Текст книги "Семиозис"

Автор книги: Сью Бёрк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Я не хотела их бросать, хотя в те последние дни их полуслепые глаза смотрели на меня как на убийцу. Мы даже предлагали их нести! Когда я в последний раз уходила из поселка, восходящее солнце было ярко-красным. Когда оно садилось, мы разбили лагерь над водопадом. Летучие мыши пикировали и завывали, и я снова услышала, как умирает Вера. Земля закончилась.

Хиггинс и бамбук год 63 – поколение 3

Мы понимаем, что должны постоянно делать выбор, и что наш выбор влечет за собой последствия, и что нам не гарантированы здоровье, счастье или даже жизнь.

Из Конституции Мирного Содружества

Хиггинс

Бек правильно сделал, что пригласил меня на рождение своего третьего ребенка: я уже принял две дюжины родов, включая одни у фиппольвицы, – что чуть не стало моей последней ошибкой. Бек – мой лучший друг, и потом, настоящим отцом ребенка был я, и отец из меня получился бы гораздо более качественный, чем из него.

В родах есть один этап – перед самыми потугами, – когда женщины часто паникуют. И на самом деле они не думают то, что кричат, хотя если бы мне пришлось все это вытерпеть, я вообще готов был бы убивать. В этом женщины крепче мужчин. Индира, прекрасная кареглазая Индира, волосы у которой вьются и закручиваются, словно вода в ручейке, Индира 325 дней терпела гормоны, изжогу, головные боли и геморрой, а потом – полдня схваток. Она сама свернулась, словно младенец, плача и дрожа в своем всегда убранном доме, где колыбель уже ждала чудесного мига. Бек держался у двери, чтобы в случае чего быстро сбежать: не самый лучший отец, как я и сказал, – хоть и широкоплечий мужчина, очень подходящий для того, чтобы чинить кирпичную кладку и вскапывать землю. (Я гораздо красивее, хоть у кого спросите, и, что еще лучше, идеально симметричен с ног до головы, что говорит об очень хороших генах.)

Индира приказала Беку открыть дверь навстречу слякотной погоде, потому что ей жарко. Она орала, что раньше у нее спина так не болела, а значит, с ней что-то не так.

– Здесь? – спросил я, ласково поглаживая ее позвоночник.

Она провыла что-то, что я принял за «да». Я посмотрел на старого медика, Бласа.

– Вероятно, просто голова плода давит на позвоночник, ничего опасного, – сказал он. – Все нормально.

К его немалому облегчению.

Я начал растирать место над этими чудесными крутыми бедрами, и мои ладони заскользили по потной коже.

– Здесь?

– Не останавливайся! – попросила она.

– Скоро, малыш скоро появится, скоро, скоро, – ворковал я. – Ты возьмешь его на руки, скоро, скоро.

Просто расслабься, расслабься. Индира была не из тех, кто расслабляется…

Но фиппольвицы обычно именно такие, так что несколько месяцев назад, когда я услышал мяуканье Глины – усталое и безнадежное, – я хотел было бежать, потому что догадался, в чем проблема, но не захотел ее спугнуть. Мы держали стадо из дюжины взрослых львов и их котят чуть выше по течению, чтобы валить сосны на дрова и ради расчистки новых полей, и я шел на вечернюю проверку, потому что я тот парень, который отвечает за животных. Люди больше всего боятся передних когтей льва – и это правильно, потому что это стремительные косы, но, когда львы выкапывают корни, эти когти выполняют только второстепенную работу. Задние когти в длину не больше ваших пальцев, зато они обитают на концах мощных скачковых лап. Лев одним ударом может вырвать вам кишки и перебросить вас через купол дома. А с чуть боˊльшим усилием он может сшибить дерево.

Глина лежала на боку, свернувшись и дергаясь в гнезде из бревен и листвы. У львов мозгов не столько, чтобы им требовалась большая голова, так что роды должны быть легкими – и обычно мы с крупными фиппами держимся на почтительном расстоянии друг от друга. Остальное стадо в тот вечер тоже держалось от нее на почтительном расстоянии. А я, идиот, подошел поближе, подражая их воркующей болтовне:

– В чем дело, Глина? В чем проблема, лапочка? Дай я посмотрю, я тебе плохо не сделаю, расслабься, расслабься.

Я тронул ее когти так, как они это делают в знак приветствия, и ворковал, и гладил ее длинную шерсть, и дал обнюхать мне лицо. Ее цепкие губы свернулись от боли при схватке, глаза моргали измученно и слабо, и она снова мяукнула – ужасный выдох, совсем не характерный для здорового льва. Она крепко прижимала задние лапы к груди, а шерсть намокла от крови и околоплодных вод.

– Не тревожься, Глина, все у нас хорошо. Дай я посмотрю, дай посмотрю. Я толкнул ее лапы, и она чуть раскрылась. – Расслабься, расслабься.

Ручка, покрытая слипшимся светлым мехом, торчала из щели прямо под ее грудиной: три пальчика с жемчужными кончиками, готовыми вырасти в когти. Львята должны рождаться головой вперед, как люди. Дело было плохо. Я коснулся ручки. Пальцы дернулись. Может, шанс есть. Я погладил живот, пытаясь прощупать положение котенка. Когти мамочки начали гладить мне спину – очень нежно, просто отвечая. Котенок лежал не полностью поперек, насколько я понял, – если только не принял напрягшуюся мышцу живота за его головенку (вполне может быть), но раскрытие было полным и, может быть – может быть, – мне удастся извлечь малыша.

Самец-вожак, Копатель, на краю вырубки заворчал и царапнул когтями землю, наблюдая за мной.

Я потер чуть сильнее, и ее когти зацепили воротник моей куртки и начали его рвать.

– Расслабься, расслабься, если тебе так лучше, то рви, сколько хочешь. – Я стоял рядом с ней на коленях, в досягаемости задней лапы. – Не напрягайся, лапочка. – Я чуть потянул ручку и потер снаружи, пытаясь провести голову мимо горба, но у меня не получилось. Я почти смог, и у нее и пошла потуга, но мы ничего не добились, разве что малышу стало еще тяжелее. Глина всхлипнула так, что у меня сердце сжалось.

Не задумываясь, я закатал рукав и засунул руку внутрь, в жар и слизь, и в мощные мышцы. Головка так близко! А львица провела когтями по моему воротнику, и куртке, и бахроме. Мои пальцы сомкнулись вокруг головы львенка, вокруг мордочки, и провели голову мимо вытянутой ручки, – и львица вдруг потужилась, а я потянул, потянул за ручку и за мордочку в родовых путях, а ее когти вошли мне в волосы, и мордочка уже вышла, розовая, а когти бритвами прошлись по моему скальпу и волосы посыпались мне на плечи. Вся голова родилась со следующей потугой, и я прочистил носик и пасть, а она снова потужилась, вспарывая когтями мне куртку, и тельце тоже родилось. Дитя вдохнуло и вякнуло, и я показал его ей – мальчик – и положил рядом, и когти вылетели из моих волос, и она его облизывала, а он лизал ее. Оба были слабы, но радостны, а я медленно пятился, продолжая ворковать. Славный счастливый малыш, чудесная мама прекрасно поработала.

Копальщик с рычанием надвигался на меня на всех четырех лапах. Я встал. Он поднялся на задние лапы. Мои глаза находились на уровне его груди, так что я был в откровенно проигрышном положении. Он прыгал быстрее, чем я мог бы бежать, так что бегство ничего не дало бы. Но у меня всегда было чутье на львов, как и на котов. Стекловары или еще кто-то их одомашнили. Наверное, Копальщик знал, как быть номером вторым, если бы я смог показать ему, что я – номер первый. Или так мне казалось.

Я сделал шаг вперед. Он занес когти, так что мое проигрышное положение стало еще яснее. Я зарычал и поднял руки как можно более угрожающим движением – жалкие мясные пальцы. Интересно, львы могут смеяться? Мне нужна была большая палка, но, если я за ней наклонюсь, меня распустят на тряпочки. Однако ему надо было только продемонстрировать свою власть, так что отвел заднюю лапу и выпнул на меня громадный ком земли и камней. Я заметил летящий ком и поймал его уцелевшей частью куртки. Схватив какой-то камень, я с силой бросил его, метясь ниже грудины, в его мужской орган. Мне еще раз повезло. Он взвыл и согнулся, но тут же выпрямился и изготовился прыгать. Я бросил еще одним камнем в его острый нос, который, как я надеялся, окажется еще более нежным, чем его орган, попал прямо в него – и он упал. В качестве завершающего аргумента я вывалил на него грязь со своей куртки. Он остался лежать с окровавленной мордой – новый номер второй.

Я обошел вырубку, протягивая руку другим львам, хоть мне с трудом удавалось сдерживать ее дрожь. Кое-кто из молодых самцов принюхивался, и я затаил дыхание: вдруг они решат бросить мне вызов. Вся стая смотрела на меня. Никаких вызовов. Я погладил Глину и львенка и ушел, стараясь двигаться как можно увереннее.

И вот в сумерках я вернулся в город, порванный, обстриженный, окровавленный, покрытый холодным потом и задыхающийся. Я понял, что потратил годовой запас удачи. Меня ведь могли убить прямо там, при всей их одомашненности, даже коты способны убить, не говоря уже о львах. И что же я за идиот? Я идиот, который выиграл, но стоил ли того мой приз?

Индира подбежала ко мне – Хигг! Хигг! – но как только убедилась, что я цел, а на мне только кровь Глины, то тут же вернулась к своему ткацкому станку: она всегда была усердной. Женщины крепче, но не всегда в том, в чем мне хотелось бы. Она уже была беременна…

И вот теперь Индира рожала и подумала, что при ходьбе спина будет болеть меньше – и так оно и оказалось. Скоро она уже стояла на четвереньках и тужилась. Бек – чисто декоративная часть помещения – все так же держался у двери. Я встал перед ней на колени, стирая пот с лица, которое я порой вижу перед тем, как проснуться в пустой постели, а она уже болтала и дышала нормально без всяких напоминаний. Блас сидел на стуле позади нее и держал зеркало, чтобы она могла смотреть на свои труды. Еще один медик ожидал с салфетками, теплой водой и одеялами и пеленками, готовый подскочить с необходимым, одновременно следя за очагом, чтобы всем было тепло. Бек время от времени высовывался из двери, чтобы переброситься словами с кем-то на улице, стараясь оказаться как можно дальше, но так, чтобы это еще не считалось трусливым побегом.

Головка показалась и родилась, а потом одно плечо… два плеча, мокрые и чудесные, а потом и весь малыш. Мы с Бласом немного обтерли ребенка, быстро его проверили, и Индира плюхнулась на кровать, чтобы взять младенца – чудесную девочку с хорошими легкими. Мы с Индирой полюбовались на нее, потом это сделали медики – и, наконец, Бек набрался храбрости, чтобы подойти и посмотреть. Все мы были потрясены и поздравляли друг друга. Это нас заняло до выхода последа.

Новая девочка. Не знаю, как Индира с Беком решат ее назвать, но я уже был готов петь ей песни и стричь льва на шерсть для пушистых тапочек, чтобы этим нежным ножкам всегда было тепло.

Мать Индиры заглянула сказать, что приведет других их детей. Я помог прибраться к приходу гостей.

– Миленькая! – объявила сестра новорожденной, Луна, вскоре после прихода, дивясь крошечным пальчикам и ушкам.

Луна тоже была моей дочерью, ей было четыре года, и ее брат, Ветер, почти десятилетний, был моим сыном. У меня немало детей (проклятье Мира, бесплодие, все еще остается проблемой – но не для меня), а поскольку гены у меня такие хорошие, то их распространение не вызовет особых проблем в следующих поколениях.

Я протер пол и унес кое-какое оборудование обратно в клинику, с каждым шагом чувствуя все большую безрадостность. Волнения родов закончились, оставив меня в личной послеродовой депрессии от размышлений о младенце, который одновременно мой и не мой.

Эту головоломку поможет решить хорошо выдержанный трюфель. Львы не едят свежие корни трюфелей, при всей их сладости и распространенности, – наверное, потому, что они воняют, как протухшие трилобиты, но при ферментации вкус и запах меняются. Я собираю то, что они выкапывают, варю в воде, и добавляю масляный корень (его львы едят, так что копать приходится самому), а через несколько дней, когда настой кончает пузыриться, я процеживаю отвар в другую банку, запечатываю сосновым воском и жду месяц или больше. Результат – моя главная слабость (после женщин) и надежное утешение.

Я эксперт по трюфелю. Хороший трюфель пахнет как цветки чертополоха, как поджаренный миндаль, как река на закате в теплый вечер, когда у тебя был хороший день и ожидается хорошая ночь. Я взял две больших банки с пирамиды в эркере моего дома – не самый большой и не самый лучший дом в городе, но меня он устраивает. Купол отремонтирован достаточно хорошо, но вот четыре из шести боковых эркеров оказались безнадежны, так что стены были возведены заново, простые и прямые. Тем не менее места хватало для кровати, стула, стола, кое-каких инструментов – конечно же, музыкальных инструментов – и больших запасов трюфелей.

Держа банки в руках и повесив гитару на спину под курткой, я направился в Дом Собраний – самое большое здание на Мире, где, как мы предположили, сами стеклодувы устраивали собрания, – со встроенными скамьями по кругу и такой большой крышей, что ей потребовались колонны. Зимняя морось превратилась в ледяной ливень, я шлепал в деревянных башмаках, а с бахромы на куртке скоро начнет капать. Бахрома не греет, но она мне идет, так что я всю одежду ею украшаю.

И я получал удовольствие от прогулки – или старался получать. Ночью в дождь у города есть свое очарование. Стеклянные крыши домов светились от зажженных внутри ламп и очагов, а свечка в моем фонаре выхватывала круг дождевых капель и намеками показывала сады и бамбук вокруг домов. Листва зимой была скудной и сверкала под дождем – это была скорее тень города, чем плотная реальность города в солнечный день. Но вот если прислушаться, то услышать можно больше, чем увидеть. Плеск дождевых капель показывал то, что скрывалось в тени: изгибы стен, путаницу листвы, поверхность тротуара. Нужен чуткий слух, чтобы оценить красоту холодной влажной ночи. К тому моменту, как я дошел, я уже решил, что у меня не тот слух, чтобы реально и от души ценить ночную прогулку под ледяным дождем.

Когда я вошел, Карилла, нацепившая столько бамбуковых украшений, что хватило бы на хороший костер, поцеловала меня в щеку. Мне знакомы были эти полные мягкие губы, теплые губы, но она поцеловала меня целомудренно, словно никогда не стонала в моей постели от экстаза. Она сияла от беременности – моя работа. Ее муж, Орсон, заговорил со мной о повседневных делах – уходе за фиппокотами. Палома, пухленькая и аппетитная, поцеловала меня столь же целомудренно, держа на руках маленькую Сьерру. Моя малышка Сьерра, с улыбкой точь-в-точь как у меня. Сьерра тоже меня поцеловала и велела своей кукле меня поцеловать – эту куклу я вырезал ей из фарфорового дерева, с подвижными суставами и инкрустированными агатом глазами. Другие женщины тоже целовали меня в щеку и справлялись об Индире и младенце, но только мои родители спросили, как дела у моего новорожденного. Ни у кого не было столько внуков, сколько у них, но наедине – это одно, а на людях – совсем другое.

Портить праздник обидами? Это не по мне. Все мои дети были здесь. У Джефферсона и Лейфа только что выпал передний зуб. У Лейфа мои карие глаза, но у меня они ведь не бывают такими печальными, правда? Татьяна выучила еще несколько столбцов из таблицы умножения. Ей всего шесть, но она ко всему относится очень серьезно и для своего возраста она высокая – и то и другое от меня она унаследовать не могла. Я дал Хатор львиной шерсти, а она ее спряла и связала шапку, и ее брат-близнец, Форрест, тоже попросил шерсти. Орион пожелал узнать, правду ли сказала Тиффани, будто фиппокоты понимают все, что мы говорим, потому что у Тиффани фиппокот топает лапой правильное количество раз, когда называешь какое-то число, если оно не слишком большое. Я сказал, что коты сообразительнее, чем мы раньше думали.

Бьорна – неизменно спокойного ребенка – заворожила масса еды, выставляющейся на столы, а я стоял рядом с ним, не менее завороженный: долгие роды Индиры дали кухонной команде достаточно времени на подготовку. Сладкая выпечка, два сорта хлеба, колбаса, копченая рыба, три сорта сушеных плодов, маринованный лук, тушеные птицы, салаты, яйца, олений краб и ямс! Богатый стол для зимнего времени – и столько еды, что нам все не съесть. Но мы постараемся, после того как отберем лучшие кусочки, чтобы отправить Индире. Я отставил трюфель ждать прихода Бека. Я надеялся, что он придет скоро – и в то же время надеялся, что он останется с Индирой до тех пор, пока она не перестанет нуждаться в поддержке – несовместимые надежды, включая и искреннюю надежду на то, что он, наконец, начнет что-то делать для Индиры. Он меня разочаровал. Я надеялся, что к третьему ребенку он все-таки поймет, как надо себя вести.

Он пришел, когда дети уже начали уставать. Они ели, и пели, и плясали, пока даже фиппокоты, эти зеленые пушистые любители веселья, не ускакали к себе в норы, с обвисшими хвостами-завитушками. Я поучаствовал во всем. Никто не знает так много плясовых детских песенок, как дядя Хигг. Я придумал для малышей новую песенку про Свет и луны, и даже взрослые ее подхватили.

 
      Галилей, вот странная луна:
Днем и ночью она видна.
Быстро садится, на западе встает,
Время не покажет, но яркий свет дает.
 

Когда пришел Бек, дети взбодрились.

– Имя, имя! – скандировали они: ритуал праздника новорожденных.

– Снежка! – сказал он.

(«Снежка! – подумал я. – Что за имя!» Но я продолжал улыбаться. Дядя Хигг должен служить примером.)

Дети постарались спеть и сплясать для Снежки, но им уже хотелось спать. Я постепенно замедлил песню до колыбельной, и они последовали моей подсказке: порхнули на землю, как снежинки, и замерли…

Вскоре после этого я открыл банку и разлил содержимое для тостов: настоявшееся до красновато-коричневого, ароматное. Трюфель для желающих и фруктовый пунш и чай для тех, кто склонен отклонить или соединить, как говорится. Пора отпраздновать рождение! Мое пятнадцатое, и двенадцать из них выжили. Казалось бы, мне пора привыкнуть, но любое рождение – не только у меня, но и у львов, котов, летучих мышей и ящериц за миллиарды лет во всей галактике и Вселенной, – все рождения невозможно должным образом отпраздновать. Однако трюфель – неплохое начало.

Сильвия подняла чашку.

– Все дети особенные, но Снежка – это этап. Сегодня мирян стало сто. Это чудесное число, и не только потому, что оно красивое и круглое. Оно чудесное, потому что цифра увеличивается. Снежка желанная, как и все малыши перед ней и все малыши после нее и как все здесь. Сегодня нас сто! За Снежку!

Очень скоро, после двух больших чашек неразбавленного трюфеля, я спросил у Бека:

– Почему Снежка?

Я боялся услышать что-то глупое: он ведь уже назвал двоих детей Луной и Ветром. Не понимаю, почему Индира позволяет ему выбирать имена.

– Ты не одобряешь.

– Оно… перекликается с природой, полагаю.

– Сейчас в горах идет снег, так что я подумал: Снежка. Тебе противно.

– Снежка?

– Снежка. Моя дочь. Я дал ей имя.

– Мне просто интересно.

– Дать ей имя – моя обязанность.

– Ты мало что сделал во время родов. Наверное, приходится пользоваться оставшимися возможностями.

– Ты же знаешь, что мне больно видеть, что терпит Индира.

– Ей приходится много вытерпеть. Вот почему ей нужна помощь.

– Есть то, чего я делать не могу.

– Есть то, чего ты не делаешь.

– И тут-то появляешься ты.

– Я не об этом.

– Но это правда. Ты сделал ей ребенка. Я даю имя.

– И ты явно потратил на это немало усилий.

– Это ее имя: Снежка. Моя жена, мои дети. Твое дело сделано.

Я ненадолго задумался. Он был прав, хотя я предпочел бы нормальное имя вроде Анны или Розмари. И нормальные имена для Луны и Ветра. По правде говоря, я много чего предпочел бы, а он стоял тут передо мной – и ни черта не сделал, а вот вся награда досталась ему. Он дал малышке идиотское имя, которое мне не понравится, просто чтобы его права были очевидны – точно так, как Копальщик бросал в меня грязью.

Я дал Беку по морде.

Он попятился, прижимая ладонь к носу. Я бил его не сильно. Он остался на ногах, и нос у него почти не кровил. Он посмотрел на меня и захохотал. Мне захотелось еще раз его ударить. На нас смотрели, но никто не пытался меня остановить.

– Хигг! – Он потянулся, чтобы по-братски обнять меня за плечи. Я отступил на шаг – но недостаточно быстро. – Ты можешь напугать львов – но не меня. Ты самый счастливый человек на Мире. Женщины, дети, трюфель – все, что пожелаешь, когда пожелаешь.

К этому моменту он уже прижимал меня к себе. Похоже, он выпил даже больше, чем я. В такой позе как следует размахнуться не получилось бы.

– Ты мой лучший друг, Хигг. Снежка – красивое имя. Отличное имя.

– Как скажешь.

– И скажу. Ничего личного.

– Ничего личного. – Я был собой недоволен. Можно было ударить его получше, так ведь? А я не смог. Я высвободился. – Выпью-ка я чая, – сказал я.

Сильвия ждала меня у кувшина с чаем, чтобы с серьезным видом вручить чашку трюфеля.

– Я была вспыльчивая, – сказала она.

– Я не вспылил.

– Знаю. Вот и хорошо.

Она предложила мне посидеть с ней. Я не помню тот день, когда она убила старого модератора и спасла нас, но моя мама говорит, что в тот день Сильвия изменилась. А вот переезд в Радужный город я помню. Я считал Сильвию умной и могущественной. Я любил ее по-мальчишески, и это чувство так и не прошло, даже когда она стала морщинистой и седой. Мы устроились у дальней стены, и я сделал большой глоток трюфеля.

– Это нечестно, – сказал я, снова чувствуя себя мальчишкой. – Я люблю Индиру, а она остается с Беком.

– О вкусах не спорят.

Она отпила немного трюфеля из своей чашки.

– Мне нужна жена, мне нужна… Индира.

– И Зоя, и Палома, и Карилла.

– И они. Хоть кто-то. Они должны со мной остаться, хотя бы одна из них.

– Ты знаешь цифры. Мужчин больше, чем женщин. Не будь ты фертилен…

И правда. Иван с Томом, наверное, оставались вместе потому, что у них не было других вариантов. Я сделал еще один большой глоток трюфеля.

– Женщины на мою любовь не отвечают. Они меня используют.

– Они знают, что во всем могут на тебя положиться.

– А Бек… Все мужчины считают меня игрушкой женщин.

– Нет. Они видят тебя с фиппольвами. Ты – главный лев. Это всех впечатляет. Меня впечатлило.

– Конечно. Женщины меня любят. Мужчины меня уважают. Львы меня боятся. – Для любого со стороны это может выглядеть именно так. – Наверное, мне не стоило бить Бека.

Она пожала плечами.

– Не мое дело.

Но на следующее утро, протрезвев, я понял, что это было именно ее дело.

Ближе к вечеру я пошел навестить львов. По пути я слушал летающих у меня над головой летучих мышей. Большинство охотников знают только несколько слов, а вот я понимал гораздо больше. Вот только в тот вечер они мало что могли сказать:

– Еда!

– Где?

– Здесь.

– Что? Жуки? Много?

– Да. Летим!

Копальщик приветственно взревел, и остальная стая подхватила клич. Он подбежал ко мне. Я приготовил ему большую миску корней трюфеля – то, что я отделяю после первой ферментации: вонь гнилых трилобитов сменяется алкогольным запахом. Он сожрал их, довольный быть на втором месте у такого первого, который приносит столь чудесные дары. Я прихватил себе небольшую бутылочку и устроился на бревне в теплом зимнем пальто, чтобы неспешно ее пить и смотреть, как луна пляшет, словно игрушечная звезда. Он устроил свою длинную узкую башку у меня на коленях, и я почесал его костлявую макушку. Он заворковал. Другие львы подтянулись, чтобы плюхнуться вокруг меня, и их воркование стало хоровым. Я присоединился к ним, толком не зная, что именно пою, – и мы устроили закату серенаду одной счастливой стаей.

Женщины мне лгут. Мужчины надо мной смеются. Большие, тупые, мохнатые зверюги считают, что я – один из них. Но дети меня любят. И у меня есть трюфель. На закате у реки зимним вечером, когда начинается северное сияние, у него вкус как у счастливых времен, которых ты толком не помнишь, но они явно были, может, будут завтра, надо просто дождаться и посмотреть.