Текст книги "Колдунья"

Автор книги: Сьюзан Флетчер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)

Не это ли слово вы повторяли все эти ночи?

«Гленко. Корраг! Говори о Гленко… Я пришел ради Гленко…» И я буду говорить о нем. Я уже говорю о нем.

«Вот то самое место». Я была уверена. Потому что сердце знает, где его дом, когда ищет его, а найдя, говорит: «Здесь».

Моя дорогая Джейн, это послание будет короче предыдущего, поскольку часы говорят, что уже слишком поздно. Это моя оплошность: выйдя из тюрьмы, я не поторопился в гостиницу. Я бродил в задумчивости, пока не обнаружил, что дошел до городской площади. Это то место, где сожгут узницу, когда начнется оттепель. И я смотрел на подготовленную груду поленьев. Их прикрыли тряпьем, потому что снег еще идет. Еще я увидел объявление, прибитое к столбу; там написано «ведьма» и «испытание огнем». На нем не было даты – просто сказано о первом ясном дне, когда снега станет меньше.

Я уже выражал свое отношение к тем, кто не разделяет нашей веры. Но нужно иметь очерствевшее сердце, скажу больше – нужно быть совершенно бесчувственным, чтобы смотреть, как на площадь носят дрова, и не ощущать ни малейшего движения души.

Уже полночь, и свеча оплывает. Корраг (я не называю ее ведьмой ни вслух, ни в мыслях после твоего письма, любовь моя) сегодня вечером говорила о Хайленде, о дикой вересковой пустоши, что лежит перед Гленко. Я не записал ни слова из ее истории, потому что тоже потерялся в ней. Я не писал, потому что мои уши и глаза были на продуваемых ветрами холмах, а не на бумаге. Она не умеет читать и писать, а дни, проведенные на том болоте, подсчитывает на пальцах рук и ног. Но при этом она прекрасный рассказчик, и в этом нет никакого колдовства. Я бы сказал, что это Господь наделил ее талантом, когда сотворил ее. До того, как она отступила от Его имени.

Хозяин гостиницы, который видел, что я вернулся очень поздно, спросил:

– Шлюха в кандалах исповедовалась? Вызвала для вас дьявола?

И он издал некий звук глоткой – резкий, скрежещущий, словно его вот-вот стошнит. Я думаю, он рассчитывал услышать что-то новенькое, чтобы потом посплетничать с пьянчугами. Но я так устал, Джейн, что ответил коротко:

– Нет, не исповедовалась.

А она и не исповедовалась. Она говорила о Раннох-Муре, и ее слова были наполнены глубокой нежностью. Она говорила о смерти, случившейся там, в горах, – о смерти лошади, к которой испытывала привязанность. Как ни крути, эта лошадь – единственное живое существо, которое не покинуло ее, которое не обижало ее, не называло ведьмой, и глаза Корраг наполнились слезами, когда она говорила о смерти своей подруги. Я согласен с тем, что эта женщина прожила очень одинокую жизнь.

Джейн, она напоминает о тебе. Не своим одиночеством, конечно (потому что тебе никогда не доводилось его испытывать, да и наши мальчики не допустят этого), и не наружностью (исключая волосы – они гуще и ужасно запущены). Просто Корраг восхищается мельчайшими проявлениями жизни, которые мы обычно не замечаем, – пчелой на цветке, звуком, который рыба издает ртом. Я ведь знаю, что ты тоже любишь такие тонкости. Ты слушаешь пение птиц… А помнишь нашу поездку на побережье, когда мальчики едва родились? Ты взяла там морской камешек, а когда я спросил зачем, ты ответила: «Я буду скучать по всему этому», словно мой вопрос был странным. Я думал об этом сегодня вечером.

Еще я размышлял о своем отце. Спрашивал себя, что бы сделал он, если бы сидел на трехногом табурете в тюремной камере перед этой девочкой. Разве он бы не смягчился, как, по ее словам, смягчился я? Без сомнения, я знаю ответ. Его не впечатляла ни смерть, ни рождение, и он никогда бы не проявил милосердия к «ведьме». Он бы поспособствовал ее скорейшей гибели – собственноручно умертвил бы, если бы не видел иного способа.

Любовь моя, еще я думал о нашей потере. Признаюсь, что эта тихая кончина по сей день владеет моим разумом и сердцем. Вот уже почти год, как мы не упоминали о смерти нашей дочери, и я понимаю почему – какая мать способна говорить о такой утрате? Но уверяю тебя клятвенно: я не забыл. Не думай, что я забыл.

Прости меня. Ты достаточно страдала из-за моего отсутствия, и я не желаю причинять новые муки.

Я постараюсь придать своим письмам более веселый тон.

Рассказ Корраг дошел до Гленко. Уверен, завтра побольше узнаю об этих Макдоналдах, узнаю от того, кто не так предвзят, как Кэмпбеллы. А если она не будет рассказывать о Макдоналдах, то я узнаю что-то о долине и окрестных холмах. А то от хозяина гостиницы и остальных только и слышишь: «Что за мрачное место! Воровское гнездо».

Я надеюсь, что, начиная с завтрашнего дня, буду получать важные для нас сведения и мои письма будут содержать кое-что поинтереснее просьб прислать мне несколько фунтов, и я соберу доказательства того, что бойня была совершена по прямому распоряжению нашего нынешнего монарха. Такие мысли поднимают мне настроение.

Теперь несколько слов о тебе. Все ли у тебя в порядке? Когда ты смотришь на мой почерк, чувствуешь ли то же, что чувствую я, видя твой? Надеюсь, ты спишь спокойно, Джейн, зная, что я вернусь к тебе. Я вернусь обязательно.

Завтра я вновь напишу. Завтра я снова побываю на площади, но заснеженная груда бочек и дров будет куда меньше страданий причинять моей душе при свете дня, и я вновь стану собой. Еще мне нужно сводить коба к кузнецу, хотя денег у меня осталось всего ничего. Конь хвор, и дальше будет только хуже. По крайней мере, в кузнице тепло.

Свеча догорела. Я закончу это послание и разденусь при свете очага.

Я далеко, но я с тобой.

Чарльз

Глава 3

I

Почитай ее как сокровище.

О бузине черной

Я рада, что была там. Рада, что увидела долину до того, как пришла беда. Рада, что я ступала по ее земле и мылась в ее ручьях. Рада, что давила зубами ее ягоды, когда она была просто «воровским логовом», а не кое-чем похуже. Большинство людей никогда не увидят ее. Большинство обитателей этого мира никогда не узнают ее имени. А если заговорят о ней, то лишь о ее несчастьях, о ее боли, о ее смертях и предательстве. Они скажут: «Гленко? Это там, где была резня». И ничего больше; так ведь они же не знают ничего. Не знают, как в летние дни пробегают по земле тени облаков, летящих над коровами и вереском, над озерами и надо мной.

До того как Гленко затопило кровью и завалило снегом, она была залита лунным светом. Мирная впадина, куда однажды ночью вползла я, грязная, с паутиной в волосах. Вокруг громоздились такие высокие горы; чтобы разглядеть их, я задирала голову, отчего приоткрывался рот и приходилось разводить руки, чтобы не упасть. Я смотрела вверх. Вверх.

Воздух был прохладный, напоенный дыханием моря. В нем витал густой запах ночных растений и воды и слышался голос реки; втягивая этот воздух, я понимала всем существом, что именно это место имела в виду мать, когда стояла около своего домика, еще живая, в красной юбке, и говорила: «Северо-запад! Скачи на северо-запад!» Я знала, это то самое место, которое видела моя кобыла сквозь белые ресницы, то место, к которому она несла меня. Ведь у нас не было поводьев – как бы я могла направлять ее? Она сама выбирала, куда меня везти, и выбрала эту долину.

Когда Слива или кто-то другой говорил: «Хайленд», я обычно думала: «Туда». Словно женская мудрость глубоко во мне знала нечто большее. Как я могу это объяснить? Пусть остается без объяснения. Просто, когда люди цедили: «Это дикое место» или «Они живут как настоящие варвары», я думала: «Вот. Вот где я должна быть. Иди туда».

Вы можете увидеть ее? Мысленным взором, ведь это самый острый взор? Долину, похожую на сложенную лодочкой ладонь, – там со всех сторон такие крутые склоны. Кто-то скажет, что это выглядит жутко, как каменный кулак. Некоторые говорят, будто горы там так высоки, что могут упасть и раздавить человека. Но я никогда не чувствовала опасности в Гленко. Я ощущала лишь добро. Это была открытая ладонь, на которую я могла бы улечься, и она бы сохранила меня живой и здоровой.

«Она хочет, чтобы я осталась здесь» – вот что я сказала себе. Потому что она звала меня.

Я пробралась через густые травы и напилась из озерца.

Потом легла на камни, завернулась в плащ матери и уснула.

Я проспала весь день, и разбудили меня вовсе не солнечные лучи. Это было дыхание коровы. Она влажно фыркала, и за ее рогатой головой я увидела горы и небо.

Горы и небо. Такие незначительные слова. Когда я говорю: «Там были горы и небо», получается, что там почти ничего и не было. Но они именно были. Гора может быть окрашена в тысячу цветов: серый, коричневый, фиолетово-серый, темно-синий… На ее склонах могут расти мох и лишайник, вереск и береза, с них срываются водопады, а иногда видны отметины, говорящие, что здесь когда-то был водопад. Там можно найти пещеры и рыхлую осыпающуюся породу, заметить четкий след оленьей тропки или птицу. Я все это увидела. Я увидела разные цвета и очертания на фоне неба. Встав же и пройдя сквозь стадо коров, я положила руки на камень под северной грядой и почувствовала его. В нем хранились старое тепло и древняя мудрость. Он был шершавым, словно язык. И как любое небо, что я видела там, это небо было наполнено ветром.

Я шла. Я продолжала спускаться в темную вечернюю долину. Мои юбки волокли за собой ветки, которые теперь тащили свои ветки. Это была шумная ноша, она становилась все громче с каждым шагом, потому что на нее собиралось все больше листьев, торфа и камней. Я оглянулась на этот «шлейф». Там были лохмотья и коровий навоз, и когда я повернулась, чтобы стряхнуть его, юбки сделали то же самое. Я вертелась, как собака, пытающаяся поймать собственный хвост, и никак не могла достать эти ветки. Я потянулась к ним, но они двинулись прочь. Пару минут я крутилась, наконец перестала, размышляя, что же делать.

Паучок выбрался из моих волос и спустился по паутине.

Меня окутал бледный вечерний туман, очень медленно опустившийся на долину. И, глядя на него, я услышала. Это был знакомый звук, который можно различить в любом диком краю, если прислушиваться достаточно долго, – шум воды, падающей с высоты. Я двинулась на него, и шум стал громче, вереск расступился, и я вышла к сверкающему водопаду.

«Как стекло», – подумала я. Потому что именно на стекло было похоже то, как вода блистала и звенела. То, какой прозрачной она была. То, как она разбивалась о камни.

Я разделась. Положила на землю сумку и развязала плащ. Завязки корсажа перепутались и загрубели от грязи, но мои пальцы все же развязали его, и я выбралась из юбки, чего не делала многие месяцы. Я скинула башмаки и чулки. Потом оглядела сорочку. Она была вся перепачкана, пропитана потом, и кровью, и лошадиной слюной – истории из моей старой жизни.

Я стащила сорочку.

И осталась в чем мать родила. Я не была голой целый год или даже больше. Я закрыла глаза, замерла на некоторое время. Постояла неподвижно, ощущая кожей туман и бег мурашек, когда ее касался ветерок, долетающий от водопада. Я готова была расплакаться. Не знаю из-за чего – может, из-за дыхания воды? Словно я поняла, как скучала по нему. Словно мое тело переполняла благодарность. А может, это из-за Коры. Потому что наверняка она бы сделала то же самое, если бы оказалась здесь. Сорвала бы с себя юбки, раскрыла объятия.

Я подошла к ольхе. Там вытащила из волос пауков и посадила их на листья. Я осторожно доставала их одного за другим, приговаривая: «Вот так…»

И когда все маленькие создания оказались на воле, я глубоко вздохнула и пошла под водопад. Он был таким холодным и таким сильным, что у меня перехватило дыхание и я вскрикнула. То была самая сильная вода в моей жизни, она колотила вокруг меня и по мне гораздо сильнее, чем любой дождь. Было даже больно, и я знала, что могут остаться синяки. Но не уходила, понимая, что моюсь по-настоящему, с меня сходит вся прошлая жизнь, со следами лисьих нор, и болот, и скачки, и горя. Я стояла под водопадом, а струи бежали по волосам.

Насытившись его грохотом, я прыгнула прямо в глубокое озеро. Я парила в воде, как отражение звезды. Я перестирала всю свою одежду – тряпку за тряпкой. Замачивала, терла о камни, соскабливала грязь пальцами. Я мурлыкала под нос. Я почистила ногти колючками. Птицы порхали в небесах, и последние лучи солнца пробивались между листьями, и это было хорошее, укромное место для приведения себя в порядок.

Его настоящее название – Встреча Вод. Так мне потом сказали.

Когда юбка приобрела более свежий цвет, а корсаж стал чище, я развесила их на скалах. Темнота была уже полной или почти полной. Надо мной плыла тонкая луна и нависали ветви деревьев, и я села на землю. Распустила волосы, обняла колени.

Потом я улеглась. Откинула волосы и укрылась плащом, так что теперь была уже не голой. Я думала: «Моя третья жизнь», шмыгала носом и улыбалась. Я смотрела вверх, на горы и небо.

Жизнь иногда подбрасывает нам дары. Это так. Дары появляются, и мы должны брать их, потому что через них мир подсказывает нам: «Делай вот это…» Водопад был даром. Как и коровы с их теплом и добрыми глазами. Я опускалась на колени рядом с теми из них, у которых были телята, припадала губами к вымени, и я точно знаю, что нет на свете ничего лучше, чем вкус парного молока после многих месяцев, проведенных исключительно на холодной пище. Так что я сосала молоко, как самый настоящий теленок. Коровы при этом смотрели так, словно думали: «А это еще кто?»

В те дни на меня обрушился настоящий водопад даров. Шелест лепестков закрывающегося цветка. Трепет крыльев зяблика.

И – хрусть…

Это я услышала на четвертую ночь. Я отдыхала в зарослях березы и терна, когда сквозь мою дрему проник топот. Я подскочила. Уставилась в темноту. Что это за звук? Сердце колотилось как сумасшедшее. Я подумала: «Шаги!» Их было много – много ног, пробирающихся по болоту. Тяжелые шаги. Медленные.

Коровы. Но не это было удивительно. На этот раз они шли очень решительно – длинной торжественной процессией. Коровы с телятами, они вместе осторожно шагали гуськом вверх по склону, обходя скалы и расщелины, иногда съедая по пути выдранные пучки травы. Их черные шкуры серебрились в лунном свете, я видела, как сверкают глаза, и думала: «Куда вы собрались?» Потому что их шествие явно было целенаправленным. Они шли так, словно знали куда.

Я последовала за ними. Встала и пошла, держась чуть поодаль. Коровы ловко проскальзывали в расщелину между двумя горами. В ней струился ручей и росли березы. Мы двигались вверх, березы становились очень тонкими, и я вновь подумала: «Куда идут коровы?» Потому что видела лишь два гигантских валуна в конце расщелины. «Там некуда идти!»

Но оказалось, есть куда. Между валунами открылся узкий проход.

Я была поражена. Смотрела распахнутыми глазами, как коровы проходят через камни, словно призраки, крутя хвостами. Я пошла за ними. И вот он – мой дом.

Сначала я назвала это место «Укромной лощиной». Потому что она была отлично спрятана. Маленькое, поросшее травой поле, зажатое между двумя горами и охраняемое скалой. Кто бы мог знать, что она там? Разве я отыскала бы ее без тех коров?

Березы, и вода, и звездное небо.

«Как раз для девчонки, которую зовут ведьмой, – подумала я. – Которая хочет наконец отдохнуть в безопасности».

Всем нам нужен дом. Всем нам нужен кров и очаг в конечном итоге. Вот что заставило Кору прийти в Торнибёрнбэнк и поселиться в хижине с остролистом у дверей и рыбой, застрявшей на крыше; вот что заставляло ее иногда ходить в церковь. Что же до ее сероглазой дочери, то та сделала дом своими руками из камня, тростника и вереска в скрытой от посторонних глаз хайлендской лощине, путь в которую лежал меж двух валунов и в которой держали краденых коров. Там Корраг обрела покой. В долине ветер качал березы по ночам, и это был хороший звук.

* * *

Койре-Габайл – вот ее гэльское [15]15
  Гэльский язык, гэлик – язык шотландских кельтов.


[Закрыть]имя. Попробуйте произнести. Просто язык сломаешь. Но у них вообще странный язык, по крайней мере для английского уха. Все эти гортанные звуки, похожие на музыку. Речь, что мчится, как дикая река. Сассенах. Так называли меня в Гленко. «Так на гэлике будет „англичанин“, – вот что сказал Аласдер. – Ведь ты же англичанка, верно?» Да, верно, я англичанка. Вначале все они бросали это слово как проклятие. Но позже произносили его так, словно оно обрело значимость. Их тон стал более мягким. Они склоняли головы набок, произнося: «Сассенах…»

Койре-Габайл.

Укромная лощина.

Но скоро я стала считать ее своей. В ее восточной части я обнаружила нагромождение высоких камней в форме полукруга, нечто вроде комнаты, где я могла вертеться, и стоять, и вытягиваться в длину на полу, так что я улыбнулась и все поняла. День за днем я мастерила там укрытие. С помощью дирка срезала дерн и вереск. Я знала, что коровьи лепешки довольно прочны, когда высохнут, а потому, используя юбку как корзину, перетаскивала их в подоле и водружала на камни. Я сделала крышу, как научили меня болотники год назад. Ведь стены уже были. Они не смердели – всего лишь легкий коровий запах, который никогда не досаждал мне. Большинство мест так пахнут.

Я залезла на склон и взглянула вниз. Увидела дело рук своих с высоты и сказала себе: «Вот он – мой дом».

Я нашла пару травок во впадинах на склоне, а в долине – свежий торфяной раскоп. Рядом сохли аккуратно сложенные куски торфа. Я огляделась вокруг, прежде чем взять пару. Мне, как любому человеку, требовалось топливо. Нужно было готовить еду и чем-то согреваться.

Это был хороший дом. В нем даже было окно из дерна, который я могла скатывать вверх и вниз, как мне хотелось. Один участок крыши я оставила очень тонким, почти непокрытым, так что дым выходил наружу и не норовил меня задушить, но все же я позаботилась о том, чтобы туда не мог проникнуть дождь. Я сама сделала свой дом и была горда этим.

– Поглядите, – сказала я коровам, когда закончила.

Они не разделяли моей радости.

– Здесь я буду счастлива.

И уселась на свой пол, скрестив ноги, под тростниковой крышей, а снаружи моросил дождь, мокли коровы и скалы. А когда стало слишком темно, чтобы все это видеть, я слушала шум капель.

В тот день, когда хрустящие листья в медленном танце опадали с деревьев, я нашла самку оленя на уступе южного холма – мертвую и свежую, даже еще теплую. Я почувствовала печаль, увидев ее со стрелой, торчащей в боку, но что делать, надо ее как-то использовать. Очень осторожно я сняла с нее шкуру. Срезала ее ножом, и это было очень неприятным занятием. Грустным и кровавым. Но она уже мертва, и ее смерть стала бы еще печальнее, если бы ничему не послужила. Так что я уволокла к себе шкуру. Я сушила ее несколько дней на раннем осеннем солнце, а потом застелила ею пол.

Я взяла и немного мяса. Ровно столько, сколько мне было нужно. Я ведь уже много недель не ела мяса. Я зажарила его, приправила ежевикой и наелась до отвала.

И вспомнила про Кору.

Я много думала о Коре в те дни. Возможно, потому, что уже не бежала, или потому, что у меня был дом, в котором жила только я, а может, тепло и хорошая еда пробудили что-то во мне, не знаю точно. Но я думала о ней на склонах холма. Через год после того, как Кора закачалась на веревке, я разрыдалась. Наконец-то я оплакала ее уход. Сидела на земле рядом с камнем, заросшим лишайником, и горевала о ней. Я плакала о ее смерти и о ее жизни, что прервалась так грубо, закончилась чересчур быстро. Я плакала обо всех других, что ушли так же, как она.

Я плакала и о своей кобыле. В своей хижине вспоминала ее бархатные ноздри, щетинистый подбородок, глаза. Моя скорбь очень громко выплеснулась наружу, и я утиралась ладонью. А в последовавшей затем тишине я улыбалась, потому что думала о жизни, а не о смерти. О ее наполненной звонким ржанием жизни, в которой были болота и спелые груши, и о том, как мне повезло, что я знала ее, что я разделила с ней жизнь.

Первые дни моей жизни в долине. Дни, полные спокойствия.

Исцелялась ли я тогда? Думаю, да. Я закрывала за собой дверь в прошлое, потому что многое ждало меня впереди. Слишком многое предстояло.

* * *

Вы смотрите на меня так печально. Почему печально? Поглядите, что я нашла. Поглядите, где я жила и какое место называла домом. Идите в Гленко. Встаньте среди вершин, и вы поймете, каким щедрым даром была та жизнь. Каким щедрым даром был путь, указанный коровами. У меня было молоко, и огонь, и ложе из оленьей шкуры, чтобы спать на ней. И если я выкрикивала свое имя, скалы возвращали его мне. «Корраг!» – кричали совы.

Одинокая? Я?

Я никогда не была одинока, но всегда была одна. Такими нас делает слово «ведьма». Бывали ли моменты, когда я не испытывала чувства покинутости? Ведь по большей части моя жизнь была одинокой. Но когда смотришь на истинную красоту природы, тоска немного ослабевает; когда видишь закаты и зимний свет, говоришь про себя: «Я не одна», потому что ощущаешь окружающую красоту. Правда, иногда от нее становится хуже. Когда тебе нужно, чтобы рядом был еще кто-то, это бывает настоящим мучением. Иногда ты смотришь на красоту природы и думаешь: «Все же это не так восхитительно, как быть с людьми».

Бедность? Вы думаете, в Гленко я была бедна? Вовсе нет. Дело не в деньгах; когда деньги делали человека по-настоящему богатым? Люди наполняют свою жизнь привилегиями, словно только это и имеет значение, словно счастье кроется в звоне монет. Словно мир природы и наше место в нем гораздо менее важно, чем набитый кошель или титул вроде графа или герцога. Наверное, для них так оно и есть. Но это не мой путь. Богаче всего я была, когда сидела, скрестив ноги, посреди поздних цветов наперстянки и смотрела, как пухлая пчела живет своей жизнью. Она залезала в каждый цветок, так что виднелась только задняя часть и слышалось приглушенное жужжание, а когда она медленно выползала назад с громким гудением, ее крылья были измазаны пыльцой. Она перелетала от цветка к цветку, а я часами наблюдала и думала, что эта деловитая пчела делает меня богаче, чем пригоршня золота.

Бедная? Нет, не бедная. Одинокая? Немного.

И все-таки в этом месте было волшебство, уж поверьте.

Я чувствовала его во всем. В каждом камне, который скользил под пятками, в каждой капле дождя. Теперь у меня было время. Время, которое до сих пор было тонким и хрупким, как паутина, колеблемая ветром. Моя вторая жизнь звенела в ушах: «Вперед! Вперед!» И разве у меня было время, чтобы лежать на животе и смотреть, как улитка ползет по листу, оставляя светящийся лунным светом след? Никогда. Я бежала слишком быстро. Через топкие дикие земли я мчалась на тяжело храпящей кобыле и короткие привалы тоже проводила с ней, вытаскивая колючки из хвоста. Никаких улиток. Я не сидела час за часом под дождем, глядя, как сердцевина листа превращается в сверкающее озерцо.

Мне никогда не нравилось слово «ведьма». Но если я и заслуживала этого названия, то, может быть, лишь в ту пору. Когда мои волосы развевались по ветру, когда я стояла на вершине и бродила по лесу, где росли грибы. Я смотрела на облака и видела оленей, а у водопада, в котором я мылась, я проводила долгие часы, сидела там целыми вечерами, глядя, как осенние листья падают и начинают путь к морю. Они сталкивались и кружились в воде. Однажды я произнесла: «Волшебство». В расщелине, что вела в мою лощину, я остановилась. Ветер шелестел в березах, и казалось, будто они говорят. Если бы они могли говорить, то сказали бы: «Волшебство здесь».

Я находила его везде. Я взбиралась на вершины и сидела там, глядя вокруг; так королева может обозревать свое королевство и думать: «Это хорошо». Это было очень хорошо. Так я изучала форму долины. Видела, какая она длинная и узкая и как высоки окружающие горы. Если я переводила взгляд на запад, то могла полюбоваться на сверкающее море. Я изучила и цвет долины тоже – красновато-коричневый, цвет старых папоротников. Листья отсвечивали полосками меди. Многие часы я провела, просто сидя на какой-нибудь вершине.

И, возвращаясь однажды домой, я услышала далекий рев. Я остановилась, подумала: «Что это?» Это был не гром. Не барабан. Я посмотрела вверх, откуда раздался рев, и на одной из вершин заметила оленя. Ревел он. На фоне сероватого неба олень выглядел темным силуэтом, и я увидела раскидистые рога и вылетающие из пасти облачка. Я подумала: «Он приветствует? Меня?» Может быть, и нет. Но я решила, что это так, потому что во мне шевельнулось одиночество, когда я сидела там, наверху. Мои волосы реяли вокруг головы, озеро сияло умирающим светом, и очень хотелось, чтобы еще одно живое существо увидело это. Никто не пришел. Но был олень, такой прекрасный. «Он приветствует меня», – подумала я. И он вновь заревел, и из пасти вырывались клубы морозного дыхания.

Я думаю, что исцелилась. Те первые дни в Гленко не были похожими на другие. Словно я нашла то место, которое искала долгие годы; я испытывала умиротворение и заботилась о себе сама. Кажется, до Гленко я не позволяла себе горевать или думать о своих бедах. Сомневаюсь, что мне доводилось раньше просто посидеть и вспомнить Кору. Я была к себе так безжалостна. Но среди коричневых папоротников, среди воздуха и доброты, которая ощущалась в этих чистых диких местах, я постепенно успокаивалась и вспоминала ее. Я плакала о ней. Я плакала и о моей кобыле.

Меня окружало все то, что я любила: реки, скалы, животные, звуки природы. И я была благодарна за это. Я была благодарна, потому что среди них могла исцелить язвы скорби и потерь. Наконец появилась возможность позаботиться о своей изломанной душе – дать ей пищу и отдых в моей хижине, на горных кручах, а кто еще может похвастаться этим? Кто в наши дни уделяет достаточно времени заботе о своей душе? Похоже, что очень немногие. Но послушайте, мистер Лесли: скорее всего, в суете нашей жизни – когда мы копошимся, разыскивая пищу, моя свое тело и согревая его, – во всех этих маленьких каждодневных делах мы забываем про наши души. Мы не уделяем им внимания, словно они менее значимы, чем все остальное. И мне кажется, это большая ошибка.

Покой. Что остается прежним? Что не меняется?

Я пробыла в долине месяц, не дольше. И однажды пришел тот коричневый день. Я помню его – листья опадали, а папоротники размягчались и меняли цвет на более глубокий, на осенний красный. Многим не нравятся такие дни с их сыростью и коричневыми тонами. Я же отродясь против них ничего не имела. Да с чего бы мне быть против? Птицам нравятся лужицы, что образуются в поваленных деревьях, и благодаря именно этим дням трава весной такая зеленая. В коричневые дни паутина покрывается серебром. Туман – вот по чему я буду скучать, когда умру. Идти сквозь него, ощущать его… Мне будет этого не хватать.

Я неспешно прогуливалась. Мне нужны были ягоды и хотелось провести день на мокрых осенних холмах. И я надеялась вновь заметить того оленя, или других оленей, или пару орлов.

Я не встретила никого.

Но увидела дома.

В мою жизнь пришли люди. Или это я пришла к ним, потому что, двигаясь на запад, вдоль гребня, я остановилась и посмотрела вниз. И увидела дым из труб. Он поднимался очень ровно. Он был черным в полумраке, и я присела на пятки, уставившись на дым. Ну конечно. Чему тут удивляться? Я и раньше допускала, что в долине с такой чистой и быстрой водой, где пасутся стада коров, а ягоды наливаются соком на кустах, должны жить люди. Другие, наверное, тоже нашли эту долину и подумали: «Вот. Здесь».

Здесь были люди. Единственный дом, рядом с озером. Я облизнула нижнюю губу: «Один дом – это не так уж и плохо». Но когда я вздохнула и посмотрела на запад, по направлению к морю, в которое как раз опускалось солнце, я увидела другие трубы. И дома – приземистые, без окон. Много.

Люди. Не означает ли это неприятности?

Я заволновалась, по рукам побежали мурашки. Я судорожно вспоминала слова, которые слышала раньше о людях, говорящих на гэлике; я искала что-то доброе, а вовсе не плохое. Но много ли хорошего я слышала? «Они варвары». Совсем мало хорошего.

«Дьявола нет, – сказала Кора. – Есть лишь дьявольские поступки людей».

И я шмыгнула носом. Подумала: «Плохи мои дела». Но рядом со своим очагом, когда снаружи ухала сова, я размышляла: «Кора бы не испугалась их. Она бы осталась самой собой. Она вообще не боялась. Она бы спустилась к людям. Она бы заглянула в двери, и ее бы не смутило, если бы ее увидели. Она бы откинула назад свои волосы, встряхнула красными юбками». Я говорила это коровам, и они слушали.

«Но разве я не ее дочь?» – размышляла я.

И коровы внимательно меня разглядывали.

Так что с рассветом я спустилась к домам. Прошла между валунами, направляясь в долину. Потом стремглав побежала к одинокому дому у озера, некоторое время рассматривала его, взобравшись на березу. Разговоров не было слышно, как и шагов, зато из дома доносился густой мужской храп. А еще я различила, как собака зевнула с коротким высоким поскуливанием и встряхнула ушами. Я решилась подойти, вдыхая запахи этого места – торф, мокрая шерсть, мясо, собака, нечистое человеческое тело. Еще я унюхала кур, а когда так приблизилась к дому, что могла дотронуться до его стен, то услышала клохтанье усаживающейся наседки. Она была здесь, на соломе. Ее глаза застилала молочная пленка, которую можно увидеть только у спящих кур, и я подумала: «Когда я в последний раз ела яйцо?» Очень тихо я подобралась к ней, просунула руку под перья, нащупала твердую теплую скорлупу. Я схватила яйцо, спрятала в кулаке. Наседка заквохтала, проснулась собака, и я бросилась прочь.

Я бежала и бежала, а волосы мои развевались. Я сварила и съела яйцо и сжалась в своем оленьем укрытии, притянув колени к подбородку. Я чувствовала, что подошла очень близко к чему-то опасному. Но к чему? Я не знала.

Воровство? Нет! Я никогда не воровала.

Я вернулась к тому дому вечером и с охапкой травы. Я оставила дубок, потому что, если его жечь и вдыхать пары, можно избавиться от храпа. Я положила его под курицу. Может, хозяйка придет проверить яйца и подумает: «Наша курица теперь несется травами?» И может быть, она оценит эту траву дороже сотни яиц, ведь если муж прекратит храпеть, и ее сон станет крепче. Мне нравилось надеяться на это.

Я теперь была отважной. Мне придавало храбрости знание уступов, за которые лучше схватиться руками; я научилась различать звуки животных. Мне были знакомы все самые лучшие места, где можно посидеть.

Признаюсь, я брала еще яйца. А однажды ночью утащила котелок из дома на западном краю. Среди деревьев я обнаружила еще несколько домов, сделанных добротно – с окном или двумя, и пахло около них гораздо лучше. Я заглянула в дверь и увидела посуду. Там была дюжина котлов, а я сильно захотела всего один. Вместо него я оставила валериану – ее еще зовут травой от всех болезней, – и это был честный обмен. Ведь уже из ее названия понятно, что это самая полезная трава. Зато теперь я варила грибы и ежевику, распаривала корешки и подогревала молоко, а пару раз отлично потушила кролика. От всего этого у меня даже вырос животик. Я тыкала в него, когда мылась, удивляясь новым очертаниям и мягкости своего тела.