Текст книги "Миссис де Уинтер"
Автор книги: Сьюзен Хилл
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)
Я хотела, чтобы мы праздновали Рождество в доме, в нашем доме, чтобы каминная полка была украшена принесенными с мороза большими зелеными ветками, чтобы слышалась английская речь, звучали знакомые рождественские гимны, а на торжественно накрытом столе нас ждали горячие аппетитные блюда. Я терзалась тем, что овладевшая мной тоска не позволяет мне должным образом помолиться и что я просто сижу и безучастно прислушиваюсь к пению, к шагам проходящих мимо меня причастников да звяканью кадильных цепочек и жду, когда все это закончится и я буду свободна.
С лагуны наползал туман, проникая между старыми мрачными домами; зеленовато-желтый, он висел над черной поверхностью канала, и я шла очень быстро, низко наклонив голову. Максим стоял посреди холла и на беглом итальянском, держа в руке бокал вина, вел оживленный разговор с хозяином пансиона.
– Вот ты и пришла, – сказал он, протягивая ко мне руку, и на лице его отразилась радость.
Ну разве я могла не ответить на это, разве могла не броситься ему навстречу, разве могла испытывать к нему какое-либо иное чувство, кроме любви? Разумеется, не могла. Тут же принесли еще бокал, хозяин поцеловал мне руку, и мы пожелали друг другу счастливого Рождества, естественно, на итальянском языке, и я улыбнулась, и все это было совсем не похоже на Рождество.
Однако в моем настроении, как и во всем остальном, постоянно случались перепады, и я считала делом чести хранить свои переживания при себе, чтобы Максим ни в коем случае не узнал, что я чувствую и о чем тоскую. Я привыкла к этому обману, лучшего варианта не было.
И вскоре возобновился размеренный ход нашей жизни, дни проходили в дружественном, приятном общении, мы быстро привыкли к этому причудливому, необычному городу и как бы перестали его замечать; мы могли бы чувствовать себя таким же образом где угодно.
У Максима, судя по всему, тоже появились секреты, иногда я ловила на себе его странный, оценивающий взгляд, он стал больше уделять времени деловой переписке; впрочем, меня это не беспокоило и не удивляло, а, напротив, радовало: это могло означать, что у него есть интересы и за пределами нашего замкнутого маленького мирка.
Весь январь простоял унылый и серый, с темными, рано наступающими вечерами, с колючими ветрами и дождями, которые безжалостно гвоздили лагуну. Вода поднялась и затопила лестницы и пристани, нижнюю часть зданий, залила пьяццу – базарную площадь, зловонный запах щекотал ноздри, когда мы выходили на прогулку, лампы не выключались круглые сутки.
Перемены были связаны не только с появлением солнца после долгих недель мглы и черноты, не только со слабыми, едва уловимыми признаками весны в воздухе, но и с одним совершенно непредвиденным событием. Оно явилось как напоминание о том прошлом, когда я познакомилась с Максимом, прошлом, не содержавшем ничего печального и неприятного, в отличие от другого времени. Оно напомнило о первой любви, о моей наивности и невинности и вновь показало, как хорошо, что Максим тогда спас меня.
Был день моего рождения – день более счастливый, чем Рождество, поскольку Максим всегда старался приготовить для меня не просто подарок, а настоящий сюрприз, который мог бы доставить мне неожиданную, живую радость. В этом отношении он был весьма изобретательным, и я всегда просыпалась в этот день с предвкушением чего-то необычного, как это свойственно детям.
Ярко сияло солнце, и мы вышли из дома очень рано. Мы собирались позавтракать не в пансионе, как делали обычно, а у Флориана, и поэтому отправились через мост к пьяцце; рядом с нами венецианцы торопились на работу, шли женщины с маленькими детьми, мальчишки бежали в школу; небо было лазурно-голубым, как на картинах художников Возрождения; слово "возрождение" показалось мне в этот момент очень подходящим и уместным.
– Новое рождение, новое начало, – сказала я, шагая рядом с Максимом.
Максим улыбнулся, и вдруг я увидела его лицо таким, каким оно запомнилось мне в день моей первой встречи с ним; тогда он сидел на диване в отеле "Лазурный берег", и мне оно показалось каким-то средневековым, лицом с портрета пятнадцатого века, лицом человека, жившего за крепостной стеной города вроде этого, с узкими булыжными улочками. И вот я опять увидела в нем прежнюю значительность, ум и элегантность, он хорошо вписывался в венецианский антураж, хотя и не был носастым, рыжеволосым венецианцем.
Кофе был здесь лучше, чем мы пили в последние годы, настоящий крепкий итальянский кофе, и его вкус возвращал нас в далекие довоенные годы, в те годы, когда еще не наступили времена мучений. В отличие от жидкого, серого, кашеобразного кофе, который мы теперь обычно пили, этот оказался ароматным, крепким и черным, чашки были большие, с изящной золотой каемкой; когда мы расположились – внизу, не снаружи, поскольку было еще довольно прохладно на обитых плюшем банкетках у окна, взмыла вверх настоящая туча голубей, которые облетели сверкающие купола собора Сан-Марко, покружились над массивными львами и вздыбленными лошадьми и вернулись снова на тротуар.
Максим откинулся назад, на лице у него появилось озорное выражение.
– Тебе осталось уже совсем немного, – сказал он, глядя на меня, – тебе нужно распорядиться этим как можно лучше.
Я сразу поняла, что он имеет в виду.
– Что ты намерен делать? – спросила я. – Нам нужно наметить план. Я ведь после этого перестану тебе нравиться.
– Конечно. Я отрекусь от тебя с наступлением полночи и брошу тебя во тьму.
Когда я впервые встретила Максима, в один из тех головокружительных, незабываемых дней, мы ехали на его машине в Монте-Карло, и я в припадке отчаяния горестно воскликнула:
– Я хотела бы быть женщиной лет тридцати шести, одетой в черное атласное платье и жемчужное ожерелье.
Ибо мне казалось, что именно такому возрасту и такому типу светских женщин отдавал предпочтение Максим де Уинтер, я же была тогда слишком молодой, по-школьному неловкой, неопытной и глупой. Тем не менее он женился на мне, как бы я тому тогда ни удивлялась, да и сейчас женат на мне, подумала я, глядя ему в лицо. А женщину тридцати шести лет в черном атласном платье и жемчужном ожерелье он как раз ненавидел и хотел от нее убежать. От такой, как Ребекка. Позже я узнала об этом.
Однако через каких-нибудь пару лет мне будет тридцать шесть. И хотя я никогда не надену черное атласное платье, я разок-другой втайне мечтала о жемчуге, он мне казался благороднее и нежнее других драгоценностей, которые были, на мой взгляд, вульгарными и примитивными.
Возраст не играет роли, я знала, что в какие-то дни я была старше, чем некогда моя мать, может, даже гораздо старше, а в другие редкие дни – как, например, сегодня – я была такой же, как и тогда, когда встретилась с Максимом. Большей же частью я считала себя женщиной скучного, неопределенного среднего возраста.
Однако в то утро, в день моего рождения, я ощущала себя заново родившейся; солнце, воздух, сияющий город наполняли меня восторгом, я сказала себе, что никогда впредь не стану хныкать, проявлять неудовольствие, оглядываться назад и жалеть о потерянном. Это совершенно не нужно.
День принес мне много радостей, но Максим дожидался темноты; он велел мне надеть вечернее платье и меховую накидку и вышел, сказав, что подождет меня. Я думала, что мы прогуляемся к одному из наших любимых небольших ресторанов близ моста Риальто, однако мы по боковой улице дошли до пристани, где нас ожидала гондола с зажженными факелами, покачивающаяся на воде, как изящный черный лебедь. В последний раз мы катались на гондоле во время нашего медового месяца, и тогда Максим делал подобные романтические жесты десятки раз на день, однако в это наше пребывание в Венеции я к подобному не привыкла, мы вели иной образ жизни, и я уже забыла, как великолепен может быть Максим.
Мне хотелось, чтобы время остановилось, а безмятежное путешествие по каналу длилось вечно. Я не оглядывалась на прошлое и не заглядывала в будущее, я хотела лишь настоящего – подобные мгновения чрезвычайно дороги, ибо они редки. Однако путешествие длилось не слишком долго, мы сошли на пристани, и я увидела, как служащие открывают входные двери отеля и как сверкают и отражаются в воде яркие огни.
Мне никогда по-настоящему не нравились шикарные заведения, мы оба их обходили; и тем не менее это волнует и доставляет удовольствие, если ты вдруг в кои-то веки, нарядная, сидишь под канделябрами, за тобой ухаживают, и ты понимаешь, что это простая безобидная игра, а не образ жизни, как это было для многих людей, которых Максим когда-то знал, как это было для Максима и Ребекки.
Он долгое время остерегался бывать в таких местах, боясь, что его увидят и станут на него показывать, не желая пробуждать воспоминаний, способных причинить боль, и я также привыкла к нашему стремлению оставаться в тени, ничего не имея против этого. И естественно, я была удивлена, что он захотел пообедать в старинном, самом шикарном отеле Венеции.
– Ты заслужила праздник, – сказал он, – у тебя было их так мало. Я не часто баловал тебя.
– Нет. Мне нравится наша жизнь. Ты это знаешь.
– Я был слишком погружен в самого себя. Но теперь намерен взять себя в руки.
Я остановилась, перед тем как войти внутрь, между двумя швейцарами в ливреях и галунах, которые держали открытой стеклянную дверь.
– Не надо меняться. Мне не захочется этого слишком часто.
– Не буду. К тому же я слишком стар, чтобы меняться.
– Здесь будет очень мило. Я часто прогуливалась поблизости и заглядывала внутрь. Здесь так красиво. Прямо как во дворце, а не в отеле.
Мы вошли, ступив на роскошный ковер.
– Мы вряд ли встретим здесь кого-нибудь. В Венеции пока еще не сезон.
Может, так оно и было, тем не менее в тот вечер в отеле обедало немало представителей света; в основном это были люди немолодые, люди богатые, одетые в традиционные вечерние костюмы, – женщины в небольших меховых накидках и в изумрудах с лысеющими мужьями, семейные пары, которые смотрели прямо перед собой и почти не разговаривали. Мы прошли между ними незамеченными, и я подумала: не кажемся ли мы тоже старыми и ходят ли сюда вообще молодые люди? И в тот же момент увидела одного. Он шел по бархатному ковру, между обитыми парчой диванами, темно-красными стульями, и я невольно уставилась на него, потому что он был молод, так же молод, как младшие официанты; я затруднилась сразу определить, кто он по положению и происхождению. Он был очень строен, великолепно сложен, черные волосы, казалось, были причесаны и уложены не более минуты назад. На нем был смокинг и черный атласный галстук, увидев который Максим наверняка бы нахмурился из-за того, что галстук широковат, на эти вещи он все еще обращал внимание и считал важными – своего рода врожденный снобизм, который, похоже, приобрела и я: на молодого человека я смотрела не только с любопытством, но и критически. Он приостановился на секунду, давая возможность официанту освободить ему дорогу, и я смогла разглядеть не только его удивительно красивый рот и гладкую кожу, но и недовольное и несколько надменное выражение лица. Чей-то младший сын или внук, решила я, пришел отметить семейный праздник со старшими родственниками, дорого отдал бы за то, чтобы вырваться отсюда, однако вынужден сидеть и слушать разговоры, которые ему совершенно неинтересны, играть в бридж, да еще носить за кем-то вещи – он держал в руках конверт и футляр для очков, я была уверена, что эти предметы принадлежали не ему. Можно предположить, что он вынужден быть столь послушным из опасений, как бы его имя не было вычеркнуто из завещания.
Ну вот, произведена детальная оценка молодого человека, все качества разложены по полочкам. Мне вдруг стало стыдно за себя, и когда он бросил взгляд в нашу сторону и встретился с моим взглядом, я полуулыбнулась, прежде чем в смущении отвела глаза. Похоже, уголки его рта дрогнули, и он двинулся дальше. Я увидела, как Максим посмотрел на меня и вскинул бровь, мгновенно поняв, что я подумала, и полностью со мной согласился. Мне даже не нужно было ничего говорить. Кажется, его это позабавило.
Затем я услышала голос, донесшийся со стороны дивана в углу позади нас. Голос громкий, обиженный, жалующийся, голос, который нередко звучал в моей памяти все эти годы и снова превращал меня в неловкую, дурно одетую девушку двадцати одного года.
– Господи Боже мой, куда вы запропастились, что вы там делаете? Какого дьявола вы не могли их сразу найти? Уму непостижимо!
Максим и я уставились друг на друга, широко раскрыв от удивления глаза, веря и не веря своим ушам.
– Садитесь же, довольно вам носиться, вы же знаете, что я терпеть не могу, когда вы ходите бог весть где. Нет-нет, не там. Да, вот здесь. А теперь дайте мне конверт. Я уверена, что нужная мне вырезка в этом конверте. Там была фотография из "Пари суар". Да, я знаю, она старая, из довоенных лет, и может быть, это не он, может, он умер, как и все остальные. Но мне ужас как знаком этот затылок, я готова поклясться, что это был граф. У него такие манеры, вы можете себе представить... впрочем, вы не можете себе этого представить! Ах, это так по-французски, он целовал мне всякий раз руку с неподражаемым изяществом! Только французские мужчины умеют по-настоящему обращаться с женщиной! Что это с вами, что вы так суетитесь? Мы отправимся на обед через десять минут.
Последний раз я видела миссис Ван-Хоппер в тот момент, когда она, пудря себе нос перед зеркалом, сказала мне, что, соглашаясь выйти замуж за Максима де Уинтера, я делаю колоссальную ошибку и что вскоре горько об этом пожалею. Она усомнилась в моих способностях исполнять роль хозяйки Мэндерли, презрительно высказалась о моих надеждах и мечтах. Однако меня это не переубедило, впервые за все время, что я работала у нее оплачиваемой компаньонкой, я пренебрегла тем, что она сказала, поскольку была любима, собиралась выйти замуж и сделаться миссис де Уинтер и была способна, как мне казалось тогда, исполнять любую роль, выдержать любое испытание. Ее власть надо мной в мгновение ока утратила силу. Я более не зависела от ее денег и не намерена была чувствовать себя подчиненной, глупой, неспособной, неуклюжей, этаким недочеловеком. Кошмарные недели постоянной неуверенности, унижения, скуки оставались позади – все эти бесконечные партии в бридж и коктейли в комнатах отеля, эти "пойди и принеси", эти завтраки, на которых официанты с трудом скрывали свое презрение ко мне, вынужденная необходимость терпеть ее снобистские выходки – все позади, я была спасена.
Я выскочила из комнаты и бросилась к Максиму, который нетерпеливо ждал меня в холле. После этого я никогда ее не видела и ничего о ней не слышала. Лишь однажды от нечего делать написала ей короткое письмо. Она не ответила, я же оказалась вовлеченной в круговорот событий, которые подобно шторму ворвались в нашу жизнь. Не думаю, что в последующие спокойные годы я мимолетно вспоминала ее более двух или трех раз. Меня никогда не интересовал вопрос, где она и вообще жива ли. Она не имела ко мне никакого отношения, я вычеркнула ее из своей жизни в тот день в отеле "Лазурный берег" в Монте-Карло. Однако мне бы следовало все-таки вспоминать о ней, как вспоминаем мы о людях, сыгравших важную роль в нашей жизни. Если бы я не стала ее компаньонкой и если бы она не любила охотиться за светскими знаменитостями, я бы не стала миссис де Уинтер и моя жизнь сложилась бы совершенно иначе.
Я решила было, что Максим не захочет, чтобы она увидела нас, и мы затаимся за высокими спинками диванов, пока она не пройдет в обеденный зал, а затем уйдем куда-нибудь поесть, где не так многолюдно. Однако к Максиму вернулось что-то от прежней уверенности, даже некая надменность; возможно, он не думал о последствиях, не чувствовал себя уязвимым – не берусь судить. Как бы там ни было, он наклонился и шепнул мне:
– Допивай бокал. Думаю, мы готовы выйти на сцену. Я бросила на него удивленный взгляд, Максим хитро улыбнулся, и я поняла, что он не просто намерен храбро встретить опасность, но даже хочет извлечь из этого удовольствие, и тут же вспомнила, как язвительно, умно и тонко он издевался над ней, когда я впервые его увидела.
Он поднялся. Лицо его представляло собой непроницаемую маску. Я с трудом удержалась, чтобы не захихикать.
– Не смотри на меня, – сказал Максим.
Подошел официант, чтобы провести нас в обеденный зал.
Не смотри. Я и не смотрела. Да и не было такой необходимости. Когда мы проходили с непроницаемыми лицами мимо миссис Ван-Хоппер, мы смотрели прямо перед собой; я услышала, как она ахнула и схватилась за лорнет, и это словно вновь вернуло меня в далекое прошлое.
– Ба! Да ведь это... о Господи! Остановите их, да встаньте же вы, глупый мальчишка! Ведь это... ну конечно же! Максим де Уинтер!
Разумеется, больше всего она хотела получить приглашение пообедать с нами. Она не изменилась, ее намерения были прозрачны, она осталась такой же напористой, как и раньше. Она попыталась попросить нас присоединиться к ней за ее столом.
– Сколько лет, сколько зим! Такие старинные друзья! Я не могу не воспользоваться этим счастливым случаем! Только не говорите, пожалуйста, "нет", я этот ответ не принимаю!
Тем не менее она вынуждена была с ним смириться.
– Мне очень жаль, – любезнейшим, безупречно вежливым тоном сказал Максим, – но сегодня совершенно исключительный случай. Мы в Венеции несколько дней, и сегодня у моей жены день рождения, поэтому мы заказали специальный стол. Я уверен, что вы простите нас.
Но она не простила. Я видела, как открывался и закрывался ее рот, пока она отчаянно пыталась найти слова, чтобы удержать нас и заставить изменить наше решение. Максим опередил ее:
– Однако мы будем рады, если вы согласитесь выпить кофе с нами после обеда, вы... – глаза Максима на мгновение озорно сверкнули, он изучающе посмотрел на молодого человека, который было поднялся с дивана, когда мы остановились, однако сейчас снова сидел с недовольным видом, – и ваш друг.
И тут же, без паузы взял меня под локоть и повел в обеденный зал. Меня подмывало оглянуться, увидеть выражение ее лица, однако я не дерзнула. Но я понимала, что молодой человек был вовсе не таким неловким и застенчивым, какой некогда была я, видела, что в нем достаточно самомнения и высокомерия, и поэтому не испытывала к нему сочувствия. Более того, я испытала непонятное чувство жалости, даже нежности к миссис Ван-Хоппер, ибо не думала, что он будет слишком долго демонстрировать ей свою терпимость и доброту. Она с помощью денег сделала его своим компаньоном, как когда-то сделала компаньонкой меня, но наши отношения носили исключительно деловой характер и не казались необычными, и даже то, что меня эксплуатировали, выглядело тоже вполне обычным в подобной ситуации. Люди вроде меня были своего рода прислугой, и ничего другого ожидать не приходилось. В данном же случае, подумала я, все может обстоять иначе.
Миссис Ван-Хоппер была пожилой женщиной, разнаряженной и разукрашенной, с редкими седыми волосами, с короткими оплывшими руками, с многочисленными перстнями на пухлых пальцах, с бесцветными глазами в провалившихся орбитах. Иными словами, она не изменилась, осталась такой же вульгарной, настырно любопытной и бездушной, как и раньше.
Их стол оказался в дальнем конце обеденного зала, далеко от нас, и это, видимо, ее не на шутку рассердило, поскольку она тут же подозвала метрдотеля и стала жестами показывать на другие столы. Однако ее атака не Увенчалась успехом. Метрдотель лишь отрицательно покачал головой, и миссис Ван-Хоппер со своим компаньоном вынуждены были сесть за свой стол; в течение всего обеда она то и дело подносила к глазам лорнет и откровенно нас разглядывала.
– Интересно, как долго этот молодой человек – полагаю, именно человек, а не джентльмен, – находится в ее упряжке? – задумчиво произнес Максим. Бедная миссис Ван-Хоппер! От тебя, вполне респектабельной молоденькой компаньонки, докатиться до этого. Какие ступени были у нее на пути этой деградации, как ты думаешь?
– Мне не нравится его вид, – сказала я.
– Неудивительно. Она относится к числу старых глупых снобов, однако такого не заслуживает.
Уголком глаза я увидела, как она повернулась, чтобы разглядеть пожилую пару, входящую в зал, но почти сразу опустила лорнет, выключив новых гостей из сферы своего интереса. Однако я по неясной мне самой причине продолжала наблюдать за ними, пока они усаживались за стол недалеко от нас. Мужчина был болезненного вида, кожа на лице сморщилась и пожелтела, руки длинные и костлявые, глаза слезились; женщина проявляла трогательную заботу о нем, она любовно и терпеливо помогала ему сесть, взяла у него трость и отставила ее, сказав при этом нечто такое, что его рассмешило. Она была его женой, я это видела, гораздо моложе его, хотя и не настолько, чтобы быть дочерью, а кроме того, в их отношениях присутствовала нежность, мгновенное понимание смысла взглядов и жестов, что едва ли возможно в отношениях между отцом и дочерью. Я подумала, что он скоро умрет, его отличала некая прозрачность, которая приходит к старикам незадолго до смерти, налет легкой отрешенности и задумчивости, как если бы они уже наполовину покинули этот мир. Я отвела от пожилой пары взгляд, посмотрела на Максима и увидела нас лет через тридцать, близких, любящих, однако ожидающих, как и эти двое, разлуки, увидела нас в изгнании, проживающих лишь в гостиницах, бездетных, ибо почему-то была уверена, что у этой пары тоже нет детей. Я быстро перевела взгляд и посмотрела в окно – по каналу проплывала гондола. Не буду думать об этом. В конце концов, я могла бы сейчас находиться в другом конце зала вместе с миссис Ван-Хоппер.
Во время кофе в гостиной Максим был с ней предельно любезен; он сидел рядом на диване, подавал ей чашку, внимательно ее выслушивал, и она кокетничала и краснела в ответ, игриво ударяла его лорнетом, я же вела себя спокойно, уверенно и терпеливо. Максим умело заставил миссис Ван-Хоппер говорить о себе, о том, как она все это время жила, о ее семье и даже о ее несчастном племяннике Билли, имя которого она уже однажды использовала в качестве предлога для того, чтобы познакомиться; она без умолку рассказывала о своих путешествиях.
– Не могу выразить, как это замечательно – вернуться назад в Европу после стольких томительных лет в Америке! Я так соскучилась по всему, по Парижу и Риму, по Лондону и Монте-Карло, опять же по светскому обществу и светской жизни! Я читала о вас такие жуткие и неприятные вещи, которые невозможно вынести.
– Да, в самом деле, – сказал Максим, – это, наверное, было ужасно.
Я тут же повернулась к молодому человеку. Он был американец, "дизайнер", как он сказал, не уточнив при этом, в какой области, и лишь сохранял видимость вежливости; я поняла, что мало его интересовала некрасивая, скучная женщина средних лет, не имеющая никакого веса в обществе. Однако я заметила, как он незаметно разглядывал Максима, бросал быстрые взгляды, оценивая его одежду, слушая и впитывая информацию.
Когда миссис Ван-Хоппер послала его за фотографией, которую хотела нам показать, она сделала это вкрадчиво, с оттенком просьбы – вовсе не таким безапелляционным тоном, каким приказывала мне. Он отправился без слов и в то же время дал понять, что мог бы и не пойти; после этого он стал мне еще более неприятен, мне стало еще больше жалко миссис Ван-Хоппер.
А затем внезапно, словно кошка, которая быстро и без предупреждения выпускает когти при виде потерявшей бдительность жертвы, миссис Ван-Хоппер застала Максима врасплох вопросом:
– Должно быть, вы были потрясены, когда сгорел Мэндерли? Мы читали об этом, об этом столько всюду говорили. Какой ужас, какая трагедия!
Я увидела, как он поджал губы, как лицо его слегка вспыхнуло.
– Да, – ответил он.
– Расскажите же, что случилось! Это был поджог? Впрочем, нет, конечно же, нет! Кто бы мог сделать такую чудовищную вещь? Я так полагаю, что это был несчастный случай, какая-нибудь горничная не закрыла заслонку камина. Весь ваш мир сгорел в этом пожаре, все бесценные сокровища!
– Да.
– Никто не погиб при пожаре? Я думаю, там в это время были люди.
– К счастью, никто не пострадал.
– Но вас, насколько я понимаю, там не было? Вы, кажется, были в Лондоне? На этот счет ходило столько разговоров, что я не берусь все пересказать.
Она взглянула на молодого человека, который молча сидел с недовольным видом рядом со мной.
– А сейчас быстренько поднимитесь и принесите мне бумажник из крокодиловой кожи, в нем мои вырезки, я знаю, что взяла их, пожалуйста, сходите. – Она снова повернулась к Максиму, совершенно игнорируя меня. – В газетах много разного писали о том дознании. Все так ужасно, весьма много странного и непонятного. Я думаю, вы не видели и половины того, что тогда писали, вы сразу бог весть куда исчезли, чтобы пережить, как я понимаю, тот шок. Хотя бегство вряд ли поможет, ведь все переживания остаются с вами, но вы решили, что это выход. Тогда вынесли вердикт о самоубийстве. Но скажите мне, с какой стати красивая, богатая молодая женщина, у которой было все, что она могла пожелать, – великолепный дом, привлекательный муж, да у ее ног был весь свет! – с какой стати она решила убить себя? В это просто невозможно поверить!
Я больше не могла этого вынести. Мне было наплевать на то, что она презирает меня и делает вид, что я не существую.
– Миссис Ван-Хоппер, пожалуйста, не надо... Однако Максим перебил меня; поднявшись на ноги, он с едва скрываемым отвращением, маскируемым холодной вежливостью, заявил:
– Ваш свет может думать все, что ему заблагорассудится, но, право же, чьи-то слова и сплетни не имеют никакого отношения к истине. Я уверен, вы с этим согласитесь. А теперь, не сомневаюсь, вы извините нас, было весьма интересно снова встретиться с вами.
Мой последний взгляд, брошенный в ее сторону, запечатлел выражение бессильной ярости и гнева из-за того, что ее так неожиданно покинули, оставив в дурацком положении, и она – увы! – ничего не может с этим поделать. Она попыталась подняться на ноги и последовать за нами, но Максим энергично двинулся к выходу, она же была немощной, старой, толстой и к тому же, как я заметила, рядом с ней стояла трость. Она едва ли сказала мне хотя бы слово. Молодой человек отнюдь-не спешил прийти ей на помощь и выполнить поручение, как некогда нервно и поспешно делала это я, он продолжал сидеть с независимым видом, игнорируя ее приказания. В гардеробе не могли сразу отыскать наши пальто, и Максим лично в нетерпении подошел к гардеробщику. Я ждала, от нечего делать разглядывая старую карту Венеции, висевшую на стене за широкой мраморной колонной, и поэтому подошедшая миссис Ван-Хоппер и молодой человек не могли меня видеть; она прихрамывала, опираясь на его неохотно подставленную руку.
– Он был такой обаятельный мужчина в те дни, завидный жених, но по какой-то непостижимой причине женился на этой серой мышке, и вот сейчас Господи, в какую скучную, тусклую пару они превратились! И если вы спросите меня, то я скажу, что в деле с его первой женой далеко не все прояснилось... Не тяните меня так, я должна чувствовать в вас опору.
Они прошли мимо, ее ворчливый, раздраженный голос был слышен до тех пор, пока они пересекали холл, направляясь к лифту.
– Я сожалею, – сказала я Максиму, когда мы уходили. – Очень сожалею.
– Да о чем ты?
– Ну, эта кошмарная женщина... она наговорила столько вещей...
– Разве в этом твоя вина?
– Разумеется, нет, я понимаю, однако...
Я почувствовала, что мне следует замолчать, что, желая защитить его, я могу лишь усугубить неприятное впечатление от этой встречи.
Максим крепко поддерживал меня под локоть, когда мы садились в гондолу, на сей раз простую, без избыточных праздничных огней. Когда мы двинулись по Большому каналу, внезапно подул холодный ветер, принесший запах моря.
– Забудь об этом, – сказал он. – Она старая глупая женщина, и оба стоят один другого.
Но я не могла забыть, я продолжала думать о том, что у нее есть папка с газетными вырезками о дознании и пожаре, она хранит их, обсуждает со своими подругами; я словно слышала ее полные подозрения слова: "В деле с его первой женой далеко не все прояснилось... С какой стати она решила убить себя? В это просто невозможно поверить!"
Ну разумеется, подумала я. Невозможно поверить, потому что это не так. Ребекка не убивала себя. Ее убил Максим.
Я посмотрела на его профиль, когда гондола повернула из Большого канала, направление ветра изменилось, и она слегка закачалась. Лицо у Максима было каменно-непроницаемое, я не могла узнать, о чем он думает, и снова почувствовала себя отрезанной от него. Я перевела взгляд на черные, с закрытыми ставнями здания, и мне снова послышались шепчущие из темноты голоса.
Вероятно, это свойство человеческой натуры – всегда быть недовольным своей судьбой, как бы хорошо она ни складывалась, поскольку жизнь – это процесс изменений и движения, роста и распада, что неизбежно порождает в нас беспокойство, неудовлетворенность, желания, надежды. И все это требует разрешения и удовлетворения.
Поэтому трудно осуждать себя за то, что, стоя перед узким окном своей комнаты, ты смотришь на темные здания или на канал и хочешь чего-то другого, хочешь оказаться в другом месте вопреки всем разумным доводам. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что недостаточно ценила то, что имела, недостаточно радовалась жизни, что мы превратились, как сказала миссис Ван-Хоппер, в "скучную, тусклую пару". Да, многое изменилось, не могло не измениться, потому что все меняется, и к тому же я сама хотела перемен. Помню, однажды, когда я была ребенком и что-то выпрашивала, отец сказал мне: "Опасайся хотеть чего-либо слишком сильно, ведь ты можешь получить то, что хочешь!" Тогда я этого не понимала. Сейчас понимаю.
И это все? – спросила я себя. И больше не будет ничего, кроме этой кочевой, бессмысленной жизни? Из людей средних лет мы превратимся в немощных стариков, затем разлука и смерть. И это все? Нет, это было не все.
К лучшему, что мы не можем заглянуть в будущее. От этого мы избавлены. Наше прошлое мы навсегда обречены носить в настоящем, будем довольствоваться и этим. На Максима, похоже, снова напал приступ деловой активности, он строчил письма, посылал телеграммы, был весь в заботах. Я ни о чем его не спрашивала, хотя меня это и беспокоило – и вовсе не потому, что меня интересовали какие-то деловые подробности, а потому, что раньше между нами не было секретов, теперь же они появились.
Зима наконец уступила весне, и Венеция ожила. Мы уехали на восток, в Грецию, в сторону поросших цветами гор, где в воздухе пахло медом. Я снова чувствовала себя счастливой, поскольку мы пребывали в постоянном движении, у меня не оставалось времени для грустных мыслей и к тому же вокруг было слишком много для меня нового, способного отвлечь и развлечь.