Текст книги "На колесах"

Автор книги: Святослав Рыбас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

И они же, комиссия, возмущаясь, стали спасать его, как только поняли, что обмануты мальчишеским самооговором. Да и кого бы они сейчас назначили вместо него? Дали отсрочку до конца года, чтобы он попытался взять план или чтобы они смогли подыскать замену. И выговор тоже дали. Ревизоры уехали вполне удовлетворенными. Дело, начатое кое-как, уже само поддерживало себя. Даже самого Никифорова это открытие поразило. То, что он знал – учебные часы в автоклассе, обязательное обучение второй специальности, преодоление страха перед автомобилем, инженерные дипломы мастеров, – было просто и не объясняло тайны превращения. А тайна была!..

С этими мыслями Никифоров дошагал до своего кабинета и там увидел плачущую Лиду. Ее лицо, всегда бледное и поэтому как бы просвечивающее, и теперь было бледным, на нем выделялся красный рот. Она говорила, а между веками и белками накапливалась прозрачная влага, выливалась из внутренних углов глаз, капала на темный стол. Девушка вытирала капли рукавом зеленой хлопчатобумажной куртки, испачканной засохшей краской.

– Успокойся, Лида, – сказал Никифоров. – Ну, успокойся.

– Он схватил ее вот здесь. – Она дотронулась до тою места, где нагрудный карман поднимался холмом. – Она вырывалась, а он смеялся, как зверь. Я схватила растворитель, чтобы плеснуть ему в глаза, тогда он выругался, как зверь, и отошел. Лучше я сяду в тюрьму, только терпеть уже сил нет.

– Успокойся, Лида, – повторил Никифоров. – Все будет хорошо, я тебе обещаю, – но в голосе, он чувствовал, не было уверенности, лишь тоска и растерянность.

Он вызвал мастера-маляра по селекторной связи.

– Я пойду, Александр Константинович. Не хочу его видеть.

– Иди, Лида. Все будет хорошо.

Никифоров вышел вслед за ней и еще увидел в коридоре перед лестницей ее невысокую фигуру в мешковатом костюме и ясно ощутил досаду. Он знал, что скажет про случившееся Журков. Можно и не идти к главному инженеру, не морочить друг другу голову подвигами этого хулигана, у которого тем не менее золотые руки: он, единственный в районе мастер, умел красить автомобили на одном дыхании.

– А чего думать? – сказал Журков. – Гнать надо.

– Как гнать, если он корифей в своем деле? У девчонок до сих пор краска ложится "шагреневой кожей".

– И будет ложиться! Он никогда их не научит, – хмуро сказал Журков. Его твердая нижняя губа крепко заперла рот.

– Давай рассуждать как руководители, – сказал Никифоров.

– Угу.

– Что "угу"?

– Я пока рассуждаю, – буркнул Журков. – Если б не рассуждал, я б ему ноги уже выдернул. А тут раздумываешь: кто без него будет красить? Как план обеспечить? Как замуж пойти и невинность соблюсти? Хочешь, посоветуйся еще с кем, а я тебе говорю: гнать взашей, иначе мы такие же сволочи, как он. Если не хуже.

– Лето да осень, вот и конец года, – сказал Никифоров.

– Я помню.

III

Сварщик Слава, молодой парень с круглым лицом и почти незаметными усиками, рассказывал:

– Он говорит, что кадров у него нет. "Все вы, – говорит, из казармы купца Ранетова, каждый сам по себе". А я говорю: "Я с Урала приехал, у нас казармы не было. У нас еще с Петра Первого демидовские заводы". "Все равно, – говорит, – все это самодеятельность, а до настоящего производства, как в Турине, на "Фиате", нам как до Киева раку ползти: кадров у меня нет, что прикажешь делать?" Так он говорит, а я стою. Меня до работы не допустили, потому что ко мне дружок армейский приехал, и мы того... капитально. Сам не знаю, чего он от меня хотел. Маляра-то они шуганули, но то маляр, а сварного найти на мое место, сам знаешь, проще простою. Тут он мне и говорит: "Слава, он незаменимый маляр, а ты заменимый, ты средний, как большинство, не могу же я уволить большинство?"

Слава удивленно замолчал и поворошил длинные волосы.

Бригадир Филимонов слушал, улыбался неопределенной бесхитростной улыбкой, но глаза не улыбались. Он был небольшого роста, с маленькими руками, и одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что Филимонов принадлежит к той неистовой породе людей, с которыми трудно сладить одной силой. Несколько минут назад они вместе со Славой откатили от стенда разбитую (без крыши и стекол, с пустым моторным отсеком) машину и теперь курили, несмотря на строгий запрет курить в автоцентре. Неподалеку ацетиленовой горелкой срезали металлический сгусток того, что было задней частью новенького "универсала"; синяя с белой сердцевиной струя легко прожигала тонкое железо, оставляя за собой пузырчатый малиновый рубец, который быстро покрывался сине-черной окалиной.

– А что ж раньше не хотел рассказать? – спросил Филимонов. – Я уж думал, он тебе крепко врезал.

– Да нет... – ответил Слава. – В том-то и дело.

– В чем, в чем дело? – поморщился Филимонов.

– Что-то тянут резину с этой крышей. Пора принести, а то до перерыва ни одной стойки не сварю. Пойти, что ль, подогнать?

– Взял тебя голыми руками, вот ты и молчишь. Нету ее, этой разницы между им и тобой, он не хочет, чтобы она была, а до тебя не доходит, как без этой разницы. Тут-то он тебя и взял. И не тебя одного.

– Выходит, тебя тоже?

– Может, и так. Не люблю суперменов, не к добру пошла мода на показуху. А он хилый, голосок дрожит, рубаха на шее болтается, но я вижу – в нем хребет есть.

– Был у нас в части один из Донбасса, кожа да кости, а старички его не задевали... Вообще, конечно, с ним работать можно, ничего не скажешь. Губочев вот его боится, ну прямо смех берет.

– Ты приглядись-ка лучше: Губочев всех боится. С чего бы человеку всех бояться?

– Это не мое дело. Что-то крышу не несут, заснули, что ли... А правда, говорят, что ревизия неспроста была?

– Беда, что такие, как он, никогда не защищаются. Им кажется, раз у них руки чистые, значит, все кругом идеальные. Что там ревизия! Ему бы дорожить своим положением, самую малость бояться всякой мрази, тогда будет надежное дело.

– А разве есть, кто не боится? – спросил Слава.

– Легок на помине, – сказал Филимонов, и его глаза улыбнулись. К ним шел Никифоров.

– Здорово, мужики. – Директор пожал им руки, поглядел на красный "универсал". – Сейчас крыша будет.

– Все, несут! – весело сказал Слава, усики на его растянувшейся губе стали совсем незаметными. – Ты глянь, сам Губочев тащит!

Никифоров кивнул, но не стал смотреть, что делается за "универсалом", у которого отрезали заднюю часть.

– Да я не шучу! – сказал Слава. – Прижал ее к пузу, а Верещагин конвоирует. Прямо вынос гроба!

– У нас это последняя крыша, ему жалко с ней прощаться, – сказал Никифоров. И Филимонову: – Николай Петрович, перед перерывом вместе с Верещагиным скажите людям, что ревизия считает ваш кузовной участок самым лучшим.

Больше тут делать было нечего; Никифоров кивнул мастеру Верещагину и пошел дальше.

– Александр Константинович! – крикнул вслед Губочев. – Видите, я ваше распоряжение выполнил.

– Спасибо, – ответил директор, полуобернувшись, так и не посмотрев на него. Наверное, было похоже, что он бежит. А он и бежал. Как маленький Саша Никифоров, когда зажег, играя, стог сена во дворе соседей. Или так лучше определить: не бежал, а хотел собраться с мыслями? Но он не стал уточнять.

На малярном участке было душно; гудел вентилятор, горячо и едко пахло эмалью. Яркий холодный свет люминесцентных ламп с его едва уловимым помаргиванием, казалось, обладал плотностью, словно полупрозрачный газ. Вдоль стены напротив красильных боксов стояло несколько автомобилей. Все они были одинакового песочно-желтого цвета, с заклеенными бумагой фарами и стеклами, без бамперов, и чем-то напоминали коконы. Свежо блестела краска, и ее блеск маскировал мелкий брак – рябь "шагреневой кожи".

– Получается, – похвалил Никифоров.

– Нет, не очень получается, – вздохнула Лида.

Скребок в ее руках остановился, потом пошел по капоту, легко снимая разбухшую от растворителя старую краску.

– А как ты до крыши достанешь? – улыбнулся Никифоров.

– Подставлю ящик.

Он поднял с пола похожий на широкую стамеску скребок и снял с крыши белую стружку.

– Испачкаетесь, – предупредила Лида.

Он посмотрел на ее бледное миловидное лицо, уже тронутое тонкими трещинами морщин, снова улыбнулся:

– Я у вас отдохну. Никто не знает, что я здесь.

– Вы приходите почаще. Вот кончат там, – она кивнула на открытые боксы, где девушки в зеленых костюмах плавно работали пульверизаторами, – угостим вас домашним пит рогом. Мы и песни поем. Вы любите петь?

– Когда за рулем спать охота. Мы с Журковым ехали из Тольятти – все песни перепели.

– Нет, а мы просто так поем. Теперь нам никто не мешает. – Она посмотрела на Никифорова. – Хотите, за выходные мы вашу машину в любой цвет покрасим?

– Ну да! Чтоб меня обвинили в злоупотреблении служебным положением?

– А что мы еще можем? Бутылку купить?

– Зачем бутылку? Да ничего не нужно! – сказал Никифоров. – Давай лучше-ка спой что-нибудь.

– Вот еще! Ни с того ни с сего – петь. Просто так радио поет. – Лида нахмурилась, стала крепко и быстро водить скребком; ее тонкое плечо на мгновение выступало в широких складках рукава и сразу терялось в них.

"Что на Полетаеву сегодня нашло? – подумал Никифоров. – Сначала тест загадала, потом будто заклинило. "Море – это любовь". Нормальная баба на ее месте нашла бы мужика и не комплексовала. Но как, наверное, скучно! Маленький городок, все на виду, взрослые мужики давно женаты... Тут заклинит".

– Лида, что задумалась? – спросил он. – Хочешь, тест загадаю?

– Александр Константинович! Товарищ директор! – послышался голос из динамика. – Вас просят подняться в ваш кабинет... Александр Константинович! Вас просят подняться в ваш кабинет...

– Вот и спрятался, – сказал он. – Тест в другой раз.

Он знал, что просто так звать не станут. Наверное, снова что-то случилось, а Журков не в силах справиться. Может быть, скандалит тот толстый парень из Вологодской области? Или приехал на техобслуживание какой-то чин?

Никифоров почти угадал: заказчик, лысый коренастый мужчина в роговых очках, ждал в приемной.

– Вы директор? Я к вам.

– Заходите. – Никифоров толкнул дверь кабинета и сделал вид, будто не заметил сочувственного взгляда секретарши.

Вошли, сели. Мужчина раздраженно сказал:

– Я в девять утра сдал машину!

Никифоров кивнул, нажал белую клавишу, раздался голос диспетчера:

– Слушаю вас, Александр Константинович.

– Нужно отрегулировать клапана, промыть карбюратор... – продолжал заказчик.

– Что с автомобилем?.. – Никифоров нетерпеливо взглянул на него. – Ваш номер?

– ЮМО ноль два – сорок пять, – быстро вымолвил мужчина.

– Одну минутку, Александр Константинович, – сказал женский голос из селектора. – ЮМО ноль два – сорок пять сегодня получен владельцем с седьмого участка.

– Спасибо, Валя.

– Вот именно! Получен! – крикнул заказчик. – Там и конь не валялся! Карбюратор не промыт, зажигание не выставлено, тормоза не отрегулированы. Неужели всю жизнь на трояках и червонцах?

– У вас вымогали деньги? – спросил Никифоров.

– Я сам дал слесарю червонец. И мне ничего не сделали!

– Пишите на мое имя заявление. – Он чувствовал, что по щекам растекается сухой жар. – Кому дали? Сколько? Зачем? Пишите!

– Я не буду писать.

– Тогда я бессилен. Кому вы давали?

– Вы сами знаете, – усмехнулся мужчина.

– Почему я должен знать? – воскликнул Никифоров. – Вы в своем уме? Вы даете взятку и ищете у меня защиты?

– Мне нужен исправный автомобиль.

– У вас не будет исправного автомобиля. Жулики и взяточники, которых вы плодите, не могут честно работать. – Никифоров снова повернулся к селектору. – Поддубских? Василий, что у тебя?

– Нормально, Александр Константинович. Транзитному поменяли крестовину, он написал благодарность Голубовичу. Уф, жарко!

– Зайди ко мне.

– Вам даже пишут благодарности? – улыбнулся заказчик. – Я бы вас не беспокоил, но как без вашего разрешения снова загнать машину на участок...

– Подождите, пожалуйста, в приемной, – сухо ответил Никифоров. Гнев, нараставший в нем, погас. Не стоило гневаться на обман, лукавство, наглость, с которыми Никифоров сталкивался каждый день и которые отравляли его. Гнев не мог ему помочь, а лишь выставлял его бессилие напоказ.

Оставшись один, Никифоров сидел, выпрямив спину и положив ладони на стол. Ему казалось, что пальцы дрожат. Он смотрел на них с любопытством, потом заметил, что к рукаву прилип белый комок краски.

– Можно? – Вошел Поддубских.

– Заходи, заходи, – сказал Никифоров, сковыривая ногтем комок. – Кто делал его машину?

– Чью машину?

– Ну, того, лысого, что в приемной.

– А-а, – протянул Поддубских, устало улыбаясь.

– Вот что... Вот что... – сказал Никифоров.

Поддубских, ссутулившись, стоял рядом возле приставного стола, держал руки в карманах халата. Халат облегал его костистые плечи и спадал с груди плоскими прямыми складками.

Они молча смотрели друг на друга.

Никифоров знал, что в кротких глазах Поддубских не мелькнет даже тени ожесточения, мастер не поверит; но когда убедится, что тот червонец был, что лысый не солгал, его большие впалые глаза подернутся тусклой пленкой. И еще Никифоров знал, что Поддубских не боец, что он уйдет, как только в нем накопится это тусклое презрение, из-за которого он прежде бежал с московских станций техобслуживания, бежал, чтобы, живя в Москве, ездить на работу за семьдесят километров от дома в новый, не зараженный дрянью автоцентр. Но куда бежать самому Никифорову?

– Кто делал машину?

– Голубович.

– Так! Обрадовал.

– Жалоба? – спросил Поддубский.

– Хуже, но ты все равно не поверишь. Сядь и сиди. – Никифоров по селектору вызвал Голубовича.

Поддубских грустно усмехнулся, отошел к стене. Никифоров выдвинул верхний ящик стола, взял оранжевую пластмассовую папку, вытащил листок.

– Ты прав! – гневно сказал он. – Я бы тоже хотел отгородиться от этой гадости! Слушай, что они пишут. – И стал читать с дрожащего в руке листка: "Я, Молоканов В.М., был вызван на приемку осмотрения автомобиля... Меня попросили осмотреть левый лонжерон и левое крыло. Я осмотрел эти детали и сказал, что лонжерон можно вытянуть, а крыло надо менять. И я собирался уходить в цех, но клиент меня остановил и положил мне в карман пятьдесят рублей. Я отказался от этих денег, но он настойчиво сказал, что это тебе за консультацию. Я сказал, что авансов не беру. Он опять положил мне деньги, и я не удержался и ушел в цех. В чем считаю себя виноватым. И обещаю, что больше этого не повторится". – Никифоров вложил листок в папку и продолжал говорить уже как будто спокойнее: – Они дают взятки, а Молоканов и Голубович берут...

– Голубович? – спросил Поддубских. – Не может быть!

– Брось ты! Где эта граница, до которой не может быть, а после все может?! Молоканова мы не выгнали только потому, что такое у нас в первый раз. Но теперь, я вижу, мы совсем оперились. Хватит!

Поддубских выпрямился, теперь глядел напряженно и зло.

Вошел Голубович – щуплый, с хмурым взрослым лицом. У него были мокрые темные руки, он вытирал их серой тряпкой. Остановившись у дверей, слесарь молча смотрел на Никифорова.

– Что ж ты так? – спросил Никифоров с горечью. – Неужели за двадцать один год никто тебе не говорил... – Он не закончил; снова открылась дверь и кособоко вошел Журков. – Пусть с тобой Журков разговаривает!

– А что случилось? – Журков доковылял до стола, сел, поморщился.

– Что случилось? – усмехнулся Никифоров. – Этот мальчишка содрал десятку с клиента.

– Только-то? Они все там, на срочном, с клиентов дерут. Спроси у Поддубских.

– Я не понял вас, Вячеслав Петрович, – холодно сказал Поддубских. Если то, что вы сказали, правда, я готов подать заявление.

– Я тоже не понимаю, – Никифоров покачал головой, – твои шутки, Журков, сейчас неуместны.

– Может, и неуместны, – согласился Журков, – только это не шутки. Чтобы заработать эту десятку, надо вкалывать целый день, а тут он срывает ее задаром. Верно, Володя? – Он повернулся к Голубовичу.

– А мы куда смотрим? – нервничая и снова краснея, спросил Никифоров. Если у людей нет совести, то должен быть хотя бы страх.

– Страх никого не остановит, – сказал Журков. – Дело не в страхе. На "фольксвагене", например, не воруют запчасти – их в магазинах полно. Все твои страхи да совесть – бабушкины сказки. Должна работать сама система: коль продали человеку автомобиль, то обеспечивайте и ремонт. К телеге теперь не вернутся.

– Голубович, подойди, – сказал Никифоров. Слесарь подошел и остановился рядом с Поддубских, держа руки с тряпкой у живота. – Ты брал у заказчика деньги? – Тот кивнул. – Садись, пиши объяснительную.

Голубович сел, положил тряпку себе на колени. Его лицо оставалось в прежнем хмуром однообразном выражении, словно он не вполне понимал, что происходит. И Никифоров вспомнил: Голубович – тот самый слесарь, который когда-то из-за гордости отказался ремонтировать машину, где все детали, даже копеечная подкапотная лампочка, были предусмотрительно помечены мазками зеленой краски – от воров.

Слесарь наклонился над листком бумаги и задумался.

– Пиши! – приказал Никифоров. – "Директору спецавтоцентра Никифорову. От слесаря Голубовича. Объяснительная записка..."

Голубович написал четкими большими буквами.

– "При ремонте автомобиля ЮМО ноль два – сорок пять я взял у заказчика десять рублей". Напиши, почему взял.

Голубович прикоснулся ручкой к бумаге и снова задумался.

– Сукин ты сын, Володя! – сказал Журков.

– А если он барыга, почему я не могу взять у него деньги? – спросил Голубович. – Наверняка они ворованные.

– Барыгу накажет суд, а не слесарь Голубович. Откуда ты узнал, что он барыга? Следствие провел? Может, он ученый или на Севере заработал. Что за стихийное перераспределение доходов? – Журков насмешливо поглядел на Поддубских. – У вас складывается философия, как раздевать клиента?

– Тогда надо ввести карточную систему, – буркнул мастер.

– Вводи! – усмехнулся Журков. – Ты карточную, а я карательную. Заинтересованность в труде упадет, ее надо будет поддерживать штрафами, а может, специальной трудовой повинностью... Дурачок ты, Голубович, вот что я тебе скажу. Не понимаешь ты нашей свободной жизни.

– Не оскорбляйте меня! – тихо ответил Голубович. – Не буду ничего писать. – Он как будто очнулся, но это были не стыд и не гордость: по-видимому, простое предложение, которое ему предстояло написать и которое уже стало мыслью в его голове, что-то разрубило в нем, отделив прошлое от нынешнего дня.

– Не пиши, не пиши. – Журков встал, медленно пошел вокруг стола, на ходу расстегивая и вытаскивая потертый ремень. Все недоуменно смотрели на него.

– А ну-ка встань! – сказал он.

Голубович улыбнулся, поглядел на Никифорова, но встал, подняв руки к груди. Рядом с главным инженером он казался совсем маленьким. Журков медленно размахнулся и стеганул Голубовича по бедру. И тут же схватился левой рукой за поясницу.

– Журков! – вскочил Никифоров.

– Довел-таки, – сказал Журков. – Жалко, радикулит!

– Да вы что! – опешил Голубович. – Зачем драться-то? По какому праву?

– Господи! – воскликнул Никифоров. – Да я и не собирался его наказывать.

Голубович быстро пошел к выходу, оттуда обернулся:

– Александр Константинович, пусть меня Журков еще раз огреет, а писать не буду.

– И огрею, если снова попадешься! – посулил Журков.

Почти сразу за вышедшим Голубовичем появился лысый заказчик.

– Вернули деньги, – вымолвил он любезным голосом. – Но как вы понимаете, вопрос не в деньгах. Что вы решили?

– Вон! – рявкнул Журков.

– Что?

– Вон, а не то спущу с лестницы!

– Взяточники! – сказал лысый. – Вы еще ответите! – И захлопнул дверь.

Никифоров подпер голову руками. Журков заправлял ремень, звякала пряжка.

– Теперь всех будем пороть? – то ли спросил, то ли подумал вслух Поддубский.

– Иди работай, – сказал Никифоров.

– Макаренко тоже врезал одному ученику. – Вытянутое костистое лицо Журкова сжали твердые складки. – А был великий педагог!

Ему нечем было возразить, не было желания, хотя надо бы одернуть главного инженера. Но как одернешь, если он прав? Похоже, стог уже запылал, огонь выбегал из-под топающих маленьких ног, перескакивал с травинки на травинку...

IV

Они уехали из автоцентра в светлых сумерках. Дальние перелески стояли в темной синеве. В зеркале заднего вида маячила одинокая машина.

– Как увидит у вас бутылку, спокойно может в дом не пустить, – сказал Никифоров.

– А мы у ворог разопьем, – ответил Журков.

– Ну, у вас прекрасная жена, Александр Константинович! – почти искренне сказал заместитель главного инженера Иванченко. – Просто вы сегодня измотались.

Никифоров оглянулся – ему влажно блеснули карие глаза, на мгновение застыла сладковатая подвижная улыбка Иванченко.

– Скорее всего, сейчас Губочев думает, что мы вынуждены смириться. – Он отвернулся и больше не вспоминал жену. – Неужели смиримся? Это твой кадр, Журков. Ты его рекомендовал.

– Я посоветуюсь в горкоме, – предложил Иванченко. – Если мы сейчас назначим проверку, закроем склад...

– Рекомендовал, – сказал Журков. – Кто ж знал, что он жулик? Ну ничего, мы закроем склад на сколько нужно, пусть хоть на месяц. А дело передадим в ОБХСС. Может, он на десять тысяч наворовал.

– Без запчастей центр тоже будет стоять, – продолжал Иванченко. – Этот месяц в разгар сезона мы потом никогда не наверстаем. Правильно, Александр Константинович?

– Значит, мы бессильны, – мрачно сказал Никифоров. – Он ворует на наших глазах, а мы ничего ему не сделаем. – Он снова поглядел в зеркало и выругался: следом шел патрульный автомобиль. – Вячеслав Петрович, пристегни ремень, – попросил Никифоров и сам пристегнулся.

– Да ладно, – сказал Журков, – сколько езжу, никогда не пристегивался.

– Пристегнись! – крикнул Никифоров, выпучив глаза. – За нами Кирьяков.

– Ну и что? – усмехнулся Журков. – Ты его боишься, что ли? – Но пристегнулся.

– Да не боюсь! А вот придерется и испортит вечер. После того, как я отказал ему, он будет стараться...

– Что вы, Александр Константинович? – удивился Иванченко. – Вы депутат горсовета, директор крупного предприятия...

– Я его лучше знаю, Иван Иванович. – Никифоров стал тормозить и прижал машину к обочине. – Пусть проезжает.

Однако Кирьяков не стал обгонять, а тоже сбросил скорость. Никифоров остановился. Легкое облачко пыли, поднятое с обочины, пролетело вперед.

– Дежурный инспектор, – подойдя, козырнул Кирьяков. – Почему остановились, гражданин Никифоров?

– А здесь не запрещено, – нервно ответил Никифоров.

– Не запрещено, – согласился Кирьяков. – Может, требуется помощь? Я вижу, вы сильно возбуждены. – Он говорил дружелюбно, но глаза были, как две искры льда, быстро оглядели салон, лица попутчиков, остановились на новом стекле форточки. Из патрульного автомобиля вылез еще один инспектор, окликнул Кирьякова:

– Ну, чего там?

Кирьяков отмахнулся, офицер, потоптавшись на похрустывающем гравии, подошел. Это был лейтенант, такой же плотный, коренастый, как и Кирьяков. Он оперся на открытую дверь. Никифоров заметил татуировку на безымянном пальце его толстой руки – синее солнце с веером лучей.

– Не порть людям настроение, – добродушно произнес лейтенант.

– Однокашника встретил! – радостно ответил Кирьяков. – Хоть словом перемолвимся...

– Ну, раз однокашника, – протянул офицер, – это хорошо.

Никифоров хотел было возразить, что Кирьяков плохой однокашник, но человек с добродушным голосом уже отошел.

– Не прячьте. – Кирьяков кивком показал на заднее сиденье. – Напрасно на нее сели. Нагреется, как ее, теплую, пить? – И стал смотреть на Никифорова.

– Поехали, Никифоров! – решительно сказал Журков.

– Поезжайте, поезжайте, – проговорил Кирьяков. – А все ж таки, гражданин Никифоров, надо бы вас отвезти на экспертизу. Возбуждены.

– Умнее не мог придумать? – усмехнулся Никифоров. – Я не возбужден, а хуже собаки устал. Давай дуну в твою трубку, и отстань ради бога.

– А мы по-дружески?

– Нет, так не получится.

– Ладно, я не злопамятный. – Кирьяков качнулся на носках и пошел к своему автомобилю, но, пройдя несколько шагов, обернулся. – Сашка! Помнишь, как тебя дразнили в техникуме? Краснорожий!

Никифоров рывком взял с места. Журков крякнул, потом выгнулся поудобнее и сказал:

– Я б его тоже боялся – мелочная душа.

Домой приехали с горящими фарами. Небо еще оставалось светлым, но луна уже сделалась яркой, и показались большие звезды.

Полосы электрического света скользнули по бордюру, прошли по серой граве запущенного газона и остановились на дощатых воротах. Яблоня под светящимся окном была разделена четкой линией домашнего света и темнотой сумерек.

Никифоров открыл ворота, Иванченко пересел за руль и загнал машину во двор. Фары погасли, хлопнули дверцы. Журков и Иванченко вышли. Пахло свежеполитым огородом. Шелестели деревья, где-то близко застрекотал сверчок. Никифоров поднялся на веранду, открыл дверь. Щелкнул выключатель, от фигур Журкова и Иванченко упали длинные тени.

– Лена, у нас гости! – громко сказал Никифоров. – Встречай!

Журков и Иванченко тоже поднялись на веранду, смотрели на хозяина вопросительно и с некоторым смущением. Слышался телевизор, из дома никто не выходил.

– Лена! – снова позвал Никифоров.

Жена вышла в коридор, позевывая, в брюках и накинутой на плечи кофте, несколько секунд глядела на них и сказала:

– Задремала... Вы, небось, голодные?

У нее была полная крепкая фигура, мягкое, очень спокойное лицо.

– Да чего нас кормить! – торопливо сказал Иванченко – Мы на минуту.

– Лена, принимай гостей! – повторил Никифоров.

Она неожиданно улыбнулась:

– Ну и я выпью рюмочку?

– Ради бога, – ответил Никифоров. – Мы пока умоемся.

Он открыл одну из двух одинаковых дверей, находившихся справа в коридоре, возле узкой деревянной лестницы, ведущей в мезонин, кивнул Журкову и Иванченко, а сам поднялся наверх. Сын с тещей смотрели телевизор. Мария Макаровна повернулась на его шаги, поправила раздвинутые полы халата; он поздоровался, и она ответила.

– Василий! – позвал Никифоров. Мальчик быстро повернулся и тут же снова уставился в телевизор, сказав хрипловатым голосом:

– Я смотрю свое кино!

– Ты плохо выглядишь, Александр, – с обычным доброжелательно-волевым выражением сказала Мария Макаровна. – На тебе лица нет.

– Вы всегда преувеличиваете, – ответил Никифоров и погладил сына по голове, ощущая под рукой перекошенные от послеродовой травмы кости маленькой головы.

– Ты мыл руки? – спросила теща.

Он еще раз погладил сына и спустился вниз.

После каждой встречи с Марией Макаровной Никифоров испытывал раздражение и неловкость оттого, что не может перебороть этого раздражения. Она никогда не была замужем, не знала, что такое мужчина в доме, и после замужества дочери не могла привыкнуть к своему второстепенному положению. Ее любовь к Лене была деспотичной, но со временем как-то притерлись, свыклись, открытые ссоры уже утомили всех.

Лена познакомилась с Никифоровым в Тольятти. Ему было двадцать семь лет, он чувствовал себя почти студентом: много интересного обещалось впереди. Знакомство с девушкой из студенческого строительного отряда было частицей того, что обещала ему жизнь. "Я хочу за тебя замуж, – сказала Лена. – Нет, хочу ребенка, а замуж не обязательно. Потом можем разойтись". Ее смелая деловитость была беззащитной, загадочной. И, как бы играя, он женился, остался в Тольятти, ожидая стажировки в Турине, а Лена вернулась домой. Тогда его поразило одиночество, которое пришло после череды похорон. Умерли отец, мать, дед; дольше всех прожила бабушка. Из близких остался младший брат, но он жил далеко, в Сибири.

Лена писала Никифорову, присылала книги по теории управления и посылки со смородиновым вареньем. На ноябрьские праздники она приехала к нему.

Женитьба показалась приятным, необременительным делом, и только рождение сына отрезвило Никифорова. У них с Леной был разный резус-фактор крови, роды прошли тяжело, и ребенок родился едва живой. Мария Макаровна переслала ему письмо Лены.

"Мама моя дорогая! Я сегодня после тяжкого кошмара. Страшно вспомнить. Может быть, и преувеличиваю, потому что пережила это впервые. До семи вечера 27-го я лежала в палате с небольшими болями. После ужина (запеканка из лапши и кефир, который я проглотила залпом) у меня лопнул пузырь. Сестра заглянула, когда я стала кричать от схваток. Врач распорядился делать мне стимулирующие уколы и проч. И начался тихий ужас. Мне говорят: не крепись, дыши. Я сопротивляюсь выталкиваниям. Больно. Начинаю мычать. Положение плода – ягодичное, голова вверху. Врач еще в утробе определил мальчика. Они-то знают, сколько часов я должна терпеть схватки. И успокаивали: знаешь, у нас женщины по суткам так корчатся. К середине ночи у меня силы на пределе. Они мне уколы, и таблетки, и маску. Во время каждой схватки надо дышать в маску, а от нее в сон клонит. В промежутках между схватками (0,5 мин.) не выспишься. Часам к двум ночи я стала терять надежду. Сестра говорит – родишь мертвого, если не будешь слушать и терпеть. Вокруг меня десять женщин хлопочут: командуют, голову к груди давят, уколы делают, ребеночка стерегут. Я тужусь и думаю: пополам тресну, но живого произведу. Когда он пискнул, и я его увидела – сине-зеленый лягушонок, – ужаснулась. Мне показалось, что он помрет. Но потом его быстренько обработали, укутали, мне показали. Я, конечно, мало что соображаю, но успокоилась: живое, глазки открыты, попискивает... Сейчас прихожу в себя. Все болит, лицо серое. Скоро пройдет. Теперь ничего не страшно".

Никифоров почувствовал жалость. Из-за слабости сына нельзя было перевезти семью в Тольятти. Он оставил завод и перешел в московскую дирекцию. И тогда началось самое тяжелое, к чему Никифоров не был подготовлен: привыкание к жене. Не раз он казнился своим легкомыслием, обдумывал развод и всегда отбрасывал эту мысль.

Так прошло четыре года. Теперь ему казалось, что они с Леной привыкли друг к другу и сроднились. Она любила его, иногда ревновала черт-те к чему и зачем, и когда он попытался разобраться в этом, то увидел, что ее жизнь состоит из скучной работы, однообразных домашних забот и балансирования между матерью и мужем...

Гости хозяйничали на кухне, Иванченко открывал рыбные консервы, Журков, выгнувшись правым боком, стоял рядом с ним, не решаясь сесть на крохотную кухонную табуретку, похожую на детскую. На газовой плите потрескивала сковородка с блинчиками.

– Да ты садись! – улыбнулся Никифоров. – Принести стул?

– Принеси, – сказал Журков. – Днем еще ничего, а к ночи хуже.

Никифоров принес стул. Журков сел, попробовал опереться на спинку, закряхтел.

– Говорят, в Рогачевке бабка заговаривает радикулит, грубовато-насмешливо вымолвил он. – Ты свозил бы меня.

– А где Лена? – спросил Никифоров.

– Пошла луку нарвать. Свезешь?.. А то, ей богу, бюллетень возьму.

– Нет, не имеешь права болеть, – без тени улыбки ответил Никифоров. Повезу хоть к шаману, а дезертирства не позволю.