Текст книги "Миссис де Уинтер"

Автор книги: Сьюзен Хилл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

Да и в самом деле, разве можно было в таком месте чувствовать себя несчастливым? Когда я сейчас пытаюсь вызвать в памяти тот день, что мне легко удается, поскольку у меня память на места лучше, чем на лица, пусть даже близких мне людей, я вижу полированную стойку портье с маленьким латунным колокольчиком, книгу регистрации посетителей в зеленом кожаном переплете, и нисколько не сомневаюсь, что мои воспоминания точны, что память меня не подводит.

Деревня была большая, дома и коттеджи располагались на зеленом склоне, в центре росли два громадных дуба, а за деревней, журча, нес свои чистые воды по камням ручей, недалеко от гостиницы через него был перекинут мост.

Мы были весьма опытными обитателями гостиниц, привыкли и научились выбирать комнаты самые лучшие и самые тихие, старались оказаться в тени, просили столик подальше от двери, в углу, чтобы не чувствовать, что на нас кто-то смотрит. Это сделалось привычкой, мы с ней не могли расстаться, хотя иногда мне становилось от этого тошно, у меня возникало желание вызывающе пройти на виду у всех, подняв голову, – чего нам стыдиться, что мы сделали, чтобы прятаться? Но конечно же, я этого не делала – ради Максима, поскольку он очень чутко реагировал на любой намек о том, что его узнали.

Здесь было всего восемь комнат, хотя, как нам объяснили, люди приходят сюда обедать; столовая находилась несколькими ступеньками ниже и выходила в сад с небольшим, облицованным камнем бассейном в центре; были комнаты для отдыха со старомодными удобными стульями и широкими диванами, каминами, сложенными из кирпичей, скамейками у крохотных окон; были часы с боем и еще одни, которые громко тикали, и старый, с белой мордой Лабрадор у камина, который тяжело поднялся, сразу же подошел к Максиму, ткнул носом в его ладонь и привалился к нему всем телом. Должно быть, Максим, как и я, соскучился по всему этому, подумала я, глядя, как он наклонился, чтобы приласкать и погладить пса; как же мне хотелось, посидев с четвероногим компаньоном у камина, пройтись затем с ним по росистой траве; и вообще здесь я увидела много такого, что мы могли бы иметь снова. Поддавшись порыву, я вознесла об этом молитву.

Хочу, чтобы мы вернулись домой. Хочу, чтобы мы вернулись домой!

Я не спрашивала Максима о наших дальнейших планах, не смела. Я предполагала, что в конце концов мы вернемся в дом Беатрис и снова повидаемся с Джайлсом и Роджером. Знала, что нам придется возвращаться за границу, поскольку все наше имущество было заперто в комнате гостиницы на берегу озера. Но в моих мечтах, которым я иногда позволяла себе предаваться, мы ехали туда лишь на короткое время, чтобы упаковать вещи и отправить их домой, хотя я пока и не знала, где будет наш дом. Да это и не имело значения, рассуждала я, мы можем снять дом где угодно, пока не определимся точно, где хотим обосноваться. Значение имело лишь то, что нам следует вернуться.

Однако я боялась озвучить свою мечту, я лишь продолжала надеяться да возносить свои ставшие обычными тайные молитвы.

Мы провели три безмятежные, счастливые ночи в нашей гостинице, где единственным шумом было тихое журчание ручья, днем ходили на прогулки, чтобы осмотреть окрестности и понежиться в лучах осеннего солнца.

На четвертый день мы сели в машину и отправились дальше. Пятнадцать или двадцать миль мы петляли по узким, извилистым дорогам, ехали мимо низких живых изгородей, мимо полей, мимо растущих вдоль дороги деревьев; некоторые из них уже полностью обнажились, на других оставались последние листья. Мы одолевали подъемы и спускались вниз, ехали, не имея определенной цели; останавливались, чтобы купить хлеба и сыра в деревенских пабах, и, немного вздремнув, продолжали путь. Среди кустов живой изгороди проглядывали блестящие ягоды ежевики и темный-претемный терн, зерно давно убрали, вспаханная земля была коричневой, там и здесь стояли желтые стога сена, люди копали картошку и повсюду жгли костры.

Мы подъехали к развилке на дороге, обсаженной высокими могучими деревьями, но за ними, за их серыми стволами, виднелось освещенное солнцем поле и голубое небо.

Максим остановил машину.

– Где мы находимся?

– Я не знаю.

– Но ведь мы только что проехали дорожный знак.

– Прости, но я не обратила внимания.

Он улыбнулся. Он знает, подумала я, нет необходимости ему рассказывать. Он знает, о чем я мечтаю.

Дорога забирала круто вверх и сворачивала в сторону, исчезая из виду. Направо шла еще более узкая дорога, которая петляла между мшистых склонов.

– Сюда, – сказала я, не зная почему, поскольку никакого знака не было. Но я уверена, что это произошло не случайно, что меня что-то вело.

– Мы уже заблудились. Представь себе, что мы совсем потеряемся.

– Мы не заблудимся, во всяком случае – по-настоящему. До деревни, которую мы недавно проехали, каких-нибудь две-три мили, мы можем вернуться и легко найдем дорогу оттуда, там есть дорожные знаки.

– А вот здесь нет, – сказал Максим, снова заводя мотор.

– Какое это может иметь значение? – Мной внезапно овладела непонятная беспечность. – Давай поедем сюда.

И мы поехали.

Дорога нырнула вниз, стала совсем узкой и шла между высоких мшистых склонов, на которых серели стволы деревьев, затем круто пошла вверх. Деревья здесь были еще выше; наверное, летом они густые и темные и образуют крышу над дорогой.

Затем совсем неожиданно мы въехали на полукруглую поляну и остановились перед деревянным дорожным знаком, на котором надпись позеленела и краска облупилась. Я вышла из машины и направилась к нему. Подняла вверх голову. Стояла полная тишина, если не считать легкого, шелковистого шороха сухих листьев, когда на них падал с дерева орех или обломившаяся ветка. Максим некоторое время оставался в машине.

Думаю, что каким-то шестым чувством, с полной, не поддающейся объяснению определенностью я узнала о том будущем, которое меня ждет. Я ничего не видела, я лишь стояла перед дорожным знаком возле дороги.

Но я знала. Я ощущала уверенность, и меня охватило возбуждение. Это здесь, мы его нашли, сразу за поворотом, совсем близко. Знак указывал в сторону дорожки, которая была еле видна под густо засыпавшими ее листьями.

В сторону Коббетс-Брейка.

Я тихонько повторила название, тщательно выговаривая слоги.

Коббетс-Брейк.

Я знала.

Затем я поманила к себе Максима.

Мы прошли по ковру из листьев ярдов сто. Далее дорожка спускалась круто вниз, так что нам пришлось идти осторожно, поддерживая друг друга. В какой-то момент перед нами с ветки на ветку прыгнула белка, да еще шум наших шагов нарушал тишину. Я подумала: сколько еще нам спускаться и как мы потом будем карабкаться наверх к машине?

Я не поднимала глаз от земли, тщательно выбирая место, куда поставить ногу, и вдруг увидела, что дорожка кончилась и лучи вечернего солнца пронизывают редкие ветки деревьев и падают на землю.

Я подняла глаза.

Короткая заросшая тропинка вела к большим воротам с высокой изящной калиткой из кованого железа между двумя каменными колоннами. Мы приблизились к ним, можно сказать, затаив дыхание. И, остановившись, некоторое время пребывали в молчании, разглядывая сооружение.

Впереди, в ложбине, окруженной покрытыми травой склонами, возвышался изумительной красоты дом – с первого взгляда он показался мне даже более красивым, чем Мэндерли, поскольку не был столь ошеломляюще велик; это был дом, который затронул струны моей души. Я быстро закрыла глаза, снова открыла, как бы боясь, что дом исчезнет, что это лишь иллюзия, порожденная странным желанием, но он оставался на том же самом месте, освещенный солнцем, – дом-очарование, дом из волшебной сказки; он отнюдь не был похож на фантастический замок с башнями и башенками, это был дом-поместье елизаветинской эпохи с многочисленными трубами. Его окружали лужайки, клумбы с розами, беседки, фонтаны и декоративные бассейны, но все было страшно запущено и если не заросло совсем, то, можно предположить, только потому, что хозяин устал и понял, что дальше не в состоянии вести хозяйство без помощи со стороны. Дом стоял среди зелени, пряничного вида трубы и кирпичи стен были расцвечены в светло-желтые, розоватые, желтовато-коричневые и персиковые тона, и все это, сливаясь вместе, напоминало стены и крыши какого-нибудь итальянского городка в горах.

Не было никаких признаков жизни в доме, не лаяли собаки, не шел дым из труб. Коббетс-Брейк был пуст, но я почему-то не считала, что его бросили или разлюбили или что никто о нем не вспоминает.

Мы стояли, держась за руки, не смея дышать, подобно детям в заколдованном лесу, глядя на дом с восхищением и удивлением. За последнюю неделю нашего путешествия мы видели много величественных зданий, помпезных особняков, роскошных поместий – и я отводила взор и бежала от них. Они оставляли меня равнодушной, и протекающая в них жизнь была не для нас. Этот же дом был совсем иного рода.

Он не был маленьким, но в нем не чувствовалось претенциозности, он привлекал, манил, источал доброжелательность, в нем не было ничего, что могло насторожить или оттолкнуть. Несмотря на заброшенность, он словно излучал тепло и вселял надежду.

Я стояла, отдавшись мечтам, а дом словно окутал нас своими чарами. Я увидела Максима, идущего по дорожке, детей, карабкающихся по травянистым склонам туда, где паслись овцы, услышала их крики и увидела, что они машут мне, а я стою на коленях и пропалываю цветочную клумбу.

Увидела дымок, вьющийся из трубы, и вдали, возле старого забора, косматого коричневого пони.

Я могла бы стать здесь в полной мере счастливой, в этом у меня не было сомнений, поскольку я сделала бы этот дом своим, установила бы здесь с благословения Максима свой порядок. В этот момент я в полной мере осознала, что никогда не имела собственного дома, никогда в жизни, и Мэндерли никогда не был моим. Он на протяжении поколений принадлежал другим – Максиму, его семье, в некотором смысле даже, можно сказать, половине графства, слугам. Миссис Дэнверс. Ребекке. И никогда не принадлежал мне.

Но в тот момент я не жалела об этом, меня это не беспокоило, Мэндерли исчез в тот день для меня, он догорел, как догорает свеча. Моим .будет этот, думала я, разглядывая дом-красавец, видя, как меняется его освещенность и цвет по мере того, как угасает день. Этот дом будет моим, мы приедем сюда. Я это знаю. Овладевшая мной фантастическая идея была сильнее реальности, она настолько захватила меня, что я не чувствовала ни малейших сомнений, я знала, что нашла свой дом и в один прекрасный день все станет на место и разрешится. Я сказала:

– Я хочу войти в дом.

– Мы не можем. На калитке висит замок.

– Забор сломан – вон, посмотри. Там и вон там. – Нет.

Однако Максим не торопился уходить. Он стоял позади меня, его рука лежала на моем плече, и я знала, что он переживал те же самые чувства, что и я.

– Пойдем, – сказала я и осторожно двинулась вверх по склону вдоль забора, не отрывая глаз от дома.

Через несколько секунд Максим последовал за мной; обернувшись, я увидела, что он тоже не отводит от дома взгляда.

Я так отчетливо помню мечты того дня, тот мир надежд, в котором вдруг оказалась.

Мы шли вдоль восточной части дома, где сад был наиболее запущен. На старой беседке виднелись остатки ползучего растения, с крыш свисали ветки жимолости, шишковатые, давно не подстригавшиеся побеги глицинии переплелись друг с другом. Дорожка шла мимо них и подводила к закрытой калитке. Цветочные клумбы основательно заросли, и тем не менее я подумала, что ими все-таки кто-то занимался и понадобится не так уж много усилий, чтобы привести их в порядок. Я стала строить планы, что следует убрать, что поправить, что посадить; если хорошо поработать, наняв, возможно, одного рабочего из местных жителей, да еще мальчика, то за пару сезонов мы сможем вернуть саду прежний вид.

Позади дома находились конюшни, вымощенный камнем внутренний двор со статуей стоящего на коленях ребенка в центре, чуть поодаль я увидела старую повозку и сломанную тачку, а также теплицу с разбитыми стеклами; нас приветствовала заливистой песней малиновка.

Я скользнула глазами по стене и уперлась взглядом в маленькое окошко вверху.

– Максим...

– Они, вероятнее всего, только что ушли.

– Нет, – возразила я, – вовсе нет. Они были здесь не так давно, мне кажется, но сейчас ушли надолго.

Взглянув на Максима, я уловила грусть в его лице и поняла, что он погрузился в свои мысли и никогда по-настоящему не вернется из прошлого, поскольку этого и не хочет.

Я снова посмотрела на дом. Коббетс-Брейк находился теперь в тени, кирпичные стены и каменные дорожки окрасились в цвета разных оттенков – от нежно-фиолетового до серого; кроме любви, меня вдруг охватило какое-то новое чувство, нечто вроде твердой решимости. То, чего я хотела в тот момент, я хотела для себя, и это поразило и даже испугало меня.

Максим медленно пошел назад, опустив голову, даже не глядя на дом. Он не заговорит о нем, подумала я, и мы просто уедем, сядем в машину и уедем прочь, мне не будет ни в чем отказано, о моей мечте не будет даже упомянуто. Именно так он поступит. Во мне стали закипать гнев, горечь и острая жалость к себе. Я уже предвидела, какое разочарование испытаю и как буду переживать случившееся. Кажется, я совершенно утеряла связь с реальностью, меня покинуло благоразумие.

Было очень тяжело карабкаться вверх по крутой узкой тропке к тому месту, где мы оставили машину. Максим всю дорогу шел впереди. Всего лишь раз я остановилась, чтобы перевести дыхание, позволив себе бросить взгляд назад, где в просвете между деревьями виден был дом, уже окутанный тенями, и только три или четыре трубы в западной части были освещены лучами заходящего солнца и поблескивали словно угли.

Радость и надежда покинули меня, их сменили безысходность и отчаяние. Я вдруг почувствовала, что замерзла.

В машине также было холодно. Я сцепила руки, чтобы унять дрожь. Максим хранил молчание. Он сидел так, словно чего-то ждал.

– Думаю, мы уже опоздали к чаю, – устало сказала я. – Мне хочется принять горячую ванну, когда мы вернемся.

Максим взял обе мои руки и сжал их своими.

– Бедняжка, – сказал он, и я увидела, что он смотрит на меня с такой же любовью и нежностью, как это было раньше. – Ты так стараешься оградить и защитить меня, но, право же, в этом нет необходимости. Ты изо всех сил пытаешься скрыть от меня, чего ты хочешь, как ты себя чувствуешь, но, конечно же, не можешь.

– Что ты имеешь в виду? – спросила я, внезапно рассердившись и чувствуя, что могу расплакаться оттого, что разочарована в себе. – Что ты хочешь этим сказать? Поехали, я замерзла.

– Я знаю тебя, – сказал он, продолжая удерживать мои руки. – Знаю слишком хорошо.

– Не говори так, словно я какая-то глупышка, которую нужно опекать и к которой нужно быть снисходительным.

– Да, ты права. Извини меня.

– Максим...

– Ты совершенно права.

– Это просто...

– Я знаю.

– Что ты знаешь?

– Коббетс-Брейк, – произнес он задумчиво. – Странное имя. Кто был Коббетс, что ты можешь предположить?

Однако я не ответила. Мне не хотелось заниматься праздными домыслами, как это делают, проезжая какой-нибудь иностранный город, который не так уж и интересен. Мы собираемся уехать, мы никогда больше не увидим этот дом. И это все. Вероятно, было бы гораздо лучше, о Господи, если бы мы вообще его не видели, подумала я.

– Ты права в отношении чая, – сказал Максим.

– Это не так уж важно.

– Да, хотя, признаюсь, я бы не отказался сейчас от чая.

– Прости, это моя вина.

– Почему?

– Мы слишком долго пробыли здесь. Ты должен был мне сказать... заставить меня двинуться в путь.

– Я не хотел этого делать. А сейчас, поскольку чая не будет, мы должны распорядиться временем с большей пользой.

– О чем ты?

Он отпустил мои руки и завел мотор.

– Мы проезжали ферму, помнишь? Примерно в четверти мили от перекрестка, перед тем как заблудиться. Она называлась Хоумфарм. Рискую предположить, что если мы там остановимся и попробуем расспросить хозяев, они смогут рассказать тебе все, что ты хочешь знать об этом доме.

Хозяева предложили нам чаю, крепкого сладкого чаю, и подали его в лучшем фарфоровом сервизе, принесенном из гостиной, вместе с ломтиками теплого хлеба с маслом. Нас встретили радушно, сказав, что гости у них бывают редко, что здесь тихо, всегда тихо. Мне это очень по душе, едва не сказала я, мы люди тихие, мы привыкли к тишине. Максим беседовал с фермером об урожае и об овцах, о молочном стаде, о ренте и об охоте, прохаживаясь по ферме и по полю. Я подумала, что он счастлив, в Мэндерли он всегда любил ходить с Фрэнком к арендаторам, посещать фермы и коттеджи, интуитивно чувствовал, как надо разговаривать с людьми, в отличие от меня легко находил с ними общий язык.

Я осталась с миссис Пек на кухне, ела вкусный хлеб, грела руки о чашку с чаем, чувствуя себя счастливой оттого, что все складывается как нельзя лучше. Я знала это. На дворе кудахтали, клюя зерно, куры, среди них топтался годовалый малыш, вполне уверенно чувствующий себя на ногах. Мы будем часто приезжать сюда, подумала я, это наши будущие соседи. Я буду привозить сюда детей, и они узнают все о животных, научатся кормить свиней, будут выходить на луг с ягнятами.

Миссис Пек налила мне еще чаю, наполнила кастрюлю кипятком из чайника и, пока разговаривала со мной, все время что-то делала.

– Потом люди ушли на войну, – рассказывала она, – стало гораздо труднее, остались только мальчишки. Какое-то время у них жили военнопленные из лагеря Это были итальянцы, ни слова не знали по-английски, и только один или двое хотели хоть что-то выучить. Должно быть, у них был шок оттого, что они далеко от своей страны, и они чувствовали себя брошенными на произвол судьбы.

Да, подумала я, мне нетрудно их понять.

– Один из них попробовал выращивать виноград, может, вы его видели, и виноград стал расти, сбоку, под прикрытием старой стены. Но гроздья были маленькие и горьковатые, понимаете...

– А они собираются вернуться снова и привести в порядок дом?

В кухне тикали часы – громко, в такт с ударами моего сердца.

– Старая пара? Нет-нет. Я видела, что они уже не в состоянии вести хозяйство, задолго до того, как они сами это поняли. Сказать им об этом я не могла, это не мое дело. Они должны были сами это понять.

Миссис Пек сидела за кухонным столом напротив меня – красивая женщина с пышными светло-каштановыми волосами и крупными чертами лица. Она понравилась мне. Я представила, как сижу и веду душевную беседу с ней после обеда, учусь у нее вести хозяйство, ухаживать за садом и воспитывать детей, поскольку я намерена как можно больше делать сама, взяв в помощники местную девушку и кого-нибудь, кто может готовить; я не хотела, чтобы целая команда слуг вела хозяйство в моем доме, как это было в Мэндерли, где существовала настоящая, прямо-таки ужасная иерархия.

– Нет, они не вернутся.

Сердце у меня подпрыгнуло от радости.

– Хотя у них есть сын, мистер Родерик. Думаю, когда он завершит службу, то вернется домой и восстановит старинное родовое гнездо. У него есть сестра, но она замужем, живет в другом месте, и ее вряд ли интересует этот дом. Да, только мистер Родерик... Он иногда присылает нам письма, просит о какой-нибудь услуге. И конечно, в курсе дела мистер Таррант, агент по продаже земельных участков.

Со двора донесся плач – это -малыш споткнулся о камень, и миссис Пек вышла к нему, приласкала, успокоила и взяла на руки. Я увидела, что Максим и мужчина возвращаются домой; они остановились у калитки, продолжая разговор. По небу скользили темно-синие и фиолетовые тучи, солнце быстро садилось. В дальнем конце двора поросенок шумно тыкался носом в корыто. Мне не хотелось уезжать отсюда, не хотелось, чтобы этот день закончился.

Машина тронулась. Я оглянулась на махавших нам вслед хозяев фермы и долго еще смотрела в их сторону, хотя они давно скрылись из виду.

Глава 10

В первые недели своего замужества каждое утро за завтраком и каждый вечер за обедом я садилась за столик напротив Максима в таком возбужденно-приподнятом состоянии, что нередко была вынуждена в упор разглядывать свои пальцы или даже извиняться и выходить в гардеробную, чтобы посмотреть на свое лицо, найти в нем нечто знакомое и обрести некую уверенность. Я никак не могла привыкнуть к тому, что нахожусь с Максимом, что он женился на мне и что теперь именно я – миссис де Уинтер. Я вспоминаю столики возле окон с видом на лагуну в Венеции, столики на маленькой мощеной площади, столики, освещенные свечами, столики, на которые падает ажурная тень от деревьев, оттенки и цвета подаваемых на белых тарелках яств, галуны на Униформе официантов. Этого не может быть, думала я. Кто я такая? Где я? Невозможно, чтобы я была здесь.

Или это вовсе не я? Не может быть, чтобы я была такая счастливая. Мало-помалу я осваивалась со своим положением, однако сомнения никогда меня до конца не покидали. Когда же мы приехали в Мэндерли, у меня вновь возникло чувство нереальности происходящего.

А теперь я сидела за другим столом недалеко от большого каменного камина, в котором полыхали поленья, напротив Максима, в деревенской гостинице, в круге света, падавшего от лампы с пергаментным абажуром, и, как когда-то в прошлом, испытывала такое чувство, будто все происходит во сне и я отчаянно пытаюсь разобраться в происходящем. Мы больше не скрываемся в другой стране, не перебиваемся безвкусной пищей, не льнем друг к другу в испуге от того, что кому-то проговорились о прошлом. Мы освободились от этого и вышли на солнечный свет.

Мы вернулись домой, теперь я знала это. Нет никакой необходимости снова убегать. Когда-то Максиму пришлось это сделать, другого выхода не было, но прошлое миновало, острие памяти притупилось, все складывается хорошо.

Я то и дело возвращалась мыслями к Коббетс-Брейку – великолепному розовому дому в зеленой чаше, и меня снова и снова захлестывала радость. Не было никаких оснований для того, чтобы он стал нашим, но я знала, что это случится, я хотела этого, и сила моего желания такова, что это непременно произойдет. Никогда раньше у меня не было столь твердой убежденности, я страстно верила в это, как верит новообращенный в новообретенную веру.

Еда оказалась очень вкусной в тот вечер, и не в пример тем дням, когда я была слишком взволнована и возбуждена, чтобы есть, теперь я ела жадно, с аппетитом, поскольку испытывала умиротворенность и уверенность. Подавали форель гриль, жареного фазана с хрустящей коркой, рассыпчатый картофель, посыпанный петрушкой, сладкий яблочный пудинг с изюмом.

Мы ели не спеша, выпили большую бутылку кларета, смотрели на огонь в камине, разглядывали эстампы и картины маслом на охотничьи темы с изображением собак; официантка была полная и медлительная женщина с родинкой под глазом; в солонке не оказалось соли, и мы попросили официантку принести. Я смотрела на свои руки, на старый белый шрам возле ногтя, на обручальное кольцо, теперь уже давно знакомое, но мыслями была далеко; я думала, что подобного полного и безоблачного счастья, столь замечательного начала попросту не может быть; стоит мне моргнуть – и мы снова окажемся в маленькой, неказистой, наводящей скуку комнате в нашей гостинице близ озера в чужой стране.

Я взглянула на Максима. Все было реально, въяве. Я поняла по его лицу мы достигли цели.

Удар пока еще не обрушился на нас.

Мы изредка перебрасывались фразами о доме, разговор был скорее праздный, чем деловой. Будут ли его продавать? Или, может быть, сдавать? Сделает ли престарелая пара попытку вернуться или его приведет в порядок их сын? Как мы узнаем об этом? Как он выглядит внутри? Требует ли он ремонта, может, он холодный и обветшалый?

Меня этот вопрос не беспокоил, я знала, что все будет в порядке, у меня не было на этот счет никаких сомнений.

Удивительно, что дом находился в стороне, ожидая нас, что мы заблудились, выбрали дорогу наугад – и наткнулись на него.

Мне не пришлось ничего рассказывать Максиму или о чем-то его спрашивать. Возможно, я просто не осмеливалась. Иногда он мог вскочить, сорваться, напугать меня, мог быть раздражительным, холодным, порой – просто резко отвернуться от меня. Я не хотела рисковать, не хотела, чтобы это произошло теперь, – дом значил слишком много для меня, то, чего я хотела, было слишком важно.

Может, я строю воздушные замки? Да, шепнул мне тайный ядовитый голос, однако я отмахнулась от него и вызывающе, дерзко засмеялась. Нас закономерно привел к Коббетс-Брейку каждый этап, каждый шаг нашего путешествия не только в течение этой недели, но и в течение наших многолетних странствий, с каким-то отчаянным, не присущим мне фанатизмом подумала я.

Лишь один раз в этот вечер, до того, как наступил самый тяжелый момент, у меня зашевелилось какое-то слабое недоброе предчувствие, какое-то предупреждение, однако я сразу же заставила себя его отмести.

Я поднялась в нашу комнату, чтобы захватить Максиму книгу, и, открыв дверь, увидела, что сноп лунного света падает на мою кровать; это внезапно вызвало воспоминание о венке из белых цветов, меня пронзил страх, и я ощутила болезненный спазм в желудке; цветы были на кровати, можно было протянуть руку и коснуться их лепестков, ощутить пальцами края карточки, я в ужасе смотрела на красиво выведенную черную, сильно наклоненную букву "Р".

– Нет! – в отчаянии шепотом произнесла я, быстро включила свет, чтобы комната приобрела свой обычный, будничный вид, схватила книгу и сломя голову бросилась вон; и хотя я знала, что уношу с собой образ венка и что он, вероятно, останется со мной навсегда и я никогда не смогу от него убежать, я все-таки оказалась сильнее, чем раньше. Каким-то образом Коббетс-Брейк придал мне огромную, почти магическую силу, венок и карточка не могли полностью лишить меня душевного равновесия, ведь это было глупостью, дурацкой шуткой. Мысли о доме подействовали на меня ободряюще и успокаивающе.

Я остановилась в дверях гостиной и увидела сцену, которая наполнила меня чувством любви и удовлетворенности. Принесли кофе. На низком столике близ камина стояли чашки, блюдца и кофейник; сидевший в большом кресле Максим, подавшись вперед, гладил Лабрадора, который тихонько повизгивал от удовольствия. В гостиной больше никого не было, она как бы принадлежала нам, была одной из комнат нашего дома. Дома, а не гостиницы.

Я держала в руках книгу, но читать мне не хотелось, я была слишком счастлива настоящим и тем миром, который соткала себе из своих фантазий, и у меня не появилось ни малейшего желания погружаться в другой мир. Поэтому я некоторое время просто сидела рядом с Максимом, пила кофе, наслаждалась теплом, идущим от камина, слушала тиканье и бой часов.

Но спустя некоторое время я стала оглядываться вокруг, пытаясь найти себе какое-нибудь занятие и сожалея, что не умею вязать крючком или вышивать. Что ж, когда мы будем там жить, я научусь этому, и у меня будет корзинка с вязаньем, я ее даже увидела – плетеная корзинка, обтянутая материей, с фарфоровой кнопкой на крышке.

В углу гостиной стоял шкаф с распахнутой дверцей. Я подошла к нему, заглянула внутрь и увидела настольные игры – коробки шашек, шахмат, детские игры – лудо, картинки-загадки, альбом старых открыток, несколько местных топографических карт и географический справочник. Однако здесь не оказалось ничего, что могло бы надолго привлечь мое внимание. Мне было бы приятно просто молча сидеть у камина, но я знала, что это раздражает Максима, он оторвал глаза от книги и выразительно посмотрел на меня, явно желая, чтобы я определилась с занятием. Поэтому я направилась к столу в центре комнаты, прихватив с собой стопку журналов. Это были иллюстрированные журналы довоенной поры.

Я стала их листать, глядя на вышедшие из моды платья, на объявления, набранные странным, непривычным шрифтом, на охотничьи сцены и женщин, восседающих в дамском седле. Мне попалась статья о соборе Святого Павла и еще о зайцах, и меня вдруг охватило сладостное ностальгическое чувство, поскольку это напомнило мне, как я читала в нашем изгнании старые экземпляры журнала "Зефилд", как выучивала многие страницы едва ли не наизусть, как описания и рисунки, самые незначительные детали деревенского пейзажа в какой-то степени смягчали мою тоску, как я вынуждена была все это прятать от Максима, боясь разбудить в нем воспоминания, которые принесут ему боль.

Поленья в камине опали, подняв сноп искр. Лабрадор пошевелился, заворчал и снова погрузился в сон, откуда-то из глубины гостиницы донесся голос, затем еще один, послышался смех и звяканье тарелок. И снова воцарилась тишина. Пообедавшие посетители либо поднялись наверх, либо ушли. Максим на мгновение оторвался от книги, улыбнулся, подбросил в камин полено. Это и есть счастье, подумала я, уже счастье. А под луной величаво плыл, а точнее – стоял на якоре ожидающий нас Коббетс-Брейк.

Я рассеянно перевернула страницу.

Испытанный мной шок не поддается описанию.

Журналу было более пятнадцати лет. Фотография занимала всю страницу.

Она стояла на верхней площадке большой лестницы, опираясь одной рукой на перила, а другую держа на талии, почти так же, как это делают манекенщицы. Поза была искусственной, однако свет падал таким образом, чтобы представить ее в наилучшем виде. На ней было вечернее атласное платье темного цвета, без рукавов, с одной бретелькой, через руку перекинута небрежно драпированная накидка. Голова чуть откинута назад, длинная белоснежная шея открыта, безупречно расчесанные, глянцевые волосы ниспадают волнами.

"Вы видели ее щетки, не так ли? – услышала я вкрадчивый шепот. – Когда она выходила замуж, у нее были волосы ниже талии. Тогда их расчесывал мистер де Уинтер".

Позади нее я смогла разглядеть галерею, балюстраду и коридор, постепенно переходящий в темный фон.

Я вдруг поняла, что никогда раньше ее не видела. Все говорили о ней, на свой лад ее описывали, я знала во всех деталях, как она выглядит, какая она была стройная, какая элегантная, какая у нее нежная кожа и какие черные волосы. Я знала все о ее красоте. Но нигде не было ни ее фотографии, ни рисунка, ни портрета с ее изображением.

И в результате вплоть до этого момента я ее не видела.

Мы уставились друг на друга, и вот теперь я могла оценить ее красоту и надменность, вызывающий блеск глаз, холодность, силу воли. Она смотрела на меня с высоты своего высокого роста и огромной лестницы, вознесшейся над залом, и в ее взгляде читались насмешливое недоумение, жалость и презрение.

"Ты думаешь, мертвые возвращаются и наблюдают за живыми?" – шепнул мне женский голос.

Я быстро отвела глаза от дерзкого, насмешливого, торжествующего взгляда, от слов, напечатанных ниже черным и белым шрифтом много лет назад, – заголовка, какие еженедельно давались под фотографиями представителей света.