Текст книги "Супружеская жизнь"

Автор книги: Сюсаку Эндо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

НОВЕЛЛА ВТОРАЯ

НЕ ТОЛЬКО МУЖ, НО И МУЖЧИНА

Мацуо Иноки – владелец фирмы «Эстетика торговли» – в вечерних сумерках встретился на улице с Кэнкити, они зашли в пивную, выпили и поговорили.

1

Оставшись один, Иноки в самом беззаботном настроении отправился на Гинзу.

Влажный серый туман окутывал токийские улицы, вокзалы, огни неоновых реклам. Мостовые были забиты машинами и такси. Прохожие торопились домой.

Но Иноки спешить некуда. Это время нравится ему куда больше, чем утро: сейчас воздух особенно напоён городскими запахами, тёплым и влажным дыханием человеческой жизни.

По роду занятий Иноки довольно часто приходится бывать на улицах Юракуте и Гинза. Почти все издательства и фирмы, с которыми он имеет дело, находятся именно здесь. Случается, что он понескольку раз в день проходит по этим самым тротуарам.

Но сейчас совсем другое, дело. Сейчас на душе у него легко, у него пропасть свободного времени.

Сейчас он пришёл сюда не по какому‑то неотложному делу или за покупками, а просто так, для собственного удовольствия.

Жены дома нет. Разумеется, в другое время, если бы он зашёл с приятелем выпить или просто посидеть в кафе, пришлось бы что есть духу мчаться домой. Но теперь он свободен. Спешить некуда. Какое блаженство! У него было такое ощущение, точно он, изнемогший от усталости, медленно погружается в тёплую ванну.

Неужто это в самом деле оттого, что жена уехала на сутки к родным?

«Странно всё‑таки…» – подумал Иноки и, покачав головой, бросил окурок в урну.

Ещё бы не странно. Добро бы он не любил жену, но этого про него не скажешь. Наоборот, он к ней очень привязан, и семейная жизнь ему нравится, и вообще, как говорится, ни во сне, ни наяву не помышлял он о том, чтобы расстаться с женой. Иной раз устанешь на работе, еле ноги волочишь, а представишь себе лицо жены, представишь, как она ждёт тебя, и заторопишься, и в мыслях у тебя одно – скорей бы вернуться в чистый, светлый уголок, в свою семью.

И всё же раза два‑три в месяц не вредно пошататься вечерком по городу, как бывало раньше, до женитьбы.

– У тебя такой сияющий вид!.. Значит, ликуешь по случаю отъезда жены?.. – Кэнкити при этом так пристально на него посмотрел.

Он не стал отрицать, что рад своему одиночеству.

А Кэнкити: «Мне не совсем понятно».

В самом деле, где ему, холостяку, понять!

И всё‑таки он, Иноки, нагнулся к нему и стал объяснять:

– Понимаешь, иной раз хочется забыть, что ты «муж», «отец», – хочется быть мужчиной. Понимаешь, мужчиной!

Но Кэнкити, кажется, не совсем понял его теорию насчёт «мужей» и «мужчин». Правда, он сказал: «Ах, вот оно что!..» Но лицо его при этом ничего не выражало, он смотрел каким‑то отсутствующим взглядом и рассеянно разрывал стручки фасоли.

2

До женитьбы Иноки понятия не имел, что в каждом женатом мужчине живут три разных человека – муж, отец и мужчина, а в каждой замужней женщине – жена, мать и женщина и что счастье семьи и согласие между супругами порой зависят от того, какое начало возьмёт верх в каждом из них: в мужчине – муж или мужчина, в женщине – женщина или мать.

Впрочем, к чему эти холодные рассуждения?

Дадим лучше возможность Иноки, пока он шагает по Юракуте, вспомнить свою супружескую жизнь с самого первого дня.

Свадьбу сыграли в клубе Мита. Иноки, как сейчас, помнит себя в чёрном костюме. Тосико – в белом подвенечном платье. Вот они стоят под яркой хрустальной люстрой, кругом гости, из‑за стола поднимается сват, профессор Саэки, и предлагает выпить за молодых. Они переглядываются, и Тосико краснеет от смущения. Он смотрит на Тосико и видит, что лицо у неё нежное, как молодой виноград.

Потом родственники проводили их на вокзал, и они, как полагается, уехали в свадебное путешествие.

Той же ночью они прибыли в Хаконэ и поселились в гостинице «Гора». Там было тихо и безлюдно – сезон давно кончился. С гор тянуло холодом. Стоя у окна, Иноки смотрел на звёздное небо. Тосико принимала ванну. Из ванной доносился плеск воды. И в эту же минуту Иноки охватила радость – для него началась новая жизнь.

Дверь ванной бесшумно отворилась. Тосико вошла в голубой ночной рубашке, на ходу вытирая полотенцем шею. Чёрные мокрые волосы жены, белизна её обнажённых рук и плеч взволновали Иноки. Он едва владел собой.

Тосико растерянно улыбалась.

– Это не страшно… правда?.. – голос у неё дрожал.

– Нет, нет милая… не бойся…

Иноки смял окурок и шагнул ей навстречу.

… Проснулся он под утро. За окном чуть брезжил рассвет. Полусонным взглядом Иноки окинул соседнюю кровать. Она оказалась пустой. Постель тщательно застлана. Неужели Тосико с ним нет? Но тут Иноки вспомнил, что он женат, и, успокоенный этой мыслью, опять погрузился в глубокий сон.

Когда он снова открыл глаза, комната была полна солнцем. Тосико в европейском платье сидела в углу дивана и, наклонив голову набок, писала открытку.

– Давно встала?

– Давно… – Она поднялась с дивана. – И тебе, думаю, пора.

На соседней кровати Иноки увидел аккуратно разложенные брюки, рубашку, бельё, носки. Тосико улыбнулась.

– Это всё для тебя. Только сначала надо помыться. Сейчас я приготовлю тебе ванну.

Иноки с удивлением прислушивался и присматривался к тому, сколько внимания и ласки уделяла ему молодая жена в их первое утро. Он не мог этому нарадоваться.

Тосико держалась так, словно роль жены была для неё не нова, – это поразило Иноки. Казалось, в ней больше не оставалось ничего девического, все её движения, все слова как бы говорили: я – жена.

Иноки вспомнил её лицо там, на свадьбе, смущённое, нежное, когда профессор Саэки поднял бокал за молодых; вспомнил её грациозную девичью фигурку, когда, приглаживая рукой влажные волосы, она вышла из ванной и умоляюще пробормотала: «Это не страшно, правда?..»

И вот в одну ночь с этой девушкой произошла такая перемена.

Её улыбка, голос, взгляд, даже фигура – всё говорит, что она – жена. Никто её этому не научил, ни у кого она это не подсмотрела, а обрела собственным женским инстинктом.

Как в одну ночь личинка превращается в бабочку, так Тосико из девочки превратилась в замужнюю женщину.

Приподнявшись на локте, Иноки всё смотрел на неё, не переставая удивляться.

– Ну что ты на меня уставился, противный? – ласково спросила Тосико.

Не подозревая, о чём он думает, она продолжала писать открытку.

3

Проходили дни, недели, месяцы. Тосико становилась всё более похожа на жену. Она не изменила причёску, нет, – причёска оставалась та же, одежда оставалась та же, и красилась Тосико по‑прежнему. Но всё девичье в ней исчезло бесследно, и она всё больше и больше становилась похожа на других женщин. Всем своим видом, походкой, выражением лица она давала понять, что она женщина замужняя. Иноки это порой умиляло, а порой смущало.

По роду службы ему иногда приходилось много ходить. Он возвращался домой усталым, и ему было приятно думать, что его всегда ждёт жена.

Однажды вечером, когда, убрав со стола, Тосико мыла на кухне посуду, Иноки, присмотревшись, решил, что она слегка раздобрела.

– Тебе не кажется, что ты немного поправилась?

– Разве? – огорчённо спросила Тосико. – Значит, суждено. Говорят, замужним женщинам положено полнеть.

– Это почему же?

– Так – от спокойной жизни.

– От чего, от чего?..

– От обретённого места в жизни, – пояснила она, вытирая посуду. – Если замужняя женщина начинает полнеть, значит, она стала профессиональной женой.

Хлопотала ли Тосико на кухне, сидела ли рядом с мужем, делала она это уверенно, просто, по‑домашнему. Всем своим существом она вросла в семью. И снова Иноки вспомнилась их первая ночь, там, в гостинице, и та девушка, вышедшая из ванной, и те слова, произнесённые шёпотом. А может, он тоже изменился? Тоже обрёл домашний, семейный вид? Он с испугом окинул себя взглядом. Кажется, нет. Во всяком случае, не до конца. Кое‑что холостяцкое в нём ещё сидит.

– А я не изменился? – спросил он жену.

– В каком смысле?

– Ну, видно по мне, что я женат?

– А как же иначе? И это тебе очень идёт.

Тосико думала, что ему приятно сознавать себя женатым, как ей себя замужней. Для неё он теперь был не мужчина, а её муж. И ей хотелось, хотя она не говорила об этом, чтобы он всегда вёл себя, как подобает человеку женатому.

Однажды Иноки вернулся домой позднее обычного. Зашёл с приятелем в кабачок и вернулся только в одиннадцатом часу. Конечно, лучше было позвонить, предупредить, но то ли ему не хотелось беспокоить соседей – телефон был у них, то ли он просто поленился, во всяком случае, он не позвонил.

И тогда впервые между ними вспыхнула ссора.

– Ты что, холостяк? А обо мне ты подумал?.. – упрекала его жена: по её женской логике выходило, что он хотя и ненадолго, но забросил семью. – Забыл, что я жду тебя с ужином?..

– Подумаешь, – огрызнулся Иноки, – большое дело – зашёл с приятелем перекусить!

– Ты семейный человек – должен есть дома!

Тосико говорила долго – он даже устал. Она без конца повторяла «муж», «муж», «муж», точно вбивала в него тупые гвозди. Значит, теперь он не просто мужчина! Во всех случаях жизни он ни в коем случае не должен забывать, что он женат. Как это противно! Всё в нём взбунтовалось против той роли, которую ему отводили, и против ненавистного ему теперь слова «муж».

И, как это ни глупо, в ту ночь он лежал в постели, отвернувшись от жены, и жалел о своей холостяцкой жизни.

На следующий день, после работы, он всё ещё помнил вчерашнюю обиду. И хотя какой‑то голос нашёптывал ему, что права Тосико, а не он, что в самом деле пора остепениться и помнить, что он женатый человек, он всеми силами старался заглушить в себе этот голос. Он зашёл в автомат, позвонил соседям и попросил позвать к телефону Тосико.

– Ах, это ты! – послышался из трубки радостный голос – жена, видимо, совершенно забыла о вчерашнем.

Но это только подхлестнуло Иноки, и он, как заученный урок, отчеканил:

– Да, я. Сегодня опять задержусь. У меня деловое свидание с представителем рекламной фирмы господином Сэки.

– Ну что ж, – проговорил голос спокойно, без тени обиды.

Казалось, Тосико вполне достаточно того, что муж её предупредил.

Иноки повесил трубку и тут же пожалел о сказанном.

Но, увидев прозрачную влажную пелену тумана, мягко окутавшую уличные фонари и неоновые рекламы, он ощутил такое радостное чувство освобождения, что сам этому удивился.

Он зашёл в кабачок, где сидел накануне с приятелем, ел суси, пил пиво и думал. Что с ним? Откуда такая жажда свободы? Разве он не любит Тосико? Разве семейная жизнь тяготит его? Вовсе нет. Так в чём же дело? Почему, оставшись один, чувствуешь облегчение, словно сбросил тяжёлую ношу?

Чему он радуется? Может, тому, что он теперь волен поступать как ему заблагорассудится, не думая о том, женат он или холост? Скорее всего так. Иноки глотнул пива. Что ни говори, а мужчины не умеют так быстро перевоплощаться в супругов, как женщины.

В этом отношении женщины даровитей мужчин. Женщины вообще легче приспосабливаются к новой обстановке, у них на это особый дар.

Разгуливая по ночной Гинзе среди влюблённых парочек, Иноки чувствовал себя холостяком и повторял без передышки: «Мужчина, а не муж, мужчина!» В нём шла отчаянная борьба. Он не хотел лишаться своей мужской независимости, не желал мириться с навязываемой ему ролью мужа, хотя прекрасно понимал, что это необходимо.

– Ну, как повеселился? – спросила Тосико с едва уловимой усмешкой, вешая на «плечики» его костюм.

– О чём ты?

– Спрашиваю, хорошо ли прогулялся?

– Глупости! Я не гулял. У меня было деловое, свидание, – заулыбавшись, ответил Иноки и, положив руки на плечи жене, поцеловал её в щёку.

Вся испытанная им недавно радость одиночества в миг улетучилась. Иноки почувствовал себя виноватым и не знал, как оправдаться перед женой.

– Ну ладно, что с тобой поделаешь, – сказала Тосико, снисходительно принимая его поцелуй, точно она была ему старшей сестрой. – Послушай, мне нужно тебе кое‑что сказать.

– Ну вот! Опять нотация!

– Нет. Я серьёзно. Знаешь… – Она выдержала паузу и посмотрела ему в глаза. – …Ты… будешь папой…

– Что‑о?!

Тосико рассказала, что была сегодня с матерью у врача, и он сказал, что у неё будет ребёнок.

– А что ты чувствуешь? – спросил Иноки.

– Не знаю… ничего пока…

Иноки не верилось. Неужели он станет отцом? И это не сон. Смешно! Он – и вдруг отец! Как‑то неловко даже.

В ожидании ребёнка Тосико стала читать книги для будущих матерей, шить распашонки. И в лице её появилось что‑то материнское, особенно это было заметно, когда она прижимала к щеке какую‑нибудь пелёнку или распашонку.

«Да она уже мама!» – думал Иноки, глядя на жену.

Удивительные существа эти женщины! Как быстро и как легко они умеют перевоплощаться. Вот она уже заранее превратилась в мать, в то время как он ни душой, ни телом, как говорится, не чувствует себя отцом.

– Теперь ты папа, – говорила Тосико.

– М‑да…

– Теперь ты обязан остепениться… ради будущего ребёнка.

До сих пор от него требовали быть мужем, теперь к этому прибавится ещё и роль отца. Так вот что такое супружеская жизнь, вот что такое семья.

– Мне будет трудно, – проговорил Иноки жалобным тоном и взглянул на Тосико. Она вязала своему будущему ребёнку маленький белый свитер.

Так, шагая по Юракуте, Иноки вспоминал свою семейную жизнь со дня женитьбы. Сказать, что он недоволен ею? Нет. Он любит Тосико по‑прежнему. Просто он ещё не перебесился. И у других наверняка так бывает. И Кусуноки это не минует. Вот женится – и испытает на себе.

НОВЕЛЛА ТРЕТЬЯ

ИМЕННО ПОТОМУ, ЧТО ЖЕНА

1

Кэнкити и Митико встречались уже несколько недель – каждую субботу после обеда, если не было дождя.

Задолго до двенадцати Митико начинала беспокойно поглядывать на часы: обычно в это время Кэнкити звонил и назначал ей свидание. Из телефонной трубки раздавался его густой бас, произносивший неизменно одну и ту же фразу:

– Значит, так… жду тебя ровно в час на Синдзюку.

Прижав к уху телефонную трубку, Митико смеялась этой неуклюжей фразе – неужели он не мог это сказать как‑нибудь более поэтично, – и в то же время Кэнкити, как живой, вставал у неё перед глазами, и ей было приятно, что он не рисуется, а остаётся самим собой.

– В час?! На вокзале Синдзюку? Хорошо. Только чур не опаздывать! Ладно?

Однажды после очередного телефонного разговора Митико испугалась: не слишком ли она нежна с Кэнкити? С другими молодыми людьми она себе этого не позволяла. Ни с одним из своих приятелей, а у неё немало друзей среди спортсменов – пловцов, альпинистов, – она не говорит таким тоном.

«Совсем я голову потеряла», – подумала Митико, лизнув кончиком языка верхнюю губу. Это было признаком смущения. Но что там ни говори, а ей ужасно приятно быть с Кэнкити ласковой.

– Не опоздай, доченька, не заставляй Кусуноки‑сана зря волноваться, – поторапливала её мать.

На вокзале, выбравшись из толпы возле контроля, Митико издали увидела Кэнкити. Он стоял у колонны и разговаривал с какой‑то женщиной. Митико не решилась подойти, остановилась поодаль у другой колонны и, держа обеими руками сумочку, стала дожидаться.

Женщина, беседовавшая с Кэнкити, судя по тому, как она красилась и как одевалась, служила официанткой в баре. У неё было удивительно красивое и благородное лицо. Наклонив голову, она слушала то, что говорил ей Кэнкити, и изредка показывала в улыбке снежной белизны зубы.

– Прости! Заставил тебя ждать… – проговорил Кэнкити виноватым голосом, поглаживая рукой лицо, когда расстался с женщиной и подошёл к Митико.

– Ладно, ладно! Угости сначала мороженым… У меня ноги одеревенели от усталости.

Митико сделала вид, что дуется на него, но на самом деле она не могла сердиться всерьёз. Просто она подумала – если Кэнкити водится с такими красотками, не грех прикинуться обиженной.

В кафетерии за столиком, обхватив рукой фужер с мороженым, Кэнкити стал оправдываться:

– Эту даму зовут Вакабаяси‑сан. Она работает в баре на Гинзе.

– Судя по всему, вы довольно близко знакомы, – сказала Митико, внезапно почувствовав тревогу. – Послушай, Кэнкити, а часто ты бываешь в барах?

– Брось шутить. Ты же знаешь, что это мне не по карману. – Кэнкити укоризненно покачал головой. – Эта женщина – сестра моего старого приятеля. Она из очень хорошей семьи, но ей не повезло с мужем. После замужества на неё посыпались все беды… Она вынуждена служить в баре.

– Её муж умер?

– Нет. Но мне говорили, что он какой‑то неприкаянный… Не работает… Она его содержит.

– Фу, как это гадко! Ну и мужчина! – сказала Митико с отвращением. – Я бы такого мужа сразу бросила!

– В самом деле? – растерянно спросил Кэнкити, взглянув на неё исподлобья.

Поймав его взгляд, Митико кокетливо улыбнулась:

– Конечно, бросила бы… Какой же это мужчина, если он не работает. Пустое место. Для современной женщины такой не подходит.

– Ну что ж, тогда придётся работать! – почесав в затылке, сказал Кэнкити.

2

Кадзуко Вакабаяси, про которую рассказывал Кэнкити, одна из так называемых «ночных бабочек», служила в баре «Арбур» на Гинзе.

В тот вечер, в пропитанном синим табачным дымом полумраке подвала Кадзуко обслуживала видных клиентов из крупной фирмы, захаживавших сюда для заключения какой‑нибудь сделки или просто провести время. Гости уже были навеселе и хвастливо рассказывали, как обыграли в гольф служащих другой фирмы, с которыми вели переговоры в курортном городе Каруйдзава.

– Ах, какая там нынче осень! – воскликнул восторженно один из гостей. – Небо чистое, без единого облачка и гора Асама высится вдалеке.

Чако, самая молоденькая официантка бара, сидевшая рядом с Кадзуко, мечтательно вздохнула:

– Как здорово! Вот бы побывать в Каруйдзава!

– Что же, неплохая идея! Прогуляемся туда как‑нибудь на машинах, а? Кадзу‑тян, поедешь с нами?

Кадзуко умела отказываться от подобных предложений:

– Спасибо, хорошо! Только учтите – со мной придётся изрядно раскошелиться.

Слушая хвастливую болтовню гостей об игре в гольф, об осеннем Каруйдзава, Каздуко вспомнила то, что знала об этих местах она одна…

Осень в Каруйдзава… На притихшие леса, на пустующие дачи сыплется мелкий колючий дождь. Холодный осенний туман стелется по цветам и травам горных склонов. Она любила, закутавшись в плащ и подняв воротник, бродить по тоскливым мокрым тропинкам. Каждое лето с самого раннего детства проводила она с родителями и братьями здесь, на даче в Каруйдзава.

И с мужем она здесь познакомилась. В то время Вакабаяси был ещё молод, полон сил и энергии, мечтал стать писателем.

Кадзуко чиркнула спичкой – дала прикурить одному из гостей – и вдруг ярко представила себе те дни. Да, если даже захочешь, этого не забудешь.

Той осенью ей исполнилось двадцать два года.

Отец и братья вернулись в город, а она с матерью остались на даче в Каруйдзава, боясь токийской жары.

Осень началась изморосью. Вершины Ханарэяма и Асамаяма окутал молочный туман. С лиственниц осыпались иглы, смешиваясь с дождём и грязью.

После обеда, надев плащ и боты, Кадзуко бродила по безлюдным тропинкам. Покинутые дома с заколоченными дверьми и окнами были скованы мёртвой тишиной. На размокшей земле палисадников валялись тут детский башмачок, там измазанный глиной мяч, напоминая о царившем здесь недавно оживлении.

Унылый осенний пейзаж Каруйдзава как нельзя лучше сочетался с грустным настроением Кадзуко – тем летом она прощалась с девичеством. За неё посватался сын приятеля её отца, чиновник Японского банка.

Кадзуко ещё не знала любви, и в угоду родителям согласилась на этот брак. За лето жених трижды побывал у них в Каруйдзава.

Кадзуко порой поражали его чопорность и пустота. Даже здесь, на курорте, очевидно боясь уронить престиж банковского служащего, он был неизменно в галстуке и ни разу ни на даче, ни на прогулке не позволил себе ни одной вольности. Впрочем, почти все подруги Кадзуко вышли за таких типов, и она не сомневалась, что и её ждёт та же участь.

Но вот однажды, как обычно совершая послеобеденный моцион, Кадзуко услышала чей‑то голос, будто её окликнули. Она остановилась и, придерживая рукой ворот плаща, огляделась по сторонам.

Но её глаза никого не могли разглядеть сквозь колеблющуюся пелену тумана.

– Да здесь я, здесь!

Голоc доносился из дачи, перед которой Кадзуко остановилась. А она‑то считала, что там давно не живут, что дача пустует.

– Скажите, пожалуйста, у вас случайно не найдётся спичек?

На берёзовой веранде, держа в руке сковороду и добродушно улыбаясь, стоял парень в чёрном, закрывающем шею свитере, забрызганном грязью.

– Хотел приготовить обед, да вот спички отсырели.

Помнится, в тот день она приготовила ему обед. Впервые в жизни она ухаживала за незнакомым мужчиной, и ей это было приятно. Ей казалось, что они в туристском походе, вместе жгут костёр и готовят еду.

Юноша держался легко и непринуждённо. Из его слов Кадзуко поняла, что он студент и приехал сюда на несколько дней – привести в порядок дачу и написать рассказ для любительского журнала,

– Значит, вы будущий писатель? – спросила Кадзуко.

Парень утвердительно кивнул и вдруг, скорчив гримасу, почесал живот.

– Со вчерашнего дня чешется. Видно, блоха забралась.

Такого рода людей Кадзуко ещё не встречала. Она оглядела юношу с ног до головы: поношенный свитер, потерявшие форму брюки. И ей вспомнился жених в очках, даже в самую сильную жару надевавший костюм и галстук.

Во второй половине сентября небо прояснилось, показалось солнце. На чётко очерченных склонах Асамаяма и Ханарэяма можно было сосчитать все складки. Из кратера вулкана в голубое небо поднимался яично‑жёлтый дым.

Такая погода держится здесь около двух недель, а затем горы снова обволакивает мгла.

Образ жениха отступил куда‑то далеко‑далеко, словно его поглотил туман. Сердце Кадзуко медленно и надёжно завоёвывал другой человек, по имени Нобуо Вакабаяси.

Даже теперь, спустя шесть лет, Кадзуко помнит до мельчайших подробностей всё, что произошло в Каруйдзава той осенью. Конечно, если говорить начистоту, это очень походило на любовь из слащаво‑сентиментального фильма, но тогда Кадзуко вся светилась надеждой – жизнь рисовалась ей в розовом свете. Всегда робкая, послушная, она вдруг взбунтовалась, проявив твёрдость характера, и вопреки воле родителей, несмотря на угрозы отца, поставила на своём – отказала жениху.

Узнав от жены, что Кадзуко выходит замуж за начинающего литератора, человека с весьма сомнительным будущим, отец в сердцах хватил об стену рюмку, которая оказалась у него под рукой. Ему, крупному предпринимателю, все эти пишущие юноши представлялись отъявленными бездельниками, но огорчила его не столько любовь дочери, сколько то, в каком свете он предстанет перед людьми, которым дал слово.

– Решила сама мужа выбрать? Ну и живи как знаешь!

Кадзуко потупилась и ничего не ответила. Она даже удивилась, с каким спокойствием отнеслась к угрозе отца.

– Не беда! Не пропадём! Положись на меня! – утешал её Вакабаяси, и Кадзуко ему поверила.

Она порвала с родителями и вышла за него замуж.

3

На Умэкоти, в районе Сэтая, они сняли маленькую однокомнатную квартиру на втором этаже. Комната была совсем крошечная, солнечная, с матовыми стёклами в окнах, которые выходили на уцелевшие каким‑то чудом огороды вокруг другого двухэтажного дома с такими же дешёвыми квартирками.

Думая о том времени, Кадзуко прежде всего вспоминает полинялое бельё, висевшее на всех окнах, да матовые стёкла в их комнатушке.

Сидя за маленьким столом, Нобуо целыми днями писал.

Пол в шесть татами был завален книгами, рукописями. В углу стояло крохотное трюмо – единственная вещь, купленная Кадзуко после свадьбы для себя.

Родители Нобуо, обедневшие помещики, денег почти не присылали, и молодым приходилось туго. Нобуо месяцами обивал пороги редакций, пытаясь пристроить в какой‑нибудь журнал свои рассказы, но время шло, а всё оставалось по‑прежнему.

– Ничего. Вот увидишь, всё изменится, – сказал он как‑то на ухо жене, когда они лежали в постели.

– Правда?

– Обязательно. Мой новый рассказ непременно получит премию. А там – прямая дорога к славе.

И Кадзуко, ничего не смыслившая в литературных делах, снова поверив ему, ласково коснулась его горячей руки.

Сквозь матовое стекло неуютно светила луна, и Кадзуко невольно вспомнилась жизнь дома.

– Ты что? Плачешь?

– С чего ты взял?

Кадзуко старалась не подавать виду, как ей трудно, но порой, когда она думала о матери и братьях, ей бывало не по себе.

Однажды в отсутствие мужа она поехала к приятельнице и заняла у неё немного денег. Конечно, обратись она к матери, та бы не отказала, но тут ей мешала гордость. Вернувшись, Кадзуко застала дома мужа, он лежал на полу, в холодной, нетопленой квартире, подложив руку под голову и уставившись в потолок.

– У тебя неприятности? – спросила Кадзуко.

– Разве эти кретины что‑нибудь понимают? – был ответ.

«Кретины» были, разумеется, члены жюри и редакторы журналов, куда Нобуо отдавал свои рассказы. С некоторых пор у него вошло в привычку ругать всех, кому не нравились его произведения.

– Ну, а ты где была?

– У мамы… – неожиданно солгала Кадзуко. – За квартиру платить надо? К тому же в лавке мы задолжали…

– Дура! – И Нобуо влепил ей пощёчину.

Кадзуко вспыхнула – впервые в жизни её ударили. Нобуо, конечно, знал, что денег в доме не оставалось даже на еду, и, если бы она просто заняла у кого‑нибудь, он бы не сказал ни слова. Но тут было задето его самолюбие. Всё равно этого Кадзуко ему никогда не простит.

Дня два‑три деньги лежали на маленьком трюмо нетронутые. Потом стали мало‑помалу исчезать: Нобуо брал, когда жена не видела. И тут Кадзуко почувствовала разочарование, все её иллюзии рассеялись.

4

Первые полтора года Кадзуко верила мужу, питала какие‑то надежды. Как Нобуо ни поносил «всех их», он всё же работал, допоздна засиживаясь над рукописями.

Однажды Кадзуко нашла среди оставшихся книг – Нобуо их одну за другой относил букинистам – роман писателя О. В нём рассказывалось о жене одного неизвестного писателя, жившей в грязи и нищете, но твёрдо и мужественно переносившей превратности судьбы вместе с мужем, пока он не добился известности. Судьба этой женщины чем‑то напоминала ей собственную судьбу.

Глядя, как полощется на ветру бельё в окнах соседнего дома, Кадзуко почему‑то вспоминала влажный от тумана лес в Каруйдзава, но тут же снова и снова стыдила себя за малодушие.

– Я завербовался «негром» к Йосино, – выпалил однажды Нобуо, грызя ногти.

Иначе говоря, он согласился писать несколько рассказов в месяц для своего более удачливого коллеги Йосино, печатавшегося в самых захудалых журналах.

– А как же твоя работа? – испуганно спросила Кадзуко.

Год назад он отзывался о Йосино пренебрежительно, как о явном халтурщике.

– Что же, нам и дальше нищенствовать? – вспылил Нобуо и, скорчив гримасу, отвернулся.

В его испитом, вконец усталом лице не было уже ничего от того полного жизни юноши в чёрном свитере, которого она узнала два года назад.

– Да ты не огорчайся, – сказал он вдруг с виноватой улыбкой. – Работа для Йосино мне ничуть не помешает заниматься своим делом.

Кадзуко не стала спорить: приработок, какой ни есть, – всё же подспорье для семьи. Ей и так уже пришлось несколько раз втайне от мужа закладывать свои кимоно.

Вначале Нобуо отдавал заработанные деньги жене.

– На, получай гонорар за проданную душу, – говорил он язвительно и бросал на татами несколько ассигнаций.

У Кадзуко сердце сжималось от боли.

В том году его рассказ снова провалился на конкурсе, не заслужив даже поощрительной премии. Нобуо был очень расстроен, премию получил его коллега по любительскому журналу, некий Камата.

– Надо же! Камата! – воскликнул он с откровенной завистью, какая бывает у женщин к удачливым соперницам. – Этот бездарный кретин!

Всё реже и реже Нобуо работал над своими вещами, всё чаще и чаще возвращался домой пьяный, поздно ночью. Денег он больше домой не приносил.

Кадзуко, съёжившись, лежала в холодной постели, прислушивалась к звукам за окном. Прошёл прохожий. Шаги раздавались всё тише и тише… Подошёл трамвай и, зазвонив, заскользил дальше… Муж не возвращался. Кадзуко ждала, ждала, и время в ожидании тянулось мучительно долго…

Как‑то совсем неожиданно пришла мать. До сих пор Кадзуко встречалась с ней только где‑нибудь на улице; мать приносила из дому кимоно, иногда давала немного денег. Кадзуко не хотелось звать её к себе.

Тоскливо озирая комнату, мать вдруг предложила:

– Может, домой вернёшься? Отец тебя простил. Он очень обрадуется.

– Домой? – Кадзуко отвернулась, притворившись рассерженной. – С какой стати?

– Ты должна уйти от мужа. Так жить больше немыслимо.

Мать говорила: ей с Вакабаяси не будет счастья, нужно вернуться домой, успокоиться, прийти в себя.

– Тебя никто не заставляет выходить замуж. Поступай как знаешь. Иди работать или открой своё дело.

Мать сказала, что отец поможет ей открыть ателье мод или небольшой галантерейный магазин, лишь бы она ушла от мужа.

В тот день Нобуо вернулся особенно поздно – в измятом костюме, в грязной сорочке с распущенным галстуком – и, не раздеваясь, завалился спать, хотя на этот раз от него как будто вином не пахло.

Взглянув на осунувшееся, измождённое лицо мужа, Кадзуко вспомнила слова матери: «Такие люди приносят одни несчастья!»

Да, пожалуй, мать права. Нечего от него ждать, кроме новых бед! Может, и правда уйти? Прямо сейчас встать, собрать вещи и уйти. И все беды прочь, и снова придёт счастье. Она вдруг увидела Каруйдзава, лес, наполненный птичьим щебетом, голубое безоблачное небо. Но через мгновение перед глазами её вновь был этот лежавший рядом с ней человек, опустившийся, грязный, с серым испитым лицом…

5

– А какие места вдоль шоссе Каруйдзава – Нагано, прелесть!

– Возьмите меня с собой! Что вам стоит? – умоляла Чако.

Эти голоса вернули Кадзуко к действительности.

– Что с тобой, Кадзу‑тян? О чём ты всё думаешь?

– Так, ни о чём… – слабо улыбнулась Кадзуко.

Почему она до сих пор не ушла от мужа? Что ей мешает? Гордость? Или стыд показаться на глаза отцу, братьям? Не всё ли равно – не ушла и всё!.. Но легко ли это – работать в баре, содержать мужа, чувствовать себя всегда глубоко несчастной? Легко?.. А что делать? Бросить его? Но ведь он пропадёт без неё! Кадзуко чувствовала себя матерью, у которой на руках больной ребёнок.

«Нет, я не имею права оставлять его, иначе…»

В прошлом году в каком‑то захудалом кинотеатре она смотрела итальянский фильм «Дорога». Про одну женщину, обыкновенную женщину, только очень несчастную, её звали Жермина. Муж с ней обращался грубо, жестоко, но она от него не ушла до самого конца, пока не умерла где‑то в горах, зимой, в одиночестве.

Кадзуко смотрела и плакала и подумала, между прочим: «Не таков ли удел всех жён вообще? Не таков ли удел всех женщин?..»

А девушки из бара смеялись. Кто‑то из них сказал: