Текст книги "Обретение крыльев"

Автор книги: Сью Монк Кид (Кидд)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Сара

Прошло четыре месяца после катастрофы с моим одиннадцатым днем рождения. Проснувшись однажды пасмурным мартовским утром, я не нашла Хетти. Подстилка ее была смята, храня очертания маленького тела. В это время она обычно наполняла водой умывальный таз, развлекая меня всякими историями. Удивительно, но ее отсутствие задевало меня. Я скучала по ней, как по близкому другу, да и волновалась за нее. Ведь мать однажды уже приложилась тростью к Хетти.

Не найдя ее в доме, я остановилась на верхней ступеньке заднего крыльца, осматривая двор. Из гавани принесло редкий туман, и сквозь него просвечивало солнце, сияя тусклым золотом карманных часов. У дверей каретного сарая Снежок чинил ремень сбруи. Тетка сидела верхом на табуретке около огорода и чистила рыбу. Не желая вызывать ее подозрений, я не спеша направилась к кухонному крыльцу, где Томфри раздавал слугам орудия труда: Эли – мыло для мраморных ступеней, Фиби – два полотенца для чистки хрусталя, Сейбу – совок для наполнения ведер углем.

Дожидаясь, пока он не закончит, я скользнула взглядом по дубу в левом заднем углу двора. Ветки его были унизаны тугими почками, и, хотя сейчас дерево мало походило на себя летнее, мне вспомнился тот далекий день: я сижу на земле, расставив ноги, – в тишине и зное, в зеленоватой тени – и составляю из шариков слова: «Сара иди»…

Взглянув в противоположную сторону двора, я увидела Шарлотту. Мать Хетти шла вдоль поленницы, то и дело наклоняясь и подбирая что-то с земли.

Подойдя незамеченной, я увидела у нее в руках маленькие пушистые перья.

– …Шарлотта…

Она подпрыгнула от неожиданности, выпустила из руки перышко, и его подхватил морской бриз. Перышко долетело до верха высокой кирпичной ограды и застряло в изогнутых ветвях смоковницы.

– Мисс Сара! – воскликнула Шарлотта. – Вы напугали меня до смерти.

Она засмеялась визгливым нервным смехом, метнув взгляд в сторону конюшни.

– …Я не хотела… Хотела только спросить… не знаешь, где…

Не дав мне договорить, она указала на поленницу:

– Посмотрите вниз, туда.

Вглядевшись в промежуток между двумя поленьями, я заметила коричневое пушистое существо с острыми ушками. Совенок! Немногим больше цыпленка. Он помигал желтыми глазами, а потом уставился на меня, и я отодвинулась.

Шарлотта снова рассмеялась, на этот раз более непринужденно:

– Не укусит, не бойтесь.

– …Это птенчик.

– Я наткнулась на него несколько дней назад. Бедняжка лежал на земле и пищал.

– …Он был… ранен?

– Не-а, просто его бросили. Его мама – амбарная сова. Устроилась в вороньем гнезде под навесом, а потом пропала. Наверное, с ней что-то стряслось. Кормлю птенчика объедками.

Раньше мое общение с Шарлоттой ограничивалось лишь примерками платьев, но мне и тогда не нравилась ее проницательность. Из всех отцовских рабов она была самой умной, и в этом таилась опасность. Мои опасения впоследствии подтвердились.

– …Я буду хорошо обращаться с Хетти, – неожиданно ляпнула я.

Эти полные сожаления и в то же время высокомерные слова прорвались, обнажая чувство вины.

Глаза рабыни – медовые, как у ее дочери, – широко распахнулись, а потом сощурились, превратившись в щелки.

– …Мне не хотелось владеть ею… Я пыталась освободить ее, но… мне не позволили.

Я не могла остановиться.

Шарлотта опустила руку в карман фартука. Повисла гнетущая тишина. Она ощутила мое чувство вины и хитро им воспользовалась.

– Хорошо, – сказала рабыня. – Потому что я знаю, вы скоро сделаете это для нее.

– …Сделаю это?

– Уверена, вы обязательно поможете ей освободиться.

– …Да, постараюсь, – откликнулась я.

– И мне надо, чтобы вы поклялись.

Я кивнула, с трудом понимая, что меня ловко принудили к соглашению.

– Только сдержите слово, – сказала она. – Знаю, так и будет.

Я вдруг вспомнила, зачем подошла к ней.

– …Мне никак не найти…

– Не успеете и глазом моргнуть, а Подарочек будет у вашей двери.

Я пошла в дом, чувствуя, как сильнее затягивается петля этих странных доверительных отношений.

Через десять минут в моей комнате появилась Хетти, на худеньком лице блестели огромные глаза, жгучие, как у того совенка. Я сидела за письменным столом, только что открыв книгу из отцовской библиотеки, «Приключения Телемаха». Телемах, сын Пенелопы и Одиссея, отправлялся в Трою на поиски отца. Не спрашивая у Хетти, где она была, я принялась читать вслух. Хетти забралась на ступеньки моего ложа, уткнула подбородок в ладони и все утро слушала, как Телемах мерится силами с опасностями Древнего мира.

* * *

Коварная Шарлотта. Весь март меня донимали мысли о вырванном обещании. Почему я не сказала, что освободить Хетти невозможно? Что я могу предложить ей лишь доброту?

Пришло время шить платье к Пасхе, и я обмирала от одной мысли, что рабыня припомнит разговор у поленницы. Лучше мне было бы уколоться иглой, чем снова выдерживать ее испытующий взгляд.

– Мне не нужен новый наряд на Пасху, – сказала я матери.

И неделю спустя стояла на табурете в недошитом атласном платье. Войдя в комнату, Шарлотта поспешно выпроводила Хетти по выдуманному делу. Платье было светло-коричневого цвета. «Как кожа Шарлотты», – подумала я, глядя, как та стоит передо мной с тремя зажатыми в зубах булавками. Когда рабыня заговорила, я почувствовала запах кофейных зерен, которые она обычно жевала. Слова с трудом проталкивались сквозь сжатые зубы.

– Вы сдержите обещание?

К своему стыду, я нарочно начала заикаться больше обычного…

Подарочек

В первую погожую субботу, когда весна вошла в свои права, госпожа вывезла в карете с фонарями мисс Сару, мисс Мэри и мисс Анну. Тетка сказала, что они вооружились зонтиками от солнца и поехали на прогулку на Уайт-Пойнт.

Когда Снежок вывел экипаж из задних ворот, мисс Сара помахала мне рукой, а Сейб, разодетый в зеленый сюртук и жилетку, осклабился, свисая с задка кареты.

– Чего глазеете? – прикрикнула Тетка. – Быстро за уборку, надо навести лоск в их комнатах. Коси коса, пока роса.

В комнате мисс Сары я застелила постель, отчистила налет с зеркала, который никак не смывался водой с золой. После чего смахнула со штор жирных мертвых мотыльков, протерла ночной горшок и насыпала туда щепотку соды. Затем долго скребла полы.

Утомившись от работы, я задумалась, что делать дальше. Слоняться без дела нельзя. Для начала я выглянула в коридор: нет ли рабов? Кое-кто из них не моргнув глазом донес бы на ближнего. Лучше не рисковать. Я затворила дверь и открыла книги мисс Сары. Я листала страницу за страницей, всматривалась в пометки, напоминающие обрывки черного кружева, оставленные на бумаге. В них было свое очарование, но, как по мне, мало проку.

Я выдвинула ящик стола и стала рыться в ее вещах. Нашла незаконченную неумелую вышивку крестом, словно ее сделала трехлетка. Еще в ящике обнаружились красивые блестящие нитки на деревянных шпульках. Сургуч, коричневая бумага. Мелкие рисунки с чернильными кляксами. Длинный латунный ключ с кисточкой.

Я заглянула в платяной шкаф, пощупала сшитые матушкой платья. Потом залезла в ящик туалетного столика и вынула хозяйкины ювелирные украшения, ленты для волос, бумажные веера, флаконы и щетки и, наконец, маленькую шкатулку. Она сияла, как моя кожа, когда намокнет. Я отодвинула защелку и увидела большую серебряную пуговицу. Дотронувшись до нее, я медленно опустила крышку – так же медленно, как закрывала шкаф и книги, как задвигала ящики, – чувствуя, как переполняется грудь. На свете столько всего, что можно иметь и не иметь.

Я вернулась к письменному столу, снова выдвинула ящик и уставилась на нитки. А потом сделала нечто нехорошее, но без зазрения совести. Взяла пухлую шпульку с ярко-красными нитками и опустила ее в карман платья.

* * *

В субботу перед Пасхой нас всех позвали в столовую. Томфри сказал, что пропали какие-то вещи. Я шла туда и думала: «Господи, помоги».

Ничего не было хуже для раба, чем пропажа старой чепуховины. Достаточно помятой оловянной чашки из буфетной или кусочка тоста с хозяйкиной тарелки… На этот раз исчезла не старая чепуховина и не шпулька с красными нитками, а совершенно новый хозяйский отрез зеленого шелка.

И вот все мы, четырнадцать человек, выстроились в линию перед госпожой, которая нас распекала – говорила, что шелк особенный, его везли с другого конца земли, из Китая, где какие-то червяки пряли нитки. Оглядываясь назад, я думаю, что в жизни не слышала подобного бреда.

Каждый из нас обливался пóтом и дрожал, нервно пряча руки в карманы штанов или под фартук. Запах страха вился над нами.

Матушка была в курсе всего, что происходило за каменной оградой, поскольку госпожа позволяла ей самостоятельно ходить на рынок. Она старалась оградить меня от ужасных вещей, но я слышала про дом мучений на Мэгазин-стрит – белые называли его работным домом. Говорили, рабы шили там одежду, делали кирпичи и подковывали лошадей. Я узнала об этом, когда мне не было и восьми лет. Ходили слухи, что рабов сажали в темный подвал и не выпускали неделями. И еще я проведала о наказании плетьми. Раб мог получить до двадцати плетей. Белый человек за полдоллара покупал серию порок и использовал их для приведения раба в нужное расположение духа.

Насколько я знала, ни один из рабов Гримке еще не попадал в работный дом, в то утро в столовой каждый из нас опасался, что роковой день настал.

– Один из вас виновен в воровстве. Если вернете отрез ткани, а именно этого хочет Бог, я буду милосердна.

Угу.

Хозяйка считала нас совсем пустоголовыми.

Зачем рабу шелк изумрудного цвета?

* * *

На следующую ночь после пропажи ткани я выскользнула из дома. Главная задача – незаметно пройти мимо Синди, спящей перед дверью госпожи. Она не дружила с матушкой, потому приходилось быть осторожной, но, к счастью, Синди громко храпела. Я залезла в матушкину кровать, в пустую – мама стояла в углу со скрещенными на груди руками.

– Что же ты вытворяешь?

Никогда прежде я не слышала такого тона в ее голосе.

– Вставай, мы сейчас же вернемся в дом. Ты сбежала в последний раз, в последний. Это не игра, Подарочек. Накликаешь на нас беду.

Она не стала ждать, пока я поднимусь, а схватила меня, как тюфяк, и поставила на ноги. Потом, взяв под руку, спустила по ступеням каретного сарая, протащила через двор. Мои ступни едва касались земли. Она заволокла меня в теплую кухню через дверь, которая никогда не запиралась. Прижав палец к губам, подтолкнула к лестнице и кивком указала наверх: «Теперь иди».

Ступени сильно скрипели. Не успела я сделать и десяти шагов, как внизу открылась дверь, а матушка приглушенно вздохнула.

Из темноты раздался голос господина:

– Кто это? Кто там?

По стенам заметался свет фонаря. Матушка не шевелилась.

– Шарлотта? – Он казался абсолютно спокойным. – Что ты здесь делаешь?

За его спиной матушка подала мне знак, чтобы я прижалась к ступеням.

– Ничего, господин Гримке. Ничего, сэр.

– Должна быть причина твоего присутствия в доме в этот час. Если не хочешь неприятностей, объяснись сейчас же.

Он говорил довольно мягко.

Матушка стояла, словно язык проглотив. Господин Гримке всегда так на нее действовал. Будь на его месте госпожа, матушка уже бы выпалила три-четыре фразы. Ну скажи, что Подарочек заболела и ты собиралась навестить ее. Скажи, что тебя прислала Тетка за лекарством для Снежка. Скажи, что не можешь уснуть, беспокоишься о пасхальных нарядах – как они будут сидеть утром. Скажи, что ходишь во сне. Скажи хоть что-нибудь.

Матушка раздумывала слишком долго, и вот из комнаты вышла госпожа, я заметила, что у нее сбился ночной чепец.

Есть такие узелки в судьбе, которые никак не развязать, и вот один из самых сложных – ночь, когда провинилась я, а поймали матушку.

Я могла бы обнаружить себя, признаться, сказать, что виновата, но продолжала, затаившись, сидеть на ступенях.

Госпожа спросила:

– Так это ты воришка, Шарлотта? Пришла за чем-то еще? Значит, бродишь здесь по ночам?

Госпожа разбудила Синди, велела привести Тетку и зажечь два фонаря, чтобы обыскать матушкину комнату.

– Да, мэм. Да, мэм, – залепетала довольная Синди.

Господин Гримке зарычал, будто наступил на собачью кучу. Ох уж эти хлопоты с женщинами и рабами! Забрав свой фонарь, он отправился спать.

Я на расстоянии шла за матушкой и остальными, повторяя слова, которые не положено знать десятилетке. Ругаться я научилась в конюшне, слушая, как Сейб поет лошадям. «Тьфу, черт бы вас побрал, проклятые белые!» Я уговаривала себя признаться госпоже в том, что произошло. «Я ушла со своего места у двери мисс Сары и пробралась в старую комнату. А матушка привела меня обратно в дом».

Робко заглянув в нашу каморку, я увидела, что с кровати сорваны все одеяла, умывальный таз перевернут, а мешок из рогожи вывернут наизнанку и повсюду валяются клочки шерсти и тканей. Тетка поворачивала шкив, чтобы опустить раму с лоскутным одеялом, его верхние края не были обработаны, отовсюду торчали концы ярких нитей.

Меня в дверном проеме не замечал никто, кроме матушки, взор которой всегда обращен в мою сторону. Веки ее опустились, и она долго не открывала глаз.

Колесики шкива запели, и рама медленно опустилась под скрипучую музыку. К верху незаконченного лоскутного одеяла была приторочена ярко-зеленая ткань.

* * *

Первая моя мысль: как красиво. На каждой складочке играл свет от фонаря. Я, Тетка и госпожа уставились на ткань с таким видом, будто она нам приснилась.

Потом госпожа долго распространялась о том, насколько трудно ей будет карать рабыню, которой доверяла, но выбора нет.

– Твое наказание откладывается до понедельника, – сообщила она матушке, – завтра Пасха, и я не хочу портить праздник. Ты не будешь наказана вне дома, и скажи за это спасибо, но не сомневайся, что получишь по заслугам.

Госпожа не произнесла слов «работный дом», сказала «вне дома», но мы ее поняли. По крайней мере, матушку не отошлют в тот кошмар.

Госпожа наконец повернулась ко мне, она не спросила, что я здесь делаю, и не отослала меня к комнате мисс Сары, сказала лишь:

– Можешь остаться с матерью до ее наказания в понедельник. Хочу, чтобы у нее было какое-то утешение. Не такая уж я бесчувственная.

Долго той ночью я изливала матушке свою печаль и раскаяние. Она гладила меня по плечам и говорила, что не злится. Повторяла, что ни в коем случае мне нельзя было отлучаться из дома, но она не сердится.

Я уже почти заснула, когда услышала:

– Надо было вшить зеленый шелк внутрь одеяла, и его никогда бы не нашли. Мне не жаль, что я украла, жаль только, что меня поймали.

– Зачем ты его взяла?

– Затем, – ответила она. – Затем, что могла.

Слова запали мне в душу. Матушке не нужна была эта тряпка, ей хотелось показать свое неповиновение. Не в ее власти получить свободу или двинуть госпожу тростью по затылку, но она могла украсть хозяйский шелк. Человек бунтует любыми способами.

Сара

В день Пасхи мы, Гримке, ехали в экипажах в епископальную церковь Святого Филипа по Митинг-стрит, обсаженную с двух сторон индийской мелией. Я просила отца взять меня с собой в открытую двуколку, но этой привилегией успели воспользоваться Томас и Фредерик, а мне остался душный экипаж с мамой. Воздух еле просачивался сквозь узкие прорези, выполнявшие роль окошек. Прижавшись лицом к щели, я любовалась великолепием пролетавшего мимо Чарльстона – нарядные особняки с просторными верандами, ящики с цветами на балкончиках выстроившихся в ряд домов, подстриженные тропические деревья – олеандр, гибискус, бугенвиллея.

– Сара, полагаю, ты готова дать свои первые уроки, – сказала мама.

Недавно я стала учительницей в воскресной школе для цветных. Один урок там вели девочки от тринадцати лет и старше, но мама упросила преподобного Холла сделать для меня исключение. В кои-то веки ее властная натура была мне на руку.

Из окна резко пахло бирючиной, я повернулась к матери:

– …Да… я оч-чень много занималась.

– …Оч-чень много, – передразнила меня Мэри, выпучив глаза и гримасничая.

Бен захихикал.

У моей сестры всегда была наготове какая-нибудь пакость. В последнее время я стала меньше запинаться и не позволяла ей сбивать себя с толку. Я стремилась сделать что-то полезное, и если заикнусь на уроке, то так тому и быть. Сейчас меня больше беспокоило, что придется вести занятие на пару с Мэри.

Экипажи подъезжали к рынку, где по тротуарам разгуливали толпы негров и мулатов. Воскресенье – единственный выходной у рабов, и они заполоняли оживленные улицы. Большинство отправлялось в церкви хозяев, где им надлежало сидеть на галерее. Однако и в будни на улицах было полно рабов: они выполняли господские распоряжения, наведывались на рынок, доставляли письма и приглашения на чай и обед. Некоторые трудились по найму, ходили на работу и с работы. У них почти не оставалось времени, чтобы заводить знакомства, и тем не менее они нередко собирались на углах улиц, на причалах или у винных погребков. Газета «Чарльстон меркьюри» выступала против «безнадзорной толпы» и требовала принять меры, но отец говорил, что, если у раба есть пропуск и рабочий жетон, его присутствие абсолютно законно.

Однажды задержали Снежка. Вместо того чтобы ждать нас у церкви, он принялся радостно разъезжать по городу. Его забрали в караулку около церкви Святого Михаила. Отец разгневался, но не на Снежка, а на городскую стражу, он бушевал всю дорогу до канцелярии мэра и заплатил штраф, чтобы Снежка не забрали в работный дом.

Из-за огромного скопления экипажей на Камберленд-стрит мы не смогли подъехать близко к церкви. Мать возмущалась: мол, народ валом валит на службу только на Пасхальной неделе, в то время как она заботится, чтобы Гримке посещали храм каждое скучное, ничем не примечательное воскресенье. С места возницы донесся скрипучий голос Снежка:

– Госпожа, отсюда придется идти пешком.

Сейб распахнул дверцы экипажа и по очереди помог нам сойти.

Впереди размашисто шагал отец – невысокий, но импозантный мужчина в сером пальто, цилиндре и с узким шелковым шарфом на шее. У него было худое лицо с длинным носом и густыми, кустистыми бровями. Я думаю, красивым его делали волосы – буйная темно-каштановая копна. Томас унаследовал от него насыщенный коричнево-красный цвет волос – как и Анна, и маленький Чарльз, – а мне достался приглушенный оттенок хурмы да еще светлые, почти незаметные брови и ресницы.

Места прихожан в церкви Святого Филипа точно отражали их статус в Чарльстоне. Элита соперничала за сиденья в передней части, менее богатые размещались сзади, а бедняки теснились на боковых лавках. Наша скамья, которую отец арендовал за триста долларов в год, стояла всего в третьем ряду от алтаря.

Я сидела рядом с отцом, держала его шляпу на коленях и улавливала легкий аромат лимонного масла, которым он пользовался для приручения своих локонов. С верхних галерей доносились галдеж и смех рабов. Этот гомон всегда нам докучал. Когда рабов собиралось много, они шумели в церкви так же, как на улицах. В последнее время гвалт сделался столь невыносимым, что на балконах для устрашения поставили наблюдателей. И тем не менее галдеж не прекращался. А тут – бац! Крик. Прихожане зашевелились, с опаской поглядывая вверх.

К тому времени как преподобный Холл взобрался на кафедру, под сводами поднялся невообразимый шум. Над галереей пролетел чей-то ботинок и шлепнулся вниз. Тяжелый ботинок. Он упал на леди, спешащую к выходу, удар пришелся по голове, сбив шляпу.

Когда семья вывела травмированную леди из церкви, преподобный Холл наставил указательный палец на дальний левый балкон и медленно покрутил им. Наступила тишина, и он по памяти процитировал отрывок из Послания апостола Павла.

– Рабы, со страхом и трепетом подчиняйтесь своим господам, как самому Христу. – Затем он произнес слова, которые многие, включая мою мать, назвали бы самой красноречивой импровизацией на тему рабства. – Рабы, призываю вас не роптать на судьбу, ибо такова воля Господа! Ваша покорность предписана Священным Писанием. Так повелевает Господь через пророка Моисея. Ваше послушание одобрено Христом через Его апостолов и поддерживается Церковью. Так будьте же осмотрительны, и пусть Господь в своем милосердии дарует вам в этот день смирение с тем, чтобы вы вернулись к своим хозяевам преданными слугами.

Священник сел в кресло за алтарем. Я уставилась на папину шляпу, потом в смущении и замешательстве подняла взгляд на отца, силясь разобраться в происходящем. Лицо его походило на бледную суровую маску.

* * *

После службы я пришла в небольшую грязноватую классную комнату за церковью, по которой взад-вперед носилось двадцать два ребенка. Я распахнула окна, впустив облако пыльцы цветущих деревьев в сумрачную душную комнату. Чихнув несколько раз, я постучала концом веера по столу в надежде призвать детей к порядку. На единственном стуле сидела Мэри и глядела на меня со смешанным выражением скуки и насмешки.

– Пускай играют, – сказала она. – Я им разрешаю.

Я растерялась. После проповеди преподобного рвения к уроку у меня поубавилось. В заднем углу класса валялась куча пыльных потрепанных подушек, на которых, вероятно, сидели дети, поскольку в комнате не было иной мебели, помимо учительского стола и стула. Никаких листков с расписанием, книг с картинками, грифельной доски, мела или картинок на стенах.

Я разложила подушки рядами на полу, и дети бросились пинать их ногами, как мячи. Мне было велено прочитать им сегодняшнюю проповедь и разъяснить ее значение. Когда удалось рассадить детей на подушках и взглянуть в их лица, затея показалась мне глупой. Если каждый озабочен обращением рабов в христианство, то почему бы не научить их самостоятельно читать Библию?

Я запела алфавит, это была новая песенка для обучения. A B C D E F G… Мэри с удивлением посмотрела на меня, потом вздохнула и вернулась в состояние апатии. H I J K L M N O P… Когда я пела, я никогда не запиналась. Глаза детей заблестели от любопытства. Q R S… T U V…W X…Y Z.

Я уговорила детей петь песенку по частям со мной. Произношение хромало, но надо было видеть их улыбающиеся лица! Я сказала себе, что в следующий раз принесу грифельную доску и буду писать буквы. Мне вспомнилась Хетти. На письменном столе я заметила беспорядок в книгах и поняла, что в мое отсутствие она их рассматривала. Ей бы понравилось выучить алфавит!

После полудюжины повторов дети запели от души, почти выкрикивая буквы. Мэри заткнула уши пальцами, а я пела в полный голос, дирижируя руками, и даже не заметила на пороге преподобного Холла.

– Что за ужасные проказы? – спросил он.

Мы замолчали, а меня не покидало странное ощущение, будто буквы продолжают беспорядочно кружиться над головами. Запылали щеки.

– …Мы пели, ваше преподобие.

– Которая ты из детей Гримке?

В младенчестве он крестил меня, как и моих братьев и сестер, однако вряд ли помнил каждого.

– Это Сара, – вскочила на ноги Мэри. – Я с ними не пела.

– …Извините, что мы так шумели, – сказала я.

Он нахмурился:

– Мы не поем в воскресной школе для цветных и, само собой, не поем алфавит. Ты знаешь, что учить раба читать – это нарушение закона?

Я смутно помнила об этом законе, он хранился где-то в глубине памяти и казался постыдным. Вряд ли священник стал бы утверждать, что это тоже Божья воля.

Он ждал ответа, а когда оного не последовало, спросил:

– Не думаешь ли ты, что Церковь может противоречить закону?

Вспыхнули воспоминания о дне, когда мать стукнула Хетти тростью, и я, подняв голову, молча взглянула на священника.