Текст книги "На колесах"

Автор книги: Святослав Рыбас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

– Доброе утро, – поздоровался Никифоров и выключил электричество. – Не темно?

Губочев отодвинул ящик, встал. На нем была белоснежная сорочка с залежалыми складками на груди. К вечеру она наверняка испачкается.

– Ну что, Иван Спиридонович? – Никифорову сделалось неловко. – Ты давно предлагаешь пломбировать твое хозяйство. Раньше руки не доходили, а теперь, знаешь, давай-ка начнем. Пломбируй.

– Как? – спросил Губочев.

– Вот так! С сегодняшнего вечера.

– Конечно, ваше право. – Губочев повернулся к своей помощнице, вдруг быстро заперебиравшей карточки. – Не нашла? Эх ты, чижик... – В его голосе прозвучал ласковый упрек этой тридцатилетней девушке, плоскогрудой, угловатой, с изумительно красивым лицом.

Никифоров заметил, что, кроме белой сорочки, на Губочеве новые темно-синие брюки и бордовые туфли с блестящими пряжками. "Прощальный парад?" – мелькнуло у него.

Прежде Никифорова мало занимало, почему он делает так, а не иначе. Если бы он, Никифоров, был гением, талантом – да куда там талантом, просто сильным организатором, – тогда можно было бы решить, мол, все дано от бога, от природы. Однако природа была к нему не больно щедрой, скорее даже скудной, не наградила ни выносливостью, ни сильной волей, ни ярким даром, а то, чем он располагал, в лучшем случае называлось средними способностями. Девять из десяти на его месте делали бы то же самое: строили, собирали кадры, боялись ошибиться, оберегали свое честное имя. Он был нормальным – в этом, наверное, и заключался его дар.

Он никогда не думал, что способен сказать старому человеку "ты вор".

Отослал комплектовщицу и остался с Губочевым наедине.

– Иван Спиридонович, как же по-другому? Теперь я не могу вам доверять.

– Ну, вывез ветровое стекло, – спокойно признался Губочев. – Дочка в институт поступает. Попросили.

– Ты серьезно? – спросил Никифоров. – Как у тебя рука поднялась?

– Так и поднялась. В общем, спер я это стекло ради собственного дитя. Отпираться не собираюсь.

– Хоть бы отпирался для приличия.

– Я думал, вы с Журковым меня поймете. А стоимость я возмещу. Мы делаем одно дело... Доверять должны. Будто в одной семье.

– Но ты же украл, Иван Спиридонович! – крикнул Никифоров. – Как я могу тебе доверять? Что тебе мешает завтра вывезти целый контейнер с запчастями? Закон тебе не писан, страха не знаешь.

– А совесть? – мрачно спросил Губочев. – До сих пор я распоряжался вещами и поценнее стекла, а вроде остался честным.

– Неужели не видишь разницу? Ты для себя злоупотребил. Для своей шкуры.

– Так и вы, Александр Константинович, для себя злоупотребляете. Это ведь как поглядеть. Вот возил я на заводы разные подарки, в первую очередь ради вас. Чтобы вы были на хорошем счету. Однако вы честный человек. Не спорю. Мы ведь с вами православные люди: совесть для нас – это совесть...

Никифоров не нашелся, что ответить на странное противопоставление совести и нормы и, подтвердив решение опечатывать склад, ушел.

Приемная оказалась закрытой, а своего ключа у Никифорова не было. Журкова и Иванченко тоже не было на месте. Он направился в столовую, думая, что, может быть, Иванченко удалось привезти мастера и сейчас все толкутся возле холодильников.

"С чего я так устал?" – спросил он себя.

В столовой было солнечно. Светились голые дюралевые стеллажи, у кассы стояли проволочные ящики с бутылками кефира и лоток с пирогами. А людей было мало, своих – почти никого. Нет, вон там у раскрытого окна секретарша Вера откусывала пирог, и ветерок шевелил ее волосы. Она поманила Никифорова ключами. Он собрался ей напомнить, что перерыв еще не начался, но говорить было бесполезно.

– Иванченко не приехал?

– Не видела... Там телефонограмма из горсовета, – вспомнила она, когда Никифоров уже отвернулся.

Он постоял в очереди, купил кефира и пирогов. Над кассой висело предупреждение: работники центра обслуживаются вне очереди. И раздатчица улыбнулась.

– Александр Константинович, ну что вы!

– А куда мне торопиться? – ответил Никифоров. – Ты Иванченко не видела?

Значит, еще не вернулся. Спрашивал на всякий случай. На обед ушло минуты две, была у Никифорова дурная привычка есть торопливо, точно толкали в шею. Давным-давно, в невозвратные времена отец посмеивался над ним: "Поспешай медленно!" Сейчас вроде некуда было гнать, а привычка действовала.

Из столовой пошел к себе, захватил в приемной листок телефонограммы Верины детские каракули без запятых и прописных букв – и позвонил в горисполком. Ни с того ни с сего на три часа назначили заседание депутатской комиссии по благоустройству и озеленению. Что за спешка? Оказалось, забыли заранее послать приглашение, извините.

За дверью послышались шаги, Никифоров позвал:

– Вера, зайди, пожалуйста. – Она вошла, остановилась, поджав губы. Вот тебе полтинник. Купи кефира и три пирожка.

– А зачем? Вы ж только что...

– Я тебя прошу.

– Ну, пожалуйста, если вы просите.

"Забавные у нас отношения, – подумал Никифоров. – Чего она злится?"

– Вера, что с тобой? – улыбнулся он. – Я тебя чем-то обидел?

– Нет, не обидели. Я не знаю, Александр Константинович. Просто голова болит.

– Голова?

– Вы молчите, а сами думаете, что я плохо работаю... И у вас это копится, копится. Уж отругали бы лучше.

Он читал у Спока примерно о том же: строгих, гневливых родителей дети слушаются меньше, чем спокойных, потому что маленькие мудрецы догадываются, что гнев где-то копится и когда-нибудь случится взрыв.

– Отругаю, когда надо будет, – пообещал Никифоров. – A как ты работаешь, тебе самой виднее. Только улыбайся почаще. В голове есть такой центр улыбки, даже когда тебе худо, ты улыбнись, и центр все отрегулирует.

– Ну это же себя обманывать, – ответила она.

– Прямо уж обманывать... Человек так устроен, что хочет быть лучше.

Из столовой Вера вернулась быстро. Он взял кефир с пирогами и пошел к Губочеву. Возле поста диагностики, рядом со стадом отремонтированных машин его встретил главный инженер.

– Ты куда? – Журков кивнул на кефир.

– Да так... Возьми пирог.

Журков показал руки, они были испачканы черной смолой.

– Рационализаторы! Додумались покрывать тектилом, не снимая колес. Время они экономят! Скажу Иванченко, пусть внесет в свой кондуит.

– Может, они хотели как лучше, – сказал Никифоров. – А мы сразу премию срежем...

– Куда ты собрался? – повторил Журков, глядя на газету с пирогами. Кому?

– Да так.

– Лучше или хуже, а технологическая дисциплина – это закон. Отступил раз, а мы проморгали – значит, все дозволено. Уже одному у нас было все дозволено... А ты не к Губочеву?

– Что ему голодному сидеть, – неловко усмехнулся Никифоров. – В столовку ему сейчас, поди, стыдно идти. С меня не убудет, отнесу.

– Отнеси, коль такой жалостливый.

Никифоров кивнул и пошел, но кто-то громко позвал:

– Саша! Эй!.. Саша!

Старый приятель Олег Кипоренко махал рукой, улыбаясь во весь рот, как мальчишка. "Не вовремя приехал", – мелькнуло у Никифорова. У Кипоренко был дар нравиться людям, как раз то, чего у Никифорова, как он считал, не было. К сорока годам Кипоренко не сумел стать ни советником-посланником, ни заведующим отделом, какими стали его сокурсники, и занимал небольшую должность. "Я Акакий Акакиевич, – шутил Кипоренко. – Современный Акакий Акакиевич Башмачкин. Пишу с утра до ночи. За границей тоже пишу, но иногда надеваю смокинг, чтобы выпить рюмку водки. Знаешь, как мне недавно повезло? Я в Африке снял кучу слайдов, так у меня издательство купило сто семьдесят штук по четвертаку за слайд. Теперь куплю дочке кооператив". У него было две жены, бывшая и настоящая, и две дочери, большая и маленькая.

– Ты обедать? – спросил Кипоренко. – Жрать охота! – Он взял пирог, откусил. Никифоров отдал ему кефир. Кипоренко запрокинул голову, отпил из горлышка.

– А меня однажды в Нью-Йорке чуть не прирезали, – вспомнил он. – Ха-ха! Ты ел? А кому пирожки?

– Тебе. Не стесняйся.

– Теплый, – сказал Кипоренко. – Хорошо тебе. Ты хозяин, даже общепит свой. А мне переднее левое крыло надо заменить... Как, Саша?

– Стукнулся?

– Автобус, понимаешь, с левого поворота вылез на мою сторону. У меня была секунда. Вижу, что он должен меня задеть – и как во сне. Стою на правый поворот, автобус – на меня. Просто растерялся. А ведь успел бы включить задний ход, как думаешь?

"Не вовремя приехал", – снова подумал Никифоров.

– Пошли ко мне, – сказал он.

– Сначала покажу, как он меня.

– Ну идем, – согласился Никифоров.

– Так вот, чуть меня не зарезали, – начал Кипоренко, и они пошли к выходу. – Я жил на семнадцатом этаже, а магазин – на одиннадцатом. Жена послала за молоком. Я вот в этих джинсах был. – Он хлопнул себя по бедру. В кармане пять долларов. Сел в лифт, еду. На пятнадцатом лифт останавливается, входит здоровенный детина, метра два. В кулаке штык. Он мне штык к животу: "Мани!" Они там не шутят. Запросто пырнет. Я отдал свою пятерку, говорю: "Извини, ай эм сорри, больше нету". Ну он, слава богу, поверил. Поднялся я домой, а руки трясутся.

Они подошли к воротам. Калитка была открыта, с улицы тянуло жарким сквозняком. Никифоров остановился, пропуская приятеля. Кипоренко тоже остановился.

– А ведь молоко нужно! Опять взял пять долларов. На пятнадцатом лифт останавливается, входит тот же тип со штыком. Штык к животу: "Мани!" Ну, тут я не выдержал. Как заору на него: "И тебе не стыдно, только что дал пятерку, а ты опять лезешь!" Он эдак прищурился. Думаю, – финиш, приехали. А он: "Ай эм сорри, сэр". – И ушел... Ха-ха! – Кипоренко хлопнул Никифорова по плечу, подтолкнул: – Вот сюжет, а?

Крыло выглядело нестрашно: удар косо пришелся в середину, сантиметрах в трех за боковым указателем поворота, смял железо в глубокую складку и, не повредив стекла фары, разворотил ее гнездо. Бампер и панель радиатора были слегка погнуты.

– И ты из-за этого приехал? – спросил Никифоров. – Делать тебе нечего. С таким крылом я бы объездил полмира.

– Серьезно, Саша, можно сегодня заменить? Завтра я улетаю в Ригу сопровождать одного джентльмена.

– Трудно, – вздохнул Никифоров. – Тебе отказывать не хочется, а свой порядок не могу нарушать.

– Между молотом и наковальней? – сказал Кипоренко.

– Не обижайся, ладно?

– Чего мне обижаться? Я сам дурак, сперва надо было позвонить.

– Приезжай после Риги.

– А может, попробуем сегодня? Понимаешь, сейчас у меня есть время, а кто знает, что случится через неделю? – Кипоренко рассеянно смотрел на него, держа перед собой пустую бутылку. Никифоров подумал, что еще никогда не отказывал ни своим немногочисленным приятелям, ни начальству. Начальству отказывать глупо. Но уж если оно, прибегая к телефонным звонкам, записочкам и даже телеграммам, хлопотало о внеочередном ремонте тех или иных машин, то он наверняка имел право помогать своим. Не боялся он и рабочих: те верили, что Никифоров не продается. Ему перед собой было неловко.

– Знаешь, Олег... – сказал Никифоров, помолчал, махнул рукой. – Ладно! Пошли в диспетчерскую, откроем заказ-наряд. – Решив отказать, он согласился, но вместо облегчения почувствовал досаду.

– Счастье – это благо индивида, – засмеялся Кипоренко. – Ты могучий человек, Саша!

Они пригнали машину на кузовной участок. Мастер Верещагин хмурился, не смотрел в глаза Никифорову и долго думал, кому ее дать. Должно быть, помнил утреннее заседание месткома. Никифоров не торопил. Он знал, что кузовщики заняты и что за опоздания отвечать Верещагину. Когда мастер, усмехнувшись, сказал ему об этом, Никифоров взял его под руку.

– Ты все понимаешь. Но я прошу...

– Просьба начальства – приказ для подчиненного, – укоризненно ответил Верещагин.

– Не приказываю, а прошу.

– Нет, Александр Константинович. Я не могу, – сказал Верещагин. Стыдно.

Кипоренко стоял за спиной Никифорова, не вмешиваясь. Директор повернулся к нему, думал, что Олег найдет какой-нибудь обаятельный дипломатический ход, но тот отвел глаза.

– Понимаю, – сказал Никифоров Верещагину. – Хочешь, чтобы я приказал? Вот заказ-наряд. Чтоб через два часа заменили крыло!

– Хорошо, – глухо отозвался мастер.

– Идем с Филимоновым потолкуем, – сказал Никифоров и направился к бригадиру, который вместе со сварщиком Славой доделывал красный фургон.

– Зачем же лбами нас сталкивать? – спросил Верещагин.

– Да не лбами! – воскликнул Никифоров. – Не лбами, Гена! Сейчас увидишь.

Филимонов и Слава привинчивали задний бампер. В свежепокрашенной крышке багажника отражались две склонившиеся головы.

– Здорово, мужики, – сказал Никифоров. – Заканчиваете?

Сверкнув белками, Слава взглянул из-под нависших волос и с усилием довернул ключ. Ключ звякнул об пол. Слава встал. Филимонов, стоя на коленях и согнувшись, привинчивал о другой стороны.

– Сейчас, сейчас, – сказал он. На обнаженной руке под развилкой толстых вен перекатилась выпуклая мышца.

Слава вытер руку о штаны и протянул Никифорову. Директор пожал и спросил:

– Ты был на зональном конкурсе?

– А вы забыли? – Усики Славы от улыбки расползлись по губе. – Мы с Платоновым...

– Платонов за тридцать минут заменил крыло, – сказал Никифоров. Думаю, теперь ты бы тоже смог.

– Я и тогда мог.

– Раньше вы меняли крыло два дня. Боялись к автомобилю подойти.

– Ну раньше! А сейчас мы корифеи.

– Ай да Слава! – засмеялся Никифоров – Ну, замени-ка крыло не за тридцать минут, а хотя бы за час.

– А чего? – ответил Слава. – Давайте. Где машина?

– Что вы из меня дурачка делаете? – крикнул Верещагин. – За нарушение очереди наказываете, а сами-то что? Для нас одни законы, а для вас другие? Я бы на вашем месте... – Он быстро пошел прочь, высоко держа голову.

Никифоров посмотрел вслед мастеру и покраснел.

– А он мне нравится, – сказал Кипоренко – В молодости все хорошие. Слава богу, что он не на твоем месте... Xa-xa!

"Что он, дразнит меня?" – подумал Никифоров, но, поглядев в ясные глаза приятеля, понял, что Кипоренко не по себе.

– Ничего, Александр Константинович. – Бригадир наконец встал. – Он и впрямь молодой. А крыло мы заменим. Раз надо, так надо.

Никифорову снова почудилась насмешка. У него появилось ощущение, будто его несло юзом по гололеду. Отступать было поздно.

– Это Олег Кириллович. – Никифоров кивком показал на Кипоренко, по-прежнему улыбавшегося простодушно-обаятельной улыбкой. Дипломат-международник. Объехал весь мир. Сейчас ему надо помочь.

– Здравствуйте, – сказал Кипоренко, протягивая Филимонову руку. – Очень приятно.

– А что, надо так надо. – И бригадир пожал ему руку.

Перед отъездом Кипоренко обнаружилось, что у него украли из моторного отсека итальянскую сирену. Никифоров собрал кузовщиков и сказал:

– Найдите, очень прошу. Наказывать не буду.

Минут через десять сварщик Слава принес в кабинет спаренный рожок сирены, похожей на две дудки, – отыскал в инструментальном шкафу. Никифоров не спрашивал, в чьем именно, спросить же очень хотелось. Может быть, поэтому он ничего не сказал Кипоренко, просто попрощался и пошел, не дожидаясь, когда машина приятеля тронется с места.

Никифоров ощутил, что они простились не по-человечески, словно он бежал от Олега, от своей вины. А в чем его вина? Но доискиваться было некогда: Иванченко привез холодильного мастера, посулив ему магарыч. Он виновато морщился, когда объяснял это. Его рубашка прилипла к спине. Он взял со стола графин и выпил воды. Потом плеснул в горсть, омочил лицо и, покряхтывая, стал утираться. Никифоров намекнул ему, что здесь не баня. Вспомнился журчащий родничок во дворе автоцентра – когда срывали песчаный холм, вскрыли водоносный пласт. Пусть Иванченко наладит холодильники и идет к роднику.

– Но магарыч! – возразил Иванченко. – Нужна хотя бы пятерка.

Никифоров вытащил три рубля, посмотрел на Журкова. Тот нахмурился, признался, что жена дает ему рубль, но советует ни в чем себе не отказывать. Иванченко причесался, подул на расческу и сообщил, что у него тоже кое-что найдется. Вскоре Никифоров поехал на санитарную станцию за разрешением открыть столовую.

VI

– А я сегодня думала о вас, – призналась Полетаева. – Даже на календаре записано. Ну как?

Вчера ее черные волосы свободно спадали к плечам, а сегодня из-за жары были собраны в пучок и заколоты красной заколкой, обнажив тонкую шею. За столами сидели еще две женщины. Обеим было уже за сорок, они глядели на Никифорова, как на нескучного посетителя. На столе Полетаевой стоял в стакане букетик ромашки-пиретрума. Пахло духами.

...Никифоров чувствовал, как от него расходятся волны горечи и враждебности. Душа была забита, скована заботами, и он был не рад, что встретился с Полетаевой. Ему нечего ей сказать, потому что он сейчас был только директором и еще – Журковым, Губочевым, Иванченко, Верещагиным, Кипоренко и т.д. Никифоров гнал машину сосредоточенно и зло, словно агрессивная езда отвлекала его. Выходя на шоссе, быстро осмотрелся. Слева ехал рейсовый автобус, а справа грузовик. Нужно было переждать.

Полетаева схватилась обеими руками за панель. Машина, проскочив под носом у автобуса, не удержалась на асфальте и, наклонившись, пошла двумя правыми колесами по обочине вдоль кювета. Непрерывно сигналя, слева проревел грузовик. Никифоров выровнял руль, вышел на осевую и обогнал грузовик. Вслед донеслись четыре коротких сигнала. На языке шоферов это означало: "Сумасшедший!"

– Он нас ругает, – сказала Полетаева. Она положила ладони между колен, и на припудренной пылью панели остались отпечатки ее ладоней. – Вы сегодня злой.

– Злой, – согласился Никифоров.

– А почему вчера вечером вы не поздоровались?

– Не хотел мешать.

– Мешать?.. – протянула она. – Но ведь мешают только близкие люди.

– Больше всего мы сами себе мешаем, – возразил он. – А всякие другие, близкие или чужие, – это уже во-вторых.

В открытые окна дул ветер, выносил жар разогретого железа. После железнодорожного переезда потянулся подъем, где вчера Никифоров плелся в хвосте грузовой колонны. Солнце светило прямо в глаза. Впереди мерцали полосы асфальта, похожие на лужицы.

– Александр Константинович! – вымолвила Полетаева. – Там затаился медведь. Если хотите, я вам акт хоть сейчас подпишу.

Он кивнул и сбавил скорость. Что ж, скорость тоже была миражом вольной жизни, куда бы он хотел умчаться и бродить среди лугов и пустошей своего детства, посылавшего теперь ему знаки цветами – единственным неизменным, что он понимал.

– У вас на столе букетик пиретрума, – сказал он с какой-то надеждой.

– Да, ромашки. А что? – Полетаева глядела вниз, на тенистую речку, ушедшую из-под зеленого тоннеля ветел и бегущую по пологой излуке, отражая маленькие облака. Этой излуки Никифоров прежде не замечал. Когда начинали строить автоцентр, на ее месте был небольшой плес. И до сих пор ему казалось – там светлая водная полянка. Но река сдвинула берег.

– А там живет заяц. – сказал Никифоров.

– Настоящий? – В ее голосе не было удивления.

Поворот к центру был совсем близко; можно различить белые буквы на голубом щите-указателе: "ВАЗ". Проехали бетонный навес автобусной остановки.

– Вы обиделись на меня, что я закрыла столовую? – повернувшись, с упреком и улыбкой спросила Полетаева.

– Вы выполняли свой служебный долг.

– Служебный долг? Слишком громко. Столовую закрыла санитарный инспектор, а вы обиделись не на инспектора, а на человека.

– С чего вы взяли, что я обиделся? Каждый делает свое дело... Но... но ведь скучно же! И вы и я знаем, что скучно, и ничего не хотим переменить. Вот заяц вчера пробежал – событие!

Никифоров затормозил, включил указатель поворота, но вместо того, чтобы сворачивать к автоцентру, поехал прямо. "Зачем? – спросил себя. – Чего я от нее хочу?" И в эту же минуту почувствовал, что освобождается от тяжести, которая угнетала его.

– Вы как чеховский герой, – сказала Полетаева. – У них, кажется, тоже так дело делают, а при этом думают, что ничего не изменится.

– Нет, те были умнее своего времени.

– А вы? Умнее или глупее?

– Мы-то как раз сильнее своего времени. Не лучше и не хуже, а просто сильнее. Поэтому и не знаем, чем еще, кроме дела, нужно заниматься. Теперь нету таких понятий о человеке – "лучше" или "хуже".

– Мы проехали поворот, – заметила она. – Может, поедем дальше? Просто прокатимся... Когда еще у меня будет такая возможность?

Миновали развилку, кирпичный домик поста ГАИ, патрульный автомобиль. Инспектор с косой в руках стоял посреди крошечного газона. Он со скукой взглянул на них, отвернулся, потом живо повернулся обратно и проводил машину пристальным взглядом.

– Все дела, дела, – сказала Полетаева. – Надо жить – вот и все. Любое дело – это еще не вся жизнь.

– Тем более ремонт машин, – сказал Никифоров.

– Но от вас исходит, что вы человек власти, вы знаете, чего хотите. А я вот не знаю...

– Я тоже не знаю, – ответил он. – Порой смотрю на своего Василия и не понимаю: откуда он пришел? Когда я его не вижу, мне страшно за него, вдруг с ним что-то случится... Когда я с ним, я, наверное, счастлив. Вот и весь смысл жизни.

– Да, может быть, вы правы, – сказала она. – А что делать тем, у кого нет детей?

– Поскорее заводить. – Вспомнил, что она разведенная, и смутился, словно сказал бестактность.

Дорога вошла в лес. За обочинами в высокой траве поблескивала солнцем вода. От кустов и елок падали короткие тени.

– Куда мы едем? – спросила она.

– Едем, и все.

– Вот и хорошо. А когда станет неинтересно, мы вернемся.

Показалось, что она как будто предостерегала его, чтобы он не обманывался насчет этой поездки, а может, вместе с ним предостерегала и себя. Или пыталась предостеречь. В ее словах "мы вернемся" Никифоров не услышал уверенности. Скорее всего это был обычный женский призыв к благоразумию, к которому мужчины остаются глухи, понимая как просьбу действовать энергичнее.

Увидев узкий съезд на лесную дорогу, Никифоров свернул с шоссе. Полетаева смотрела на тонкие высокие березы, окруженные ельником и лещиной. Машина царапала глушителем сухую каменистую гряду между широкими колеями. "Жигули" шли ползком. Никифорову пришлось наехать левыми колесами на гряду, оставив правые внизу в колее. Скрежета под днищем не стало, но машина сильно накренилась вправо, задевая бортом траву.

Полетаева отодвинулась от двери.

– Не бойтесь, пройдем, – сказал Никифоров.

Лес понемногу отступал, появились круглые лужайки. За деревьями мелькнуло небо, и затененный лесной коридор вывел на большую поляну.

– Кажется, приехали, – сказал Никифоров.

Полетаева удивленно посмотрела на деревянную картографическую вышку с полуразобранным полком и заросшими кипреем опорами, на лес и, улыбнувшись, вышла.

Она с ожиданием поглядела на него. Никифоров засмеялся и полез на вышку.

Оттуда было далеко видно лес и поля, и то, что ушло, стало сном: на карнизе маленькой красной колокольни с безмятежной грустью гуркают голуби; мальчик сунул в рот два пальца и засвистел, замахал свободной рукой; захлопав крыльями, голуби нехотя взлетели...

Внизу на поляне шла женщина в синей джинсовой юбке и красной кофте с короткими рукавами. Ее темные волосы были заколоты на затылке красной заколкой, и, когда она наклонялась, заколка блестела. Из-под ее ног взлетали синекрылые кобылки и зеленые кузнечики. Никифоров стоял на вышке, смотрел, как женщина срывает высокие ромашки, нивяники, складывает цветок к цветку. Далеко над деревнями плыли маленькие облака, похожие на белых зайцев.

– Что вы там увидели? – крикнула женщина.

Он улыбнулся.

– Слезайте оттуда! – засмеялась она. – Не думаете же вы, что я вас туда загнала?

– Думаю, – ответил Никифоров и спустился.

Она стояла, положив букет на сгиб левой руки. "Так держат ребенка", мелькнуло у него.

– Ну, показывайте, что собрали, – сказал Никифоров. – Запомните, это нивяник. Не просто ромашка, а нивяник. У каждою цветка есть свое имя.

– А для меня это ромашка, – возразила она.

– Нет, это нивяник. Ромашка не такая. – Он огляделся. Рот! Видите, насколько меньше. У нивяника на стебле один цветок, а у пиретрума сразу три. И листья совсем разные.

– А это как называется? – Женщина присела и сорвала маленький голубовато-фиолетовый цветок.

– Герань луговая.

– А вот это незабудка! – показала она. – А это иван-да-марья! Улыбаясь, она поглядела на него снизу вверх. – Правильно?

– Правильно. – Он присел рядом. – А это что? – Наклонил стебель короставника.

Она прикрыла глаза и покачала головой.

– А это? – Коснулся желтой чашечки лютика.

– Лютик! – сказала она.

– А это? – Показал на кукушкины слезы.

Она снова покачала головой.

– Вы не знаете родной природы, – строгим голосом вымолвил Никифоров. Садитесь. Двойка.

– Ну, еще что-нибудь спросите, – сказала она. – Хотите я венок сплету? Из нивяников.

Она села на траву, юбка на бедрах натянулась, оголив колени. Поправив подол, она поджала под себя ноги, выбрала шесть цветков и стала вязать их жгутом, быстро работая пальцами.

Никифоров сел, поднял голову к небу и смотрел на облака.

– Знаете, что я вспомнил? На языческой Руси посылали к предкам посланников: приносили жертвы. И не только на Руси, везде... И их украшали венками из цветов. Цветок – это знак бесконечной жизни.

– Значит, венок – символ жертвы? – спросила она.

– Скорее, знак предкам.

– Ну, вы самый настоящий язычник!

– Язычник, – согласился Никифоров.

Он привстал, подвинулся к ней и опустил голову на ее колени. Полетаева просунула руку под его затылок, приподняла и убрала с юбки остатки ромашек. Он не знал, сбросит она его голову или снова опустит себе на колени. Они смотрели друг на друга, потом она отняла руку и стала доплетать венок.

Он видел сдвинутые темные брови, опущенные уголки рта, голубовато-зеленые жилки на открытой шее. Она подняла руки и надела на себя венок. Он зажмурился, слыша, как бьется в ее коленях кровь, как она дышит и как ее голос звучит сквозь стрекотание певчих кузнечиков: "Ты же знаешь, что потом наступит пустота. Я этого не хочу. Этого не будет, ибо наше время случайно и пора возвращаться".

Он открыл глаза от ее прикосновения.

– Все-таки очень жарко. Еще немного – и солнечный удар, – сказала она.

– У меня уже солнечный удар.

– Все мужчины, как маленькие дети. Неразумные и хитрые.

Никифоров рывком встал, протянул ей руку и помог подняться. Он задержал горячую сухую ладонь, потом она ускользнула. Полетаева повторила:

– Неразумные и хитрые.

– А русалки с венками заманивают неразумных язычников в омут.

Они вернулись к машине. На раскаленной вишневой эмали, как в гладкой воде, отражались их фигуры.

Пока ехали по лесной дороге, Полетаева не сказала ни слова, только отрывала белые крыльца лепестков и бросала в окно.

Никифоров вспомнил, как шел мимо ее дома и как почему-то было стыдно. Только что она была совсем близко, и он касался ее тела. Он подумал, что даже не пытался ее поцеловать. Ему показалось, что она ждала этого. "Она порядочная женщина, – сказал себе Никифоров. – Она ждала, что я просто ее поцелую. Не замечу ее неуступчивости и поцелую". Он не жалел, что не решился. Нечего было себе лгать: он знал, что такое короткая связь, какую пустоту и злобу дарит она. Могло быть, а не случилось. И это не случилось тоже связывало их.

– О чем ты думаешь? – спросил Никифоров.

– О том же, что и ты.

– Тогда ты ведьма... Хотя недавно была русалкой.

– Нет, я не русалка и не ведьма. Просто замужняя женщина. Есть у меня муж. Правда, он сейчас в отъезде. Муж – хорошая защита от случайных знакомых.

– По-моему, тебе не нравится, что ты говоришь.

– Это тебе не нравится. А я иногда напоминаю себе, что я мужняя жена.

– А когда он вернется?

– К Новому году.

– Ну это скоро. Сейчас липы цветут, лето под горку пошло. Новый год совсем скоро.

– Скоро... И будем все начинать сначала... Ну, хватит! Не надо об этом. Расскажи лучше о себе.

– У меня все хорошо.

– Так не бывает.

– Почему не бывает? Сын не болеет, жена не пилит, с тещей нейтралитет. И на работе все в порядке: обещали снять только к концу года.

– Тебе тоже не нравится, что ты говоришь.

Они подъехали к санитарной станции. Полетаева отдала акт. Никифоров увидел, что цвет ее глаз похож на лесную герань. Она надела себе на голову венок, улыбнулась и, уже выйдя, сказала:

– Будь умницей. Все будет хорошо.

Он смотрел, как она уходит свободной прямой походкой, и испытывал глубокое одиночество.

Подул ветер, прикоснулся к кленам и снял несколько желтовато-зеленых листьев. Один лист опустился на лобовое стекло. Никифоров прислушался, не отзовется ли ее голос. Нет. Не отозвался. Был слышен шум далекого автоцентра, находившегося почти в двадцати километрах отсюда.

Он отвез акт, думал быстро уехать домой и не смог уехать.

Его занятия были повторением прошлых занятий и разговоров. Принял на работу двух отслуживших в армии парней, объяснился с мастером Верещагиным, распорядился направить на помощь малярному участку двух женщин из бухгалтерии и отдела кадров. С трудом уговорил их, обошел цех, ответил пятерым заказчикам, почему сорваны сроки ремонта... И так далее.

Но уже со следующего дня Никифоров заметил за собой странную новость: он мысленно разговаривал с Полетаевой. И она отвечала! Ну, это сон, баловство, думал он, это пройдет.

– ...Может, вы вправду хотите загнать нас за Можай? Я готов. Заедем в московскую дирекцию, а потом я в ваших руках. Видите, как лето бежит вприпрыжку... Такие длинные росы! А ведь уже позднее утро. Еще только ильин день, еще целый август впереди, но посмотрите вдаль, что за черная сеть вьется над горизонтом? Это пробные облеты грачей. На Илью до обеда – лето, а после обеда – осень...

Никифоров поехал с Полетаевой в Москву. Его вызвали в дирекцию, а она просто сбежала со своей санитарной станции, и оба понимали, что у них свидание, что они связаны общей тайной, что никакого будущего у них нет. Поэтому и последний летний месяц тоже был с ними как дружеское предостережение.

– Что у тебя нового? – спросила Полетаева.

– Вот еду с тобой... Наверное, там меня не долго продержат. Подождешь? Или сходи в кино, пока я буду объясняться.

– Лучше подожду. Мне будет приятно тебя ждать. – Но, сказав это тоном близкой женщины, она постаралась исправиться и добавила: – Только ты не долго, да?

Та, к которой Никифоров привык, не походила на нынешнюю Полетаеву. Та была свободна в речи, взгляде, одежде. А эта внимательно вглядывалась в него.

– Значит, тебя еще не снимают с работы? – улыбнулась она.

– Зимой снимут, я тебе уже докладывал...

– А что ты тогда станешь делать? Пойдешь учителем ботаники? Не боишься?

– Боюсь? – Он засмеялся. – Чего же бояться? Власть мне не нужна. У меня от нее постоянный голод на людей. Снимут – я сразу выздоровлю.

Полетаева тоже засмеялась:

– Странный ты... Это пройдет. Все наладится, даже не вспомнишь. У памяти хороший вкус.

– Порой мне кажется, что такие, как я, смешны и нелепы. Я жду, что мне дадут медаль...