и мужчина, который это говорил, Кроуфорд Мейторн, был адвокатом, худощавым, с острыми чертами лица. – Это суровая, поросшая вереском пустынная местность, с округлыми холмами, чьи пологие склоны спускаются к маленьким деревушкам, стоящим большей частью вдоль быстрых потоков, что текут через все эти края. Это страна овец – выносливых мелких созданий, рассеянных по склонам. На много миль там нет ни единого крупного города, людей там тоже немного для такого обширного пространства, а те, что есть, селятся плотно, друг рядом с другом и видят очень мало чужаков – только в разгар лета, когда туда приезжают компании на пикники. Овцы и шотландские куропатки – а еще орлы да порой, на вершине скалы, канюки. – Он с наслаждением закурил трубку. – Говорю вам, сидеть там и наблюдать тени, пробегающие одна за другой по открытым холмам, видеть, как солнечные лучи выхватывают далеко внизу скопления сланцевых кровель, и слышать лишь жалобный плач ветра да блеянье овец… – Он покачал головой.

Я слушал, весь напряженный, выпрямившись на стуле. Он описывал сельскую местность, которую я знал, и когда он говорил, я чувствовал уверенность, что мне это знакомо, я был там, видел это, и все мое существо отзывалось в ответ на его слова. Он еще не рассказал мне про Киттискар, но теперь он повернулся ко мне.

– Я забрел туда как-то раз, – проговорил он. – Обычно я не рискую уходить так далеко от проторенной тропы. Тем не менее однажды я это сделал, это случилось года два или три назад. Боюсь, я мало что ценного могу вам сообщить. Киттискар – крохотная деревушка, не более того, с обычными домами из серого камня… часовня. Гостиница в Рукс-Крег, в миле к востоку.

– Уверен, там есть усадьба.

– Да. Помнится, я видел какой-то знак или воротный столб, но само место – нет. Мы едва не заблудились там как-то раз во второй половине дня – в скверную погоду, при меркнущем свете там бывает довольно мрачно и неприветливо. Но, по счастью, нам удалось выбраться вниз и снова найти дорогу, и она привела нас в Ро-Маклерби. – Он довольно хмыкнул. – Ну, а там, я полагаю, вы выясните все, что захотите, о ком угодно – историю, биографию, новости, сплетни. Это, похоже, популярное место, где останавливаются спортсмены, такие как мы, но в основном там собираются местные жители из окрестности в несколько миль. Мне очень жаль, что я не смогу выбраться туда в этом году. – Он поглядел через стол. – Полагаю, я уже обещал отправиться в Кэрнгормс в обществе Куинсбриджей. – Сэр Лайонел подтвердил это, и разговор вернулся к теме спорта. Минут десять спустя я принес свои извинения – которые, поскольку я был еще не вполне здоров, были с готовностью приняты, – и отправился спать.

Вечерняя беседа глубоко взволновала меня. Мне хотелось укрыться в коконе моей болезни, хотелось быть здесь, в этом доме, огражденным и защищенным от всего, потому что теперь я боялся того, с чем столкнусь, когда отсюда уеду. Описание ландшафта близ Киттискара пробудило во мне воспоминания, и, возможно, если бы я покопался в них более тщательно, то смог бы выманить их на поверхность, но вместо этого я умышленно отворачивался от них, поскольку мне было знакомо разочарование от попыток вывести их на сознательный уровень. Они кружились бы водоворотом, дрейфовали бы совсем рядом, я мог бы уже мельком увидеть их – но лишь для того, чтобы снова потерять, как потерял сквозь туман свое отражение в том зеркале в Элтоне.

Я кое-что услышал, но этого было недостаточно. Ну что ж, оставлю все это как есть, заставлю себя сесть за намеченную задачу, писать о прошлом, в котором я был уверен, о местах, которые мог живо себе представить, и не думать об остальном.

Однако на следующее утро я снял с полки атлас не какой-нибудь дальней страны, а Великобритании, установил его перед собой на пюпитре и отыскал невысокий горный хребет, выделенный на карте светло-коричневым цветом, – он тянулся на север (вдоль него были обозначены Твейтс и Бекс, Гарте и Тарнс), уходя до гор на самом севере. А затем, чуть повернув на запад, я нашел те места, о которых услышал вчера вечером. Эшлеби. Блит. Маклерби. Ро-Маклерби. Рукс-Крег. Киттискар. И смотрел на них, пока буквы не стали плясать на странице перед моими глазами.

Два дня спустя я получил записку.

Мой дорогой Монмут!

По стечению обстоятельств мне пришлось встретиться с Мортенсеном, моим компаньоном-охотником по поездке на север в прошлом году, и я упомянул ему о вашей возможной связи с этими краями. Он знает их немного лучше, чем я, и он рассказал мне, что в Киттискар-Холле живет женщина. Она пожилая и одинокая, если не считать обычной домашней прислуги. Ее зовут мисс Монмут. Хотя он ничего больше не знает, не бывал в доме и, насколько ему известно, никогда не видел ее, я уверен, учитывая ее фамилию и то, что вы мне сказали, что эти сведения будут иметь для вас некоторый интерес.

Искренне ваш,

Кроуфорд Мейторн

«Итак, – думал я, – это меня преследует». Ведь я сам попытался повернуться и бежать. Я скомкал письмо и бросил его в огонь.

– Вы чем-то обеспокоены, – сказала леди Куинсбридж. Мы сидели в ее маленькой гостиной на втором этаже. Чай был допит, рядом с нами стояли пустые чашки и блюдца. Шторы были задернуты. – Вы выглядели настолько более умиротворенным и спокойным, работа начала поглощать вас, вы потихоньку удлиняли свои прогулки. Я уже так надеялась, что вы совсем скоро полностью восстановитесь.

– Да.

– Это все заботы из-за Киттискара. Если бы я знала, что скажет Мейторн, как будет развиваться беседа…

– Еще всего неделю назад я отчаянно желал – жаждал – любой крошки информации. Я стремился узнать свое прошлое – мою историю – если только отвлечься от всех мыслей о Конраде Вейне и его черной магии. Рядом со мной на тумбочке лежит молитвенник. Я смотрю на него каждую ночь перед сном. Все же теперь у меня есть что-то реальное, за что я могу ухватиться…

– Вам страшно?

– Страшно? Но почему? Чего я должен бояться?

– Вы не узнаете, если…

– Если не поеду туда. Лично не выясню это. Вы правы, конечно.

Я наклонился погладить кошку Мисси, которая сидела на коврике, щурясь на огонь.

– Это правда, – жалобно сказал я. – Мне здесь стало уютно, и, возможно, я злоупотребил вашей добротой. Я приехал на Рождество, на день – самое большее на два, а пробыл здесь почти месяц.

– Потому что вы нуждались в нас. Вы были одиноки, бездомны, лишены корней в этой стране, новой и чужой для вас. А потом вы заболели. Как мы могли отпустить вас куда-то в таком состоянии? – Она улыбнулась. – А кроме того, вы были хорошей компанией двум старым занудам. Мы здесь все перетрясли, мы устроили все по-своему, пусть с не с очень большим комфортом, но по крайней мере мы можем разделить его с друзьями, когда нам это доставляет удовольствие.

– Тем не менее…

– Подождите еще немного – пока не закончится зима и не начнется весна. Это совсем недолго. Но в конце января на севере еще холодно, и вам не следует подвергать себя тяготам такого путешествия. Поезжайте в Лондон, если вас что-то сейчас беспокоит, и навестите нас снова на несколько дней, прежде чем отправитесь в путь. Вам будут рады здесь в любое время. Но все же – подождите пару недель.

Я с благодарностью согласился и сказал, что останусь в Пайре еще на несколько дней, пока моя работа не пойдет полным ходом и я не почувствую себя окончательно выздоровевшим – ведь я все еще ужасно уставал к концу прогулки, а после обеда вынужден был следить за собой, чтобы не заснуть прямо на стуле.

Потом мы играли в пикет, любезно подтрунивая друг над другом, пока автомобиль не привез с железнодорожной станции сэра Лайонела после дня, проведенного в Лондоне.

Когда на следующее утро я шел к своему столу в библиотеке, то намеревался добавить еще несколько страниц к африканскому дневнику. Я написал, как мне казалось, неплохое начало, воспоминания о былом нахлынули на меня, и мне было радостно и приятно, что я способен воссоздать образы моего опекуна, наших соседей, слуг, которых я так хорошо знал, мест, в которых я провел свое детство и которые любил.

Но когда я коснулся пером бумаги, то начал писать не о днях, проведенных под небом северной Кении. Словно под воздействием некоей внешней силы я стал писать письмо.

Дорогая мисс Монмут!

Моя фамилия, как вы увидите ниже, – та же, что и у вас. У меня есть молитвенник, подаренный мне в детстве, как следует из дарственной надписи, в Киттискар-Холле. Не знаю, являемся ли мы родственниками, но это кажется наиболее вероятным. Недавно я возвратился после долгих лет, проведенных за границей с раннего детства, сначала на попечении опекуна, а после его смерти, около двадцати лет назад, в одиночестве. Теперь я вернулся в Англию, которую покинул в пятилетнем возрасте, и в настоящее время нахожусь у друзей, куда мне пересылают всю корреспонденцию. В Лондоне я живу в доме номер 7, Прикеттс-Грин, Челси, Ю. З.

Я намереваюсь совершить путешествие на север в Киттискар в начале весны. Я очень хотел бы услышать, что вам обо мне известно, если вообще что-то известно, и получить информацию о каких-либо других членах семьи, живых и умерших.

Искренне ваш,

Джеймс Монмут

Написав письмо, я выбросил это из головы и вернулся мыслями в Африку.

* * *

Когда закончился январь, погода изменилась – она снова сделалась мягкой, и стало выглядывать солнце. Через несколько дней после того, как я написал письмо мисс Монмут из Киттискара, я взял собаку Фенни и отправился с утра на прогулку. Мы шли, не спеша, между стройными деревьями парка, глядя на маленьких ланей, пасущихся впереди, недалеко от нас, но добродушная старая собака их не тревожила. Я начал строить планы возвращения в Лондон после ближайшего уик-энда. Я уже чувствовал себя более или менее здоровым, если не считать усталости в конце каждого дня, и мне требовалось найти несколько более обширную библиотеку с книгами по моей теме. Я также думал, что мог бы снова посетить диковинный магазинчик Теодора Бимиша и порыться там в поисках каких-нибудь раритетов.

Мы спустились по склону, впереди лежало озеро, и в его неподвижной бронзовой глади отражалось зимнее солнце. Все вокруг меня, весь берег был белым от подснежников, чьи головки клонились на тонких стебельках, а под деревьями прятались бледно-золотистые акониты. Я подошел рассмотреть эти простые английские цветы поближе, полюбоваться на них – они трогали мне душу и радовали глаз больше, чем все яркие и экзотические растения, которые я видел, и, стоя здесь и сейчас, пока Фенни вынюхивала среди прошлогодних листьев и упавших веточек какие-то старые запахи, я решил, что когда-нибудь разобью сад, и что он будет полон этих восхитительных полевых цветов и нарциссов, о которых я так много слышал от леди Куинсбридж.

«Вы непременно должны вернуться на один-два дня в начале марта, – сказала она, – нарциссы цветут по всему парку и спускаются к озеру – Пайр славится ими».

Но в те минуты мне достаточно было подснежников, и я прислонился спиной к старому буку, вбирая в себя это зрелище и пытаясь запечатлеть его у себя в памяти.

И тут я увидел его. Он вышел чуть вперед из-за деревьев на противоположной стороне озера и стоял там, глядя вниз, на воду. Мальчик. Голова его была непокрыта, он носил ту же самую оборванную белую рубашку и те же серые брюки. Лицо его было столь же бледным, как и всегда, – смертельно бледным. Я мог видеть его совершенно отчетливо. Он не двигался с места.

Сердце разрывалось у меня в груди. Никакой это был не призрак, это был самый настоящий живой мальчик; если бы я подошел к нему сейчас, то мог бы дотронуться до него, заговорить с ним, расспросить его, в нем не было ничего призрачного или иллюзорного. Так значит, он последовал за мной сюда, в Пайр, каким-то образом отыскал меня.

А потом он поднял взгляд, намеренно, прекрасно зная, что я здесь, и мы оказались лицом к лицу, разделенные озером. Его выражение было таким же, как бывало всякий раз, когда я видел его, – нездешнее, тревожное, молящее, – и это повергло меня в неизбывное отчаяние. Я не мог шелохнуться. Я застыл во времени и пространстве, стоя там в тишине. Я видел, как шерсть у собаки встала дыбом и как сама она, мелко подрагивая, настороженно смотрит в сторону мальчика.

Солнце скользнуло за облако, водная гладь пошла рябью от легкого ветерка, заколыхались головки подснежников.

– Кто ты? – воззвал я к нему. – Кто ты, и что тебе от меня надо? Зачем ты снова являешься мне?

Он стоял, молча и неподвижно, пристально глядя на меня, и от его взгляда меня пробирало холодом страха и отчаяния. Я сдвинулся с места.

– Подожди! – крикнул я. – Подожди там.

Но он не послушался. Он отвернулся – медленно и печально, склонив голову. Он был дальше, чем мне казалось, и мне пришлось преодолеть лужайку и наполовину обогнуть озеро. Поворачивая, тропинка спускалась вниз. Я почти бежал по ней, и собака следовала за мной по пятам.

Когда тропинка снова пошла вверх, ни впереди, ни между деревьями, ни во всем простиравшемся вдаль парке, никого не было. Мальчик исчез.

Фенни бегала кругами, сначала вынюхивая землю, потом, подняв нос, принюхивалась к чему-то в воздухе, и, наконец, вернулась ко мне, тихонько поскуливая.

Немного погодя я повернул обратно. Я несколько раз поднимал с земли палочки и бросал Фенни, поощряя ее следовать за мной. Но прошло еще какое-то время, прежде чем она сдалась и покинула то место возле озера, где стоял мальчик. Я не хотел говорить о случившемся, да и говорить было не с кем. Пайр был пуст, не считая прислуги, находившейся в другой части дома. Леди Куинсбридж поехала в Лондон, чтобы пойти на обед вместе с мужем, и автомобиль должен был привезти их обратно не раньше завтрашнего утра.

Войдя в дом, я направился в библиотеку и попытался сосредоточиться на работе, но не мог перестать думать о мальчике; его бледное личико и оборванный вид, его выражение отчаянной мольбы стояло у меня перед глазами, так что довольно скоро я сдался и сидел, размышляя о нем, мысленно спрашивая его: «Кто ты? Откуда ты пришел? О чем ты меня просишь?»

Но я знал, кто он, знал это с тех пор, как побывал в Элтоне.

Изморось окутывала сад, воздух был серебристо-серым, и я простоял какое-то время у окна, печально глядя наружу, почти ожидая – даже почти надеясь – снова увидеть его. Он не пугал меня, кем бы – или чем бы – он ни был; он меня озадачивал, он бросил вызов моему чувству реальности, заставил меня усомниться во всем, что я видел вокруг. Прежде всего, я не понимал, как он мог быть с виду настолько телесным, настолько там, если его не было. Я знал, что Виола Куинсбридж, с ее ясновидением, осведомлена о незримых вещах, о зле, опасности и угрозах, и знал, что она сразу уловит мое душевное смятение и заставит рассказать о мальчике. Я чувствовал себя здесь огражденным от всех странных явлений; до сих пор Пайр был полностью дружелюбным и спокойным домом. Теперь все изменилось.

В тот день я заснул в своей комнате на несколько часов, голова у меня болела, конечности отяжелели так, словно какая-то часть моей болезни все еще витала поблизости и вновь лишала меня сил. Но проснулся я несколько освеженный и, попросив после скромного обеда растопить в библиотеке камин, устроился за столом.

Сначала мне работалось хорошо, я полностью погрузился в подробный отчет о путешествии, которое совершил со своим опекуном в Кении, в самое сердце территории, населенной туземцами, когда мне было около четырнадцати лет, – путешествии, которое взволновало меня и впервые пробудило во мне жажду исследований, желание отправиться в самые далекие и первозданные края. Это было замечательное время, люди – дружелюбные, радушные и все же абсолютно чуждые; дивные места, особенно на рассвете, которые я, закрыв глаза, мог вживе увидеть перед собой, услышать крики зверей из буша и пение диких птиц.