Текст книги "Колдунья"

Автор книги: Сьюзан Флетчер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)

– О ком?

– Клан, ветвистый, словно старое дерево. Много чего говорят о тех Макдоналдах, что живут в Гленко, – об их сверкающих клинках… О набегах.

Я сделала стежок и подумала о том, как мало знаю о мире. О том, как далеко осталась моя прошлая жизнь, с остролистом и лягушками на болотах. Вообще-то, она казалась неплохой – та жизнь, что я провела в Торнибёрнбэнке. Там я не встречала людей, которые говорили бы на своем собственном языке. Эта жизнь, нынешняя, кажется тяжелее. В ней больше тьмы, сквозь которую надо пройти.

Некоторое время я молчала. Потом прошептала:

– А что же мы? Такие, как я? Что у них значит «ведьма»? Там, откуда я родом, нас вешают или топят в прудах. Или судят, подвергают испытаниям, и если не убивают сразу, то в нас всю жизнь летят камни.

Он поднял на меня взгляд, и я предположила, что у Сливы были дети – потому что он смотрел нежно, как смотрят родители. А еще слегка печально. Наверное, ему хотелось, чтобы в моей жизни было что-то большее, чем шитье куртки в лесу, большее, чем может довольствоваться «ведьма». Он потер свое пятно тыльной стороной ладони:

– В моей юности здесь шла зверская охота на ведьм. В графстве Файф сожгли женщину, и толпа на рыночной площади долго топтала то, что осталось от ее тела.

Выражение моего лица заставило его поспешно добавить:

– Это случилось в восточных землях. Там, в рыбацких деревушках, было хуже всего. Так что не стоит тебе ехать на восток.

– А как на северо-западе?

Он отхлебнул бульона, пожевал губами, потом сглотнул:

– Ага. Там должно быть получше. Наверное, меньше опасности для тебя будет в самых диких местах – так, как ненавидят хайлендеров, тебя вряд ли когда-нибудь возненавидят.

Я кивнула.

Мне хотелось увидеть небеса, раздуваемые ветром. Побывать там, где все еще звучит волчий вой.

«Скачи на северо-запад, – сказала Кора. Наверное, и впрямь у нее был дар предвидения. – Оставайся там». Северо-запад.

– Ага, – произнесла я похоже, как говорил Слива.

И дошила куртку, да так удачно, что она села на него как влитая.

Сэр, я рассказываю вам все это неспроста. Нужно, чтобы вы знали, какова на самом деле Шотландия. Возможно, вам все известно про две страны и про то, как равнинные люди ненавидят горных. Культурные ненавидят диких. Города ненавидят долины.

Хайленд и Лоуленд. Запишите это.

Напишите еще вот о чем.

Когда я жила с этими болотниками, умерла моя мать. Я видела это у себя в голове. Стояла на коленях у пруда, пила из сложенных ковшом рук и вдруг посмотрела на свое отражение – на секунду мне показалось, что это не я, а она. Вокруг нее мерцала вода. Свет вспыхивал возле шеи, и я поняла. Я поняла, что ее время истекло.

Вот как, должно быть, все происходило. Палач положил веревку ей на шею, касаясь нежно, словно был немного влюблен в нее и не хотел, чтобы она уходила из жизни. Ее волосы реяли вокруг головы. Запястья были аккуратно связаны за спиной. В последние свои мгновенья она посмотрела на небо и подумала: «Как оно прекрасно!»

Я тоже посмотрела вверх. Увидела качающиеся деревья и проплывающие серые облака. Я вздохнула, и она вздохнула. Я закрыла глаза.

Мистер Лесли, я послала ей всю любовь, что была у меня. Послала в Англию, желая, чтобы она нашла мою мать и чтобы та, погибая на эшафоте, чувствовала, что любима. «Скажи ей, что я жива. Скажи ей, что я в безопасности».

Той ночью я видела ее призрак.

Она появилась на поляне с несвязанными руками, и красные юбки шелестели, когда она шла. Кора была уже в ином мире, где нет зла. Она смотрела вдаль и улыбалась.

Так что да, я знаю, она мертва. Знаю, что через месяц река унесла нашу хижину и что все следы пребывания Коры на земле исчезли – все, кроме меня.

Я провела с болотниками три месяца, три лунных цикла. Трижды, лежа на своей лесной постели, видела сквозь ветви деревьев, как из тонкого бледного полумесяца вырастает тяжелая луна, похожая на фрукт, который можно сорвать и подержать в руках. Я вылечила глаза тому человеку в сентябре, а когда расставалась с болотниками, стоял мороз и мой желудок был полон мяса, а голова полна их песен. Потому что, сидя у огня, они пели старые разбойничьи песни – о нежных чувствах и потерянной любви.

Слива многому научил меня. Я знала теперь, что Шотландия – это две страны, две веры, два языка. Умела освежевать кролика одним движением. Он дал мне дирк и велел сберечь его. Объяснил, Макдоналды – дикие септы, [13]13
  Септ– кельтский клан.


[Закрыть]и это знание я тоже решила сохранить.

Но, возможно, самое важное, что я узнала от болотников, – что мы не можем понять душу и характер человека, пока не сядем рядом с ним и не поговорим. Потому что слово «болотники» для меня когда-то означало «беда». Теперь оно значит «печаль» и «козы».

Что, если бы я не встретила их? Мы всегда задаем себе подобные вопросы. Если бы они не увидели меня и мою сумку, что тогда? Я бы могла повести себя дерзко в землях Лоуленда и там погибнуть. Я могла бы никогда не встретить хайлендеров. Не найти его или Гленко.

Аласдер. Он теперь здесь. У меня в сердце.

Знала ли я, что он ждет? Чувствовало ли его мое сердце уже тогда? Это странные мысли, я знаю. Но как только Слива произнес «Хайленд», я подумала: «Да… Туда, туда! Это то самое место! Где люди дикие и где ветер гнет деревья, а небо отражается в озерах. Где человек живет, прижавшись к земле, в ожидании. Где я смогу быть самой собой. Поезжай туда. Торопись».

Однажды я так и сделала.

Тихий ночной ветер колыхал ветки и заставлял меня думать о северо-западе. Заставлял думать о глазах моей матери.

Я знала, что должна уйти. А потому, когда пришел первый мороз, я поднялась. Накинула плащ, подозвала кобылу. Посмотрела на четырех мужчин, спавших на земле. Они лежали под своими плащами, и я некоторое время слушала их дыхание.

– Спасибо, – сказала я.

Я выдохнула «спасибо», надеялась, что слово повиснет в воздухе и они услышат его, когда проснутся и обнаружат, что меня нет.

Я положила фиалку рядом со Сливой – потому что ее еще называют «спокойствие сердца», она действительно укрепляет сердце и успокаивает его. Он лучше всех относился ко мне.

У меня опять не было поводьев, так что я снова ухватилась за гриву и сказала кобыле: «Вперед!»

Прочь из леса, на покрытые белой коркой луга, под звездами, сиявшими так многообещающе, что я улыбалась, прижимаясь к кобыле. Я чувствовала ее тепло, слышала, как она храпит на скаку, и знала, что это самая настоящая ведьмина жизнь – ночная и тайная.

Иногда нам нужно так много сказать, но мы не можем. Иногда лучше не говорить «прощай».

Джейн, я все больше привыкаю к этому городу. Каждое утро, позавтракав копчёной рыбой, выхожу на прогулку, застегнув сюртук на все пуговицы и обмотавшись шарфом. Я осторожен, конечно, – на этом берегу дуют сильнейшие боковые ветры, способные свалить с ног взрослого мужчину. Еще я стерегусь снега, что скапливается на крышах и козырьках. Если ветер вдруг сбросит на меня большущий ком снега, это вовсе не пойдет на пользу ни здоровью, ни настроению.

Несмотря на непогоду, здесь очень красиво. Я прогуливаюсь мимо замка и очаровательной церкви, брожу по рыночной площади, которая так велика, что все горожане могут собраться там и все равно будет свободно. В ее центре навалены дрова и бочки. Именно там сожгут узницу в урочный час, хотя кто знает, когда наступит оттепель? Я сомневаюсь, что это вообще произойдет. Добавлю, что на берегу озера я заметил несколько богатых домов, построенных на хороших участках. У жителей Инверэри водятся деньги, – по крайней мере, они есть у Кэмпбеллов.

На сегодняшней утренней прогулке, что привела меня к замку, я думал об этой фамилии. Кэмпбелл. Что нам с тобой известно о кланах? Непростительно мало. Все имеющиеся сведения об этой стране я получил недавно, и они весьма деликатного свойства. Джентльмен из Эдинбурга первым предупредил меня о нравах Хайленда – о том, что кланы воюют друг против друга, крепко держатся за старые обиды и уже много лет пожинают плоды своих отмщений. Он говорил о Кэмпбеллах, называл их двуличными, – дескать, они как монета, у которой две стороны. «Чарльз, – сказал он в тот вечер, – тебе следует знать, что Кэмпбеллы одновременно проницательны и своекорыстны. Кажется, что они пекутся о благе общества, а на самом деле думают лишь о том, как бы расширить свои владения. В пути ты встретишь сторонников двух этих мнений». Он уверил меня, что Кэмпбеллы владеют большими уделами на западе. «И они, – поднял палец собеседник, требуя моего внимания, – никогда не оказываются в проигрыше…»

Так что можно либо испытывать крайнюю неприязнь к Кэмпбеллам, либо восхищаться ими. Они или друзья, или враги.

А для меня они сейчас и то и другое. Наверное, это покажется странным. Кэмпбеллы – гостеприимные хозяева, и меня приветствовали сегодня во время прогулки (как преподобного Гриффина, конечно), а такое всегда воодушевляет. Я считаю, хорошие манеры – признак культурного человека. Но эти люди – враги, потому что служат Вильгельму и не видят преступления в том, что голландец занимает трон другой страны. Я не сомневаюсь в их расчётливости – за мной следят, каждый потраченный мной пенни, каждое сказанное слово не остаются незамеченными. Я бы не хотел противостоять Кэмпбеллам, Джейн, ни оружием, ни умом.

Они одновременно друзья и враги.

Хозяин моего постоялого двора с уважением отзывается о клане. Он говорит о Кэмпбеллах как о людях честных и набожных. «Луч света во мраке Хайленда» – это его слова.

«Северные кланы – дикари и язычники. Мне жаль вас, – добавил он, – я имею в виду цель вашего приезда. Сомневаюсь, что вам удастся сделать их порядочнее при помощи слов. Или каким другим способом!»

Он протер стакан, покачал головой.

Я еще раз спросил хозяина о людях из Гленко, и он растянул рот в кривой ухмылке.

«Если мы – свет, то эти Макдоналды – по большей части тьма! – сказал он. – Глава их клана ростом вдвое превосходил обычного человека, носил куртку из кожи буйвола и не расставался с кубком, из которого пил кровь. Макдоналды были хуже всех в Гленко. – Он сплюнул. – Вам вряд ли удастся найти тех, кто печалится об этой воровской шайке».

Добавлю, что не все они мертвы. Я слышал, Джейн, как на постоялом дворе сплетничали вполголоса, и понял, что некоторые Макдоналды спаслись в ту кровавую ночь. Более того, хозяин гостиницы уверяет меня, прищурив глаза, что иные удрали на холмы. Как они выжили, одному Богу известно. Судя по слухам, это диво дивное, поскольку погода была столь же беспощадной, как и убийцы.

Но тем не менее кое-кто спасся. Рыбачка, перебирающая снасти на берегу, нынче утром прошипела: «Некоторые ушли в Аппин, сэр».

Это прибрежный город на севере, владение Стюартов. Вот тебе еще один клан! Я слышал, что эти Стюарты, тоже якобиты, приютили своих братьев в пору скорби. Возможно, я направлюсь в Аппин, когда сойдут снега.

Я рассказал об этом Корраг. Заговорил об Аппине – мол, там есть выжившие, – а она вцепилась в решетку и закричала, потрясая кандалами:

– Кто? Кто именно? Назовите имена!

Она пришла в такое возбуждение, глаза сверкали. У нее перехватило дыхание, когда я сказал:

– Я не знаю их имен.

Думаю, что именно дьявол заставил ее щеки так покраснеть.

– Узнайте же, – сказала она мне. – Живы ли их сыновья? Жены?

Я совсем мало рассказываю о ней в этом письме.

Она все такая же – болтливая и жалкая. Тюрьма не идет ей на пользу, и это только справедливо, ведь она сама призналась мне в дружбе с преступниками. Поведала о своей жизни в приграничных лесах с налётчиками, у которых набиралась сил и училась воровским и разбойничьим приёмчикам. По ее словам, мать-и-мачеха способна излечить меня от кашля, но можно ли верить? Подобные речи суть дьяволово искушение. Я стал думать о ней еще хуже. Нельзя верить в ее доброту, ведь она лжет, в этом не может быть никаких сомнений.

Тем не менее я вновь признаю, что ее манера говорить способна зачаровать менее опытного и осторожного человека. Возможно, причиной тому нежный голос, или произносимые ею слова, или все вместе. Как бы то ни было, когда я выслушал историю ее жизни в тех приграничных лесах и под снегопадом побрел обратно в гостиницу, мне чудились запахи болота и леса. Казалось, я ступаю по сосновым шишкам.

Это колдовство. Но меня не одурачить.

Еще добавлю, что случилась неприятность с лошадью. Гнедой коб, которого джентльмен из Эдинбурга столь любезно одолжил мне, захворал, и это вызывает у меня немалое беспокойство. Когда я заглянул на конюшню, он держал заднее копыто на весу. В чем тут дело, я пока не выяснил. Надо обратиться к кузнецу. Боюсь, это ударит по карману, но, когда распогодится, мне понадобится лошадь, ведь я собираюсь поехать на север, в Гленко, по неприветливым горам.

Пиши, любовь моя! Я страстно желаю услышать твой голос, но знаю, что это невозможно. Но ведь прочесть твои слова – это почти то же самое! Воображаю твой почерк – косые буквы с длинными ножками – и умоляю слать мне письма. Побалуешь меня? Я так скучаю по своей женушке.

Ч.

III

Листья, приложенные к голым ногам, натертым в долгих странствиях, хорошо их лечат.

О большой ольхе

Вы вернулись? Вернулись, но есть ли у вас новые сведения об Аппине? О тех, кто скрылся там? Вы мельком упомянули об этом, когда уходили, поэтому в потемках я могла думать лишь одно: «Кто из них сейчас в Аппине? Кто добрался туда? Кто спасся?» Я почти не спала. Меня терзали тысячи видений о том, что могло случиться с той кровавой ночи до сего дня. Я знаю, что бураны и горные тропы стали для них тяжелейшей преградой. Что они забрали больше жизней, чем мушкеты.

У вас есть имена?

Пожалуйста, постарайтесь их узнать. Вы постараетесь? И если услышите от кого-то имена людей, что всё еще живы, назовете их мне? Каждую ночь и каждое утро я думаю: «Дай им спастись, дай излечиться». Но больше всего я думаю об Аласдере.

Я вижу, все еще идет снег. Он падает даже гуще?

А вдруг это никогда не прекратится? Снег будет идти и идти, пока не завалит нас так, что мы не сможем шелохнуться и замерзнем, и на этом все кончится. Выживут только такие, как я, – любящие холод или, по крайней мере, не чувствующие его. И мы будем прозябать в снежных пещерах, у нас будет голубая кожа и черные глаза. Возможно.

Но это мне просто странный сон приснился. Я не хочу быть такой. «Весна всегда приходит» – вот что говорила Кора, которая никогда не любила снег. Она гораздо больше любила теплую погоду. Зеленые побеги.

Весна всегда приходит. Да.

Но я не увижу ее. Я слышала, как носили дрова, слышала даже сквозь метель. Должно быть, город ждет оттепели. Когда все растает, меня вытащат отсюда и сожгут на этих дровах. Стало быть, снегопад на моей стороне. Плохая погода – моя погода. А когда вновь запоют птицы и проклюнутся почки, меня уже не будет.

Только пепел. И обгорелый черный череп.

Слезливый разговор. Но я думаю, что могу позволить себе немножко жалости к себе. Меня сожгут… Я не сожгла ни одно живое существо, никогда бы так не поступила – какие бы преступления оно ни совершило. Никогда.

Как могут живые существа сжигать других живых существ? Как можно быть таким бесчувственным, чтобы сказать: «Сожгите ее», а потом повернуться и уйти, не дожидаясь, когда парик пропитается запахом гари? Я никогда этого не понимала.

Но я не такая, как большинство людей.

Та зима. Та длинная, освещенная синим зима, которую мы выдержали вместе. Кобыла разбивала наст копытами. Она с хрустом мчалась по замерзшим полям и лесам, и я очень испугалась, когда какая-то ветка уронила свое бремя на ее спину. Кобыла заржала, отряхнулась. Я свалилась в сугроб, но моя верная подруга вернулась и обнюхала все вокруг меня. Кажется, она извинялась, потому что уши были направлены вперед. Она всегда выставляла уши вперед, когда хотела что-то мне сообщить.

Я лизала сосульки. Я видела жуткие, залитые лунным светом ночи. Иногда небо было таким ясным, что я укрывала лошадиную спину плащом, ведь кобыла мерзла сильнее, чем я. Она родилась летом, много лет назад.

Мы ехали по старым разбойничьим долинам.

Пили из рвов у замков.

Мы передвигались в основном ночью, потому что это самое спокойное время. Я шепнула кобыле на ухо: «На северо-запад», и мы двинулись вперед под звездами. Осторожно пробирались по лесу, затаив дыхание, – мало ли кто может скрываться в чаще. Но мы и скакали галопом тоже – по широким пустошам, по заснеженным долам, а то и под голыми деревьями. Ей это нравилось. Ведь раньше, когда ее запирали и лупили, она не скакала вот так. Кобыла закладывала уши назад, когда быстро неслась. Я чувствовала ее силу, слышала дыхание, и, если мы переходили на шаг, у нее морда была в пене этой бешеной скачки. Она продувала ноздри и чесалась головой о ноги, а я говорила «отлично» или «умница».

Я едва не потеряла ее из-за этого.

Не из-за соплей – из-за скачки.

Рядом с замком Эрмитаж, где королева Мария задрала свои юбки перед графом Ботвеллом, лошадь провалилась в трясину. Прежде болота были покрыты крепкой ледяной коркой, мы неслись по ним во весь опор, но эта топь не замерзла, и мы сломя голову влетели прямо в нее. Я соскользнула с кобылы и вскарабкалась на какие-то камни, но она, тяжелая, застряла. Я взвыла. Ее ноги и нижняя часть туловища погрузились в грязь. Я вцепилась в ее гриву и потянула, моля:

– Прошу, не умирай здесь!

Она тихо заржала.

– Поднимайся! Двигайся вверх!

Она вращала карими глазами, бешено раздувая ноздри. И погружалась глубже.

– Пожалуйста! Не умирай!..

И она не умерла. Я спустилась к ней. Бормотала нежные слова, пока она не успокоилась. И тогда я положила немного мяты на камень перед ее мордой. Она учуяла траву и попыталась достать губами. Тогда я встала позади нее с чертополохом в руке и, взревев, ударила кобылу с такой силой, что отбила себе руку и сорвала голос, и она была так напугана ударом и криком, что рванулась вверх и высвободилась.

Она нашла мяту и зачавкала ею. Потрясла гривой.

В течение только краткого мига я была жестока к ней.

После этого я обняла ее за шею, измазанную в болотной жиже. Сказала себе: «Не люби ее». Но мне нравилось, как она шарила губами по моим волосам и оставляла в них слюни, и я была несказанно рада, что она не погибла в этом болоте. Сомневаюсь, что сердцу можно приказывать в подобных делах.

Она была серой сверху и грязно-черной снизу. И очень странно выглядела – половина лошади плывет в темноте.

Мы двигались в основном в сумерках. Кора называла это время «ни то ни сё» – когда не день и не ночь, когда мир пробуждается или отходит ко сну, когда свет обманчив для глаз. «Что это? Кто-то шевелится?» Но там никто не шевелится. Рассвет и сумерки всегда пронизаны мягким светом. Тени в это время так зыбки, что казалось, мы с кобылой разрываем их, а они срастаются вновь позади нас.

Кора всегда говорила: «В это время завеса тоньше». То есть в сумерках тоньше грань между нашим миром и иным – миром волшебства. Она шептала: «Можно руку протянуть и дотронуться до него…» Я никогда не чувствовала этого, будучи маленькой. Но теперь, сидя на кобыле, ощутила. Скача по раскисшей земле, когда небеса темнели, а птицы устремлялись к гнездам, я чувствовала это. «Я не одна. Меня видят», – думала я на рассвете.

Что вы смотрите на меня как на сумасшедшую? Я же не богохульствую. Всего лишь хочу сказать, что это мое любимое время.

И какую же я видела красоту! Закаты и рассветы. Мы встречали их в самых диковинных местах, но ночлег наш был жалок и неудобен. Мы спали на камнях, в сараях и на островах. В пустой барсучьей норе, после чего я несколько дней пахла мускусом. Однажды, ночуя на дереве, я почувствовала, что рядом Кора.

«Ты здесь? Ты со мной сегодня ночью?»

«Я с тобой всегда».

Или мне просто приснилось, что она так сказала.

Мы спали даже в церкви, пустой и разрушенной. На месте крыши у неё были заросли плюща, а в купели свил гнездо голубь. Наши волосы свисали сосульками после трехдневного дождя, так что, найдя заброшенную церковь, мы дружно решили: «Да, привал будет здесь». Я отдыхала лежа на скамье, дотрагивалась до старых книг, и смотрела в деревянное лицо распятого Иисуса, и думала о том, какое спокойное у Него лицо. Кроткое, хотя столько совсем не кротких дел было совершено во имя Его.

Там было уютно, сухо, покойно. Около алтаря кобыла выпустила газы, но это естественно, и я не думаю, что церковь была против. Мы нашли здесь благодатный приют. Приют и любовь – вот основы веры. Что-то подобное говорил мистер Пеппер.

Что за церковь? Что за поселение?

Я не знаю. Есть много разных церквей. Я знаю, что король Вильгельм чтит одну веру и ненавидит другую, а Якоб – тоже человек веры, ненавидящий ту, к которой он не принадлежит. Но не одинаковы ли они в своей ненависти?

Это была природная церковь. Так бы я ее назвала. Храм Матери-Природы, где ежевика оплетала кафедру, где мягкое воркование голубей напоминало проповедь. А стрекот жуков в старом дереве заменял песнопения.

Наверное, чем больше церквей походило бы на эту, тем лучше было бы для всех.

Мы держались в стороне от поселений. Вы спрашиваете о названиях, словно я ехала через города и села и даже останавливалась там ненадолго. Нет уж, я изо всех сил старалась держаться подальше от людных мест. Я не люблю, когда кричат: «Ведьма!»

Если я кого и встречала, это происходило случайно. Иногда я оказывалась там, где сходятся две дороги, и на другой дороге кто-нибудь был. Мы замедляли движение, глядя друг на друга. Но большинству ночных путешественников не нужно, чтобы их видели, и встречный рад притвориться, что и сам ничего не замечает. Однажды я наткнулась на двух беглецов – мужчину и женщину. Я не спрашивала, от чего они бегут, но ее живот был круглым; она не была его женой. Я улыбнулась им приветливо и подмигнула, они сделали то же самое.

Иногда при встречах совершался пустяковый обмен – травы на яйца или корочку хлеба. И мы не произносили слов, но на границе, где заканчивается лес и начинается поле, серое от лунного света, наши глаза желали друг другу всего хорошего. «Прячься как следует. Береги себя».

Как-то на рассвете я увидела на скале мужчину. Он сидел, подобрав ноги, и смотрел на восток. Я ненадолго расположилась рядом и почувствовала его скорбь. И тогда он вымолвил с шотландским акцентом: «Говорят, я потерял разум». Он не смотрел на меня. Его взгляд был устремлен на восходящее солнце. Я поняла, что рассудок не полностью покинул этого человека. Он такой же, как я, – может быть, до того зачарован зрелищем, что нет сил отвести глаз. Мы вместе смотрели, как встает солнце, и слушали, как звонят в Рождественский день далекие колокола. И мы съели черствый хлеб, что я нашла в церкви, и разделили несколько глотков вина.

А ковенантеры? Я говорила вам, что видела их в лесу? Не требуйте подробностей, я ведь не знаю, что это за люди. Но вроде сторонники какой-то веры, за которыми охотились сторонники веры другой. Похоже, у них свой, особенный бог; поэтому они боятся за свою жизнь и возносят молитвы в большой тайне, под покровом ночи. Не так-то просто разыскать этих ковенантеров. Задачка по силам разве что совам и лисам, да еще мне, конечно, – английской девчонке с печальным лицом, которая видит красоту в голых деревьях. Но ей некому было рассказать об этих лесных богомольцах, поэтому их секрет оставался в полной безопасности.

Мы продвигались вперед и вперед. Бывали у нас и смелые поступки. Например, когда мы вспоминали о моркови или свежем молоке и нам их очень хотелось. Однажды я поплевала на ладонь, чтобы стереть грязь с лица, и привела в порядок волосы, и постучалась в дверь. Я улыбнулась и попыталась изобразить шотландский акцент, обращаясь к человеку, который продавал морковь, но он заморгал и потряс головой:

– Извини, не понял.

Когда я заговорила с ним собственным голосом, он попятился. Но все-таки я добыла несколько морковок. Наверно, не важно, какой у тебя голос, если имеются пенни.

Мы пришли на ту ферму в тумане. Я сама была в плаще цвета тумана и ехала на лошади цвета тумана. Хотела купить овса, потому что моя лошадь исхудала. Жена фермера уставилась нетрезвым взглядом и спросила:

– Что в сумке?

Я поглядела вниз. Несколько листиков выпали, и это не укрылось от женщины. Мне нечего было ответить. Я пожала плечами. Она сказала:

– Если у тебя там снадобья, мне кое-что нужно.

– От чего?

– От ночных кошмаров. Они так досаждают моему сыну, что он боится засыпать и болеет из-за этого.

И я помогла ей. Дала кусочек корня пиона и рассказала о его свойствах, а она кивнула и отсыпала нам овса. Но позже, когда чистила кобылу чертополохом в лесу, я услышала: «Вот она! Ведьма! Она вылечила моего маленького сына! Ведьма! Ведьма!»

Вот как вернулась ко мне моя доброта. До чего же несправедливо! Я не могла разглядеть из-за тумана, но это точно была та самая женщина. Кобыла вздохнула, подняла переднюю ногу, чтобы я могла устроиться верхом, и я сказала:

– Скачи как можно быстрее.

Кобыла поскакала. Она видела дорогу. Больше мы не стучались в двери.

Мы пили болотную воду. Спали в старых коровниках.

Мы пробирались по оврагу, размышляя, не устроиться ли в нем на отдых, когда хрустнула ветка и кобыла встала на дыбы. На земле скорчился мальчишка.

– Почему ты прячешься? – спросила я.

Наши пути пересеклись. Он не сказал ни слова. Но в полях залаяли собаки, мальчуган услышал и захныкал, и я поняла, чего он боится. Тогда я сказала:

– Залезай, быстро!

Кобыла перебралась через реку с двумя седоками. Течение с шумом несло талый снег, и копыта стучали о речные камни. Но мы спасли мальчика от собак, и после этого он убежал.

Однажды в очень мокрый вечер, когда мы устало тащились по грязи, раздался звук, не похожий на шум дождя, – хриплое дыхание. Нахмурившись, я огляделась и в кустах увидела зайца, запутавшегося в силке. Его шея была в крови. Я спрыгнула с лошади, склонилась над ним и пробормотала: «Ах ты, бедняжка». Когда снимала силки, порезала пальцы, так что моя кровь смешалась с кровью зайца, но он зато обрел свободу. И поскакал прочь на своих длинных ногах. А я день или два лечила руки листьями щавеля.

* * *

У меня до сих пор шрамы от той ловушки. Видите? Есть и другие шрамы, ведь жизнь беглеца щедра на ранения. У нее свои силки и веревки. У нее свои камни, которые летят вместе со словом «ведьма», и, когда я бежала, большинство камней свистело возле моих ушей или ударялось в лошадиный круп, но «ведьма» жалила сильнее. Есть и шрамы от зубов собаки, которая набросилась на меня.

Но в жизни путешественника случаются дни, когда он чувствует себя одиноким, такие долгие и тоскливые… Я думаю, душевные раны бывают тяжелее телесных. Я правда так думаю. Проходить мимо чужих домов, прятаться в лесу, когда вокруг столько радостных семей… Семья! Была ли она когда-нибудь у меня? Мы были достаточно счастливы – Кора и я. И еще поросенок, до того как я его убила. И наши тощие куры. Это была моя семейная жизнь – без отца, без фамилии. Просто Кора, просто Корраг. «Эта женщина в красной юбке у ручья и ее ребенок…» И была ли я против? Я никогда не была против. Мы были такими, какими были, – она и я. Но я держала кобылу за храп, стоя рядом, и смотрела. Это настоящая семья, та, что проходила, – родители, братья, дети и жены.

Я почесала шею кобылы, когда они прошли.

Возможно, она тоже это чувствовала. Иногда она видела поле с пасущимися лошадьми или конюшню и направляла туда уши. Она никогда не показывала своей тоски. Никогда не ржала призывно. Но поднимала хвост и гарцевала, и однажды я подвела ее к стойлу гнедого коня. Они терлись носами и шумно дышали. Бок о бок чесали крестцы о стену. И было жаль, что ей пришлось покинуть друга, но нас ждал северо-запад.

Очень уж она одинока, эта ночная жизнь путника.

Как те необычные сумерки, переливающиеся красным и пепельно-серым. Я сказала кобыле: «Ты посмотри, какая красота!» Но лошадь была занята поеданием травы. Я глядела на небо и знала, что этот миг – когда ты одиноко глядишь на небо, а тени становятся длиннее – такой же, какова теперь жизнь Коры. Она лишилась родителей, а теперь и я бегу, бегу, бегу. И я надеялась, что она хотя бы однажды или дважды встречала сумерки рука об руку с кем-нибудь. Что не все время нашей разлуки она была одна.

Так что да, у сердца свои шрамы. В нем есть отверстия, и кажется, оно свистит, когда ветер особенно силен. Мне кажется, оно промокает в дождливые дни, сердце с пробоинами.

В диком, суровом краю, в ночь полной луны я думала о сердцах и ведьмах. Я ехала, глядя на луну и витая в грезах, когда услышала голоса.

Кобыла тоже услышала и прянула ушами. Я соскользнула с нее и осторожно двинулась на звук. За кустами боярышника, за поваленным деревом я различила костер. Это был теплый, добрый свет. Я увидела кролика, жарящегося на ветке, и мужчин, сидящих вокруг и пьющих эль. Они не были похожи на обычных людей. Красные сюртуки, блестящие сапоги. И еще желтые бриджи.

– Солдаты, – пробормотала я тихонько в листья у своего лица.

Почему они здесь? Я не знала и не хотела знать. Будь они трезвыми и говори они спокойным тоном, я бы, может, и осмелилась выйти к костру попросить крольчатинки в обмен на травы. Но трезвыми солдаты не были, какое там! Они пускали по кругу бутылку с каким-то пойлом и несли чушь, и один из них заявил:

– А хотите, я скажу, почему они гонят виски и сами его так хлещут?

– Почему?

– Потому что его пьет сам дьявол. Каждый вечер пропускает по стаканчику…

Остальные захохотали:

– Он шотландец!

– Дьявол? Да он, вернее всего, из Гленко!

Они опять заржали.

– Вы несправедливы к дьяволу, сэр! Глава клана Макдоналдов его легко заткнет за пояс. Этот Маклейн сущий мясник. Да его долина хуже, чем все адские сковородки!

Я не поверила ни единому слову. Мне не понравилось поминание дьявола и то, как солдаты отзывались об этом месте – о Гленко. Глядя на сверкающие пуговицы и алые мундиры, я велела: «Не показывайся им. Поверни назад. Пусть все остается как есть».

Поэтому я повернулась спиной к костру.

Но когда я уходила, юбка зацепилась за ежевику. Я дернула ветку, она натянулась, скрипнула и только после этого отпустила меня. А потом с шелестом прыгнула на свое место.

Смех прекратился, повисла тишина. Потом я услышала короткое ругательство, кто-то заворчал, лязгнул металл. Солдаты вскочили на ноги, озираясь.

Один из них увидел меня. Его глаза были красны от эля и от света пламени костра, а лицо составляло достойную пару его мундиру. Он произнес:

– Так-так.

Английским голосом. Английский голос в шотландском лесу! Солдат двинулся ко мне.

– Держитесь от меня подальше, – посоветовала я.

Он услышал и бросил своим товарищам:

– Южанка. Английская девчонка так далеко на севере – это интересно.