Текст книги "Колдунья"

Автор книги: Сьюзан Флетчер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)

Я не плакала.

Когда меня уводили, я обернулась. Я посмотрела назад на Гленко, выгоревшую дотла и объятую спокойствием, и высоко над деревьями увидела холм Сосок. Я взглянула на заснеженные высоты и сказала «прощайте».

Меня волокли много ночей. Я спала в кандалах на мокром песке, Они разговаривали об убийствах и о том, кого убили. О том, кто и как убивал. Я услышала имена.

– Сыновья?

– Я достал одного. Вонзил в него клинок – и глубоко вонзил. Но думаю, оба сбежали.

– Стайру это не понравится.

И я улыбалась, слыша это, – я улыбалась, укрывшись волосами или спрятав лицо в коленях, ведь разве что-то другое имеет значение? Ни моя рана. Ни кровоточащий глаз. Ни то, куда они тащат меня и почему.

Позже, в снежную ночь неподалеку от замка Баркалдин, у волнующегося моря, я услышала:

– Как ее имя?

Освещенные пламенем костра, они согревались, отхлебывая из бутылки, которую вытащили из пепла Гленко, а я лежала в темноте.

– Этой?

Они имели в виду меня. Они столпились вокруг, и один красномундирник вывел меня из полудремы, ткнув пяткой в то место на талии, которое задела мушкетная пуля. Растормошил меня. Наклонился. Плюнул в ухо:

– Как твое имя?

– Ведьма! И хватит с нее.

– Шлюха дьявола! Ха…

Но нет. Мое имя никогда не было «ведьма», никогда, и еще оно никогда не было «карга», или «грязная тварь», или «чертова женушка», или «шлюха». Разве когда-то в жизни я была гулящей или жестокой? Когда? И тем не менее меня всегда звали лживыми именами, проклинали, а раз у меня нет фамилии, то они еще больше кричали: «Шлюха!» и «Наверное, дьявол ей и любовник, и отец!» – и что это было? Ложь! Горе и ложь. Но я подумала: «Все, хватит». У их костерка я решила: «Хватит… Это не я. Это не мое имя».

Я перекатилась на спину и разлепила губы.

– Она говорит, сэр! – сказал солдат. – Не могу разобрать… У нее кровь во рту.

– Это английский?

– Не расслышать никак.

Моргая, я глядела на небо, украшенное россыпью звезд, на голые ветки деревьев, я вытолкнула языком зуб, так что он соскользнул по подбородку и упал на песок, и заговорила. Я очень четко назвала свое имя.

– Что? Что она сказала?

«Макдоналд». Потому что люди, ради которых я жила, за которых боролась, были спасены. И я улыбнулась, вдавив указательный палец в холодный влажный песок. Я произнесла «Корраг». Потому что я указала им путь.

* * *

Вот и все. Все, что вы хотели, мистер Лесли. Мой рассказ об этом – вернее, о том, что я видела и слышала.

Это стоило того, сэр? Ваше долгое ожидание?

Мир будет говорить о смертях в Гленко. О лжи и о стали, что вошла в плоть. Глаза наполнятся слезами, когда люди скажут: «Они убили даже детей», и да, об этом нужно говорить. Говорить об их смертях. Скорбеть.

Но Гленко?

Для меня это не значит «смерть». Это значит «он». И ледяная вода, которую я пила из озер, и мои волосы, падающие в холодные струи. И туман, устраивающийся на ночлег в западинах, и папоротник, и песни ветра.

«Мрачное место…» Теперь оно такое. Теперь люди говорят о нем так и качают головой. Теперь они не пойдут туда – а если пойдут, то поторопятся миновать его и не поднимут взгляд, чтобы полюбоваться на напоенные воздухом вершины. Но тени проходят. Перед тенью всегда бывает свет, и за ней тоже идет свет, ведь как же иначе могут появиться тени? Если нет света?

Так что Гленко – мрачное место. На краткий миг. Но оно всегда будет сиять.

Джейн, я не стану писать много. В этом нет необходимости – ты прочтёшь мое письмо, когда все будет кончено. Оно доберется до тебя, когда все уже будет сделано, я исчезну из Инверэри, по которому будут бродить истории об ирландце, который приехал, а потом уехал. О ведьме, которой больше нет.

Но я хочу извиниться, любовь моя. Я напишу это письмо, чтобы выразить смирение, глубокую и неописуемую любовь к тебе и то, как я сожалею о тяжелом бремени, что возлагает мой долг на тебя и наших мальчиков. Я пришел сюда, чтобы служить его величеству. Пришел, чтобы служить ему, доказывая грехи и проступки человека, который занял его место, – и я делаю это во имя Господа. Я чувствую, что я там, где должен быть. Но я знаю, что происходит по ту сторону моря без меня. Я осознаю, что ты вынуждена одиноко бродить по садам и слушать чтение наших мальчиков, когда с тобой рядом нет мужа. Они растут без отца, который бы учил их. И я прошу прощения у тебя, у вас всех, за то, какова на самом деле правда.

Прости меня. Поверь, я понимаю, как это непросто для вас, для тебя и сыновей. Я знаю, что ты поддерживаешь меня, но, кроме того, знаю, что иногда ты топаешь маленькой ножкой или грозишь кулаком и хочешь, чтобы я вернулся. Я вернусь. Вернусь.

Я надеюсь, ты утешишься, когда узнаешь, что я делаю это не только ради Якова. Думая не только о Боге. Я пекусь о тебе, Джейн, – в борьбе за общее дело Стюартов, надеясь на лучший, более безопасный мир, я страстно желаю, чтобы ты гордилась мной. Для меня будет счастьем, очень дорогим счастьем, если наши сыновья вырастут и станут мужчинами, которые говорят о своём отче с гордостью и любовью. Если они смогут сказать: «Наш отец, Чарльз Лесли, сделал этот мир лучше».

Джейн, как же я скучаю по твоему лицу!

Завтра я пойду к ней.

И выведу ее из темницы.

II

[Он] вполне может называться «трехлистным сердцем» не только потому, что его лист треугольный, как сердце человека, но также потому, что каждый листик имеет форму сердца. И он был бы точной копией сердца, если бы имел цвет плоти.

О клевере-трилистнике

«Никогда не люби мужчину. Ты слышишь?»

Это твердила Кора. Кора, чьи волосы были иссиня-черные, как крылья ворона, и у которой были травы. Она брала мое лицо в ладони и говорила: «Потому что он не полюбит тебя в ответ. Или, если это случится, любовь все равно заберут у тебя. Понимаешь?» И она отступила, пригладила юбки. «Никто не любит таких, как мы».

«Люби лед вместо этого и ветер. Горы».

И я любила все это. Я любила завитки на шерсти коз. Любила, когда ветер встречал меня на вершине и завихрялся вокруг, дружески подталкивая. Я любила небо – любое небо без исключения. Воющего волка.

Но Кора была не права. «Никогда не люби» – слова негодные. Стоит подумать об этом, и мне становится тоскливо, потому что наверняка ее сердце страстно жаждало огромной любви. Я думаю, мать мечтала о ней, потому что слышала ее шепот в ночи.

Может ли она меня видеть сейчас? О да! Она видит меня в этой клетке. Она проводит эти последние часы со мной, говоря: «Я с тобой, Корраг. Иной мир уже близко, он ждет, я недалеко».

Мистер Лесли, я знала, что вы придете. Раньше я думала, что вы никогда больше не вернетесь, что моя грязь, и голос, и слово «ведьма» отпугнут вас и вы не станете приближаться. Я думала: «Он ушел» – и сожалела, но проходило время, и сердце шептало мне: «Нет, он вернется, он придет…» И вы возвращались. Каждый раз.

Итак. Сегодня вы без чернильницы. Без кожаной сумки.

Подойдите ближе.

Я бы хотела, чтобы мы сказали друг другу последние слова, держась за руки.

Я знаю имена. В ту ночь я узнала имена, и я назову их вам. Барбер. Драммонт. Гамильтон. Было еще несколько Кэмпбеллов – немного, сэр, но они были. Теперь я понимаю, что Глен-Лайон, когда рыдал в канаве: «Прости меня, Господи, помилуй мою душу», мучился отнюдь не грехами прошлого, как я думала, крадучись мимо. Я-то жалела его: «Бедняга… Такой одинокий. Поглядите, как он раскаивается в своих поступках». Но он просил простить его за грядущие грехи. Ему, оказывается, пришел приказ от короля.

Возможно, он все-таки и несчастен, потому что его рыдания вырывались из глубины души. Они не могли не ранить мне сердце. Я думала: «Найди утешение… прости себя».

Еще у меня есть имя: Стайр.

Стайр. Какое забавное имя, правда? Но именно его я услышала, когда они заковали меня. После того как меня избили, оплевали и швырнули на землю, я услышала, как они говорили:

– Она предупредила их.

– Стайр должен узнать об этом.

– Стайру это не понравится. Она разрушила планы Стайра.

И солдат наклонился к моему уху, сказав:

– От него не жди добра к себе…

Он не был добр. Совсем нет. Владетель Стайра прискакал сюда из Эдинбурга, чтобы увидеть сероглазое существо, что распороло его хитрые петли и спасло воровское племя. Он смотрел на меня сквозь решетку.

– Назойливая тварь, – сказал он. – Мир стал бы лучше, если бы окончательно избавился от этого клана.

А он сам? Было бы ему лучше? Если бы он избавился от них? Не сомневаюсь. Небось из-за меня он потерял более высокий титул. Благосклонность короля. Земельный надел. Но что потеряли все остальные в этот кровавый снегопад?

Меня сожгут из мести – вот и все. Но они говорят, что причиной всему то, что я ведьма. Меня убьют из-за того, что я ведьма, – по крайней мере, так утверждают горожане.

– Кого вы сожжете?

– Каргу. Ведьму.

Оно всегда пыталось убить меня, это слово.

Мне недолго осталось, сэр. Уже недолго.

Завтра меня выведут отсюда. Поднимут, свяжут руки за столбом и затянут веревку вокруг шеи, чтобы удержала меня, не дала скорчиться, сползти вниз и ускорить смерть – а кто знает, такое возможно? Я могу шипеть и кричать: «Что же это за мир, где с людьми поступают так?» Но я не скажу этого. Я не стану умирать, думая о темной стороне жизни или о боли.

Сэр? Мистер Лесли?

Со мной было тяжело? Вам было трудно приходить ко мне каждый день? Я надеюсь, что нет; очень сильно надеюсь, что вы не напрасно терпели колченогий табурет и бесконечное кап-кап-кап, и еще надеюсь, что я помогла вам в том, что вы называете своим делом. Я никогда не любила королей. Мое сердце говорит, что прольется еще больше крови – намного больше – во имя Якова, и надеюсь, что я ошибаюсь, надеюсь, что эта кровь не ваша. Будьте осторожны! Не берите в руки меча. Сражайтесь только пером и чернилами.

А правда… Поведайте миру правду. Расскажите мою историю, когда меня не станет. Скажите: «Ведьма? Чертова женушка? Она не была ни тем ни другим…» Сделайте все, что сможете! Пожалуйста! Потому что единственные, кто знал меня, кто делил похлебку и пел со мной, были горцы, а кто поверит их словам? Я знаю, что слухи будут витать, как привидения, – слухи о моей порочности и колдовстве. Я знаю, что некоторые будут креститься, услышав мое имя. Но вы не бойтесь шептать мое имя хоть иногда. Потому что, когда мы говорим об умерших, это если не оживляет их, то хотя бы делает менее мертвыми.

Я вручаю вам свою историю. Передаю ее сквозь решетку.

Отправляйтесь в Аппин, сэр. Поезжайте на север, вдоль берега. И в пещерах и хибарках вы найдете Макдоналдов. Поговорите с ними, и они расскажут вам больше.

Спокойна? Нет. Но Кора ждет, а я скучаю по ней. Я постараюсь сделать так, чтобы она гордилась мной, я не закричу, когда буду гореть, и не стану сжимать ступни, когда огонь доберется до кожи между пальцами.

«Выносливая, сильная Корраг» – не такой ли я была всегда? Я должна быть такой и теперь. Я должна быть крепче, чем когда-либо, и смотреть вдаль поверх домов и озер, сквозь голые деревья, и думать: «Я готова» и «Я не жалею». Потому что видеть всю эту красоту, к которой меня привело слово «ведьма», и думать: «Он жив, он жив», – это ли не счастье? Разве не благословенна я, что прожила такую вольную жизнь? Сердце говорило, и я слышала его. Я не сдерживала песню сердца. Я доверяла себе и верила в добро – отчего бы нам не верить в него? Если крошечное семечко может со временем стать деревом, если птицы знают, где оставили старые гнезда, и если кобыла понимает слова «северо-запад» и «вперед», и если луна тянет и толкает серебряное море, – то не стоит ли нам хранить в себе эту веру? Я думаю, да. Я всегда так думала. Никогда не хотела быть собой – дурехой-нескладехой, – но я знала, что не изменю себя, и старалась быть доброй и любить мир, напоенный ветром, и теперь даже важный священник с пряжками на туфлях может сидеть передо мной и улыбаться. Взгляните на нас! Вы и я! Вы когда-нибудь могли себе такое представить? Я о подобном даже и не мечтала. Кора никогда не думала о таком.

Я, как всегда, болтаю без меры.

Но у меня есть еще одна просьба.

Вы будете смотреть на меня, когда я буду гореть? Мне так жаль просить вас об этом, правда жаль. Это ужасная просьба. Но когда представляю, что огонь только разгорается, а я извиваюсь на веревках в мучительном ожидании, я понимаю, что буду смертельно напугана и буду хныкать, и я хочу видеть ваше лицо среди лиц, говорящих «ведьма». Я хочу видеть ваши очки, ваш парик, вашу заломленную бровь, потому что тогда я смогу смотреть на лицо друга. И мне будет не так страшно. Я буду думать: «Я не одна», и хотя вы не сможете взять меня за руку, когда я взойду на костер, но ваша ласковая улыбка тоже станет для меня утешением.

Может, вы прочитаете молитву? Когда моя душа покинет тело? Мы разные, да, но оба молимся или загадываем желания, как это ни называй, и наши молитвы могут подниматься разными путями, но в конечном итоге, наверное, они прибывают в одно и то же место.

Скажите, что будете помнить меня. Не будете сожалеть о том, что заснеженная дорога привела вас в эту тюрьму.

Скажите, что не станете думать обо мне как о девчонке, объятой пламенем или закованной в кандалы, а вспомните лишь то, какой я была в самые счастливые минуты. Гленко, развевающиеся волосы. И Аласдер рядом со мной.

Скажите «да»!

Скажите «да»!

Но вы говорите «нет».

«Нет, Корраг, нет, ты не умрешь».

Все мы умрем, мистер Лесли. Иной мир ждет нас.

«В свое время – да, мы все умрем. Но ты не умрешь завтра. Ты не умрешь на этом костре».

* * *

Однажды, лишь однажды мне почудилось, что я видела свою смерть. Я стояла на коленях в английском болоте, слушая многоголосое лягушачье ква и шум ветра в камышах. Был ранний вечер, и я увидела в воде свое отражение – оно показалось мне странным. Это было мое лицо, но очень старое. Обрамленное седыми волосами. Еще я увидела отражение гуся, пролетающего по небу, и подумала: «Вот. Таким будет твое лицо, когда жизнь подойдет к концу». Тогда я выбралась из болота и направилась домой.

Тихая смерть в старости. Это ее я видела? Передо мной мелькнула старая женщина, пьющая из дикого озера. Я видела, что жизнь ее наконец стала спокойной. Спокойной и долгой.

Я позабыла об этом видении. Все эти годы не помнила его.

«Не люби». Но всю свою жизнь я только и делала, что любила.

«Прекрати болтать, – говорите вы. – Протяни руки».

У меня в ушах звучит ваш голос: «Пойдем со мной, Корраг. Пойдем».

Джейн, все сделано. Все кончено. Человек, которым я был раньше, мертв, и новый я занял его место.

Я должен о стольком поведать тебе. Поведать столько историй и мыслей. Как я могу написать обо всем? Я не могу. Большую часть я оставлю при себе, – по крайней мере, пока мне придется так сделать. Я расскажу тебе все это, когда увижу твое лицо, когда ты будешь рядом со мной. Возможно, мы сможем пройтись по нашим садам после дождя, когда воздух пахнет землей и свежестью, – таким в моей памяти остался запах Ирландии. Быть может, мы с тобой усядемся на скамейке под ивой, и я расскажу тебе, как схватил длинный, зловещего вида напильник, лежащий среди инструментов кузнеца, и вынес его, прикрыв сюртуком. У него много напильников. Я думаю, ему вряд ли будет не хватать именно этого, надеюсь, что этого не случится. Сказано: «Не укради», Джейн, но как же тогда псалмы, что съела моль в твоей Библии? «Кто, как Господь, Бог наш, Который, обитая на высоте, приклоняется, чтобы призирать на небо и на землю; из праха поднимает бедного, из брения возвышает нищего, чтобы посадить его с князьями, с князьями народа его» (Псалом 112: 5–8). Разве я не слуга Его? И разве она не в нужде?

Она говорит: единственное, что по-настоящему имеет значение, – это любовь. Любовь – это сердце веры, я думаю.

Если я взял у кузнеца, то дал тюремщику. Для него любовь – это виски, он всегда чует его и говорит так, будто оно течет у него в венах. А потому я дал ему бутылку, будто в благодарность за помощь, что он оказывал мне в последние несколько недель, и, оставляя его, я слышал, как он откупорил ее и стал пить. Виски было самым крепким, что я мог достать. Чтобы если не усыпить его, то хотя бы ввести в оцепенение.

Кто этот человек во мне, что совершает такие поступки?

Корраг смотрела на меня такими огромными глазами, когда я вошел туда. Она сидела, прижавшись к решетке, ожидая меня, и мы помолчали немного. Потом она заговорила о своей смерти. Она держала мою руку и была стойкой, Джейн, в ее словах было столько храбрости. Она не гневалась, не проклинала мир, и я подумал, сидя рядом с ней: «Она никогда не просила помощи. Никогда не просила меня написать Стайру и вызволить ее».

Я дал ей напильник.

Я расскажу о выражении ее лица, когда мы встретимся, – чтобы увидеть твое. Но я думаю, ты сможешь его себе представить. Она посмотрела на напильник, потом мне в глаза, и по ее лицу пробежали тенью тысячи мыслей. Когда она пилила кандалы, волосы укрывали ее, и я вспомнил твои волосы. Как они завиваются на концах. Любовь моя, все это время я думал о тебе.

Кандалы сломались. Корраг пару секунд подержала их в руках. Она смотрела на них, чувствовала их вес в ладонях, и, я думаю, она сказала «прощай» в эту секунду – «прощай» своей закованной жизни в каменном мешке.

Я ненавидел ее когда-то, правда ведь? Я хотел, чтобы она сгорела, умерла. Но сегодня, когда она старалась протиснуться сквозь решетку, я говорил: «Попробуй! Повернись вот так», потому что очень хотел ее вызволить. Я тянул ее за руку и вертел. Я старался отжать прутья, но она покачала головой и отступила. «Попробуй еще», – повторял я, но она не могла пролезть, и я очень жестко приказал: «Попробуй еще». А потом? Что дальше? Я увидел, как она закрыла глаза. Как она взялась одной рукой за запястье другой и дернула, и я услышал треск, Джейн, хлопок, словно кто-то щелкнул языком. Ее плечо вывернулось. Оно поднялось высоко и вывернулось наружу – как крыло. Она широко раскрыла рот, мне показалось, что ее разрывает еле сдерживаемый крик боли. Она закусила губу и, задержав дыхание, просочилась сквозь решетку. Корраг упала в мои объятия, такая легкая и теплая, будто кошка или птичка. Потом второй щелчок. Слабый стон вырвался у нее, и глаза подернулись влагой. Но она стояла рядом со мной, вправив плечо обратно.

Она шмыгнула носом и взглянула на меня.

Я вынес ее. Переступив через бормочущего во сне тюремщика, я вынес ее наружу, не придерживая руками: ее пальчики крепко вцепились в мою одежду, а ножки очень плотно обхватили торс, а я запахнул плащ и вышел в мокрую, буйную ночь. Я нес ее долго. Я шел по улицам, чувствуя, как крошечная жизнь цепляется за меня, чувствуя ее лицо у себя на груди, цепкие пальчики, и когда я проходил мимо других людей, то надеялся, что они увидят лишь человека в наглухо застегнутом сюртуке, спешащего домой в такой час и в такой дождь. Я торопился. Я смотрел вниз. Добравшись до гнедого коба, привязанного у гостиницы, я очень осторожно сел в седло, но все же услышал тихий всхлип – видимо, немного прижал ее.

С новыми подковами и после двух недель отдыха коб отлично нас вез.

Пока мы скакали, я думал: «Что это? Что произошло?» Сердце билось так сильно, что казалось, будто оно вот-вот разорвется. Мои легкие дышали очень быстро, спина болела, и я спрашивал себя: «Неужели эти руки мои и эти ноги мои?» Со мной был призрак нашей дочери, Джейн; я ехал, думая о тебе.

У неприветливой опушки леса я заставил коня замедлить шаг.

Инверэри остался у нас за спиной, пахло мокрыми соснами, мокрой лошадью, мокрой землей. Именно там я ссадил Корраг.

На минуту она застыла в той позе, в которой я ее оставил. Под проливным дождем с поднятыми руками и согнутыми пальцами, так крепко зажмурив глаза, будто боялась открыть их и увидеть. Но все же открыла. Опустила руки и вдохнула сырость дождя, потом посмотрела вокруг и заморгала, – я никогда не забуду этого, Джейн.

Какие слова я подберу в нашем саду, когда буду рассказывать тебе об этом моменте? Я не знаю. Пока же не знаю, как описать все, что произошло. Мы смотрели друг на друга. Волосы у нее мокрыми сосульками свисали на лицо. Она взяла меня за руки. Она держала их и не произносила ни слова, но какой у нее был взгляд! Полный мудрости и благодати. Она сжала мои руки, потом отпустила их – так она выразила свою благодарность.

Она побежала. Последнее, что я видел, – ее изодранные юбки и волосы. Я стоял около деревьев. Долго стоял, пока лошадь не встряхнула гривой, а маленькие следы Корраг не смыл дождь.

Скоро в дорогу – к тебе! Уже почти рассвело, и, когда небо посветлеет, я вновь сяду на коня и двинусь прочь отсюда. Аппин недалеко, и меня примут там. Я прошепчу: «Якобит». Быть может, я назову ее имя.

Я не могу сказать, что произойдет здесь дальше. Быть может, полупьяный тюремщик будет шататься по улицам и говорить, что она пропала! Улетела! Быть может, люди найдут другую жертву, чтобы сжечь за другое деяние, или просто сожгут дрова на площади. Если попробуют разыскать ирландца, который приходил к Корраг каждый день, они будут ловить призрак – потому что Чарльз Гриффин сбежал. Испарился, как сновиденье, развеялся, как волшебный туман.

Джейн, любовь моя. Надеюсь, ты читаешь это письмо, сворачиваешь его и кладешь на колени, а у тебя на лице играет легкая искренняя улыбка. Я надеюсь, ты гордишься этим человеком, который только думал, что служит Господу, но который лишь теперь знает, как нужно служить Ему. Для этого необходимо самоотверженно служить другим людям.

Я скучал по тебе каждый день разлуки. Но ты всегда рядом, во всей красоте мира, что окружает меня.

Я иду к тебе. Представь себе, как я поднимаюсь к двери. Каждый день выглядывай в окно и рисуй перед мысленным взором меня, мои очки и сумку из опойковой кожи, [27]27
  Опойковая кожа– кожа из шкуры молочного теленка.


[Закрыть]розовые розы, пышно цветущие, и однажды, однажды эта картинка станет явью.

Вперед, в Аппин, чтобы послужить этому миру. Вперед, вперед, вперед, вперед – с горячей любовью к тебе.

Чарльз