Текст книги "Генерал Кутепов"

Автор книги: Святослав Рыбас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

– Батальон по тревоге поднят! К атаке готовы!

– Готовы!

– Готовы!

Со стороны 3-го батальона слышатся звуки трубы, играющей сигнал атаки. Сигнал принимают трубачи 2-го батальона. В утреннем, еще не разбитом выстрелами воздухе летит команда: слушайте все! Эхо подхватывает, стихает. И снова двенадцать труб повторяют сигнал.

Двумя короткими контратаками Кутепов отбросил наступающих версты на две от деревни. На преображенское "Ура!" отозвались роты, стоявшие в резерве, и без команды бросились на поддержку своим. Но ведь общая задача – это оборона. Надо остановить немцев, пока не взорвут склады в Езерно и не перегруппируются войска. И Кутепов понимает, что порыв преображенцев скоро будет остановлен, придется отступать, как бы ни было это горько.

Он поднимается на колокольню, лестница скрипит под его тяжелым телом. Ему тридцать пять лет, он могуч и бесстрашен, он командует первым полком России. Но Россия больна!

С колокольни было видно, что немцы обтекают Мшаны справа и слева, собираются выйти в тыл. Надо отводить оба батальона назад. В голове Кутепова проносятся, как видения, сцены этого отступления: на плечах преображенцев немцы должны ворваться в деревню, а узкая переправа по гати не успеет пропустить его полк.

Отступать нельзя! И отступать надо. Нужна жертва. Как всегда на войне, необходимо пожертвовать частью людей и не дать погибнуть другим. Без колебаний. На то он и командир.

План Кутепова прост, но для его успеха от обреченной части требуется не просто стойкость, а героизм.

Полковник вывел находившийся в резерве 1-й батальон вперед к отступающим и приказал рассыпаться по волнистому гребню и держаться во что бы то ни стало, пока полк не оттянется, и, пропустив эти части через себя, прикрывать их отход, сдерживая наступление немцев с фронта. Затем начать собственный отход, перекатываясь назад от рубежа к рубежу.

Кутепов остается с 1-м батальоном. Постепенно отходят 2-й и 3-й, все тяжелее бой ложится на остающуюся часть.

Люди устали. Палит солнце, хочется пить. Надолго ли хватит силы духа? Но Кутепов обходит залегший батальон – прямо по гребню, под выстрелами, идет вместе с адъютантом полка Малевским-Малевичем и офицерами штаба. Зачем он так рискует? Но солдаты на него смотрят и начинают приходить в себя, загораться злым огнем боя. Ротные командиры встречают Кутепова, каждый на своем участке, докладывают ему и провожают, идя рядом во весь рост. Вокруг ложатся пули. Кутепов продолжает идти, не обращая внимания на обстрел, останавливается, делает замечания солдатам, глядя снизу вверх. Разрыв снаряда. Он разорвался чуть ли не у самых ног Кутепова. Полковник отброшен на несколько шагов. По окопам проносится: "Командир убит!" Все его спутники – лежат. Но снова происходит чудо: через несколько секунд павшие оживают, Кутепов встает и идет дальше, продолжая свой страшный обход. Только один из сопровождавших офицеров – Мещеринов никогда уже не встанет. Судьба выбрала его.

А отступающие батальоны отходят, отбиваются от наседающих немцев вот уже гранатами и даже прикладами. Немцы вцепились в них, не дают оторваться, чтобы за их спинами ворваться на гребень. Но нет, не получается у них опрокинуть преображенцев, обратить их в бегущую толпу. Они отступают в полном порядке, впереди несут тела погибших офицеров и раненых.

Что за молодцы эти солдаты! Нет, еще не все потеряно, еще можно возродить армию. А возродится армия, спасется и Россия.

Вот перед залегшим батальоном уже нет никого из своих. Кутепов командует пулеметам открыть огонь, и бросившиеся было вперед баварцы отброшены.

В сообщении Ставки от седьмого июля 1917 года говорилось:

"…на юго-западном фронте при малейшем артиллерийском обстреле наши войска, забыв долг и присягу перед Родиной – покидают свои позиции. На всем фронте, только в районе Тарнополя, полки Преображенский и Семеновский исполняют свой долг".

Благодаря действиям Преображенского полка германское наступление было задержано на двое суток, склады в Езерно успели минировать и взорвать, 8-я армия передислоцирована, тяжелая артиллерия отведена в тыл.

Преображенцы положили на это 1300 солдатских жизней и 15 офицерских, хотя, конечно, теперь их нечего делить, они все были равны перед Богом и Родиной.

Кутепова за этот бой Георгиевская дума представила к ордену Святого Георгия 3-й степени. Получив его, он должен был сравняться с такими выдающимися генералами, как Деникин, Корнилов, Каледин. Но к тому времени главное противоречие той поры – противостояние армии и революционной перестройки – дошло до предела. Наградное представление Кутепова не успело дойти до правительства.

В ночь с седьмого на восьмое июля генерал Корнилов вступил в командование Юго-Западным фронтом. Это произошло благодаря решительному требованию комиссара фронта Бориса Савинкова, известного эсера, в прошлом террориста, руководителя Боевой организации партии эсеров, на чьем счету покушения на министра внутренних дел Плеве, великого князя Сергея Александровича и десятков, если не сотен, других высших лиц и руководителей Российской империи. Но времена изменились, и Савинков выступал за "необходимость твердой революционной власти, осуществляемой Временным правительством". Он объяснял, что его настойчивость вызвана к тому же и личностью Корнилова, который является наиболее подходящим человеком для восстановления в армии дисциплины.

Став командующим фронта, Корнилов на следующий же день послал Верховному Главнокомандующему Брусилову, министру-председателю Львову и военному министру Керенскому телеграмму. В ней он заявлял о необходимости применения исключительных мер вплоть до введения смертной казни на театре военных действий.

Начиналась война армии с безвластием.

У Керенского не было выхода, надо было как-то останавливать беспорядочное отступление. Он телеграфировал: "Приказываю остановить отступление во что бы то ни стало, всеми мерами, которые вы признаете нужными…"

Получив телеграмму, в тот же день, девятого июля, Корнилов приказывает всем строевым начальникам в случае самовольного отхода войсковых частей обстреливать их из пулеметов и орудий. Дезертиры расстреливались. Генерал Брусилов поддерживает эти меры, Керенский – тоже. Двенадцатого июля закон о смертной казни на фронте принят и немедленно введен в действие по телеграфу.

Для большинства солдат, для солдатских комитетов имя Корнилова отныне связано с жестоким наведением порядка. Закон не отменял и не мог отменить самих комитетов, не мог повернуть к обычному армейскому единоначалию, дисциплине, ответственности перед Богом и Родиной. Всего этого не было, ни Бога, ни Родины. Была безграничная свобода и вседозволенность.

На следующий день немцы взяли Ригу. В Казани взорвался огромный оружейный склад, было уничтожено множество военного имущества, в том числе 12 000 пулеметов.

Савинков был послан Керенским в Ставку договориться с Корниловым. Он вез согласие министра-председателя на меры Корнилова и на переподчинение Петроградского военного округа, за исключением самой столицы.

Кроме того, в разговоре с Верховным Главнокомандующим Савинков высказал соображение, что не исключена возможность сопротивления большевиков и Совета этим мерам, и поэтому правительству надо иметь в своем распоряжении достаточно войск, чтобы подавить восстание. Корнилов согласился с этим и сообщил, что в ближайшие дни 3-й конный корпус будет сосредоточен возле Петрограда.

Кроме того, Савинков предположил, что в будущем Керенский, вероятно, станет президентом Российской республики, но Корнилов отнесся к этому скептически.

Савинков уехал. Генерал Лукомский предположил, что согласие Петрограда на все предложения Ставки выглядят подозрительно, а рекомендация Савинкова не назначать Крымова командиром 3-го корпуса особенно беспокоит.

Двадцать седьмого августа, через полгода после февральской революции, Керенский направил в Ставку телеграмму с приказанием Корнилову временно сдать должность Лукомскому и выехать в Петроград, не дожидаясь приезда нового Верховного Главнокомандующего.

Корнилов отказался выполнить это требование.

Лукомский тоже отказался занимать должность Верховного Главнокомандующего, направил Керенскому телеграмму, в которой, в частности, говорилось: "Считаю долгом совести, имея в виду лишь пользу родины, определенно вам заявить, что теперь остановить начавшееся с Вашего же одобрения дело невозможно и это приведет лишь к гражданской войне, окончательному разложению армии и позорному сепаратному миру, следствием чего, конечно, не будет закрепление завоеваний революции. Ради спасения России вам необходимо идти с генералом Корниловым, а не смещать его. Смещение генерала Корнилова поведет за собой ужасы, которых Россия еще не переживала".

Вскоре все эти предсказания сбудутся: будут и разложение армии, и позорный Брестский мир, и ликвидация всех свобод, и ужасы, ужасы, ужасы…

В дальнейшем события разворачивались очень быстро.

Командующие фронтами, Северного – генерал Клембовский, Юго-Западного генерал Деникин, Западного – генерал Балуев, Румынского – генерал Щербачев, выступили в поддержку Корнилова. Только командующий отдаленного Кавказского фронта генерал Пржевальский остался верен Временному правительству.

Противостояние армии и власти достигло верхней точки. Корниловские части шли на Петроград. Временное правительство было в панике, обсуждался вопрос о передаче власти генералу Алексееву. Корнилов выпустил обращение с обвинением правительства в том, что оно под давлением большевистского большинства Советов действует в полном согласии с планами германцев, убивает армию и потрясает изнутри страну. Керенский объявил Корнилова изменником Родины и призвал армию к защите революции.

Двадцать восьмого августа Петроградский Совет образовал комитет по борьбе с контрреволюцией, главным механизмом которого стало бюро военной организации большевиков. Стала создаваться рабочая милиция, в ней легализовывались ячейки Красной гвардии, которые были на каждом заводе и после июльского выступления ушли в подполье. В первые дни в милицию записалось 25 000 человек, их вооружили винтовками и даже пулеметами.

А Корнилов взывал к патриотическому чувству.

Керенский, Советы, комитет борьбы с контрреволюцией и центральный комитет железнодорожного союза призывали всячески препятствовать продвижению войск.

Повторялась февральская история.

Ее на сей раз разыграли те же российские силы: бюрократия вместе с военными – интеллигенция в основном либерального толка – народные массы во главе с леворадикальной интеллигенцией.

Мы знаем, что продвижение войск к столице было блокировано уже двадцать девятого августа, войска были распропагандированы, генерал Крымов застрелился.

В этой обстановке Корнилов согласился подчиниться генералу Алексееву, который, в свою очередь, согласился принять должность начальника штаба Ставки при Верховном Главнокомандующем Керенском. Оба генерала надеялись, что еще есть надежда сохранить армию.

Но было уже поздно.

Ни о каких решительных мерах, на которых настаивал Корнилов, не могло быть и речи. Общественная сила все больше переходила к большевикам, реальным спасителям "свободы". Судьба Керенского была предрешена. На Россию неотвратимо надвигался ужас и сонмища "мелких бесов".

На фронте последовали еще большие перемены. Отныне приказы командиров должны были исполняться лишь после подписи членами комитетов, устанавливался контроль за всеми телефонными и телеграфными переговорами. Солдатская масса окончательно убедилась в том, что ее первыми врагами являются офицеры.

От фронта осталась одна оболочка – солдатская шинель.

Октябрьский переворот добил армию. Новые власти распорядились упразднить погоны, избирать командиров, как атаманов, прямым голосованием. Офицерский корпус перестал быть нужным.

Что с ними должно было стать, с русскими ненужными офицерами? Казалось, только смерть осталась им. Российского государства больше не было. Служить некому. Подчиняться разнузданной толпе? Терпеть унижения? Исполнять волю комитетов, назначавших капитанов и полковников кашеварами и писарями? Зачем цепляться за жизнь, когда она лишилась смысла?

И – револьвер к виску.

Ведь как человеку жить без веры, без отечества, без своего народа?

От Великой России осталось только полковое знамя. Преображенский полк еще держится, но все громче в комитете звучат торжествующие голоса, что Кутепов – стратег старого режима, его надо послать писарем хозяйственной части полка. Недолго оставалось Преображенскому кораблю выдерживать бурю, он был обречен.

Двадцать первого ноября офицеры прощались со знаменем полка. Его сняли с древка, свернули и приготовились спрятать. Кутепов отвернулся к окну, по его бороде текли слезы. Он забарабанил пальцами по стеклу. Слова были ни к чему. Не было ни торжественных заверений, ни прощальных клятв отомстить. Словно подчеркивая распад всех традиций, на походных кроватях лицом к стене лежали Малевский-Малевич и Вансович. Правда, они издавали какие-то глухие, лающие звуки, выдающие сдержанное рыдание. Несколько офицеров, униженные увиденным, злобно смотрели в пол.

Они стали сиротами. Во всем мире у каждого человека, даже у самого убогого, были в душе огни, которые светили в любой тьме. У них теперь ничего не было, настала ночь.

Второго декабря 1917 года последним приказом Кутепова полк был расформирован. Петр Великий, наверное, перевернулся в гробу – любимый его полк больше не существовал!

В горе, отчаянии, безнадежности офицеры потянулись на Дон. Это была агония Великой России, породившая яркую жертвенную вспышку Белой идеи – идеи борьбы с разложением государства. Наконец-то они были свободны от всего, кроме этой высокой идеи. За ними была великая история, культура, слава. А что было за их врагами? Жажда добить, доломать страну?

Но насколько были соизмеримы противостоящие силы, в конце 1917 года никто не знал.

Ледяной поход – последний подвиг Корнилова. Кутепов становится крупной фигурой. Деникин против Краснова

Двадцать четвертого декабря Кутепов вступил в Добровольческую армию, прибыв в столицу Донского казачества Новочеркасск.

Здесь со второго ноября сухой старик в очках, с седыми жесткими усами, одетый в штатский костюм, занимался организацией патриотических вооруженных сил. Это был генерал Алексеев, одна из самых значительных фигур злосчастного семнадцатого года. Это он был одним из организаторов давления на императора Николая II в смутные февральские дни, это он разочаровался в руководителях Февраля, это он морально поддерживал Корнилова в августе и тем не менее для спасения армии вступил в соглашение с Керенским, это он арестовал Корнилова в Могилеве. За плечами этого шестидесятилетнего больного человека была, по сути, уже вся жизнь. Он предчувствовал близкую смерть и считал, что сейчас делает "свое последнее дело на земле". Он был не дворянином, а сыном сверхсрочного солдата. Воевал на трех войнах, еще с далекой русско-турецкой, осененной участием Александра II, наследника престола будущего императора Александра III, генералов Скобелева, Драгомирова, Гурко. Алексеев видел и цветущую страну, и разбившуюся державу.

Дон представлялся ему богатой и обеспеченной собственными вооруженными силами базой, опираясь на казачество, он намеревался собрать последнее ополчение – офицеров, юнкеров, добровольцев из всех слоев населения, чтобы восстановить в государстве порядок. По-видимому, Алексеев представлял положение сходным со Смутным временем, когда в Кремле засели иностранцы, поставившие своего царя, а окраинные области России должны были организовать национальное сопротивление. Но положение, как вскоре генерал убедился, было иным: как и в дни корниловского выступления, народная масса, в том числе и казачество, была равнодушна ко всякой патристике, считая ее уделом высшего, находящегося за трещиной слоя.

В добровольцы записывалось на удивление мало!

В Новочеркасске, на окраине, в помещении одного из лазаретов на Барочной улице разместилось помещение для офицерского общежития. В ноябре Алексееву удалось получить пожертвованиями всего четыреста рублей.

Атаман войска Донского был в сложном, двойственном положении. Лично он горячо сочувствовал Алексееву, но в области царили настолько враждебные попыткам вовлечь казачество в новую войну настроения, что Донское правительство надеялось, не принимая участия в борьбе, спасти Дон от нашествия большевистских сил. Поэтому генерал Каледин просил Алексеева не задерживаться в Новочеркасске дольше недели и перебраться со своей кучкой офицеров куда-нибудь за пределы области – на Волгу в Камышин или на Северный Кавказ.

Алексеев же по-прежнему хлопотал, искал провиант, кровати, хоть немного денег.

Каждый день приезжали на всех поездах с севера и юга новые группы офицеров.

Они находили приют у Алексеева. Им приходилось переодеваться в цивильную одежду, днями высиживать в общежитии, чтобы не дразнить казаков появлением своим на улицах, но все же они были там, где им следовало быть.

Долго так не могло продолжаться. Пружина сжималась. Для того чтобы успокоить соглашательские круги, Каледин даже устроил инсценированный "допрос Алексеева", однако старик пришел в негодование и отверг нелепую игру. Вместе с тем Каледин и его жена тайно передавали офицерам деньги. Неопределенность кончилась тогда, когда атаман Каледин не нашел верных войск, чтобы разоружить стоявшие в городе два запасных пробольшевистских полка. И он обратился к Алексееву.

Мерным шагом, строго и сильно шел по улицам Новочеркасска офицерский отряд. Погоны, ремни, винтовки – все было прочно. Шла сила.

Повторялась августовская история. Снова сталкивались две силы – слабое, нерешительное донское правительство, Донской круг, который можно сравнить с Временным правительством, и добровольцы Алексеева. У Каледина не было под рукой не только военной силы, но и законодательной и исполнительной власти. Как свидетельствует Деникин, заседания правительства были похожи на заседания "провинциальной городской думы с нудными, митинговыми, а главное, лишенными практического значения словопрениями".

Храбрый и умный Каледин был словно полупарализован.

К тому же с возникновением государственной власти на местах возник местный сепаратизм, имеющий на Юге и Кавказе значительную базу, который реагировал на государственную идею добровольчества очень холодно.

Двадцать шестого ноября равновесие кончилось, большевики выступили в Ростове и Таганроге, власть там перешла в руки военно-революционных комитетов. Каледин обратился к казакам – казаки отказались навести порядок.

Атаман не хотел начинать военных действий, боялся первым пролить кровь, предчувствуя, что и это положения не спасет. Но отступить перед чуждой ему силой он тоже не мог.

И он пришел к Алексееву за помощью.

Добровольцы взяли Ростов. Их отряд составлял тогда не более пятисот штыков.

Тотчас по прибытии в Новочеркасск Кутепов получил назначение начальником гарнизона в Таганроге и его районе. В городе было юнкерское училище. Кутепову придали Георгиевский батальон в восемьдесят человек под командованием семнадцать раз раненого, опирающегося при ходьбе на палку полковника Тимановского и партизанский отряд Семилетова практически из одних юнкеров и гимназистов.

С севера наступал многотысячный отряд Сиверса.

Стояли сильные морозы, обороняться было тяжело. По железной дороге к Матвееву Кургану подходили составы с красногвардейцами; они рассыпались вдоль полотна и вперевалку шли к станции, стреляя на ходу. Напор был сильный, но бестолковый. Кутепов раз за разом отбивал эти атаки. Бои шли ежедневно. Большевики, получив отпор, митинговали у своих подъездов, силой захватывали их и двигались обратно. Им на смену прибывали новые отряды. Это была тяжелая, давящая на нервы война, без надежды на серьезный успех. Пока что горстка удерживала тьмы. Надолго ли?

Убитых складывали на платформы. Сами жили в товарных вагонах, с печками.

За спиной – рабочий Таганрог, сорок тысяч рабочих. На добровольцев они смотрели мрачно, редкие юнкерские патрули вызывали у них злобу. Четырнадцатого января рабочие восстали. Два дня юнкера отбивались, начальник училища полковник Мостенко собрал их вокруг себя и приказал пробиваться к Кутепову. Он был ранен. Его несли по улице под обстрелом. Мостенко видел, что с ним юнкерам тяжело, и они все тут лягут. Он приказал его оставить, прикрикнул, и молоденькие юнкера, хмурясь и отворачиваясь, побежали вдоль улицы. Он проводил их взглядом и застрелился. Не первый и не последний был полковник Мостенко, царство ему небесное!

Немногие юнкера добрались до Кутепова.

Это не война, этому нет названия.

Под Таганрогом добровольцы не могли долго держаться. Их просто вытесняла накапливающаяся масса, рвала маленькую плотину Кутепова.

Они тогда еще не могли знать, что обречены. Ни ложащиеся лицом в снег фронтовые офицеры, ни четырнадцатилетние кадеты, ни бесстрашные юнкера, ни старые генералы.

В Добровольческой армии было потом все – и жестокость, и воровство, и грабежи. Гражданская война пробуждает в человеке звериное начало. Но тогда, в начале восемнадцатого года, добровольцы были никем иным, как рыцарями Белой идеи.

Когда в Новочеркасском Войсковом соборе отпевали погибших мальчиков, чувства и мысли живых обращались к Господу с немым вопросом: за что они погибают? За чьи грехи?

Это были русские триста спартанцев, перегораживавших в новом Фермопильском ущелье путь полчищам врагов – своих соотечественников.

Разбившаяся волшебная сказка о дворянской империи собрала в январе восемнадцатого года около пяти тысяч добровольцев. По этому поводу возникает множество аналогий. Может ли культурный человек безболезненно изменить исторической традиции, в которой жили еще его отцы и деды и которая, по сути, является духовной оболочкой его физической жизни?

А что было до этого крестьянину, казаку, рабочему?

Тоска по утраченной прекрасной родине была близка далеко не всем.

Корнилов намеревался собрать десять тысяч человек и потом начинать активные боевые действия. Однако, несмотря на внешне бесплановые действия большевиков, они окружали Дон со стороны Украины, Царицына и Северного Кавказа, намереваясь сжать кольцо.

В середине января добровольцы оставили Новочеркасск и перешли в Ростов, покинув негостеприимную донскую столицу, где они были в ловушке. Но и в Ростове они не могли долго держаться.

Добровольческая армия была практически обречена, и спасти ее могло снова только чудо. Оставалась надежда на Кубань, где еще не было такого влияния большевиков.

Двадцать шестого января (восьмого февраля по новому стилю) генерал Каледин позвал телеграммой в Новочеркасск Алексеева и Корнилова, чтобы обсудить план дальнейшей борьбы. Они не приехали, послали генерала Лукомского, который вместо помощи, наоборот, потребовал срочно вернуть офицерский батальон. Защищать Новочеркасск становилось некому. Оставалось уповать, на то, что бронзовый Ермак у Атаманского дворца оживет и пойдет оборонять столицу.

Лукомский предложил Каледину переехать на юг, в район низовых крепких станиц и там продолжать борьбу. Каледин заявил, что не оставит города, ибо атаману недопустимо бежать, – лучше погибнуть.

Двадцать восьмого января (десятого февраля) Корнилов послал Каледину телеграмму, что более оставаться на Дону гибельно и что добровольцы уходят на Кубань.

Каледин свое обещание выполнил. Этот храбрый генерал, герой Брусиловского наступления, собрал последнее заседание правительства и, сообщив, что фронт защищают всего 147 офицеров, юнкеров и гимназистов, сказал на прощание:

– Положение наше безнадежно. Население не только нас не поддерживает, но и настроено к нам враждебно. Сил у нас нет, и сопротивление бесполезно. Я не хочу лишних жертв, лишнего кровопролития; предлагаю сложить свои полномочия и передать власть в другие руки. Свои полномочия войскового атамана я с себя слагаю.

Начались дебаты, он их оборвал:

– Господа, короче говорите. Время не ждет. Ведь от болтовни Россия погибла!

Дотом он вышел в комнату рядом со своим кабинетом, снял китель, Георгиевский крест, лег на кушетку и выстрелил себе в сердце.

Каледин выбрал свой последний путь.

Между тем положение добровольцев в Ростове с каждым часом становилось все тяжелее. Неожиданным ударом со стороны Ставрополя большевистский отряд пехоты с артиллерией занял Батайск и начал обстреливать Ростов из пушек. На Таганрогском направлении добровольцы под напором Сиверса отступили почти до Ростова, не помогли ни доблесть, ни выучка. И наконец, в самом предместье Ростова Темернике рабочие начали обстреливать вокзал.

Занавес опускался.

Уходить зимой, без запасов, полуодетыми – в никуда?

А оставаться – наверняка погибнуть в неравном бою.

В России было четыреста тысяч офицеров, уходило из Ростова около четырех тысяч.

К вечеру покидают город. Идут в молчании.

Мороз, сухой снег. Каждый переживает про себя и, может быть, еще до конца не верит, что это происходит с ним. Тянется обоз, подводы с чемоданами, узлами, ящиками. Вывозят винтовки, снаряды, патроны, консервы, чай, сахар. Пятьсот комплектов белья, восемь тысяч банок консервов…

Арьергард из восьмидесяти человек ждет, когда все пройдут.

В городе стреляют.

Впереди колонны идет Корнилов. Он в коротком полушубке с генеральскими погонами. Отказывается от лошади.

Вышли к Аксайской станице. Казаки не хотят давать ночлега офицерам, боятся. Что же, усмирять?

Казаков нельзя было обижать и притеснять, на них была вся надежда в будущем. Да и свои это были, как воевать со своими? Еще трудно было к этому привыкнуть.

За Аксайской – станица Ольгинская. Здесь стояли два дня, дожидались отставших. Офицерский полк – генерал Марков, Корниловский – полковник Неженцев, партизанский – генерал Богаевский.

В Офицерском полку – три роты по 250 человек. 3-й ротой командует полковник Кутепов.

У него как будто повторяется молодость, начало службы. Иди впереди и гибни.

Да что там… Вот генерал Деникин – потерял теплое пальто в Батайске, в худых сапогах, кашляет от простуды.

Надежда – на Корнилова. Он выведет!

Нищая жалкая армия вышла из Ольгинской. Провожать ее высыпала вся станица. Стоял весенний голубой день, сияло солнце. Никакой бедой не пахло. Казаки с семьями, улыбаясь, смотрели на тянущуюся по улице пехоту.

– Ну что, станичники, не хотите нам помогать: – готовьте пироги и хлеб-соль большевикам и немцам, – язвительно заметил казачий генерал Богаевский.

– Скоро будут к вам дорогие гости!

– На всех хватит, – ответил пожилой бородатый казак, и вся его семья засмеялась.

Дальше пролег путь на Хомутовскую, Мечетинскую, Егорлыцкую. За Егорлыцкой начиналась Ставропольская губерния, где еще нет советской власти, но есть ушедшая с Кавказского фронта 39-я пехотная дивизия, большевики, местные советы, местный сепаратизм. Впереди – Екатеринодар. Надо спешить, чтобы прорваться туда, опередить противника.

В нескольких верстах за Лежанкой железная дорога, занятая частями 39-й дивизии. Надо ждать боя.

Но к Корнилову в Егорлыцкую прибыла депутация, обещала от имени всех жителей пропустить добровольцев. И слава Богу, что так.

Ясное, чуть морозное утро. Тянется по степи колонна. Впереди Офицерский полк. Во главе широко шагает, опираясь на палку, помощник командира полка полковник Николай Степанович Тимановский: Он гимназистом шестого класса ушел добровольцем на японскую войну, был тяжело ранен, награжден двумя Георгиевскими крестами. Впереди у него очередное ранение, о котором он меланхолически скажет в первую же минуту: "Восемнадцатая дырка", впереди командование Офицерской имени генерала Маркова дивизией и смерть от тифа. А пока он посасывает свою неизменную трубку и идет, несмотря на то, что каждый шаг отдается болью в раненом позвоночнике.

Одну из рот ведет Кутепов.

Первый бой добровольцев! Офицеры шли спокойно, не ложась, прямо на Лежанку. Село опоясано окопами. Речка, мост, у церкви стоит батарея и бьет вдоль дороги. Офицерские роты идут в полный рост, и блестят штыки. Огонь все чаще. Уперлись в реку, залегли. Корниловский полк пошел прямо по пахоте вправо, в обход. Партизанский – влево. Прямо на дороге юнкера полковника Миончинского установили два орудия и начали стрелять. В атаке – заминка. Сколько ждать?

Кутепов лежит на оттаявшей липкой земле и вот приказывает своей роте:

– Броском! В реку.

Рота встает и переходит холодную с илистыми берегами речку вброд. Вода доходит до груди.

– Ура!

На том берегу смятение. Бегут!

И Кутепов, весь мокрый, сухая только фуражка, выскакивает на берег, перехватывая винтовку покрепче.

Добровольческая армия продвигалась к Екатеринодару. Прошли станицы Плоскую, Незамаевскую, Веселую, Новолеушковскую, Старолеушковскую, Ираклиевскую, Березанскую, Журавский хутор, Выселки-первые, Выселки-вторые, Кореновскую… Бои были непрерывные. Потери равнялись четыремстам убитых и раненых. Непрерывное напряжение от боя и "кошмара походного лазарета" изматывало людей.

Взятие Новодмитриевской – это и есть эпопея, потом получившая название Ледяного похода.

Добровольческая армия, осколок Российского государства, только по исторической инерции, может быть, пробивала все преграды. Ледяной поход был наивысшей точкой напряжения сил.

Накануне всю ночь лил дождь. Утром он не прекратился. Полкам пришлось идти прямо по полю, по размякшему вязкому глинистому киселю. Больших дорог в этом направлении не было.

Снова повторялось – надо до предела измучиться, искалечиться, чтобы добиться короткой передышки перед следующим боем.

Уже начинало смеркаться. Погода сделалась еще хуже, ударил с ветром мороз. Запуржило, насквозь [вымокшие под дождем люди стали обрастать льдом, руки застывали в бесчувственные чурки.

Надо пройти и это мучение.

Пушки и пулеметные двуколки не могут переправиться. Значит, с одними винтовками.

Обледенели затворы. Значит, штыками.

Вдобавок кубанцы Покровского, которые должны были штурмовать Новодмитриевскую с юга, не подошли, не захотели выступать по такой непогоде…

Конный дивизион – быстро вправо вдоль берега! Найти переправу! Охватить станицу с фланга!

Не получилось у конницы. Не нашли переправы, вернулись. Все – в белой корке, и всадники, и кони.

Ждать больше нечего. Или взять Новодмитриевскую, или подохнуть в поле!

А в станице, в тепле – тоже люди. Не уступят просто так.

В промокших до нитки, раздувшихся шинелях, скользя и падая в скользкую грязь, офицеры побежали к станице. Всего два десятка человек, два отделения.

Подошли к балочке. Через нее мосток. Перебрались. На бугре – часовой, окопы, орудия. Затаились, окоченевая. Потом подошло еще скудное подкрепление. И ударили!