Текст книги "Колдунья"

Автор книги: Сьюзан Флетчер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)

Еще я обнаружила замечательную скалу ниже северной гряды. Она была маленькая и стояла отдельно. Когда я садилась на нее, она подходила по форме к моей спине, и оттуда открывался такой вид, что я могла любоваться на него часами. Вокруг бушевала роскошная осень. Я как раз сидела там, натянув капюшон, когда увидела людей.

Наконец-то.

Мужчины цепочкой шли вдоль берега реки. Я оставалась неподвижной и не сводила с них глаз. Иногда они ненадолго скрывались за деревьями. Трое в одеждах цвета склона холма – земляного, влажного цвета. Пряжки поясов вспыхивали, и я подумала: «Быстро идут. У меня так быстро не получается».

«Куда это они?» А потом поняла: знаю куда.

Они повернули и двинулись между двумя холмами. Они направлялись в ущелье, что вело в мою лощину, так что я сказала своей скале и воздуху:

– Нет…

Я побежала.

Я не хотела, чтобы они нашли мой дом и разрушили его, сломали стены, сожгли крышу. Я не хотела, чтобы они обнаружили меня с моими травами и костерком, а в углу хижины мои нехитрые сокровища: гальку, похожую на яйцо, подкову моей кобылы, совиное перо, несколько монеток. Еще там была корзинка с ягодами, – что, если они съедят? Я же целый день собирала. Я бежала, задрав юбки до самого верха.

Мне было страшно, да. Но не их я боялась. Не того, что эти люди окажутся дикими или жестокими, как те солдаты, потому что я как будто знала: они не такие. Я боялась, что они заставят меня покинуть это место, боялась, что потеряю свой дом, и тогда куда податься? Я устала от скитаний, от движения вперед и вперед. Моя кобыла мертва, мое сердце устало, и я пришла в долину, думая: «Вот то место, вот где я должна быть». Я не хотела уходить. Мне нравилась моя скала. Мне нравилось, что я могу сидеть в дверном проеме своей хижины и разглядывать оленя на горной круче. Мне нравились звезды. Вкус воды, которую я пила, складывая ладони ковшиком. Я не хотела оставлять все это.

Я бежала, думая: «Нет. Я не уйду».

Я видела следы их ног, пока мчалась вверх по ущелью к своей хижине.

Придя в лощину, я увидела, что они уже стоят там. Около моего дома. Один обходил его вокруг, щупал стены тыльной стороной кисти. Мужчина с бородой, похожей на лисий хвост, наклонил голову, заглядывал в дверь.

Я направилась к ним, шурша юбками. Повернувшись, эти люди смотрели, как я иду. Сердце у меня трепетало, потому что они были настоящими великанами – трое огромных мужчин, и я вспомнила, как солдат схватил меня за лодыжку и сказал: «Тсс…»

Человек с рыжей бородой заговорил со мной. Но не на английском. Он говорил на языке Хайленда – для моего уха это был непонятный лепет.

Я таращилась на него. Моргала.

Мы все смотрели друг на друга. Они переговорили между собой.

Он вновь повернулся ко мне и произнес:

– Кто ты? Откуда?

– Ты говоришь по-английски? – спросила я.

Я думала, что в этих местах никто не говорит.

При звуках моего голоса он наклонил голову, как делают птицы, когда слушают, не ползет ли где червячок.

– Ты из Лоуленда?

– Нет. Из Торнибёрнбэнка. Это рядом с Хексемом.

– Англия?

– Да.

Он повернулся, вновь заговорил на гэльском. Двое других мужчин были гораздо старше – седые, широкоплечие, закаленные жестокими ветрами. У них был матерый вид. Глаза, которые годами щурились от солнца, снега и дождя. Я никогда не видела медведей, но рисовала их у себя в голове. Мне казалось, что эти люди похожи на медведей. Руки как лапы.

Мое сердце билось быстро и очень сильно.

– О тебе прошел слух, – сказал он.

– Обо мне?

– О черноволосой фейри, ворующей котелки и яйца у наших арендаторов. О полуженщине-полуребенке, освежевавшей самку оленя, только что убитую моим двоюродным братом. Ему нужна была та олениха, и он бы напал на тебя, если бы знал, что ты человек. У наших коров меньше молока с тех пор, как ты начала выдаивать их. Ты построила это, – он стукнул по стене моего дома, – на нашей земле и в том месте, о котором никто, кроме нас, не знает, и теперь мы узнаём, что ты англичанка. – «Медведь» сказал: – Сассенах…

Тогда я увидела себя. Я увидела себя такой, какой видели меня они, – маленькое лохматое существо, живущее в шалаше из коровьих лепешек, а на крыше сушится рыба. Я подумала: «Что ответить?» Но что я могла? Я знала, что они сразу решили: «Ведьма». Можно соврать, но петли лжи все равно однажды распустятся, швы разойдутся, ложь распарывает себя, и в некотором смысле это очищение. В моей жизни было уже слишком много лжи.

– Я бежала от беды, – сказала я. – На север за спокойной жизнью. Чтобы построить здесь дом. – Я попыталась улыбнуться. – Не хотела никому причинить вреда.

Они смотрели на меня. Что-то ворчали на гэльском. Я ждала. Говорить с коровами было проще.

– Спокойная жизнь? Здесь?

– На юге мне жилось несладко. Там меня называли ведьмой, бросали в меня камни. – Я пожала плечами. – Мама отправила меня «на северо-запад», вот я и пришла сюда…

Самый высокий и седой «медведь» прорявкал несколько гэльских слов. Я решила, что старшие не знают английского, только рыжеволосый. Он говорил с другими через плечо, не спуская с меня глаз.

– Ведьма? У нас их тут и своих предостаточно.

Мы топтались на месте, как коровы.

– У тебя травы там? В твоем доме?

– Да.

– Лекарства?

Я кивнула.

Он подумал над этим немного. Посмотрел на облака. Поговорил на своем похожем на журчание воды языке с друзьями, а может, родственниками, те ответили что-то. Наконец таким тоном, словно я его утомила и у него есть более достойные собеседники, он сказал:

– Ты берешь слишком много молока – ты одна, а нас больше. И травы за яйца – нечестный обмен. Эти куры стары и несутся с каждой неделей все хуже.

Я согласилась. Сказала, что буду пить меньше молока, – просто сначала я была очень голодной.

Они повернулись, чтобы уйти. Но рыжеволосый спросил:

– Твое имя?

– Корраг.

– Как?

– Корраг.

– Твое полное имя?

– Просто Корраг. У меня нет другого имени, потому что у меня никогда не было отца.

Он задумался.

– Я Иэн Макдоналд, и у меня есть отец, он глава клана. Это наш арендатор из Ахтриэхтана, у него ты таскала яйца, а это старик Инверригэн – котелок его жены я вижу на твоем очаге. Впредь, сассенах, чтобы никакого воровства. Если ты и вправду хочешь спокойной жизни, мы больше не встретимся.

Они ушли.

Я подумала: «Макдоналд?» И все сжалось у меня в животе. Наверное, глаза мои стали похожи на круги, что идут по воде от брошенного камня, я поднялась на цыпочки и крикнула вслед им:

– А что это за место? Как оно называется?

И когда они уже почти скрылись из виду, Иэн Макдоналд, с бородой, похожей на лисий хвост, и проницательными глазами, закричал, обернувшись:

– Гленко, долина реки Кое! А твоя крыша не выдержит зиму.

Потом они совсем исчезли из виду. Все, что осталось, – это их следы и запах, присущий большинству из них, – а чем еще они могут пахнуть? Только мокрой шерстью, коровами, торфяным дымом и потом.

* * *

Это имя звучало в уханье совы. Ручей, сбегающий по склону недалеко от моей хижины, все время журчал: «Кое». Ветер, шелестящий в деревьях, и заяц, чешущий ухо задней лапой, – я услышала его как-то в сумерках среди берез, – все вокруг шептало: «Глен-Кое, Глен-Кое». И олень, стоящий на скале над моей хижиной, ревел: «Кое!» Его дыхание вырывалось паром.

Страх?

Нет. Я не чувствовала страха. Я очень хорошо знала, что такое страх, – это когда тебя хватает пьяный мужчина или когда ты узнаешь, что ноги твоей матери засеменили по воздуху, а потом повисли неподвижно. Но я не боялась Гленко.

Я говорила о ней своему очагу. Я шептала ему: «Глен-Кое».

Я слышала, как говорят «судьба». Я не люблю этого слова. Думаю, мы делаем собственный выбор. То, как мы проживаем свою жизнь, – это наше дело, и мы не можем полностью надеяться на сны и звезды. Но сны и звезды, наверное, все же могут вести нас. А голос сердца очень силен. Всегда.

Слушайте, вот мой совет. Если я не дам других, возьмите этот. В нем все, что я должна сказать о жизни и о том, как нужно ее прожить, ведь разве моя жизнь не подходит к концу? Голос вашего сердца – это настоящий голос. Легко пренебрегать им, потому что иногда он говорит не то, что нам хочется услышать, призывает рисковать тем, что мы имеем. Но что же это получается за жизнь, если не следовать голосу сердца? Это не настоящая жизнь. И человек, который проживает такую жизнь, – это не настоящий человек.

Просто я так думаю. Не многие думают так же.

Уже поздно, да?

Так темно, что вас почти не видно. Только белый парик и перо из гусиного крыла.

Дорогая Джейн, она говорит о дарах – о том, что мир богат ими и мы должны принимать их, когда встречаем. Для нее такими дарами стали водопад и укромная лощина. Джейн, я чувствую, ко мне тоже пришел дар. Это кузнец с бородой, редкой, как морские водоросли у нашего берега, и почти такой же длинной. Он доброжелателен, как все, кого я встречал в этом городе; он мастер своего дела. Но когда сей человек в фартуке стоял среди искр, мне показалось, что в душе он немного печален. Я упомянул Гленко и резню, и он меланхолично покачал головой.

Но я забегаю вперед.

Его кузница находится примерно в миле от города, да к тому же валил снег, – прогулка получилась долгой. (Я уже писал, как доволен своим сюртуком? У меня не было сюртука лучше, и я с радостью вспоминаю тот день, когда мы с тобой его купили.) Кузня находилась в конце длинной узкой тропинки, она светилась раскаленным заревом; я слышал грохот металла и чуял кисловатый запах дыма и железа. Кто иной на моем месте не устрашился бы? Даже мой коб забеспокоился и прижал уши.

Зато мы с ним согрелись там, среди огня, и тяжкого труда, и животных, но, кроме того, нас обогрело простое и достойное гостеприимство хозяина. Возможно, его не часто посещали гости. В такую погоду у него очень мало работы, об этом он посетовал в доверительной беседе со мной. Чем хуже погода, тем меньше путников, а значит, меньше ломается подков.

Он пожал мне руку и осмотрел коня, похлопывая по крупу. Похвалил его силу и стать, а я сказал, что лошадь принадлежит мне, точнее, Чарльзу Гриффину. (Как же эта ложь растет и ширится, Джейн! Но на то есть причина, и веская.) Оказалось, что все четыре подковы невозможно починить, нужно делать новые. Кроме того, на переднем копыте он обнаружил некий нарост. Я боюсь, что все это обойдется недешево, но не будем говорить о финансовых проблемах сегодня.

Как и Корраг, кузнец – одаренный рассказчик. У него легкий шотландский выговор; полагаю, он еще более смягчился от многолетнего общения с животными; я даже услышал в нем музыкальный тон. Согнувшись и зажав копыто между коленями, кузнец сказал:

– Кажется, я слышал о вас, сэр. Не вы ли тот ирландский джентльмен, что пришел укротить северные кланы?

Я подтвердил, что это я, и он щелкнул языком:

– Все это было весьма печально.

– Вы о чем, сэр? – переспросил я.

– Гленко. – Он посмотрел вверх. – Ужасное злодеяние, совершенное три недели назад. Вы, конечно, слышали об этом?

Я сказал, что знаю лишь малую часть истины:

– Тамошние жители перебиты во сне своими гостями. И не простыми, а солдатами. Возможно, это лишь слухи…

Он вытер руки о фартук:

– Да, совершенно Верно. Слухи ходят. Но с чего бы им не ходить? Этакий грех…

– Грех?

Я подошел ближе. Стоя у крупа коня, у его хвоста, я лучше слышал кузнеца.

– Сэр, – сказал я, – говорят, эти люди заслужили подобную жестокость. – Я выставил вперед руки и добавил: – Но я плохо знаю эти места и еще не успел составить свое мнение…

– Ну, допустим, это был непокорный клан. Воры, бунтовщики. Но, – он поморщился, словно от боли, – солдаты жестоко убивали детей. Маленький мальчик бежал между домами…

– Вы были там?

Ведь он говорил так, будто видел все собственными глазами.

– Нет. Но я подковал лошадь солдата, который там был. На прошлой неделе он приходил ко мне. Славная вороная кобыла – в ней течет хорошая кровь.

– Солдат? Тот самый?

Он покачал головой:

– Их было несколько, но другие остались снаружи, на тропинке; их била дрожь. Лишь капитан зашел сюда. И вот что я вам скажу: на них была кровь, штаны и рубашки в крови. А еще мушкетный порох и торф. О том убитом мальчишке я знаю со слов самого капитана, сэр. Он видел это и был отмечен.

– Отмечен?

Кузнец постучал себя по голове:

– Вот здесь. Он одержим призраками. Его душа в смятении. Похоже, солдаты напуганы.

– Напуганы?

Он выпрямил спину:

– Я говорю вам это, потому что вы не лоулендер. Не скотт. Вы смотрите на нас другими, чужеземными глазами – и я знаю, что вы надеетесь распространить слово Божие в этих диких землях. Так что попомните мои слова: сколько бы дурных дел ни натворил клан, он не заслужил такой участи. И эта резня ужаснула даже солдат, клянусь вам. Гленко не отпускает их!

«Гленко не отпускает их!» Достойная фраза, не правда ли? Я хотел расспросить его еще, но он сказал:

– У этой скотины дела обстоят похуже, чем я думал. Видите? Это гнойник.

И мы поговорили о лошади и погоде. Когда пришло мне время возвращаться в гостиницу, поднялся буран. Если такое ненастье удручает меня в городе, когда у меня есть оленина, кресло для чтения и очаг, то каково же мне будет в безлюдной долине? В Гленко?

– Мрачное место, – отозвался о ней кузнец, похлопывая лошадь.

Но Корраг считает иначе. Она уверяет, что долина озарена светом.

Так что, жена моя, пора мне ложиться в постель. Что должен я думать об этой резне? Я слышал так много противоречивого. Преступница говорит: убили хороших людей. Другие считают, что хорошие люди очистили мир от скверны. Это в самом деле трудно понять. В чем я чувствую себя уверенным, Джейн, так это в том, что касается Вильгельма, – потому что в долине, без сомнения, побывали его солдаты. А кто приказывает солдатам короля, как не сам король?

Когда я задуваю свечу и натягиваю на себя одеяло, я думаю о той, что сидит в тюремной камере, закопанная в кандалы. Как ей удается не чувствовать такой холод? Она сказала, что стужа ей нипочем. Мол, у каждого из нас есть самая подходящая погода, когда мы превосходно себя чувствуем, и ее время – зима.

Я думаю о нашей погоде – о твоей и моей. Потому что мне кажется, для нас она одинакова. Мы летние создания, бредущие по лесной тропинке, залитой солнцем, среди благоухания, и рядом играют сыновья. По-моему, это были времена величайшего счастья в моей жизни.

Я скучаю по тебе и прошу прощения, потому что знаю: ты сложишь это письмо и будешь одиноко ходить по дому. Я вернусь. Скоро.

Чарльз

II

Кроме того, если привязать разъяренного быка к фиговому дереву, он быстро станет ручным и спокойным.

Об инжире

Итак, Иэн Макдоналд сопровождал вас по дороге домой? Он был в ваших мыслях? Он с волосами цвета лисьего меха – скорее рыжими, чем красными. Его руки и нос были испещрены крапинками того же цвета, и я знаю травы, которые, как говорила моя мать, могут убрать эти отметины. Хотя я не нахожу их уродливыми. Мне кажется, веснушки похожи на пятнышки от солнечных лучей. Крупинки света.

Говорят, он унаследовал все это от отца. До того как его голова стала белой, словно покрытой снежной шапкой, предводитель клана из Гленко – Маклейн, вот как они звали его – был тоже рыжим, будто лис, будто факел. Я думаю, что у них один и тот же нос. И еще мне казалось, что у них одинаковая манера говорить, грубоватая, но не злая. Они не называли меня ведьмой, но предупреждали, что я не должна доставлять им неприятностей.

– Их нам и так хватает, – сказал предводитель.

Но второй сын Маклейна не был похож на них. Во всяком случае, внешне. Говорили, что наружность он унаследовал от матери – те же голубые глаза. И он не так высок, как Иэн, но шире и сильнее, движения у него более порывистые, так что он казался мне выше. Его волосы тоже были рыжими, но не огненными, как у брата, а потемнее. «Как склон холма» – вот что я подумала. Как мокрый осенний склон – старый папоротник, сырой вереск. Я думала о его волосах, когда цеплялась на бегу за ветки или пучки травы. Я произнесла «Аласдер», когда забралась высоко и посмотрела на распростершуюся под ногами долину темных оттенков красного и коричневого.

Я вижу, ваши туфли намокли.

Наступает оттепель? Слабая, да? Мне показалось, что она началась, потому что, когда я вспоминала их прошлой ночью, когда думала об их пледах [16]16
  Плед– часть национального костюма шотландского горца, состоящая из длинного куска клетчатой шерстяной ткани, который определенным образом укладывается складками вокруг талии, а затем перекидывается через левое плечо.


[Закрыть]и запахе мокрой шерсти, я слышала кап-кап.

Коли так, я должна говорить.

О Макдоналдах, что жили там. О долине и о ногах, что топтали ее. Многих нет уже, они мертвы, так что я должна говорить о них. Это не оживит их, но хотя бы сделает менее мертвыми.

* * *

Иэн сказал мне:

– Никто из людей, родившихся вне долины, не может по-настоящему познать ее.

Я встретила его на берегу реки вскоре после того, как пришла осень и начали опадать листья. Он щурился, когда говорил, потому что солнечный свет был слабым. Я видела морщины на его лице, старые шрамы.

– И даже ты.

Но у меня получилось. Я узнала ее. Со временем я научилась узнавать очертания каждой горы на фоне неба и изучила их цвета. Я взбиралась на них с подвязанными юбками. Там, где были оленьи тропы, я держалась их и ложилась, если находила оленьи лежки. Я выучила песни ее ветров. Запомнила ее травы.

– Я уже ее знаю, – сказала я ему.

Это было дерзко.

Он покачал головой, повернулся:

– Будь осторожна. Я не стану дважды повторять.

Осторожна? Но таковы от природы все женщины, этим они отличаются от других. Я была осторожна. Знала, что должна быть такой, потому что дикие земли немилосердны к тем, кто думает, что там легко жить. В Торнибёрнбэнке старик Бин стал добычей пронзительного зимнего ветра или пары лис, потому что прогулки по лесу превратились для него в обыденное дело. В Хайленде скалы таили в себе опасность. Многие ущелья были обманчивы. Они привлекали внимание и были похожи на проходы в другие долины, потому что там были ручьи или березы, и путники плутали, но то были глупые люди. Многие ущелья ведут только к скале. Или, еще хуже, они не ведут ни к какой скале, а лишь к обрыву и туману. Я чуть было не сорвалась с обрыва в туман. Карабкалась по склону над своей хижиной, напевая под нос, и сорвалась, но меня спасла береза. Сыпались камешки, а я держалась за ветку и далеко-далеко внизу видела крышу из тростника, мха и камней. Я была благодарна той березе. Я прижалась к ее коре, вдохнула запах. Я навсегда запомнила ее. Береза спасла мне жизнь.

Я слышала разные истории. Не каждому попадается под руку береза, когда он поскальзывается и падает. Иэн говорил, что тела врагов, должно быть, смыло талыми водами – Кэмпбелла и того Стюарта из Аппина, что умер, когда Стюарты были врагами Макдоналдов. «Мы ничего не слышали о нем с прошлой зимы» – и тому была пахнущая тленом причина. Они взяли мертвого Бредалбейна, привязали его к корове, которую отобрали у него же, и отпустили корову на ее пастбище. Меня затошнило. Бедный пастух, который увидел своего родича, гниющего на коровьей спине. Но кто я такая, чтобы судить этих людей? Чтобы называть их поступки жестокими? Я англичанка, и я изгой на их земле. Но в своей жизни я видала и кое-что похуже.

– Ты не можешь ее знать. Даже не пытайся узнать, если тебе нравится твоя жизнь такой, какая она есть.

О да, Иэн мог быть резок со мной. Он мог говорить со мной тем же тоном, что и со своими собаками или скотом, и, когда говорил, смотрел в небо, словно оно значило для него гораздо больше, чем я. Он не знал, можно ли мне доверять. Должно быть, поначалу его раздражал мой английский выговор, потому что из-за него приходило на ум слово «протестант», и «Вильгельм», и еще много английских слов. Думалось о битвах, былых и грядущих. Вспоминались ушедшие жизни.

– Англия.

– Да.

И я видела, какое у него было лицо, когда я произнесла это «да».

Но я знала долину. Я знала. Покажите мне очертания холмов, и я назову их имена. Я дала имена горам, прежде чем узнала их названия на гэльском. Обосновавшись в лощине, я начала устраивать вылазки – карабкалась на осенние склоны и называла их, в зависимости от того, что я видела на них или с них. Оленя или амброзию. Шипящую дикую кошку. Пейн-Ата – есть такой холм, но для меня он навсегда Кошачий пик.

Вот как все было. Все так и осталось – мои наивные названия против гэльских. На восточном краю долины, неподалеку от Раннох-Мура, стоит гора, которая темнее, чем остальные, – в грозу черная и сверкающая, – так что иногда она была Темной горой. Потом я наступила на наконечник кем-то потерянной стрелы, он распорол мне пятку до крови, так что некоторое время после этого я звала гору Стрелой. Позже я познакомилась с теми, кто жил на ней. Я узнала, как убого и печально их бытие. Узнала их души, истерзанные ветром, и нарекла ее горой Гормхул. Я называла ее всеми тремя именами.

– Как? – переспросил Аласдер, когда я сказала ему. – Темная гора? – Он полуулыбнулся-полунахмурился. – Мы зовем ее Бочэйл-Этив-Мор…

Может быть. Но мне мои названия нравились больше.

А еще дальше, где склоны долины становились все выше и выше, была Вершина Чертополоха, потому что он шелестел вокруг, когда я усаживалась, а тропа, которая вела к другим холмам, звалась Тропой Олених, потому что я часто видела, как они ступают по торфяной почве, прижав уши и прикрыв глаза от ветра. Однажды зимой с горной кручи на западном краю долины слетела птица – белая, коренастая. Я больше не видела ее, но та гора стала пиком Белой Птицы.

Холм – Сосок, потому что у того холма были очертания женской груди.

Водопад стал Хвостом Серой Кобылы, потому что в точности походил на него.

И горный хребет. Если бы Гленко славилась только своими горами, хребет, наверное, был бы самым известным. Что это за хребет! Огромный, темный и зазубренный, как гигантская челюсть. Он пролегает по всей длине долины с севера – и он долго оставался Северной грядой. Я думала: «Пройду по Северной гряде» или «Сегодня Северная гряда покрылась снежными шапками». Но все изменилось. Изменилось, когда однажды ранним вечером я бежала у ее подножия и бросила взгляд наверх. И тут у меня перехватило дыхание. Я замерла. Она стала Собор-грядой. Вот ее имя. Для меня оно было таким. Как же она была похожа на храм! Не по цвету, ведь по большей части она коричневая, а не из серых церковных камней сложенная, и не из-за формы, потому что на ней не было башни. Я назвала ее так из-за грандиозности. Она была до того велика… Ее великолепие заставляет идущего человека застыть на месте, лишает его дара речи и одновременно притягивает и внушает ему чувство страха. Кажется, я испытала благоговение. В тот вечер глаза мои наполнились слезами от осознания того, какая она древняя и высокая. Я посмотрела наверх и содрогнулась. Ее величие давило на меня, как облик любой церкви, я думала: «Это не мое дело» – и не желала познать это, но, уходя, я все еще ощущала, что на мне лежит ее длинная прохладная тень. Я очень ясно понимала, почему другие столь привязаны к ней. Почему они могут никогда не отрывать от нее глаз и служить ей всю жизнь.

Вот почему я назвала ее Собор-грядой. Она заставила меня почувствовать себя крошечной, ничтожной. И она была для долины настоящим святилищем, что тоже соответствовало ее имени – ни одна живая душа не могла достигнуть ее вершины. Слишком высокие горы, слишком крутые утесы.

Аонах-Игах – ее гэльское имя. Теперь я знаю это. Аласдер обучил меня. Называя имена, он водил руками, будто пробовал на ощупь каждое произнесенное слово. Мы сидели около моего очага. Волосы Аласдера блестели темным золотом в отсветах пламени, и он говорил:

– Бен-Фада, Бидеан-нам-Биан, Аонах-Дабх… – Будто отщипывал слова большим и указательным пальцем. – Твоя очередь.

И я попробовала их. Покатала у себя во рту.

Но и я учила его придуманным мною именам.

Три покатых холма на южной стороне, смотрящие прямо на Собор-гряду, были моими любимыми. Моя потайная лощина была укрыта между ними, и я часто карабкалась, все выше и выше, то на одну, то на другую, то на третью. Я изучила их до последней травинки, до последнего камешка. Лежала в их впадинах и лакала из их водопадов. Я рассказывала мои тайны овевающим их ветрам, так что они тоже меня знали.

– Три Сестры, – сказала я ему, смущаясь.

– У них есть старые имена. Я говорил тебе…

– Я знаю. Но я называю их так.

Несколько месяцев спустя – месяцев, мистер Лесли! – Маклейн рассказал, что он еще мальчишкой застрелил прекрасную белую лань на ветреных высотах Бен-Фады и что шкуру этой лани он носит до сих пор. Я переспросила:

– Бен-Фады?

Потому что у белой лани волшебство живет в сердце, его там больше, чем у многих. Он осушил кружку, взмахнул рукой, будто мои слова были назойливыми мухами, проворчал:

– Восточная Сестра. Из Трех.

Я улыбнулась, подумав: «Хоть Макдоналды, видимо, не слишком доверяют человеку из Англии, но взгляните-ка, им нравятся придуманные мной английские имена».

Итак, Иэн обнаружил меня. Он и те два медведя. Они сопели, ворчали, обзывали меня «сассенах». Они разузнали про мои травы; но оставили меня здесь и ушли.

Приход людей изменил мое место. Воздух стал другим, когда там появились трое мужчин. Их следы оставались у моей хижины еще несколько недель, а запах мокрой шерсти задержался еще дольше, как и их слова «крыша не выдержит». Это меня беспокоило. Я обошла кругом свою хижину в тот вечер, проверяя ее и разглядывая. Я постаралась на славу, и она хорошо мне служила, потому что благодаря торфу, веткам и навозу внутри было достаточно сухо. Тонкая часть крыши позволяла дыму вылетать наружу. Я была очень счастлива. Мне было тепло и уютно.

Но через несколько дней начались морозы. Я проснулась среди ночи – не от холода, потому что я не против холода. Но от странного голубоватого света в хижине. Я подползла на животе к двери, сделанной из дерна, приподняла ее. И увидела его – мой первый хайлендский мороз. Призрачно-голубой и безмолвный.

Это было такое красивое зрелище. Горы смотрели на меня и мерцали. Но, к сожалению, я поняла, что он прав – крыша не выдержит. Она слишком тонкая. Придет дождь – неистовый косой дождь, обычный для Шотландии, и обложные дожди начнутся тоже. И снег. Я боялась лежать под шкурой лани, думая лишь о том, как бы крыша не рухнула на меня вместе с массой снега, сошедшей со склона холма. Я не боюсь снега, но только если он не рухнет на меня вместе с крышей во время сна. Всем нам необходим сон.

Так что в то морозное октябрьское утро я направилась вниз, в долину. В лесу на берегу реки Кое я набрала еще веток, связала их и потащила домой. Это было очень тяжело, и я остановилась отдохнуть. На склоне около моей расщелины был он – олень. С рогами. Смотрел на меня с противоположного холма, копыто зависло над снегом, словно он резко замер, заметив человека. Так он и стоял, наблюдая.

Я сосчитала отростки на рогах. Пять на левой стороне и четыре на правой.

Он шевельнул хвостом, пустился прочь рысью.

Той ночью мне снилась его корона. Под моей новой толстой крышей мне снились его рога и сверкающий глаз. Кажется, я спала слишком глубоко, потому что утром, проснувшись, нашла много следов на инее вокруг хижины. Я опустилась на колени и разглядывала их. Человеческие следы. Моя ладонь была маленькой по сравнению с ними, и я почувствовала запах влажной шерсти.

И потому я порадовалась, что у меня теперь есть новая крыша, а стены стали толще.

Еще там был холм под названием Сохрани-Меня.

Это, конечно, я дала ему такое имя. Однажды звездной ночью, проходя под ним, я посмотрела вверх и попросила: «Сохрани меня! Мне страшно».

И он сделал это.

Я дремала у себя в хижине. Свернувшись клубочком, я слушала потрескивание огня в очаге. Снаружи заухала сова, и я перевернулась. Совиный крик донесся словно издалека, так всегда бывает, когда что-то мешает тебе ускользнуть в сон.

– Сассенах!

Кто-то так постучал в мою дверь из дерна, что хижина затряслась.

Я взвизгнула. Мне было тепло и мягко. Я бы уже уснула, а теперь подскочила и зацепилась волосами за солому. За дверью раздавался лошадиный храп.

– Сассенах!

Хорошие новости не приносят ночью на взмыленной лошади. Я вывалилась наружу и наткнулась на Иэна Макдоналда, который вновь стоял на моем пороге, уперев руки в бока, запыхавшийся от бешеной скачки.

– Твои травы… – сказал он.

Я потерла глаза.

– Для чего они?

– Какие именно? – спросила я. – У них много назначений. Зубная боль, ночные кошмары, поносы. Подагра, икота…

– Ранение. Серьезное. Рана на голове, очень сильно льется кровь, и ее не получается остановить.

Я посмотрела в его глаза. И поняла теперь, о чем свидетельствуют его резкость и его торопливость. Я сказала:

– Да.

– Бери их.

Я собралась быстро, потому что знала, для чего нужна каждая из моих трав. Взяла хвощ, живучку, кервель и спросила:

– Кто ранен?

– Мой отец.

– Предводитель клана?

– Да.

И когда я вскарабкалась на гаррона, [17]17
  Гаррон– шотландский пони, хайленд-пони, сильная, выносливая лошадь, приспособленная для передвижения по горам и перевозки тяжелых грузов.


[Закрыть]устроившись перед Иэном и вцепившись в лоснившуюся гриву, я подумала: «Безжалостный». Я помнила: их предводитель жесток даже к хайлендерам. И мы прогрохотали вниз по ущелью и на запад в долину. Из-под копыт хлестала грязь. Его лошадь храпела, как моя кобыла когда-то, и мне было страшно, мистер Лесли, – сердце колотилось часто-часто, и руки дрожали, и пока мы скакали под звездным небом, я смотрела на него, задрав голову. Я смотрела на деревья. Мы проехали мимо широкой бледной горы, которую я никогда раньше не видела, и я попросила ее: «Сохрани меня». Она растаяла как призрак.

Он отвез меня далеко, на западную оконечность долины. Впереди мелькали огни, они становились ярче, и, пока мы скакали, я чуяла запах торфяного дыма. Мы миновали дома на другой стороне – трубы, очаги, собак. Людей. Я видела фигуры в полумраке, хайлендеры смотрели, как я проезжаю. Я вцепилась в гриву, сдерживая дыхание.

«Сохрани меня. Будь со мной».

Лошадь остановилась и мотнула головой. Иэн Макдоналд бросил поводья и соскочил на землю, я соскользнула следом, юбки задрались, пришлось повоевать с ними, чтобы придать себе приличный вид. Я пригладила волосы.

Он приказал:

– За мной!

Словно я была его собакой.

Такого большого дома я отродясь не видела. Высокий, ярко освещенный. Это был такой обширный крепкий дом, что я удивилась, как он может стоять в долине – не в городе, не в Хексеме. Как он может находиться здесь? Он был построен в основном из камня. Но окна были стеклянными – настоящее стекло, как в Лоуленде, а крышу покрывал темно-синий сланец. Я учуяла запах сосен и поняла, что вокруг именно они. Я услышала, как вода плещется под дыханием ветра, и догадалась, что позади меня в темноте простирается море.

Не двигаясь, я смотрела во все глаза.

Иэн шел впереди, а когда заметил, что я застыла, прошептал:

– Иди!

Потом дважды постучал в дверь, толкнул ее и исчез.

Я подумала: «Вперед!» – из всех известных мне слов оно сильнее всего въелось в разум. «Беги».