Текст книги "Семиозис"
Автор книги: Сью Бёрк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Кое-кто задержался за кувшином трюфеля. Мы снова оделись из-за ночной прохлады. Костер догорел до золы. Я закрепил перо на головной повязке, где оно никого не укололо бы: альфа-самец еще на одну ночь. Я эту роль не выбирал, но я эту роль получил – и был намерен играть ее должным образом.
– Тебе танец понравился? – спросила Раджа. Они с Бласом нервно улыбались. – Это дети придумали. Они боялись, что получится недостаточно хорошо.
– Он был чудесный. Чудесный.
Они переглянулись и расслабились.
– Особенно когда львы завыли, – сказал Блас. – Им очень нравятся львы. Мне приходится напоминать им, что со львами нельзя обниматься, как с котами.
– А раз в лесу тоже есть львы, – добавил я, – то, наверное, это значит, что орлы сбежали, потому что орлы и львы, похоже, враждуют. Но теперь бамбук говорит о чем-то другом, а я не понимаю о чем.
– Кажется, о противоположностях, – предположила Раджа.
– Возможно, – согласился я. – Тогда как показать, что мы поняли? И почему о противоположностях стоит говорить?
Бек ушел раньше, но теперь он прибежал обратно, зовя Бласа.
– Снежке плохо, очень плохо!
Бамбук
Ответа нет. Они не поняли? Дуализм. Вселенная состоит из фундаментальных и антагонистических сущностей и сил. Живое и неорганическое. Растения и животные. Паразиты и производители. Создание и разрушение. Кислоты и щелочи. Болезнь и здоровье. Небо и земля.
День и ночь – это не то же самое, что свет и тьма. Когда-то я думал, что одно и то же, но теперь знаю, что дни и ночи – это результат взаимодействия шара и небес. Точно так же огонь и вода – это результат химических связей и изменений, взаимодействия положительных и отрицательных атомных зарядов.
Я выживаю с помощью прислуживающих животных и растений, и для самых плодотворных отношений мне надо помогать им в ответ. Я мог бы гораздо больше помогать чужакам, если бы мы начали делиться не только питательными веществами, но и идеями. Взаимодействие и объединение разумов может дать разнообразные вещи – нечто такое, чего раньше не существовало, и тогда наш мир будет расти.
Сегодня я наблюдал за огнем чужаков – большим огнем, которого, как выяснилось, я могу не бояться, хоть он мне и не нравится. Животные цикличны, и большой огонь – это ежегодное событие.
Но в этом году огонь устроили не вечером весеннего равноденствия. Полагаю, нападение нарушило цикл. Я могу помочь им точно определять ход дней и лет. Животным важно повторение. Я уважаю их потребности. Я хочу им помочь.
Ответьте мне! Дуализм – простая идея. Свет, тьма. Верх, низ. Живой, мертвый. Коммуникация, молчание.
Даже если вы не поняли, покажите мне, что желаете общаться. Наступила ночь, скоро будет утро. За день вы можете осуществить многое. Хватит самого небольшого действия. Говорите со мной.
Хиггинс
– Вот твой ботинок.
Луна в ночнушке сидела у меня на коленях, сонная и растерянная, а я одевал ее, чтобы выйти на улицу. Блас осматривал Снежку, и мне хотелось бы подслушать, но Луне требовалось мое внимание. Они с Ветром проведут ночь в доме их бабушки, подальше от занятых докторов и перепуганных родителей.
– А вот и второй ботинок. Так, и тебе надо взять одежду на завтра. Что бы ты хотела надеть?
– А эту ночнушку можно?
– Сегодня ночью – конечно. Но завтра утром тебе надо будет одеться. Как насчет коричневого свитера и каких-нибудь брюк?
– Ладно.
Ей хотелось снова заснуть. Я надел на нее куртку, устроил ее на кровати и запихнул в сумку кое-какую одежку.
Ветер оделся и собрался сам и теперь расстроенно смотрел на суету вокруг Снежки.
– Я хочу остаться, – сказал он мне, когда я взял Луну на руки. – Хочу знать, что происходит.
– Снежка больна, так что мы отправимся к бабушке Синтии, чтобы вы поспали. Когда ты утром проснешься, то сможешь вернуться.
Вид у него был недовольный. После перемещения в город младенческая смертность значительно упала, но даже маленький мальчик знал, что младенцы, у которых плохо с дыханием, слишком часто совсем перестают дышать.
– Она – моя сестра! – надулся он.
– Знаю.
– Я хочу помочь.
– И я хочу. Иногда лучшее, что мы можем сделать, – это позаботиться о самих себе.
Я по опыту знал, что сон и еда могут смягчить удар в случае трагедии.
Он посмотрел на меня холодно. Мы с ним и Луной вышли из их дома. На улице небо слабо подсвечивали зеленые всполохи северного сияния. Он спросил:
– Как она? И не ври мне.
Я могу упрощать, но никогда не вру детям. Похоже, он даже на упрощение не был настроен, так что, шагая между темными и молчащими домами, я прошептал:
– Не знаю. На асфиктическую пневмонию не похоже, так что, наверное, какой-то грибок. У тебя два раза был кокцидиомикоз. Это серьезно, но… ну, посмотрим.
– Это точно? – спросил он тоже шепотом.
– Пока нет.
– Это может ее убить?
– Не исключено. Но ты выжил. Дважды. У меня он тоже несколько раз был. Скоро узнаем.
– Почему я должен был уйти?
– Чтобы поспать в тишине. Нет смысла всем не спать всю ночь.
– А ты не будешь спать всю ночь?
– Если смогу помочь, то не буду.
– А что ты можешь сделать?
– Побыть с твоими родителями. Или приготовить медикам сэндвичи. Сбегать за кем-то или за чем-то, если понадобится.
«И смогу увидеть, жива ли моя малышка».
– Если она будет умирать, ты за мной придешь?
Я посмотрел ему прямо в глаза.
– Да.
Он не отвел взгляда.
– Я буду спать одетым, чтобы можно было сразу идти.
Когда я вернулся, Снежка кашляла: визгливым лающим кашлем, вырывавшимся из легких сквозь мокроту и жидкость – и ее личико было красным от напряжения. Красный – хороший цвет. Синий говорил бы о низким уровне кислорода в крови, желтый – о желтухе, серый – о близком конце (три моих младенца умерли. Я немного разобрался в медицине).
Индира сидела, держа Снежку на руках. Блас сидел рядом, пристально наблюдая за малышкой. Бек сгорбился на скамейке. Я сел рядом с ним.
– У нее жар, и температура поднимается, – сказал Блас. – Второй медик пошел за льдом.
Мы по очереди обтирали малышку холодной водой. Кашель усиливался, и она стала бледненькой. Я принес кислородный баллон. Блас подозревал грибок или вирус, но без старой техники не мог определить точнее. Он сделал ей укол антибиотика и противогрибкового средства. У нее начался отек легких.
Индира уставилась в пол, не видя, не реагируя, ссутулив плечи. Подавленная, виноватая. Я знал, о чем она думает: что должна была заметить болезнь раньше, кормить Снежку лучше, одевать теплее, купать осторожнее, вообще не должна была уступать послеродовой депрессии, была плохой матерью. Индира такая: чувствует себя ответственной даже за то, чего вообще сделать не могла бы.
Был ли Бек хорошим отцом? Не очень. Надо ли мне было чаще их навещать? Я мог бы найти время. Оградило бы это ее от микроорганизмов? Нет. Но если бы мы могли сделать еще что-то, если бы существовал способ уберечь малышей от кашля и сыпи, от голода и травм, от ошибок и заблуждений, мы это сделали бы.
Я решил, что в ближайшее время напишу об этом песню – серьезную песню, а не что-то легенькое для детишек. Что-то отражающее боль души, прожившей на день больше, чем надо, и познавшей беду – самую ужасную беду, ту, которую нельзя предотвратить. Песню, которая заставит слушателей плакать, которая заставит плакать меня, когда я буду ее петь, и которую нельзя будет не петь, потому что молчать еще больнее.
Мы не плакали – сидели и молчали. Сильвия пришла и приготовила чай. Она принесла корзину плодов, но я есть не захотел. Они заставят меня почувствовать себя лучше, а я не хочу чувствовать себя лучше. Зашли Иван с Томом, хотя обычно они отстранялись от родительских дел. Они встали у двери, словно воины, словно готовясь убить саму смерть, если та отважится войти. Пришли отец и сестра Бека.
Снежка становилась все бледнее, ее дыхание слабело, а Блас, прослушивавший ее легкие, становился все печальнее. Наконец я пошел за Ветром. Он вскочил с кровати, когда я шепотом его позвал, и пошел за мной, без слов, заливаясь слезами.
У двери он сказал:
– Стой.
Он сделал несколько рваных вдохов и вытер лицо рукавом. С сухими покрасневшими глазами он вошел и встал рядом с люлькой, протянул руку, дотронулся до синих губ Снежки и что-то прошептал. Посмотрев на мать, он окаменел при виде ее глубокой подавленности, а потом подошел обнять ее.
– Снежка – очень хорошая сестренка, – сказал он и втиснулся на стул рядом с Индирой.
Ветер был очень хорошим сыном.
Снежка умерла рано утром, вскоре после прихода пекаря, который тихо похлопотал, раскладывая нам на завтрак теплые лепешки и ореховое масло. Ветер принес тарелку с едой матери, скорее всего зная, что она не захочет есть, но зная и то, что должен это для нее сделать. Он был таким понимающим и чутким, что я был уверен: он будет лучшим человеком, чем я, – и это меня тем утром утешало. Добрым, искренним, естественным – вот каким он должен стать…
Я не такой. Я помогаю, конечно. Я полезен, но я – не то, что надо, и поэтому женщины хотят получить от меня только удовольствие и сперматозоиды с высокой подвижностью. Я от природы не добрый, я заставляю себя быть добрым. Мне надо соображать, что следует делать, я не делаю это автоматически.
Но время на месте не стоит, а я не могу отказаться петь, а смерть восхода не отменяет…
Блас спросил согласия на вскрытие.
– Возможно, это что-то новое, – сказал он Беку. – Я бы хотел…
– Конечно. Постарайся узнать, – ответил Бек.
Луна сидела у него на коленях и рыдала, а он ее обнимал. Рядом с ними сидела бабушка Синтия.
Ветер стоял рядом с матерью, которая так и смотрела в пол. Горожане стали приходить с соболезнованиями, цветами и душистыми травами, и он здоровался с ними и благодарил от ее лица и пытался ее расшевелить.
– Тысячеголов! Лимонный шалфей! Правда, хорошо пахнут?
Она постепенно начала выходить из ступора, хотя бы для того, чтобы оценить старания сына.
Я решил сбежать под предлогом возвращения медицинского оборудования в лабораторию. Я тот, кого якобы тут нет, полезный человек, порой даже герой, но в итоге – лишний. Тот, кого все любят, но кто никому, по сути, не нужен, с кем все и вся могут говорить, потому что он так старательно слушает. Я забрал помятый старый кислородный баллон. Блас завернул Снежку в простыню, чтобы унести – крошечный белый сверток.
– Погоди, – прошептал он у выхода. – Неси ее ты, а я возьму остальное. Ты… она ведь все-таки твоя.
Она почти ничего не весила. На улице те, кто попадался нам по дороге, без слов понимали, что мы несем, и застывали в мрачной стойке «смирно». Блас велел положить ее в холодильник. Медицинская лаборатория всегда была мне отвратительна: меня отталкивали не кровь и плоть (с животными быстро привыкаешь к внутренностям), а техника.
Ветряк, установленный снаружи, вырабатывал электричество. Оно скапливалось в аккумуляторах и подавалось на холодильник, автоклав, оптоволоконные эндоскопы, стоматологическую установку, фонарики, радионож… Тут были полки со скальпелями и кюретками, микроскоп, термометры, часы, иглы и смотровые столы. Воздух пропах чистыми химикатами, эфирами, кислотами и аммиаком. Часть оборудования изготовила моя мать, снимая детали со сломавшихся земных чудес, спрятанных в одной из ниш: кучи стеклянных и металлических компонентов, словно скелеты ящериц под колонией пауков. Я собираю корни, кору, глины и камни и приношу их химикам, которые делают следующий шаг. Они могут назвать вещества и записать формулы. Наши математики могут изложить специальную теорию относительности и даже составить формулы.
Они говорят, что все это правда: неэвклидово устройство Вселенной и валентность атома углерода. И все же это ничего мне не говорит, как я ни прислушиваюсь. Я оставлял Снежку в чужеродной среде – синтетической, неестественной, земной. Я поблагодарил Бласа и ушел.
Я навестил львов и котов. Город, по которому я ходил, был красив. Я не помню старый поселок – но помню, как мы пришли в город, как я впервые его увидел. Мне говорили, что он будет красочный, но я не понимал, что это значит. Как цветы или радуги, говорили мне. Точно. Как будто живешь внутри цветков и радуг. Не могу представить себе, какими были стекловары, хоть и видел археологические данные. Зачем им было тратить столько трудов, чтобы сделать его таким прекрасным?
– Они хотели копировать бамбук? – спросил я у Сильвии.
Она сидела у себя в мастерской и плела корзину, в которой похоронят Снежку – работа была не закончена, и прутья торчали во все стороны, напоминая взбесившиеся заросли тростника.
– А может, это бамбук их скопировал? – отозвалась она, протаскивая тростинку через переплетения. – Не знаю. Датировку установить сложно. Город и бамбук очень-очень старые, им сотни лет. Если бы мы могли найти еще один город или прочесть их записи, то могли бы больше узнать о том, что здесь было. Если бы мы смогли найти еще один бамбук, если бы могли разведывать больше, если бы у нас было определенное оборудование…
– Мы могли бы спасти Снежку, если бы оборудование продолжало работать! – огрызнулся я.
Я не собирался ее прерывать – до этой минуты не осознавал, насколько я зол.
– Да. Мы могли бы дать ей искусственные легкие, пока инфекция не будет устранена. В земной лаборатории мы могли бы определить возбудитель и подобрать антибиотик за час. Да, мы могли бы обнаружить орлов быстрее, если бы орбитальный спутник продолжал работать, но у него сдохли солнечные батареи, а мы не можем туда попасть и их отремонтировать. Да, компьютеры продолжали бы работать, если бы мы могли заменить чипы из арсенида галлия, а мы не можем изготавливать даже кремниевые чипы. Мы даже стеклянные кирпичи с трудом производим. Мы знаем, что возможно, – и знаем, почему не можем этого сделать, но из-за этой мысли чувствуем себя неудачниками, хотя это не наша вина!
Она перерезала тростинку каменным ножом – и возмущенно посмотрела на этот камень.
– Мы много чего могли бы, будь у нас железо. А его нет. И найти его не удается – если не считать немногочисленные фрагменты метеоритов, а их приходится использовать для пищевых добавок. Наверное, нам лучше было бы вообще забыть про Землю. Но забывать нельзя, потому что когда-нибудь мы снова сможем все это делать, и нам нельзя терять время на то, чтобы заново открывать, как это делается. Вот только мы будем это делать по-мирному, а не по-земному, потому что знаем, что было на Земле.
Какое-то время она работала молча, протягивая тростинки. Я никогда раньше не видел ее разгневанной – но, конечно, гнева в ней было достаточно для того, чтобы сжигать землянина на каждом весеннем праздновании.
– По-мирному, – повторила она. – А ведь родители даже не рассказали нам всего про земное. Про религию. Идеологии. Экономику. Войны. Это все для нас просто слова! Они нам всего этого не доверили. Они умерли, их нет – и все равно они решают, как нам жить и сколько можно знать, потому что считали, что разбираются во всем лучше нас. И они оставили нас ущербными – и, что хуже всего, мы знаем, что ущербны. Все те книги, что мы скопировали с компьютеров перед тем, как они отказали, – это лишь малая доля того, что можно было бы знать, крошечная доля. Я как-то видела упоминание земной библиотеки с миллионом книг!
Я задумался об этом: о том, сколько всего можно было бы знать, как это узнавать и у кого учиться, – пока она заканчивала нижнюю часть корзины – обо всем том, что мы хотели бы знать, если бы знали, что это существует.
– Бамбук пытается поговорить с нами о противоположностях, – сказал я. – По-моему, нам надо ответить.
Она вскинула голову, внезапно теряя свою злость.
– Противоположности. Было бы здорово поговорить с бамбуком о противоположностях. Или хоть о чем-то.
Она отложила инструменты, отправила тростник для верхней части в чан отмокать, и мы ушли.
По дороге нам встретилась Зои.
– Я очень сожалею… насчет Снежки, – сказала она.
Я поблагодарил ее, а потом обнял, потому что она вроде как этого ожидала – а мне это было приятно.
Я заглянул ей в глаза.
– Бросай Фицджеральда и перебирайся жить ко мне.
Она окаменела, а потом качнула головой:
– О, я знаю, как тяжело терять детей.
– Я давно этого хотел. Я хочу жить с тобой. Тебе со мной будет лучше, чем с Фицджеральдом. Я тебя люблю. Вот увидишь. Я подарю тебе счастье.
Она ответила не сразу. Обдумывает? Она отвела взгляд.
– Я тоже тебя люблю. Я… я подумаю. Обязательно. Ты хороший, Хигг. Я… я подумаю.
Я понял, что она и думать не станет, но дал ей уйти – и смотрел ей вслед, пока она уходила. Она всегда будет рядом, может, даже снова придет ко мне в постель, но не останется. Она обещала подумать просто по доброте душевной.
Я совсем забыл, что Сильвия стоит рядом – и стал соображать, как объясниться, но она просто взяла меня за руку и по дороге до бамбукового шоу говорила о последних археологических находках от стекловаров и о том, как со временем город расширяли.
Мы рассмотрели цветы. Белые умерли и засохли. Темные умерли и превратились в мокрую кашу. Часть чертополохов умерла, часть осталась расти. Белое и черное, верх и низ, мокрый и сухой, мертвый и живой. Очевидные противоположности. Мы нашли Раджу, обсудили свою идею и взялись за дело.
У основания ствола с белыми цветами мы закопали ложку кислоты из лаборатории, а у ствола с черными – щелочи. Мы положили уголек и кусок льда у двух противоположных стволов – достаточно маленькие, чтобы не причинить вреда, но достаточно большие, чтобы их заметили. Мы посадили один тюльпан корнями вверх, а второй – корнями вниз. Мы выкопали ямы, оставив одну сухой и наполнив вторую водой. Я нанес горизонтальный разрез на один ствол и вертикальный – на соседний. Мы обернули черную ветку белой тряпицей, а черную завязали вокруг белой. Мы посадили всхожие семена и стерильные семена.
Работая, мы обсуждали другие противоположности, которые нельзя было выразить. Счастливый и печальный. Земля и Мир. Молодой и старый. День и ночь. Здоровье и болезнь. Растения тоже болеют. Наверное, инфекция попадает им в устьица – поры, которыми они дышат. У растения на каждом листе миллионы устьиц. У Снежки в легких были миллионы альвеол – крошечных пузырьков. Растения могут отрастить новые листья. Она не могла заменить себе легкие.
По словам Раджи, растения создают бесконечное разнообразие соединений, включая антибиотики. На Земле с помощью генной инженерии создали плоды и зерна, содержащие лекарственные вещества. Мы уже знали, что бамбук производит витамины и другие вещества, поддерживая наше здоровье. Она сказала, что если он может вырабатывать эти соединения, то мог бы создавать все, о чем бы мы ни попросили. Староземная техника почти сдохла. Если мы сможем просить о том, что нам нужно…
Мы были далеки от такого уровня обмена, но, возможно, уже заложили основу. Когда-нибудь все младенцы будут выживать.
Раджа ушла. Мы с Сильвией собрали инструменты.
– Хорошо поработали, – сказала она. – Может, мы мало что сказали, но я говорила с удовольствием.
– Разговор с растениями. Мне нравится.
Мы уже собирались уходить, но она вдруг остановилась.
– Каждое поколение создает свои правила, – сказала она. – Женщины твоего поколения все обдумали, и у них насчет тебя свое соглашение. Они мне не рассказывали, но я о нем знаю – и, конечно, тебе они не рассказывали, но ты, наверное, догадался. Они предпочитают бесплодных мужей, потому что так они могут регулировать частоту своих беременностей. Если они будут слишком частыми, то дети получатся менее здоровыми. А у тебя хорошие гены, очень хорошие гены, и они рады, что ты у них есть. Они делят тебя между собой, они тебя используют. Я считаю, что это жестоко, и знаю, что тебе это не нравится, но не могу вмешиваться. Вот только ничего не делать оказалось неожиданно трудно.
– Я счастлив.
– Правда?
– Я хочу быть счастливым и потому счастлив.
Похоже, она мне не поверила, но вмешиваться не собиралась.
Я бодрствовал всю ночь, так что отправился домой поспать, но по пути задержался у дома Индиры с Беком. Его отец сказал, что они легли.
– Они высоко ценят все, что ты сделал. И я тоже. Ты хороший, Хигг.
Я раздумывал над этим дома, глядя, как дневной свет льется сквозь крышу. У меня есть немного того, чего мне хочется. Я могу быть добрым, если постараюсь. Я могу быть счастливым, если не стану пытаться быть кем-то другим. Дети меня любят, я родил несколько хороших детей. Мужчины больше надо мной не смеются. Женщины по-прежнему мне лгут, но они перестанут, если я больше не стану просить их делать невозможное. Большие и не очень-то тупые мохнатые звери знают, что я – один из них.
Я как-нибудь вскоре схожу с трюфелем к Копальщику и спою ему печальную песню о страхе и надежде, неудаче и исцелении, о сладком свежем соке в листьях, вечнозеленых от горя. Может, я научу стаю подпевать мне воркованием. Музыка – это по-мирному. Межвидовая коммуникация. Такого на Земле не делали. Поющие фиппольвы. Пляшущие фиппокоты. Предупредительные разговорчивые растения с изощренным пониманием абстракций. Хорошие времена. Они могут настать. Поживем – увидим.
