Текст книги "Туман в зеркале"

Автор книги: Сьюзен Хилл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

8

Поведение Дансера изменилось. Как только он понял по моей спокойной решимости, что я не намерен отступать от своих планов, невзирая ни на что, он отбросил серьезность, оставил все попытки удержать меня и вновь сделался непринужденным и даже веселым, хотя и чуть более замкнутым, чем раньше. Словно бы упала некая тень, и между нами возникла невидимая преграда, что было для меня огорчительно. Мне нравился этот человек, и я хотел его дружбы – а таковая могла бы возникнуть в скором времени, если бы мне это понадобилось.

Я не остался в его доме на ленч. Дансер проводил меня через школьный двор к крытой галерее, но теперь попритих и уже не болтал без умолку о местных достопримечательностях – вместо этого он поведал мне все, что знал о материалах, связанных с Конрадом Вейном, которые будут предоставлены в мое распоряжение.

– Надеюсь, вы не будете разочарованы и не сочтете ваш визит сюда бесполезным, – сказал он. – То, что вы здесь найдете, вовсе не увлекательно: реестры и все такое – совсем ничего необычного и, возможно, ничего подходящего для вашей цели.

Я ему не поверил.

– Быть может, и ничего, – ответил я, – но с чего-то начать необходимо, а здесь для этого самое лучшее место. Полагаю, что очень скоро это меня куда-нибудь да выведет.

– Возможно, возможно.

Он ринулся вперед, чтобы открыть обитую сукном дверь наверху лестницы. В обшитом панелями коридоре было холодно и сумрачно, но кое-где пробивались солнечные лучи, и в полосах света кружились пылинки.

– Могу себе представить, что, когда в школе идут занятия, здесь не так пустынно, как сейчас.

– Ненамного. Мальчики сюда, разумеется, не ходят.

– Никогда?

– Только в том случае, если у них беда. Старшие могут время от времени посещать наставника, но в основном здесь царит атмосфера безмолвия и учености.

– А семьи здесь не живут?

– Нет, как я уже говорил, мы, женатые, квартируем в Кингс-вок.

Мы дошли до конца коридора. Впереди была библиотека.

Я хотел напрямую спросить о плачущем мальчике, но не отважился. Когда мы дошли до библиотеки, я не мог удержаться и оглянулся налево, на дубовую дверь в углублении, за которой я слышал его отчаянные рыдания.

Двери не было.

Я замер на месте.

– Что-то не так? – обеспокоенно обернулся ко мне Дансер. Он вытащил связку ключей и перебирал их.

Не отвечая, я повернулся и медленно пошел назад по коридору, туда, где был поворот и вход в мои апартаменты. Потом я повторил свой путь. Все двери были на месте, с теми же медными табличками, все, как и раньше. Только той двери в нише за полузадернутым занавесом – не было.

Дансер уставился на меня.

– Что с вами, любезный? Вам нехорошо? Вы смертельно бледны.

Пытаясь успокоиться, я несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул. Мне не хотелось ничего ему говорить.

Дансер смотрел на меня с похоронным видом.

– Ничего, все в порядке. Я подвержен внезапным приступам слабости… головокружения… это вызывает тревогу у окружающих, но не предвещает никакой болезни, ничего серьезного. Просто легкое наследственное недомогание. – Я сам слышал, что несу полную чушь.

– Что ж, ладно.

Он не стал настаивать, снова повернулся к дверям библиотеки и продолжил поиски ключа в связке.

– Их так много – здесь множество дверей. Если ключ затерялся, придется идти назад и искать Дрогета. Он нас впустит внутрь.

– Может быть, – сказал я осторожно, – дверь не заперта?

– Нет-нет, библиотеку никогда не оставляют открытой, здесь имеются редкие и ценные экземпляры. Никогда не было воров, но любая случайность может причинить ужасный ущерб, и потери будут неисчислимы.

И все-таки минувшей ночью дверь библиотеки была открыта.

– А! – Он выбрал ключ. – Очень похож на ключ от двух других дверей.

Вот сейчас он обнаружит, что дверь незаперта. Я предположил, что привратник был невнимателен, и теперь у него могут быть неприятности.

Дансер стал поворачивать ключ.

– Замок всегда немного с трудом открывается, когда здесь никого не было день или два. – Он резко повернул руку и надавил. Секунду замок не поддавался. Потом я услышал щелчок, и ключ повернулся. Дансер открыл дверь.

Библиотека была точно такой, как я видел прошедшей ночью, и там не было ни души. Мы вошли внутрь, и Дансер, обозрев залу, обвел ее взмахом руки.

– Эта одна из древнейших частей школы, такая же старая, как часовня. Известна как Старая Библиотека, чтобы отличать от школьной библиотеки, однако еще ее называют Королевской Залой – так как она основана королем. Здесь есть документы, которые действительно относятся к королю Генриху, акты, королевская хартия – они хранятся в сейфах в специальном помещении, и у меня, увы, туда доступа нет. Но я могу показать вам другие сокровища…

Я ходил вслед за Дансером по помещению где-то минут пятнадцать. Самообладание мне восстановить удалось, и хотя я не слишком улавливал, что говорит мой гостеприимный хозяин, но старался всем своим видом выказать как можно большую заинтересованность, глядя, как он открывает шкафы, поднимает застекленные витрины, вытаскивает книги. Дансер демонстрировал мне самые редкие и драгоценные тома с такой гордостью, словно они принадлежат ему. И хотя он частенько бросал на меня острый взгляд, но был до такой степени охвачен волнением и энтузиазмом, что мое присутствие ему почти не требовалось, и того восхищения, которое я мог предложить, было вполне достаточно.

Наконец он закрыл раннепечатную книгу с прекрасными гравюрами на дереве, изображавшими мучеников, защелкнул скрепляющий ее медный зажим и сказал:

– Ну а теперь – Вейн. Архив вон там. – Он бодро отвел меня к тем полкам, которые я начал исследовать прошлой ночью – если я и в самом деле тут был, если дверь действительно была открыта, и мне это все не приснилось.

Однако полки были именно такими, какими я их видел ночью, – школьные журналы и записи в кожаных переплетах тянулись однообразными, унылыми рядами. И я здесь уже бывал.

Дансер быстро прошелся по другим отсекам, дважды поднимался к стеллажам на галерее, ходил к шкафам в дальнем конце залы и вернулся с кипами всякой всячины: путевые журналы, тома документов, география, история школы.

– Все, написанное самим Вейном, или то, где он упоминается, – впрочем, этого весьма немного и по большей части не представляет какого-либо интереса – все это здесь.

Он сгрузил стопки книг на стол в нише у окна. Остальные громоздились вокруг стола на полу.

Я выглянул наружу. Высокие окна выходили в сад, протянувшийся к дороге и дальше к реке. Я увидел арку деревянного моста, и взгляд мой задержался на ней: прочное, надежное сооружение над сверкающей водой – это была картина, которую я хотел бы как можно дольше удержать перед глазами, чтобы ощутить уверенность, ибо я чувствовал, что начинаю медленно и неудержимо соскальзывать в некий зыбкий мир ночного кошмара, где все изменчиво и расплывчато, и не могу более полагаться на собственные ощущения.

Я вдруг обнаружил, что Дансер молча стоит рядом.

– Спасибо, – поспешил сказать я. – Очень любезно с вашей стороны, право же, я доставил вам столько беспокойства. Теперь у меня есть все, что может понадобиться. И я немедленно примусь за работу. Не смею более занимать ваше время.

– Вы найдете бумагу, письменные принадлежности и все прочее в этих ящиках. Если что-нибудь еще…

– Разумеется. Благодарю вас.

– Вы всегда можете на нас рассчитывать – непременно заходите к нам, и без малейших колебаний – присоединиться к трапезе, побеседовать. Вам не следует думать, что здесь вы совсем одиноки.

Это было радушное приглашение, и мне стало как-то уютнее. Я еще раз поблагодарил Дансера, уверив его, что принимаю его приглашение авансом на все случаи, когда у меня возникнет потребность в обществе его самого или его семьи.

Дансер оставил меня одного, и его удаляющиеся шаги стихли в конце коридора. Библиотека погрузилась в молчание. Я напряженно вслушивался, но звук дыхания исчез. Я еще немного постоял у окна, глядя на снег, сверкающий на солнце, и заметил каких-то людей. Я понял, что это жена Дансера вместе с молоденькой девушкой – должно быть, няней – и детьми. Они медленно шли по направлению к мосту, мальчишки устроили возню и бросались снежками – я видел, как они смеются, как что-то выкрикивают, видел сияющие, румяные, запрокинутые вверх лица, их радостные выражения, но не слышал ни звука – они были слишком далеко внизу. Женщина опустила малыша на землю и побуждала его сделать пару шагов, но он неуверенно стоял, покачиваясь, а потом плюхнулся в снег. Остальные столпились вокруг, смеясь и скача в восторге, и мне показалось, что великолепное утро, сияние солнца, снег, голубые небеса и прекрасные старинные здания, и эта река внизу – все это своего рода счастливый рай, и они радуются здесь в своей юной невинности. Но я не принадлежал к ним, я был изгнан из рая и мог только смотреть издали, замкнутый за высокими окнами в этой комнате наверху.

Часа три я тщательно работал с материалами, почти не отрываясь, если не считать короткого перерыва, когда я сходил в свои комнаты прихватить пальто и шарф – в библиотеке было очень холодно, хотя Биглоу спустя какое-то время появился с ведерком тлеющих углей, чтобы разжечь маленькую железную печку, стоявшую в углу на каменной плите. Тепла, которое она давала, было до смешного мало, пальцы мои побелели и не гнулись, и я неуклюже возился с книжными страницами. Однако больше ничего меня не тревожило, не было никаких странных шумов, даже поскрипывания половиц. Я запретил себе думать об исчезнувшей двери и запертой библиотеке, предпочитая заниматься имеющейся работой, и убедил себя, что это была всего-навсего галлюцинация.

Как выяснилось, Дансер был прав: записи по большей части интереса не представляли. Я обнаружил даты обучения Вейна в школе и сведения о том, откуда он родом, увидел его имя в одной или двух спортивных командах нижнего дивизиона, открыл, что он был рулевым в соревнованиях по гребле, и все в таком роде. Когда я впервые наткнулся на его имя, я испытал легкий всплеск волнения, который, впрочем, вскоре прошел, пока я все корпел над материалами, а ничего более интересного не обнаруживалось. Было очевидно, что по крайней мере первые два или три школьных года у Конрада Вейна была вполне обычная школьная жизнь, как и у многих сотен других незапоминающихся мальчишек.

Я заглянул в напечатанные путевые журналы и другие книги описательного свойства. Они включали три опубликованные работы самого Вейна и два или три эссе, ставшие его вкладом в работы других авторов, но здесь не было ничего, чем бы я уже не располагал и что не читал множество раз. Другие книги касались примерно того же и были написаны людьми, чьи имена были мне знакомы, а о двоих из них говорил Бимиш, книготорговец. Они упоминали Вейна, но только мимоходом, а в нескольких трудах на него только ссылались в примечаниях.

Я начал испытывать подавленность. Кроме того, я задавался вопросом, не припрятал ли Дансер что-нибудь от меня.

Свет за окном тускнел, день близился к концу, и солнце скрылось за крышами домов. Выглядывая в окно, я каждый раз замечал, что река меняется, цвет ее из стального делается черным, а на снег ложатся тени, и он уже не сверкает. Несколько раз я прохаживался туда-сюда по комнате в попытках согреться и останавливался поближе к маленькой печке, растирая руки. Я не испытывал голода, просто читал и читал в тишине этой старой библиотеки, и не ощущал в окружающей меня атмосфере ничего тревожного, да и вообще ничего, на что имело бы смысл обратить внимание. Почти все в этот день было на удивление спокойным и умиротворяющим.

Прошло уже больше двух часов с моего прихода в библиотеку, когда я в первый раз получил некий намек на что-то, хоть немного интересное, – отчет о диспуте в старших классах. Он проходил на тему вуду и колдовства и среди выступавших был отмечен «громогласный оратор» К. П. Р. Вейн. Вскоре после этого в экземпляре рукописного журнала, который готовили и выпускали какие-то мальчики, я нашел уведомление о предполагавшемся основании «Клуба раздвоенного копыта», «частного общества для исследований, обсуждения и проведения опытов», подписано: К. П. Р. В. Это напоминало обычные попытки школяров произвести впечатление, показаться значительными, таинственными и безнравственными, на деле же – практически безобидные. Несколько более встревожило меня сообщение, появившееся в официальном школьном отчете пару месяцев спустя: по приказу главного наставника доктора Бирдлипа клуб был расформирован, и вся его деятельность, равно как и встречи между бывшими участниками запрещены.

Итак, Вейн – как и многие другие глупые юнцы до и после него – баловался оккультизмом. Это выставляло его дураком и человеком малоприятным, но меня интересовало другое: были ли те россказни и слухи, о которых мне говорили, чем-то большим, нежели просто сплетня, которая за долгие годы обросла множеством красочных подробностей подобно другим выдуманным историям, что при каждом пересказе делаются все более пугающими.

Я вернулся к перелистыванию страниц отчета, зачарованный запечатленной в нем картиной школьной жизни полувековой давности, изумляясь, сколь многое за это время изменилось, открывая любопытные мелочи, как, например, то, что до Дансера деканом был его отец. Я решил, что на сегодняшний день это будет последний том, который я внимательно просматриваю. В библиотеке становилось все холоднее, день близился к вечеру, темнело, и я мечтал о горячем чае с тостами у камина.

И тут я наткнулся сначала на сообщение в отчете, а потом на приклеенную к странице газетную вырезку о смерти мальчика в Элтоне. Его обнаружили повешенным на балке в запертой комнате. Он был избит, и было установлено, что, когда его последний раз видели несколькими днями ранее, он был чем-то очень сильно встревожен. Ему было тринадцать лет, и семья его проживала в усадьбе Киттискар-Холл, в дальней деревушке с тем же названием, расположенной в северном Йоркшире.

Имя его было Джордж Эдвард Паллентайр Монмут.

9

Среди ночи я вдруг вспомнил о кожаном бауле.

Спал я глубоким сном без сновидений. Когда я проснулся, спальня была залита слабым светом, отраженным от снега за окном. И, как я уже сказал, у меня почему-то возник в уме четкий образ потертого коричневого баула с выгнутой крышкой и железными ручками. В этом бауле было сложено все, что я сохранил из вещей моего опекуна. Он не копил имущества, и когда после его смерти я выбросил все предметы домашнего обихода, то остались в основном книги да еще несколько ценных безделушек, которые он собрал за свою кочевую жизнь, и кое-какие его личные вещи, с которыми я считал себя не вправе расстаться.

Когда он умер, я тщательно перебрал все его бумаги, в какой-то мере по необходимости – чтобы прояснить некоторые деловые вопросы, но также и в надежде найти что-либо, относящееся ко мне самому, хотя бы малейшие намеки о моем происхождении и окружении. Не было вообще ничего. Словно бы я появился в этом мире, только когда приехал к опекуну в возрасте пяти лет, а до того вообще не жил. Намеренно ли он уничтожил все бумаги, я не знал, но поскольку ничего не нашлось, я перестал беспокоиться на эту тему. Просто упаковал в баул то, что я хотел или должен был оставить, и вместе с некоторыми моими собственными вещами сдал его на хранение в ближайшем городе. Там все это и оставалось до тех пор, пока я не занялся необходимыми приготовлениями для возвращения в Англию. И теперь баул, доставленный пароходной компанией вместе со всем остальным моим имуществом на Прикеттс-Грин, 7, так и стоял нераспакованный.

Я не знал, почему именно сейчас этот образ столь живо возник перед моим мысленным взором, но вот – я лежу и думаю об этом самом бауле, разглядываю его в своем воображении, словно он тут, – распаковываю после перевозки, откидываю крышку. Впрочем, я мало что мог вспомнить о его содержимом, поскольку память моя сохранила о том времени очень немногое. Знал я только одно – я должен заново перебрать все содержимое баула, ибо теперь еще более отчаянно хотел найти хоть какой-то след моего прежнего существования.

Джордж Эдвард Паллентайр Монмут. Почему он носил мою фамилию? Что это? Всего лишь чистое совпадение, хотя и весьма странное, – или нас что-то связывает?

Мне не будет покоя, пока я этого не узнаю. В глубине души я был уверен, что тут должна существовать некая связь и что именно поэтому интерес к Конраду Вейну овладел мною столь сильно. Должно быть, моя семья имела с Вейном какие-то деловые отношения, и мертвый мальчик каким-то образом связан со мной.

Не был ли тот, чьи рыдания я слышал за дверью, его несчастным призраком? Не он ли был слабеньким бледным мальчиком? Быть может, когда он преследовал меня, отчаянно пытаясь привлечь внимание, ему нужна была моя поддержка? И чего он хотел? Покоя? Помощи? Или отмщения? В ту ночь возможным казалось все – все то, чего я прежде и вообразить себе не мог и о чем даже никогда всерьез не задумывался. То, что мне довелось пережить за последнее время, уже подготовило мой разум, но лишь когда я приехал в Элтон, когда прочитал то, что прочитал вчера днем, когда начал постигать истину о Конраде Вейне, но самое главное – когда увидел собственными глазами это имя: Джордж Эдвард Паллентайр Монмут, – лишь тогда я полностью убедился в существовании того, что лежит за гранью привычного мира.

Как ни странно, теперь я был менее напуган, чем раньше. Я больше не думал, что заболел, или сошел с ума, или стал жертвой чей-то злой шутки.

В комнате было необычайно холодно. Окна изнутри заледенели, запечатлев прекрасный тончайший узор в виде листьев папоротника. Было тихо. В воздухе ощущались спокойствие и безмятежность, как и весь минувший день.

Я проводил вечер, глядя на огонь, стараясь осмыслить то, что мне удалось обнаружить, и оправиться от потрясения, вызванного этим открытием. Ничего не происходило, никакие духи добра или зла меня не тревожили. Было так, словно, прикоснувшись к истине, я их победил, или, может, отправил покоиться с миром. Я надеялся, что они не возвратятся. Но я вовсе не намеревался бросать все это дело, я не мог – во всяком случае, не сейчас, мне необходимо непременно добраться до сути. И уж хотя бы насчет мальчика я должен найти подтверждение. Да и мой интерес к Вейну претерпел изменения. Сначала я собирался написать эдакую хвалебную биографию героя. Затем, когда мне открылось несколько больше, я намерен был представить миру притягательного, но не лишенного противоречий человека. Я хотел и изобразить его, и объяснить. Однако теперь, когда стали обнаруживаться эти странные факты о Вейне, я, вне всяких сомнений, наткнулся на ключ к разгадке моей собственной истории, а это интересовало меня куда как более живо, чем все остальное. Если его история каким-то образом переплетена с моей, то я хотел бы распутать нити.

В Лондон я возвратился на следующий день. Когда я отправился сообщить об отъезде Дансеру, он вроде бы удивился, но испытал заметное облегчение.

– Боюсь, я не последовал вашему совету, – сказал я. – Но я совершил открытие – нечто такое, что я предпочел бы не разглашать. Однако это настоятельно требует моего возвращения в Лондон.

– Так ваш визит в Элтон не был бесполезен? В записях нашлось что-то интересное?

– Да.

Он изучающе на меня посмотрел:

– Вы кажетесь спокойным, ничем не встревоженным.

– Безусловно, именно так.

– Уповаю, что впредь вас ничто не обеспокоит.

Я поблагодарил его, а потом спросил, производились ли какие-нибудь переделки в коридоре над галереей.

Мне показалось, что он насторожился.

– В последние годы – нет. Как я вам уже говорил, это самая старая часть школы, и поэтому приходилось что-то менять. Да и не только здесь – жилые помещения мальчиков были средневековыми и не слишком удобными. Они были очень значительно улучшены даже с той поры, когда я здесь учился.

– Я был бы рад, если бы у вас нашлось время пойти со мной. Я бы хотел кое в чем убедиться в вашем присутствии.

Когда мы прошли через дверь, ведущую в верхний коридор, я остановился.

– Обратите внимание на все двери, – сказал я. – Я их пересчитаю, пока мы будем идти по коридору.

Так я и сделал, считая двери вслух и зачитывая надписи на медных табличках: «Казначей» – «Канцелярия» – «Ректор», – все точно так, как и было, когда я их увидел впервые. Мы шли по коридору, и я обратил внимание, что Дансер мрачен и держится как-то настороженно.

Я остановился:

– Здесь.

Он посмотрел на меня, потом на стену, на которую я указывал.

– Что здесь находится? – спросил я.

– Да ничего – глухая стена, – ответил он.

– А за ней?

– Не понимаю, о чем вы.

– Здесь не было двери? Может ли здесь быть комната? – Я коснулся стены.

– Здесь нет прохода ни в какую комнату. Может, конечно, за этой стеной и имеется какое-то помещение, проход в которое есть изнутри.

– Из внутреннего коридора?

– Я действительно не припоминаю точное расположение – как вам известно, это очень древнее здание. Настоящий лабиринт коридоров и комнат.

Я молчал. Перед нами была глухая стена, это не вызывало сомнений. Я провел рукой и не обнаружил ни малейшей шероховатости, выпуклостей или впадин, которые указывали бы, что здесь находится заделанная дверь.

– Ничего, – сказал я.

И все же мне претило вот так взять и уйти – уйти и оставить его замурованным где-то тут, рыдающего и отчаянно взывающего о помощи.

Джордж Эдвард Паллентайр Монмут.

Его плач эхом отзывался у меня в голове.

Я повернулся и чуть ли не бросился бежать от этого проклятого места.

В Элтоне снег был очень красив, вызывал восхищение и приносил радость, укутывая древние камни зданий и смягчая окрестный пейзаж.

Но Лондон был парализован зимой, заморожен до самого нутра, тротуары все в выбоинах и колдобинах, на мостовой чавкающее болото бурой слякоти. В парках и скверах снег еще лежал не истоптанный, лишь испещренный следами коготков миллионов птиц. На этот снег, может, и можно было смотреть с удовольствием, но идти по делам, даже совсем недалеко, замерзая и спотыкаясь, было и впрямь мучительно. Лишь отсветы жаровен в хижинах рабочих и на лотках с каштанами и горячей картошкой придавали темноте толику тепла и яркости, насыщали ароматами воздух, который казался черным от мороза и на языке ощущался горечью.

Из своих окон я смотрел на полузамерзшую реку, на кэбы и сражающихся с холодом прохожих, и мой огонь не давал тепла. И зима, и белизна почти утратили для меня очарование. Казалось, везде, куда бы я ни посмотрел, я видел только холод и бездомных, чуть ли не умирающих с голоду бедолаг, которые жались по углам, дрожащие и оборванные, словно безжалостная стихия отыскала их, подхватила и выбросила валяться грудой на берегу, как обломки кораблекрушения при отливе. И я более чем когда-либо с момента приезда в город был чуток к этой темной стороне Лондона.

Но я не проводил много времени, рассматривая все это, и не просиживал часами у окна, наслаждаясь, как бывало раньше, жизнью реки.

Я, не распаковывая, швырнул сумку на кровать, скинул пальто и, кое-как разведя огонь, вытащил старый кожаный баул из коридора, где он стоял. И принялся возиться с жесткими зажимами и замками, к которым двадцать лет никто не прикасался.

Остаток дня и половину ночи я был глух и слеп для всего, кроме содержимого баула, и когда наконец, с покрасневшими глазами и разламывающейся спиной, был вынужден прерваться и, шатаясь, добрести до кровати, я заснул – все еще полуодетым, – оставив кипы книг и предавшись сновидениям, а затем, пробудившись с рассветом, продолжил поиски.

Долгое время я не находил решительно ничего, хотя открывал и просматривал каждую книгу, разрывал каждый конверт, читал каждое письмо. Прошлое, моя жизнь, когда я был мальчиком и юношей, когда я взрослел, окруженный заботой моего опекуна в Африке, – все это было выложено на полу, пока я распаковывал баул, но на время я отложил воспоминания. Быть может, позже я еще вернусь к ним, чтобы увидеть, услышать и прожить вновь это безмятежное и счастливое время. Но не сейчас, сейчас я был одержим желанием найти что-нибудь, что проведет меня через другую дверь, в иную и полностью забытую жизнь.

Время от времени я делал паузу, чтобы пройтись по комнате; как-то даже сходил в кофейню, где сидел ошеломленный и совершенно измученный, едва замечая, что я ел и пил. Я подбросил уголь в угасающий огонь и в конечном счете мне даже удалось разжечь вполне приличное пламя. Небо за окнами сделалось огненно-оранжевым, день подходил к концу, потом стемнело, и поверхность реки стала словно бы дымиться от мороза.

В доме на нижних этажах было абсолютно пусто и тихо, и когда я приехал сюда, лестница тонула в темноте. Появившийся откуда-то Тридголд приветствовал мое возвращение хмурым бурчанием и поспешно ретировался в свое тайное логово.

Однажды тишину нарушил истошный трезвон пожарной кареты, я увидел вспышки пламени, вырывающиеся из дома дальше по дороге, и услышал отдаленные крики. Я засветил лампы. И снова все стихло, так, словно мир за моими окнами сковало морозом, и он замер в неподвижном молчании.

Я не нашел ни писем, ни каких-либо документов, так или иначе связанных со мной, не было даже свидетельства о рождении – которое наверняка же должно было быть оформлено, – вообще ничего, относящегося ко всему моему существованию. Если какие-то бумаги и были, то их, должно быть, уничтожили.

В голове не было никаких мыслей, я испытывал только разочарование и усталость. Получается, что у меня вообще нет материального тела, и я реально не существую в этом мире, словно бесплотный дух.

И вот тут я наткнулся на молитвенник.

Этот была маленькая книжица в мягком черном переплете с тончайшими страницами. Я листал его, встряхивал – я поступал так со всеми книгами, на случай, если какой-нибудь листочек бумаги заложен между страницами. Ничего не выпало. Но когда я закрыл молитвенник, мне на глаза попались строчки, написанные на внутренней стороне обложки. Поскольку свет туда не проникал, темные чернила нисколько не выцвели, и надпись была вполне различима:

 
     Джеймсу Монмуту
На память от Старой Нэн
        Киттискар 18…
 

Я уставился на этот аккуратный старомодный почерк, я смотрел и смотрел так, словно хотел прожечь взглядом бумагу, на которой написаны эти слова. И вот, пока я так смотрел, внутри меня что-то откликнулось, но еще неуловимо, мне не удалось это ухватить – имя, место, время, личность, голос – что? Что? Я чуть не разрыдался от разочарования, от этого знания незнания. Я чувствовал себя, как человек, который вслепую бежит по извилистым туннелям, то и дело теряя верное направление, простирая перед собой руки, чтобы схватить и удержать то, что где-то там, впереди. Встряхнуть, заставить расстаться со своей тайной.

Старая Нэн. Старая Нэн.

Я рухнул на стул и так и остался сидеть, пока огонь догорал, а мой мозг неистово обшаривал все закоулки памяти.

Старая Нэн.

Вот оно! Да, вот сейчас… вот… Нет. Некий намек, и еще еле уловимый запах коснулся моих ноздрей. И опять ничего.

Старая Нэн.

Но кое-что я выяснил.

Джордж Паллентайр Монмут из Киттискар-Холла, Киттискар.

Я доказал, что он со мной связан.

В ту ночь я спал на стуле подле умирающего огня и проснулся ранним утром смертельно продрогший, а голова болела так, что, чуть пошевелившись, я вскрикнул от боли, а когда поднялся на ноги, почувствовал головокружение. Вокруг меня грудами валялось содержимое баула – книги, бумаги, полуоткрытые пакеты с разными вещами. Но меня интересовала только одна книга, которую я так и не выпустил из рук всю ночь.

 
     Джеймсу Монмуту
На память от Старой Нэн
        Киттискар 18…