Текст книги "Генерал Кутепов"

Автор книги: Святослав Рыбас

К маю красные почти вытеснили небольшие силы добровольцев, оборонявших Донбасс. Отдать окончательно угольный район означало потерю не только сырьевой базы, важной для военных перевозок и промышленности, но и потерю важного стратегического плацдарма, с которого можно было вести наступление на Харьков и Москву.

Здесь уже три месяца сражались наиболее надежные полки – Корниловский, Марковский, Дроздовский, Алексеевский. Они были обескровлены, в некоторых ротах осталось по 10–20 штыков. Отступали.

Уже дошли до последних рубежей, станции Иловайской, да и та обстреливалась артиллерией красных. Мысленно добровольцы еще находились в Донбассе, а на деле были лишены не только угля, но и возможности перебрасывать войска по разветвленной сети железных дорог, собирать свои малые силы в крепкие кулаки на нужных участках.

Кутепову фактически достался безнадежный фронт. Почему именно ему, а не какому-либо генералу, окончившему Академию генерального штаба? Потому что он должен был победить вопреки науке и логике.

Шестого мая Кутепов со своим штабом был переброшен с Манычского фронта. Шестнадцатого мая штаб корпуса смог перейти из Иловайской на станцию Криничная, прежнюю стоянку штаба в феврале – апреле. За десять дней наступил перелом.

Кутепов почти каждый день был на передовой, вел себя как диктатор, не скрывая своей требовательности. Но он не сковывал инициативу подчиненных, не влезал в каждую мелочь, – он был мотором для пассивных, грозой – для нерадивых, вождем – для сильных духом.

С той стороны тоже искали, как быстрее перейти от партизанской вседозволенности к военной дисциплине, и там тоже выдвинулись командиры жесткого склада.

Диктатор Кутепов. Верно ли это? Наверное, да. Они все или почти все были диктаторами. После ужасающего развала, после предательства народом вековых ценностей религиозной и культурной жизни иного пути, кроме диктатуры, не существовало. На вопрос о диктаторстве и диктаторах, малосимпатичных с точки зрения либералов, которых было множество в тылу белой армии, ответила сама жизнь.

Сегодня, в дни нарождающейся новой смуты, все-таки трудно представить тогдашний пожар на юге России, широту народного движения всяких банд Маруси, Ангела, Иванько, разнузданность мятежей, растерянность обывателей. Украина горела небывалым пожарищем крестьянской войны. Там сгорали и красные, и белые.

Корпус Кутепова продвигался вперед, как римский легион среди полчищ варваров. Направление – на Харьков. Удар наносился в стык между 13-й и 14-й красными армиями. Штаб Кутепова уже перемещается в Бахмут. Комкор опередил директиву армейского штаба, отдал приказ наступать на Харьков.

В дневнике Ивана Бунина "Окаянные дни" есть выписка из большевистской газеты, относящаяся к этим событиям:

"16 июня.

Харьков пал под лавиной царского палача Деникина… Он двинул на Харьков орду золотопогонных и озверелых от пьянства гуннов. Дикая орда эта, подобно саранче, двигается по измученной стране, уничтожая все, что завоевано кровью лучших борцов за светлое будущее. Прислужники и холопы мировой своры империалистов несут трудовому народу виселицы, палачей, жандармов, каторжный труд, беспросветное рабство…"

Приведя это газетное сообщение, Бунин добавляет:

"Рад так, что мороз по голове…"

За пять недель Кутепов прошел от Иловайской до Харькова с боями триста верст.

Добровольцы после пятидневных боев заняли Харьков и прошли по улицам маршем. Их засыпали цветами, кто-то плакал, какие-то женщины становились на колени. После большевистской оккупации обыватели полюбили армию белых.

Вскоре после освобождения на пустыре возле пятиэтажного дома, где размещалась ЧК, был проведен другой, страшный парад: были вырыты трупы замученных и положены долгими рядами. У многих была содрана кожа с рук, палачи обваривали руки жертв кипятком и затем сдирали "перчатки" вместе с ногтями. Мимо тел часами шли женщины, искали отцов и мужей.

Кутепов не ездил туда, не смотрел на эти сотни убитых. Может быть, харьковчане имели право назвать его бесчувственным за то, что на собрании объединенных городских организаций он заговорил о солдатских сапогах и не проливал слез по убитым.

Он сказал, что армия без тыла обречена, сколько бы громких слов в ее адрес не произносили. Слов он уже наслышался.

– В эти дни, господа, я объезжал фронт и видел – идет в бой батальон. Идет хорошо, лихо развертывается, но он… босой. Сейчас на дворе лето, а как я буду посылать в бой зимою моих солдат? Вам, общественным силам, надо позаботиться о своей защитнице, Добровольческой армии.

Кутепову была обещана помощь, а горнопромышленники подарили командующему Добровольческой армией генералу Май-Маевскому эшелон с углем. На деле снабжение армии всегда было плохим. Многие солдаты, не дождавшись сапог или шинели, вынуждены были "самоснабжаться" за счет обывателей.

Кутепов издавал приказы, объявлял населению, что будет защищать его от насилия и грабежей, но то, что происходило в штабах, отражалось на жизни рядовых самым противоречивым образом. Что было делать Кутепову, когда перед ним клали приговор военного суда о расстреле солдата или офицера-инвалида за грабеж местного жителя? Утвердить приговор? Помиловать? Бедного офицера и нашли-то по особой примете: у него вместо ноги была деревяшка, на которой он и передвигался в боях.

Кутепов утверждал приговоры. Это было ужасно. Но он считал, что наказание должно следовать неотвратимо. Точно так же в Ростове по его приказу были повешены несколько офицеров и солдат, грабивших еврейский квартал.

Добровольцы за все были обязаны расплачиваться деньгами. Но вот приходилось вносить поправку – расплачивались жизнями.

В Харькове надо было, по всем законам войны, освоиться, укрепить базу, я потом продвигаться дальше.

Освоиться не пришлось. Против корпуса шла активная перегруппировка красных войск, перебрасывались полки с запада и из Сибири. Разведка доносила Кутепову о готовящемся наступлении красных. Общая обстановка складывалась для белых благоприятно: в конце мая Кавказская дивизия разбила под Гуляй-Полем Махно, взят Екатеринослав, в Новочеркасске торжественно отпраздновали освобождение Дона, Кавказская армия генерала Врангеля взяла Царицын.

Кутеповская разведка не ошиблась. Сосредоточение красных частей было угрожающим. Да только к кому было обращаться командиру корпуса, если в это время командующий армией заболел запоем и был не в состоянии быстро реагировать.

Смешное и трагическое положение, в которое попал Кутепов, было им разрешено: он отдал приказ на свой страх и риск – атаковать раньше красных!

Он опередил противника на считанные дни и вместо того, чтобы оказаться в кольце и быть раздавленным 80-ю полками, сам отрезал армии Южного фронта красных от красных же армий на Украине.

Успех?

Как будто бы. Разбита западная группа противника, обеспечен левый фланг.

А на востоке? В стык между 1-м корпусом и Донской армией повалила лавина красных. С той стороны у Кутепова были лишь разъезды добровольцев, маячившие в степи, как редкая казачья стража во времена татарских нашествий. Красные занимают Валуйки, Купянск, Волчанск. Они уже возле Корочи и Белгорода, влезли уже в самые тыловые печенки 1-го корпуса, до Харькова остается пустяк – сорок верст.

Надо было срочно перебросить войска. Кутепов успевает развернуть главные силы к Короче. Харьков же с востока был по-прежнему открыт, но если бы красные двинулись в его направлении, то со стороны Корочи добровольцы могли бить им в тыл и фланг.

Эта картина борьбы каждый день изменялась. На чаши весов бросались все новые и новые жизни, залитые кровью чаши колебались.

Красные не решились подрубить кутеповский выступ, на Харьков не пошли и завязали жестокие бои у Корочи и Белгорода, надеясь перемолоть массой своих лавин добровольческие полки. Эта нерешительность стоила им потери инициативы.

Деникин перебросил на помощь Кутепову Конный корпус Шкуро в три тысячи сабель. Кутепов и Шкуро рядом маневров смогли окружить красных и сломили их сопротивление.

Снова меньшая сила одолела большую. Снова было чудо?

Бывший генерал Российской империи Селивачев, командующий армейской группой красных, вылетал на самолете для разведки и видел воочию эту апокалиптическую панораму битвы. В основание клина, вбитого войсками Селивачева в белый фронт, со стороны Белгорода ударили три дивизии и конники Шкуро, со стороны Красного – две донские дивизии. Серые фигурки солдат, пылящие цепи, маршевые колонны, казачьи лавы, бронепоезда, батареи, взрывы, пыль, пожары, рытье могил, митинги, прячущиеся крестьяне, поля пшеницы, проселки, деревни, русская земля… Селивачев летел над родной землей и жаждал победы. Но это было уже за чертой отпущенного ему Богом.

Счастье улыбнулось другим офицерам. Улыбнулось куцо, неверно, но улыбнулось!

Теперь – на Москву.

Белокаменная столица уже все глаза изглядела, высматривая добровольцев. Над ней несся клич Ленина: "Все на борьбу с Деникиным!"

Деревни и села смотрели в сторону юга, ждали с нетерпением и молились об избавлении от большевиков. В каждой деревне или почти в каждой уже было совершено то насилие и надругательство, которое кричит, вопиет с этого документа:

"Необходимо соединить беспощадное подавление кулацкого левоэсеровского восстания с конфискацией всего хлеба у кулаков и с образцовой чисткой излишков хлеба полностью с раздачей бедноте части хлеба даром. Телеграфируйте исполнение. Предсовнаркома Ленин".

Эта беспощадная четкость "с конфискацией всего хлеба", "образцовой чисткой" агитировала против большевиков лучше всего.

"Красная книга ВЧК" свидетельствует:

"Настроение здесь сплошь антибольшевистское, но придавлено террором, не знающим границ. Усталость всех растет, как и смертность, с каждым днем". Так значилось в донесениях белых разведчиков летом 1919 года.

А добровольческие полки, уже развернутые в дивизии, наступали и наступали.

Корниловцы пели свой марш:

 
За Россию и свободу, если позовут,
То корниловцы и в воду, и в огонь пойдут.
Верим мы: близка развязка с чарами врага.
Упадет с очей повязка у России, да!
Загремит колоколами древняя Москва.
И войдут в нее рядами русские войска.
Дроздовцы откликались своей песней:
Пусть вернемся мы седые от кровавого труда,
Над тобой взойдет, Россия, солнце новое тогда.
 

Они шли с открытым забралом, словно возвращались домой, где их ждали отец и мать. Лица этих людей светят до сих пор из темноты истории, поглощающей не только отдельных людей, но и целые тьмы соотечественников.

Сколько их было? Очень немного. Большинство выжидало, как всегда. Безмолвствовало.

Он был молодой, смуглый, с ослепительной улыбкой, и картавил, как мальчишка. Подобно Кутепову, Петр Иванов вырос в провинциальной чиновничьей семье, не имел ни поместий, ни фабрик. Единственное, что у него было – это Служба.

Вообще Империя выстрадала свой идеал Службы, и капитан Иванов нес его на своем невидимом знамени.

В его четвертой роте дисциплина была необыкновенная. Солдаты любили его, словно насквозь видели его чистую прямую душу и знали, что от Иванова никогда не будет им никакой несправедливости. Они звали его Иисус Навин. Потому, что у него была одна слабость – он любил в бою быть красивым и всегда ехал на коне впереди своей пехотной цепи. Под ним было убито несколько коней. И еще была у него другая слабость: любил рослых крестьянских вдов.

Двадцать девятого октября в бою под Дмитриевом рота атаковала красную батарею и попала под картечь. Под капитаном Ивановым была убита лошадь. Он встал, отряхнулся и скомандовал: "Вперед!", ведя роту за собой на смерть. Но Господь ненадолго дал ему отсрочку. Четвертая захватила восемь пушек.

В Дмитриеве она была определена в резерв. Однако ночью красные стали наступать со стороны Севска, и полковник Петерс приказал Иванову подтянуть роту ближе к батальону. А через час возле вокзала капитан был убит: над ним разорвалась шрапнель, и свинцовый удар в один миг срезал его жизнь. Это была единственная потеря полка в ту ночь.

Когда командир полка полковник Туркул, двухметровый гигант, прибыл на привокзальную площадь, его поразил негромкий унылый вой. Это четвертая рота, не разжимая ртов, оплакивала своего капитана.

Ночью она была в новом деле. Их молчаливая атака на деревню под Дмитриевом была ужасной. Они перекололи красных штыками, пленных не брали.

Наутро они отыскали в городе оцинкованный гроб для капитана Иванова. Туркул приказал хоронить со всеми воинскими почестями.

Но не похоронили. Депутация от четвертой роты, в которой были старые солдаты и прапорщик Сорока, гневно и страстно высказали Туркулу, что нельзя оставлять капитана на поругание красным, надо забирать его с собой.

И Туркул разрешил.

Тридцать первого октября белые после упорного боя с четырнадцатью полками красных оставили Дмитриев. По подмерзшей дороге на мужицкой телеге ехал капитан Иванов, а над ним летела его еще неотлетевшая душа. И капитан видел, как перетекает через железную дорогу его рота и как ее прикрывает бронепоезд "Дроздовец" под командованием капитана Рипке.

Что потом сталось с, этим цинковым гробом, окруженным четырьмя часовыми из четвертой роты? Это было беспримерное, страшное и величественное путешествие по грязи и снегу, через всю Россию, скорбно глядевшую на исчезающую вдали воинскую колонку добровольцев. Капитан Иванов возвышался над сталью в своем последнем ложе, заметенном колючим снегом и укутанным льдом.

Белые все отходили и отходили. Туркул время от времени говорил прапорщику Сороке:

– Мы отступаем, Сорока. Может, похороним капитана в чистом поле?

Но прапорщик сердито отвечал:

– Разрешите доложить, господин полковник, как остановимся крепко, так и схороним.

Почти два месяца, почти до Нового 1920 года не отдавали Иванова его солдаты. И только в Азове они похоронили его. Война отпустила Петра Иванова, одного из вечных русских капитанов, навсегда.

Что-то мистическое, древнее в этой необычной истории, словно отражение предания или мифа.

Прощай, Иванов!

Занесло тебя снегом, Россия, Закружило седою пургой. И холодные ветры степные Панихиды поют над тобой.

Но мы забежали вперед с этим отступлением. Вернемся к живым. Пока еще живым.

Кутеповский корпус шел все дальше, хороня убитых и вовлекая в свои ряды молодых людей из освобожденных городов и сел. Не было времени остановиться, закрепиться на занятой территории.

"Хоть цепочкой, хоть цепочкой, но дотянуться бы до Москвы!" – говорил на совещании высших военных начальников начальник штаба Вооруженных сил Юга России генерал Романовский, как будто офицерская цепь обладала магической силой.

Мысль о первопрестольной кружила головы многим. Но Кутепов оставался холоден и понимал, что такое лихое, отчаянное наступление может обернуться катастрофой.

На беду Белого движения, существовала конкуренция между Деникиным и Колчаком, между югом России и Сибирью. Формально признав верховенство адмирала Колчака, генерал Деникин, вместо того чтобы продвигаться за Волгу на соединение с войсками адмирала, как того требовали некоторые генералы, в особенности же – генерал Врангель, решил самостоятельно взять столицу.

Москва! Все надежды были связаны с ней.

И было почти не услышано известие, что в июле части Кавказской армии Врангеля, перешедшие на левый берег Волги, вошли в связь с уральскими казаками, левым флангом колчаковской армии. Выбор был сделан, а насколько он был верен, предоставлялась возможность судить истории.

"Из глубины истории, – писал Кутепов в приказе от седьмого сентября по случаю занятия Курска, Льгова и Рыльска, – встают образы русских чудо-богатырей, и вы, их потомки, равны им. Пусть в сердце каждого наградой за их нечеловеческие усилия будет сознание, что пройден еще один тяжелый этап на путях к златоглавой Москве и что в этот момент сотни тысяч людей, освобожденных вашими подвигами, благословляют вас".

Курская газета "Вечернее время" посвятила Кутепову такие возвышенные строки:

"Если вы были в Мадриде, наверное видели в картинной галерее Прадо кисти Веласкеса портрет Хозе Альваро. Этот офицер, во славу Бурбонов и Габсбургов, завоевал в Новом Свете целые страны. Завоевал с горстью таких же, как и сам, храбрецов и дерзких искателей буйных романтических приключений. Молодой генерал-лейтенант внешностью своей весьма и весьма напоминает конквистадора, и не только внешностью. Но Хозе находился в лучших условиях. Он воевал с безоружными дикарями, Кутепов – с вооруженными до зубов красноармейцами, дерущимися с бешенством отчаяния и ведомыми целой фалангой опытных офицеров генерального штаба.

В завоеванных губерниях он мудро правит. Он успевает объезжать завоеванные города.

Воспитанный в гвардейских традициях славной Петровской бригады, ген. Кутепов, как истинный рыцарь, чуток до щепетильности к чести офицерского мундира. Он требует и умеет властно подтвердить свое требование, чтобы каждый офицер его корпуса без страха и упрека и с достоинством носил свой мундир и свои погоны.

Таков внешний и духовный портрет одного из лучших, самых героических вождей Добрармии, идущего со своим железным корпусом по большой Московской дороге, чтобы освободить Иверские святыни".

В этой газетной статье сегодня видится какая-то чрезмерность, но в 1919 году, когда добровольческих командиров вообще отмечали очень скромно, эта чрезмерность была, пожалуй, благодарностью.

Курск был взят с ходу: в ночь с шестого на седьмое сентября три бронепоезда под командованием полковника Зеленецкого, с потушенными огнями, внезапно для красных ворвались на станцию Курск, открыли орудийный огонь по бронепоездам красных и посеяли страшную панику. Затем в город вошли 1-й и 2-й Корниловские полки.

Среди суматохи, тревоги и больших ожиданий совсем незаметным прошло известие, что несколькими днями раньше под Курском в селе Софроновка конная разведка корниловцев задержала оказавшуюся в прифронтовой зоне знаменитую певицу Надежду Васильевну Плевицкую и ее мужа, артиллерийского капитана Левицкого. Обоих доставили в штаб 2-го Корниловского полка, которым командовал полковник Яков Антонович Пашкевич. Он был родом из крестьянской семьи, был верующим человеком и каждое дело начинал с крестного знамения. Он был потрясен чудесным голосом певицы. Может быть, в этом он увидел доброе предзнаменование: ведь Плевицкая раньше выступала и в Царском Селе, и перед офицерами, и на торжествах в честь столетней годовщины Бородинской битвы. Она была частью дореволюционной Великой России. И как было не радоваться сейчас ее песням?

Черные глаза Плевицкой загорались, лился звонкий чарующий голос.

Добровольцы освобождали от диктатуры большевиков. От реквизиций, расстрелов, надругательств над храмами. Насколько позволяли условия гражданской войны, белые генералы стремились к законности, что порой приводило население в недоумение, так как оно видело бесцеремонность красных реквизиций. В Курске для кавалеристов Марковской дивизии потребовалось две тысячи подков. Добровольцы понадеялись на благотворительность курян. Те пожертвовали десять штук.

"Кузнецы и владельцы лошадей! – обратилась газета к землякам. – Вас просят устыдиться!"

Армия просила. Она могла требовать, но предпочитала отличаться от своих противников.

С наступлением осени командование обратилось к горожанам за помощью и в обеспечении теплыми вещами. Куряне пожертвовали ни много ни мало одну шубу.

"Вечернее Время" так писало об этом:

"То, что происходит сейчас в Курске, эта жуткая картина приходящих санитарных поездов, переполненных ранеными, которых никто из населения не встречает, от которых в панике разбегаются шкурники-извозчики, не желающие их перевозить, эти грустные вести из лазаретов, перевязочных и эвакуационных пунктов, где почти отсутствует общественная помощь и где, как рыба об лед, бьется безо всякой поддержки военное общество, – все это не может быть терпимо ни одного часу".

Что ж, это был город Курск. Именно здесь неизвестный пятнадцатилетний гимназист записался добровольцем в офицерский полк и погиб на следующий день, завещав отцу передать Кутепову свою любимую книгу "Рассказы о Суворове".

Все это соединяется в одну картину: герои, обыватели, подвижничество, равнодушие… И в этой картине где-то сбоку, не выпячиваясь перед молодыми героями, стоят терпеливые мужики-крестьяне. Они ждут от белых не самопожертвований, а ответа на простой, даже очень простой вопрос: как они распорядятся землей?

"Третья" Россия настороженно глядит на Белую, старую Россию. И что же она видит? Непонимание. Деникинский закон предлагает мужикам отдавать каждый третий сноп владельцам земли, бывшим помещикам. Да, прежние собственники возвращаются. Деникину некуда деть этих добродушных помещиков, не умеющих жить. Они прилепляются к добровольцам и тащат их назад, куда-то в трясину.

Да, добровольцы лучше, возвышеннее, у них – душа. Но мужикам этого мало. Они видят: чужие.

Неужели надо пройти через страшный туннель полного разрушения старой России, чтобы содрать с нее эту шкуру отчуждения? Если это так, то вся белая эпопея была обречена с самого начала, несмотря на все героические ледяные походы, несмотря на кровь трехсот русских юношей у бесчисленных донских, кубанских, курских, орловских Фермопил.

Обречена!

И летний рейд казачьего конного корпуса генерала Мамонтова, пронизавший красные тылы, как стрела, и победы на Украине, и щедрая помощь оружием и снаряжением со стороны Англии, решившей наконец вести свою многослойную политику с учетом интересов Вооруженных сил Юга России, – все это пустяки перед лицом хмуро глядящего мужика.

К тому же былые патриотические круги российских промышленников и торговцев, прежде заинтересованные в защите своих рынков от зарубежных конкурентов, теперь находились словно в помрачении и не могли стать выше сиюминутных своих выгод. Чего стоили, например, призывы деникинского Управления торговли и промышленности к донецким шахтовладельцам продавать уголь Добровольческой армии? Почти ничего не стоили. Шахтовладельцам было выгоднее продавать уголь в Константинополь, где стоял флот союзников, и получать твердую валюту, чем отечественные "колокольчики", на которых был рисунок Царь-колокола.

"Они, как свиньи, своим бессердечием подтачивают великий дуб, желудями которого кормятся", – без околичностей припечатывало "Вечернее Время".

Никто не понимал, что это конец.

Неужели эти пятнадцатилетние гимназисты и капитаны Ивановы должны были выковывать белую победу? Они одни? Да с ними великие тени – Петр, Екатерина, Суворов, Скобелев, Столыпин.

Мертвая Великая Россия пыталась победить.

В обозе добровольцев неудержимо двигалась месть.

Будто не было революции, будто ничего не произошло, надвигалась она на "третью", народную, или вернее – простонародную Россию.

"По дошедшим до меня сведениям вслед за войсками при наступлении в очищенные от большевиков места являются владельцы, насильно восстанавливающие, нередко при прямой поддержке воинских команд, свои нарушенные в разное время имущественные права, прибегая при этом к действиям, имеющим характер сведения личных счетов и мести. Приказываю такие явления в корне пресекать и виновных привлекать к строгой ответственности". Эта телеграмма Главнокомандующего должна была остановить или хотя бы заставить задуматься.

Но как можно было остановить того, кто по-иному просто не умел жить?

Деникин хотел, "чтобы всем было хорошо", надеялся уравновесить интересы, чтобы объединить крестьян, землевладельцев, промышленников, интеллигенцию. В итоге он никого не объединил. В его обозе находились все те же три разрозненные силы.

С взятием Курска 1-й корпус выдвинулся вперед. Слева и справа от него шли конные корпуса Шкуро и Юзефовича. Напор был сильным, дух – крепким.

В этот решающий для наступления момент командующий Добровольческой армией генерал Май-Маевский приказал выделить из кутеповского корпуса шесть полков для отправки их на Украину против Махно. Шкуро отдавал бригаду Терской дивизии, Юзефович – два полка.

Кутепов не находил себе места. Почему ослабляется корпус?

Спорить он не мог, надо было подчиняться. Он чего-то не понимал. Разве нельзя было оставить на Украине только сдерживающие силы, а все бросить на Москву?

Ему мог бы ответить генерал Слащев, который в ту пору как раз воевал с батькой Махно. Вот его записки:

"Союзники давали деньги, рассчитывали возместить свои расходы русским углем и нефтью.

Началась разбойничья политика крупного капитала. Появились старые помещики, потянувшие за собой старых губернаторов. Интересы мелкой русской буржуазии, создавшей Добровольческую армию, стали как бы попираться интересами крупного международного капитала.

Борьба из внутренней постепенно и совершенно незаметно стала превращаться в борьбу интернационального капитала с пролетариатом. Даже мелкобуржуазные массы почувствовали гнет и частью отхлынули от белых. Пролетариат поднял голову, начались восстания. Создались внутренние фронты".

Вряд ли Кутепов согласился бы тогда со слащевскими выводами. Его корпус борется на стороне британских банкиров против русских людей? Что за чушь! Он борется за Российскую державу, за Отечество.

Перед кутеповским корпусом собирались все новые красные дивизии и полки. Наиболее крупные части – Латышская дивизия сосредоточивалась на левом фланге под Карачевым, а Конная армия Буденного – на правом, в стыке с Донской армией.

Кутепову предстояло брать Орел. У него не было сомнений, что он легко возьмет этот город. Дело было в другом: в целесообразности мгновенного занятия Орла.

На совещании в штабе корпуса Кутепов прямо объяснил свои сомнения:

– Об этом я только что говорил по прямому проводу со штабом армии. Говорил, что я Орел возьму, но мой фронт выдвинется, как сахарная голова. Когда ударная группа противника перейдет в наступление и будет бить по моим флангам, то я не смогу маневрировать – часть своих полков мне и так пришлось оттянуть к соседним корпусам после того, как их ослабили да у меня самого отняли шесть полков… А мне все-таки приказали взять Орел.

Большого энтузиазма в его словах никто не слышал.

Да и откуда быть энтузиазму? Что-то не увязывалось. На Украине – Махно, на Дону – строптивые казаки, на Кубани – "самостийники" из Кубанской Рады. И меж ними словно нет России.

Орел заняли, Май-Маевский прислал Кутепову веселое поздравление: "Орел – орлам!"

А тревога не проходила, росла.

Белая Россия была окружена врагами. Она уповала, что народ сам очнется и разберет, на чью сторону вставать. А что народ? Ждал, кто победит.

Красные, хоть и лучше владели средствами управления народа, от заведомо невыполнимых обещании до жесточайшего террора, в отличие от белых этого молчаливого народа все-таки боялись. Против Добровольческой армии были брошены латышские, эстонские, украинские части, ничем не связанные с населением центральной России. Они должны были сцементировать оборону. Ленин придавал этому настолько большое значение, что лично подсчитывал по карте срок прибытия латышских стрелков к Орлу и следил за ходом переброски.

О том, как сражались "червоные казаки", известно. Нет, не жестокость боев, не дерзкие прорывы вызвали к ним злобу. В конце концов и белые стреляли и рубили не слабее. Но белые не опускались до провокаций во имя "светлого будущего". Чтобы возбудить среди мирного населения ненависть против белых, "червоные" наряжались в белогвардейскую форму, надевали погоны и устраивали массовые расстрелы крестьян.

Четырнадцатого октября ударная группа красных получила приказ наступать. В ночь на пятнадцатое октября после ожесточенных боев 2-я бригада Латышской дивизии отбила Кромы и создала угрозу флангу и тылу Корниловской дивизии, занимавшей Орел.

Кутеповский корпус был нацелен на Тулу. Но теперь надо было избавиться от фланговой угрозы, снова занять Кромы.

Холодная осенняя пора, облетевшие леса, побуревшие мокрые поля – глухое предзимье сурово глядело в глаза добровольцев, словно вопрошало, почему они опоздали воспользоваться безвозвратно ушедшим летним теплом. И что могли ответить офицеры в разбитых сапогах?

Опоздали?!

Чаши весов качались.

Добровольцы вновь овладели Кромами и Севском и начали движение к Липецку, Лебедяни и Ельцу.

Буденный занял Воронеж и получил задачу двигаться главными силами на Курск, в тыл добровольцам. Кутепов приказал оставить Орел.

Все висело на волоске. В эту пору любое точное решение могло переломить ход назревшего кризиса.

В штабе корпуса собралось совещание, чтобы определиться в этой тактической неразберихе. По давно заведенной традиции первое слово было предоставлено самому младшему по чину офицеру. И этот офицер предложил неожиданное:

– Прежде всего надо приказать всем штабам выйти из вагонов и перейти в войска. А обозы, больных и раненых отправить скорее в тыл. Затем собрать все наши силы в один кулак и обрушиться на Латышскую дивизию. Латыши уже сильно потрепаны корниловцами, и наш корпус, безусловно, их уничтожит. Остальные советские полки будут после этого нам не страшны. Мы снова возьмем Орел. Не будем в нем задерживаться, двинем быстрым маршем на Москву. За Орлом никого, кроме только что мобилизованных частей нет, они нам не страшны. Москву мы возьмем. Это разрушит все управление красными армиями, их карты будут спутаны. Центр страны будет наш. Мы получим все преимущества центральной власти. А рейд Буденного по нашим тылам в конце концов выдохнется…

Предложение это вызвало большое оживление, но кто-то резонно заметил, что армейский штаб никогда не утвердит такой операции.

– А мы должны только предупредить Харьков о ней и немедленно прервать связь, – сказал офицер.

Но с ним никто не согласился. А что было бы, если бы согласились?

Спустя несколько лет, уже в Париже, генерал Кутепов вспомнил об этом. Тогда шел разговор о судьбе, о даруемых ею каждому человеку пяти минутах, ухватив которые можно достичь наивысшей удачи. Ему напомнили то штабное совещание. Может быть, именно там он упустил свои пять минут?

– Если бы я пошел на Москву, каких бы собак на меня потом навешали в случае неудачи, – ответил Кутепов.

Но тот самый офицер возразил:

– В случае неудачи вас бы давно не было в живых, все легли бы костьми. Ну а при удаче – победителей не судят.

Может быть, и вправду они дошли бы до Москвы, как весной восемнадцатого года дошли до Екатеринодара. И легли бы под Москвой, подобно Корнилову.

Прорыв кавалерии Буденного под Касторной на стыке Добровольческой и Донской армий и Червоной дивизии на Фатеж (снова был маскарад с переодеванием) заставили белых отступать.

Как ни горько было ощущать движение исторического маятника в чужую сторону, но с каждым днем добровольцы начинали все больше понимать, что московский поход уже завершился, надо думать о спасении армии.