Текст книги "Разлука [=Зеркало для героя]"

Автор книги: Святослав Рыбас

Соавторы: Надежда Кожушаная,Надежда Кожушаная
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

– Товарищи! – Перед ним был листочек с аккуратно записанной речью. – Кажется, недавно только закончилась война, и вот опять вырос и гремит Донбасс. А вместе с ним и наша жизнь в гору идет. Прямо скажу: душа радуется, как подумаешь о нашем родном товарище Сталине, о том, как верно ведет он наше государство. Нет в мире ничего сильнее советского строя!

Аплодисменты.

Немчинов вошел в кабинет Тюкина, снял трубку телефона.

– Два двенадцать… Жду. – Подождал, сказал: – Сегодня будет совершена попытка ограбления машины с зарплатой шахтеров. Требуется усилить охрану кассы шахтоуправления.

– Кто говорит? Кто говорит? – заговорили в трубке. Немчинов положил трубку и сказал себе:

– Говорит Москва. Вышел.

А Бухарев продолжал:

– Люди в Советской стране сами строят свое счастье. Невелика цена легкому счастью, и уходит оно с той же легкостью, с какой заглянуло. Счастье надо уметь завоевывать, строить его прочно и уверенно, как строят большой дом для большой красивой жизни. – Бухарев откашлялся, продолжал: – Многие рабочие у нас имеют большие заработки. Стахановцы зарабатывают в месяц от трех до шести тысяч рублей и более. Горняки шахты готовят достойную встречу семидесятилетию любимого вождя товарища Иосифа Виссарионовича Сталина. Трудно выразить чувство благодарности, любви и признательности каждого из нас, наших семей к родному товарищу Сталину!

Аплодисменты. Аплодисменты.

– Со Сталиным мы побеждали, побеждаем и будем побеждать!

Аплодисменты. Шахтеры встали и аплодировали стоя. Казалось, речь Бухарева закончена, ему остается взять бумажку и сойти с трибуны. Но он откашлялся и продолжал…

Знакомые слова

Немчинов уже вышел со двора шахтоуправления, вывел из-под крыши мотоцикл. Речь транслировалась через динамики на весь поселок.

– И в этом смысле, дорогие товарищи, – сказал Немчинов себе под нос.

– И в этом смысле, дорогие товарищи, – продолжал Бухарев, – чрезвычайно важной представляется мне инициатива, проявленная новым инженером, представителем, так сказать, шахтерской интеллигенции. Всего один день человек на шахте, а как глубоко проникся ее проблемами. В корень смотрит товарищ Немчинов. Побольше бы нам таких инициатив. Еще важнее то, что мы всем миром, так сказать, принимаем живое участие в решении этого вопроса. Не только слепо выполняем задачи, спущенные нам сверху, но и сами печемся о будущем нашего шахтерского края.

Немчинов завел мотоцикл, посмотрел на пацанов, толкавшихся возле двери шахтоуправления: матери были внутри, и пацаны дрались.

– Дерешься? – спросил Немчинов.

– Ну и что?! – крикнул пацан и опять бросился в драку. Мотоцикл оглушительно взревел мотором и вынесся со двора.

– Но, товарищи! – Пауза в речи Бухарева значительная «переходная», во время которой Немчинов с грохотом несется по улицам Грушовки. Все мы также знаем реальное положение вещей. Вам всем известно, с каким трудом с наступлением зимы мы буквально выдираем уголь для отапливания шахтерских домов, для своих, так сказать, личных нужд. И это жизнь, товарищи. Наша с вами жизнь. Шахта «Пьяная» дает в сутки двадцать тонн угля. Это не много. Но и не мало. И давать может больше! По предложению того же товарища Немчинова даже своевременный и строгий учет порожняка позволит значительно повысить добычу угля. Я сам берусь быть первым помощником товарищу Немчинову в этом насущном и, главное, товарищи, реальном вопросе.

Я здесь!

Немчинов доехал до бугра, где стоял сарай, куда они с Сергеем попали в первую ночь, и крикнул просто так, по привычке:

– Сергей!

Не дожидаясь ответа, зная, что ответа не будет, поехал дальше, направив мотоцикл вверх на склон, как Бухарев «Победу», в самом крутом месте. Мотоцикл ревел и визжал, рискуя перевернуться, и наконец заглох.

И тогда только Немчинов услышал сверху:

– …Я здесь! – изо всех сил кричал от сарая Сергей Пшеничный. Немчинов увидел товарища, оставил мотоцикл, молча стал карабкаться по бугру, соскальзывая.

– Обойди! – крикнул Сергей и побежал навстречу.

Они стояли рядом, вцепившись друг другу в локти. Немчинов тряс Сергея – и разрыдался вдруг истерично, как баба, выл и давил ему руки пальцами.

Сергей растерялся, попытался успокоить, но не выдержал и разрыдался сам.

Так они постояли, рыдая навзрыд и держа друг друга за локти.

Какие же они люди?

Они сидели в сарае. Немчинов выгребал из-за досок приготовленные на случай продукты, бутылку коньяка, хрустальный бокал с не сорванной еще наклейкой.

Пшеничный улыбался и смеялся своим только что бывшим слезам. Вздохнул полно, как вздыхают после плача.

– Вот. – Немчинов тоже стал спокойнее. Видно было, что у него сломан передний зуб. Весь он был какой-то постаревший, опухший, еще и заплаканный. Улыбался и смотрел по сторонам бессмысленно. Говорил медленно, как будто все время вспоминал, что именно хотел сказать, и старался не забыть ничего из приготовленного.

– А я сначала не понял, что ты уехал: «Где Сергей?» Даже ждать не сразу стал, пока понял. Пей, – налил коньяк, придвинул, – я не буду. Я тут попил одно время, не могу. Во. – Показал сломанный зуб, махнул рукой, улыбнулся в пространство. – Один раз ночью сплю: бабах! Вскочил: А может, его завалило на шахте?! На «Пьяной»! Идиот… Икра. Как у Луспекаева, да? Помнишь: «Ваше благородие, госпожа удача!..»

Пшеничный выпил, размяк, прислонился к стене.

– Похорошело? – спросил Немчинов, и оба посмеялись просто так, от радости.

– Сейчас поешь, – сказал Немчинов. – Я тебе твоих родителей покажу. Отца утром вызвал, чтобы с матерью побыл. Гуляют. Мать счастливая: жена начальника! Хороший мужик, он напишет. И роман, и что хочешь. Про гидростанции ты рассказывал, ты не помнишь. Когда с «моллюсков» шли.

– «Баб не видел я года четыре!» – спел Пшеничный.

Немчинов закатился радостным смехом, счастливый оттого, что есть кто-то помнящий рядом с ним. Помолчали.

– Рассказывай, – сказал Сергей. – Как ты тут?

– Я тут бог, – сказал Немчинов, – творю. Спасаю. Сегодня Федьку на шахту не допустил – он теперь живой, – на воскресник патефон принесет. Пластинки хорошие. Танцы-шманцы… Бандитов поймали – мужики при деньгах: пиво будет. – Помолчал, подумал, вспомнил. – А, да, денег возьми сразу. А то мало ли… – Вытащил из кармана сложенные в пять раз сторублевки, другие деньги, помельче. – Я, правда, сегодня мотоцикл взял. Машина – зверь! «Киевлянин». А. Ты видел…

Сергей благодушно ухмыльнулся.

– А про деньги не думай. Я каждое утро к Тюкину: «Инженер! Горняк!» И сотня в день. Как у настоящего стахановца.

Сергей засмеялся, взял деньги.

– Знаешь что… – Немчинов вдруг заговорил быстро, занервничал, встал. – У меня, по-моему, крыша потекла. – Постучал себя по голове. Ты тогда сказал, ты не помнишь. «Пробка пока она не погружена полностью, будет плавать на поверхности. А если ее погрузить – вытолкнется сама…» Я пас. Я утонул. Все нервы поверху. – Провел себя по руке. – Хожу навзрыд Они не помнят ничего. Ни зла, ни добра. Как градусник: температуру набил – стряхнул – и нет ничего. Мертвые оживают живые – как мертвые, каждый день заново. Вымотали меня. Все можно, понимаешь? А следа не остается. Я даже узнать не могу: выжил Федька или нет.

«Помните, Джемс! – Поднял палец и пересказал чужим голосом: – Дружба народов России и Америки – это самый важный вопрос, который стоит сейчас перед человечеством!..» – Объяснил: – Это мы в кино ходим. Двадцать девять раз! «Встреча на Эльбе». «Андрей Иваныч, не могу же я с первого дня!» А я ее как себя знаю! – Посмотрел не на часы даже, куда-то вбок, определил: – Немцев увезли. Сейчас на воскресник повалят… – Помолчал. – Завтра тебе костюм бостоновый возьмем… Я без примерки не стал брать.

Пшеничный слушал молча, серьезно, думал.

– А «Пьяную» я взорву, – сказал Андрей. – Сразу надо было. Один раз Тюкина в полвосьмого поднял, в шахту засунул. Все, пласты выработанные, крепления аховые, шахта-то дореволюционная, ее даже фашисты не разрабатывали! Подъездов нет, два с половиной километра до путей, что! Немцы туда расстрелянных сбрасывали, в шурфы, а дети потом эти трупы на телегах возили, за город! Показал, убедил. Да. Пошли в шахтоуправление, закрывать… «Алексей Николаевич, вам телеграмма!» От гиппопотама. И опять: «Стране нужен уголь, провокатор-диверсант!» Я и запил! Бухареву морду набил. Во, – показал сломанный зуб, махнул рукой. – Потом бросил. В церкви даже был. Сейчас собрался. Обязал себя: с утра – докладная. Чтоб не сдохнуть. Запалов насобирал, взрывчатки, – показал на ящики. – Взорву!

– Взорви, – спокойно сказал Пшеничный.

– Так они в три смены пашут! Не успеть! Пересменка со второй на ночную десять минут: одни наверх – другие в ламповой! С людьми взрывать придется.

– Какие же они люди?

Андрей замолчал, смотрел.

– Какие люди, Андрей?! Ты что?! – засмеялся Пшеничный.

Это игра

– Это игра! – говорил Пшеничный. – Тебе даны условия и потрясающая возможность каждый день вести себя по-разному.

– Нет, я понял! – кивал Андрей.

– И это фантазия, призраки, – показал Сергей на народ, идущий к воскреснику. – Книжка про послевоенную разруху. Можешь взять карандаш и написать новый текст поверх печатного!

– Или кино, – сказал Немчинов.

– Возьми пистолет и стреляй в действующих лиц, – подхватил Сергей. – Завтра кто-то сменит экран, и кино начнется заново. Это было давно, поэтому ничего этого нет!

– Как градусник, – сказал Немчинов.

– Ты забыл отключить мозги и нервы, вот и все! Ты хочешь двинуть день, ты хочешь «знать», ты ждешь результатов… А задача наша – выжить!

– Когда я сидел два года, – сказал Немчинов, – я же просто ждал, когда они пройдут.

– А здесь проще! – опять подхватил Пшеничный. – Хочешь взорвать – взрывай! Убить – убей. Потому что завтра твой убитый встанет и пойдет и будет верить в то, во что вчера, не вспомнит ни зла, ни добра и никогда не поверит грядущим переменам, ты понял сам, ты сам сказал!

– А если я ее взорву, – Немчинов остановился, – и день не повторится? Если двинется?

– Ты же этого хочешь.

– А вон. – Немчинов толкнул Пшеничного. – Пацана в красной майке видишь? Знаешь, кто это?

– Кто?

– Я.

Немчинов-маленький сосредоточенно ковырялся в пластинках.

Жизнь

Люди высаживали деревья, которые потом, через тридцать лет, будут стоять в городе мощной стеной, крепкие и красивые в своей благополучной зрелости. Тут же придумывались и обсуждались возможные названия будущей аллеи, как-то: «Имени победы Китайской революции», «Имени позора палачам Хиросимы», «Имени семидесятилетия И. В. Сталина». Все они по тем или иным причинам отклонялись, но обсуждались горячо и всеми без исключения. Иное название вызывало смех и шутки по адресу «автора», но всем было интересно.

Попыхивали на привезенных столах самовары, у которых хлопотали старухи с детьми, дожидался своего часа патефон и стопка потрепанных пакетов с пластинками. Высаживали в два ряда прутики саженцев, выдерживая ранжир, удобряя и поливая их.

Сергей прошел весь ряд работающих, разглядывал людей, не стесняясь, в упор. Изрядно захмелевший, свободный.

– А то ж все одно, – объясняла внуку бабка с корявыми коричневыми руками, аккуратно высаживая тонкий прутик саженца. – То дерево. Будет расти, расти и вырастет. Потом уйдет в землю. А в земле станет углем. А Саша вырастет большой и будет, как папа, уголь добывать. И Сашин внук будет добывать… Хорошо держи…

– А сейчас лопату сломает, – сказал Немчинов, подтолкнув Сергея.

И действительно, старый навалоотбойщик, мимо которого они проходили, немедленно хрустнул лопатой и чертыхнулся на два обломка, оставшиеся в его руках.

– Плохо, – сказал Пшеничный так, чтобы услышал тот. Старый навалоотбойщик оглянулся на него и развел руками:

– А кто же ее зробив!..

– Не знаю, не знаю, – сказал Сергей и пошел, не оглядываясь, оставив навалоотбойщика в недоумении.

Они подошли к столам, где была расставлена еда. Немчинов старался не смотреть на секретаршу, которая испепеляла его глазами. Он молчал, она спохватилась:

– Ой, горчичку забыла!..

Пшеничный с интересом, как когда-то Немчинов в первый раз, посмотрел на нее, но Андрей оттолкнул его от стола, бросил секретарше хмуро:

– Обойдешься! – Ушел, оставив ее донельзя удивленной. Маленький Немчинов упал, и Роза кинулась к нему. Ахну-подняла, утерла слезы и сопли, сунула ему в рот кусок хлеба с икрой, чтобы не плакал.

Немчинов увидел, как смотрит на Розу Пшеничный, улыбнулся:

– О, ты поплыл. Иди посиди, сейчас родители придут.

Сергей сидел у полуторки и увидел своих отца и мать. Мать была счастлива, что идет рядом с таким красивым и важным мужем. Они прошли совсем близко.

– Смотри, переписать дали, – услышал Пшеничный за спиной, оглянулся: две девушки стояли за ним. У одной в руках был листок с текстом. Они не заметили Сергея.

– Только Вальке не говори. Есенин. Непонятно? Давай прочитаю. – И, откашлявшись, вполголоса прочла: – «Выткался на озере алый свет зари…».

Пшеничный слушал Есенина, который здесь звучал иначе, чем в «той» жизни, удивился, потому что стихотворение было действительно живым и неожиданным оттого, что читали его вот так, несмотря на запрет, открывали для себя… Убаюканный течением стиха, уснул.

Слепой появился вдалеке. Кажется, хмельной, с орденом и планками в руках, кричал: «Разбирай, ребята! Кому дать, кому дешево продать! Не надо нам наград, Гитлер капут! Подешевело!»

К нему подошли серьезно, говорили строго, кто-то одернул.

Роза бросила лопату и бежала к брату со всех ног. Его устыдили, он сел на землю, смеялся злобно и отчаянно.

Отец Сергея смеялся. Жена стояла рядом, испуганно глядя то на него, то на Тюкина. Тюкин нервничал, багровел и не находил слов, чтобы ответить.

– А еще, Алексей Николаевич, ты – потенциальный убийца, – сказал отец.

– Кирилл! – ахнула жена.

– Твой инженер у меня с языка сорвал, а я повторяю: спекулировать на энтузиазме, выработанном в военные годы, во-первых; и подменять лозунгами настоящие, пусть и сложнейшие задачи нашего времени, во-вторых, – есть способы уничтожения всего разумного и сознательного, что заложено в наших людях. И отстаивать свое мнение я буду в любой инстанции. И меня поймут.

– Ну попробуй, Кирилл Иванович.

– Завтра и попробую.

– Попробуй.

– И пробовать не буду. Закрою «Пьяную» – и все.

– Попробуй.

– Только ты меня не пугай! – вдруг разъярился отец.

– Кирилл! – опять ахнула мать.

– Ласкать надо мужа чаще, Лида, – криво усмехнулся Тюкин. – Я за страну четыре года воевал и руки потерял, и обвинять меня в… уничтожении не позволю. Страна требует от нас героического труда… – Он говорил и говорил, хотя Пшеничный с женой уходили от него. Говорил, нервничая все больше, завелся…

– …Останавливать работу и на полчаса – есть вредительство!

Кирилл Иванович не оглядывался, не отвечал. Немчинов стоял неподалеку спиной к ним. Выслушал разговор, пошел к мотоциклу.

– Вам плохо, товарищ? – услышал Сергей, проснулся. Перед ним стоял его отец. Молодой, моложе его самого, сильный, категоричный. Сергей вскочил, отряхиваясь, как в детстве, провинившийся:

– Нет, я здоров.

Лицо у отца стало жестким, на скулах ходили желваки:

– А почему отдыхаешь? И давно? Не совестно перед людьми? Они после трудового дня работают! – И, не дав сказать, заключил: – Уйдите отсюда. Идите, я вам говорю! – И, круто развернувшись, ушел прочь, туда, где работали люди, где ждала мать.

– Ой-ой… – тихонько передразнил Сергей, несильно, не зло, покраснел почему-то, не ушел, как было сказано, только смотрел, уже с обидой, на отца с матерью. Он стоял и видел веред собой…

…картину из тех, что не заключают в себе сложного сюжета или потрясают значительностью, а запечатлеваются раз и навсегда в памяти своей истинностью: люди, земля, труд. Жизнь.

Приезжий фотограф с бантом на шее стоял возле Люткина и ждал, когда же наконец тот отсмеется. А смеялся Люткин потому, что его причесали и надели на него галстук, и остановиться не мог, прикрывал рот рукой, настраивался – и опять закатывался смехом, дергал сам себя за галстук и показывал на все стороны, как это смешно…

– Успеем до темна! – Мужики, закончившие работу, будто спохватившись, бежали за мячом к ровной площадке, на ходу скидывая ботинки и сапоги, разминаясь по земле босыми ногами с твердой и толстой, не хуже сапог, подошвой. С маху, вкладывая всю свою силу, били по мячу, без толку, но с остервенением и восторгом.

Федя взял на руки, словно ребенка, едва слышный на природе патефон и ходил среди танцующих пар по кругу, чтобы слышали все.

– А, черт с тобой, спорнем! – Бухарев выплюнул сигарету, хлопнул Люткина по ладони, сел в «Победу». – До того куста!

Болельщики побежали по сторонам. «Победа» разогналась и въехала на террикон до нужного куста…

…и с грохотом, скрежетом покатилась обратно.

Красиво, как памятник, сидел на лошади Рябенко, въезжая на воскресник. Сокрушенно покачал головой, увидев искалеченную «Победу».

Федя знал страсть Рябенко. Сменил пластинку, побежал к нему. Танцоры с восторгом собрались вокруг, чуть-чуть, для красоты, поуговаривали. Началась «Барыня», и Рябенко пошел. Красиво, умело, страстно.

И не видел, что мужики сорвались вдруг с травы, где отдыхали. Один сбегал и принес откуда-то ведро.

Плеснул туда воды и быстро, чтобы не видел танцующий Рябенко, плеснули туда хорошенько из бутылки. Лошадь аж задрожала от нетерпения, почуяв запах спиртного. Ведро поднесли ей, она вылакала в секунду налитое, мужики подумали, плеснули еще, она напилась и опьянела в момент.

Заржала, вскинулась и пошла, ее заносило то в одну сторону, то в другую. Мужики покатились от хохота.

Рябенко, отплясавшись, обернулся, увидел скандал, разозлился:

– Та шо ж вы мне лошадь споганили совсем! То ж государственное имущество!

– А праздник! – хохотали мужики. – И скотине хочется!

– Сидай! – Это кричал Бухарев, мокрый от волнения, распахивая дверцы покалеченной, но живой «Победы».

Бригада полезла в машину, забила ее до отказа, Бухарев полез за баранку:

– А Федька где? Залез?

Люткин втащил Федю в машину, и «Победа» покатилась вокруг субботника, поднимая за собой невиданное количество пыли. Маленький Немчинов в красной разорванной майке в машину не попал, плакал теперь и чихнул раз от пыли, поднятой «Победой». Лошадь неслась по полю, нелепо вскидывая зад.

– Товарищ Бухарев, я вам запрещаю в нетрезвом виде… – Рябенко махнул рукой и побежал за лошадью.

Второй звонок

Во дворе шахтоуправления было пусто. Мотоцикл Немчинова стоял у открытого окна кабинета Тюкина.

Немчинов стоял в темном кабинете, говорил в трубку:

– Два двенадцать… Жду… Я предупреждал вас сегодня насчет ограбления, хочу добавить. Доподлинно известно, что организатором ограбления является начальник шахты Тюкин. Вот так. – И положил трубку, постоял.

Корреспондент

– Я рижанин, поэтому у меня такой акцент. – Сергей и Роза шли среди высаженных сегодня шахтерами саженцев. Вокруг было пусто. Роза слушала удивляясь, что с ней говорит ой серьезный и, видимо, уважаемый человек.

– В войну командовал разведротой на Первом Белорусском, сейчас вернулся к мирной профессии корреспондента. Как вас зовут, простите?

– Роза, – сказала Роза.

– В древности имя Роза означало тайну, тишину и покой. Значит, вы сама тайна, тишина и покой. – Наклонился и нежно поцеловал ей руку.

– Что вы! – Роза отняла руку. – Мы с вами и в кино не ходили. Нас люди вместе не видели.

– У вас сегодня хороший фильм, – оживился Сергей, – может быть, составите компанию?

– Помните, Джемс! – сказали с экрана. – Дружба народов России и Америки – это самый важный вопрос, который стоит сейчас перед человечеством!

Сергей рассмеялся во все горло, удивив Розу и зал.

Песня

– А ты не шахтер! – Слепой щупал руку Сергея, улыбался. – Издалека пришел?

– Что ты к человеку пристал? – сказала Роза. – Товарищ корреспондент первый раз в городе…

– Одно могу сказать твердо, Александр, – сказал Пшеничный слепому, – с такими тружениками, как вы, мы обязательно выдадим норму на гора! – Осекся…

…потому что из комнаты вышел и изумленно смотрел на него Немчинов. Подал руку:

– Немчинов. Андрей Иванович.

– Яак Йола, – ответил Сергей. Заканчивался трудовой воскресный день.

Поселок сиял огоньками и звуками человеческой жизни.

Они сидели за столом вчетвером. Слепой был взволнован, ерничал, как в прошлый раз. Роза подливала горилки, переживая за нищету перед «корреспондентом».

– Голову мне ломит, Роза! – сказал слепой.

Роза отмахнулась: она тоже была хмельная.

– Ну иди и спи. Такие гости враз: и товарищ инженер, и Яак… Попой лучше. – Сняла с комода баян, подала слепому, спела: – Вьется в тесной печурке огонь…

– А дай мне песню, корреспондент, – сказал слепой. – Есть такая песня, чтобы не про войну?

Сергей сделал знак: «Сейчас будет», налил, встал:

Пролог «Поэмы северных рек». Из последних газет.

Чтобы даром силы не рассеивать

Водному могучему потоку,

Говорят, что наши реки Севера

Можно повернуть к юго-востоку.

Есть проект: чтоб силы вод текучие,

Изобилье драгоценной влаги,

Перекинуть на пески сыпучие,

На сухие степи и овраги

Затевали и американцы, – он повернулся…

…к Андрею, —

Поворот своей реки Лаврентия,

Да как стали в спорах препираться!

Так и продолжают полстолетия!

Роза рассмеялась.

– Переложим на музыку, – сказал Сергей. – И песня будет жить века! Грандиозные планы должны иметь гимн!

– Роза, голову ломит! – Слепой сказал, почти крикнул: – Угарно, тягу проверь!

– Враги сожгли родную хату, – заговорил вдруг Немчинов. – Сгубили всю его семью. Куда идти теперь солдату?.. Кому нести печаль свою?

Слепой выпрямился и напрягся, запоминая слова и интонацию, заиграл, на ходу подбирая мелодию. Они с Немчиновым с трудом проговорили – пропели песню.

– Я знал, что такая песня должна быть, – тихо сказал слепой. – Как сказано: «Звезда несбывшихся надежд!» То ж про меня.

– Устал я, – неожиданно сказал Немчинов никому.

Удар

Он вышел во двор, вывел мотоцикл. Сергей вышел за ним.

– Кончай, Андрей… Я же не знал! Хочешь – ты оставайся, хотя я первый открыл! – Засмеялся, сдержался. – Или ты взрывать поехал?

– Завтра к матери зайди ночью, – сказал Немчинов, не глядя на Сергея.

– Андрей, если у вас серьезно, я уйду, я не козел. Это святое. Или благослови!.. А солдат ребенка не обидит.

Немчинов развернулся и выдал Пшеничному по лицу один раз, по-зэковски, так, что тот отлетел к сараю, сшиб по дороге козлы и заорал, ударившись головой о висячий железный замок:

– Ты что?! Сука…

Немчинов завел мотоцикл и уехал, не оглядываясь.

Гуд бай, Америка!

– Гуд бай, Америка. О! – орал Немчинов во все горло, взбрызгивая колесами мотоцикла грязь на дороге. На заднем сиденье за ним сидел пацан в красной разорванной майке – маленький Немчинов.

Сидел прямо, вцепившись кулачками в пиджак большого Немчинова, широко раскрыв глаза и крепко сжав зубы от неожиданного счастья: его катали на мотоцикле…

Они сделали круг. Немчинов с шиком подкатил к дому, где жила его семья, пацан соскочил с мотоцикла, побежал к матери за подзатыльником.

Андрей уехал, слыша вслед рев пацана и крик матери:

– Поселок обыскала, паразит! Я тебе пореву! Мало? Мало?.. Чтоб тебя мыши съели, паразит!

Арест

Немчинов стоял в кустах у дома Тюкина, как когда-то Тюкин у дома Пшеничных.

У калитки стояла черная «эмка».

Из дома вышел Тюкин. Его пригласили в машину. Он убеждал, говорил, смеялся, постепенно наливаясь краской. Будто случайно зацепился за калитку пальцем… Никак не садился, как будто самое страшное было – сесть. Его не пугали, не уговаривали, просто ждали, когда он выговорится, и, тоже будто случайно, отцепили его пальцы от калитки.

– Кому в голову могло прийти?! – говорил Тюкин. – Кто?! Он все-таки сел. Последнее, что услышал от него Андрей, был хохоток, дурацкий… Машина уехала.

Немчинов просмотрел сцену в ожесточенном молчании.

Андрей

Мотоцикл стоял у холма. Андрей вынес из сарая ящик со взрывчаткой, привязал к багажнику мотоцикла. Сел на мотоцикл, просидел почти минуту, слушая тишину.

Подъехал к дому Розы, крикнул:

– Сергей! – Подождал секунду, крикнул еще: – Сергей! – И, так и не услышав ответа, уехал.

Сергей слышал крик и вышел все же, уже полураздетый. Огляделся по сторонам, но было уже поздно: он увидел…

…мотоцикл, карабкающийся на бугор, потом летящий вниз, кувырком, – и взрыв, осветивший бугор, сарай, черное небо, грязную землю.

Солнце опять повторило день сначала.

Родители

Сергей Пшеничный сидел в кладовке дома своих родителей. На лицо его падал тонкий лучик от окна.

– В этой кладовке, когда мне было тринадцать лет, я нашел две пачки папирос. Отец не курил, а про то, что мама курит, я не знал: она так никогда и не показалась передо мной с сигаретой…

Мать ходила по дому, пела, слушала радио, зевала вдруг протяжно.

– Но пачки я нашел и решил, что мама держит их для любовника, почему-то… Ненавидел ее! К отцу жался. А сказать не мог: мама все-таки…

– Ты подонок, Андрюша, хлызда, как говорили в Грушовке: ты сбежал. А я хотел тебе сказать: я понял! Раз этот бешеный день крутится без остановки, значит, надо, чтобы мы ничего не меняли здесь. Надо за целый день не сделать ничего. Травинки не помять. Тени не бросить.

– Здравствуйте, дорогие товарищи, – сказали по радио.

– Здравствуйте, – ответила мать. Сергей усмехнулся.

– Ты обиделся, что они не подпускают нас к себе? Они правы: у них свои законы. И мы никогда ничего не сможем им дать. И мы никуда от них не денемся. Мы никогда не сможем узнать о них больше, чем они того захотят. Если бы я был врач, я обязательно бросился бы лечить и помогать. Но я не врач, не фельдшер, я не имею права вмешиваться…

Мать на ходу прикрыла дверь кладовки, которая опять открывалась, как в «том» времени.

– Батя, бездельник, – подумал Сергей, – Трудно замок сделать. Почему у мамы такой маленький живот? Когда Марина ходила с Дашей, у нее на животе можно было обедать, как на столе.

– Дашка, засранка, и не вспомнит ни разу. Наверняка не вспомнит… А в этом животе – я!

«Нам нет преград!» – запело радиоголосом Орловой. Мать подошла к зеркалу и, маршируя, как Орлова в фильме «Светлый путь», громко запела с ней вместе. Орлова не получалась: мешал живот. Мать взяла стул и выставила его перед собой, живота не стало видно, она маршировала, пела.

Сергей смотрел, усмехался. Было неловко: подглядывать за матерью. Мало ли что делает человек наедине сам с собой!

– И почему я должен кого-то лечить, – подумал Сергей, – Они живут. Я не помню, чтобы я был так же счастлив когда-нибудь…

Мать взяла целлулоидную куклу, поставила ее на спинку стула – и маршировала уже вместе с куклой, двигая ей ноги руками.

– И я очень рад, Андрюша, что, кроме меня, у тебя здесь никого нет. Им было бы очень трудно пережить твою смерть. Сейчас, наверное, очень трудно терять близких… Сейчас хочется жить.

– Лидка! – В окно вдруг всунулась с улицы Роза. – Федьку Потапенко раздавило!

– Ой! – ахнула мать и заговорила сразу: – А мне приснилось, что с Кириллом что-то случилось! А как, насмерть? – И сразу заплакала. – Зачем ты мне рассказываешь! Мне нельзя!

– Ой, Лидка, не плачь, сейчас!

– Роза?! – изумился Сергей.

Роза вошла в дом, села возле плачущей матери, заговорила:

– Не реви, ребенка растревожишь! Ляг! Ляг скорей!

– Это же тетя Роза! – вспомнил Сергей. – Она жила в Грушовке, когда я учился в институте! Мама говорила, что у Розы был жених, которого она любила всю свою жизнь. Или ждала?

– Я вспомнил Розу! – опять сказал «Андрею». – Интересно, кого она ждала? Наверно, тебя: какой же я жених?! Скорее всего, тебя… Сейчас это трудно понять…

Он увидел через щелку, как Роза тихонечко выходит из комнаты, оставив мать лежащей на диване и притворяющейся, что спит.

– Давно надо было поспать. Сейчас уснет…

– Со Сталиным мы побеждали, побеждаем и будем побеждать! – договаривало радио голосом Бухарева.

– Федю раздавило, значит, я здесь уже семь часов… И так спокойно. Как дома! – Усмехнулся, зевнул вдруг, широко раскрыв рот.

Мама спала. Мирно, тихо.

Сергей спал тоже, прижавшись щекой к жестяному бидону.

Проснулся он оттого, что в доме было темно и голос отца шептал матери:

– Совсем глупая у нас мамка… – Приложил ухо к животу, доиграл: – Как слышим? Прием! – Вспомнил: – Отвернись! – Выбежал в сени, принес и развернул газеты с цинковой ванночкой, повторяя: – Не смотри! – Снял брюки и рубаху, остался в длинных черных сатиновых трусах, сел в ванночку и позвал: – У-а! У-а!

Мать обернулась и раскрыла рот, не зная, на что реагировать, и не придумала ничего больше, чем залиться сумасшедшим детским смехом. И отец «раскололся»: сидел в ванночке и хохотал беззвучно от собственной выдумки. И Сергей отвернулся, покраснел и смеялся тихо, не в силах остановиться, потом даже вслух. Заткнул себе рот, испугавшись: не слышали ли они?

А в комнате уже молчали, отец быстро одевался. Мать, не понимая, стояла рядом. Во дворе бешено залаяла собака.

– Лида, я уеду, но ты никуда не ходи, поняла?

– Куда уедешь? – Мать была напугана.

– Я закрыл «Пьяную», видимо, не вовремя… И был невоздержан на язык… Да, я здесь! – крикнул в дверь, одеваясь. – Тюкин не поддержал, черт с ним, иду!

– Кирилл!

– Не смей! – Отец выскочил из дому, собака прекратила лаять.

– Калитку закрывай! – крикнул снаружи отец не своим, резким голосом. Машина уехала.

И мать завыла вдруг. Тихо, страшно, как животное…

Новый день

Сергей стоял посреди дороги, подняв руки вверх. «Эмка» остановилась.

– Я – американский шпион, – сказал Сергей, – Возьмете? В машине подумали. Сергей подошел ближе.

– Документы, – сказали изнутри.

– Документы фальшивые. – Сергей достал из карманов паспорт, деньги. – Деньги разные. Есть советские, есть, – пошарил, нашел смятую трешку из того времени, – не наши. «Ронсон», – подал зажигалку, – тоже оттуда. Можно сесть?

Он сел в машину рядом с отцом. Поехали.

– Здорово, бать, – сказал Сергей. Тот удивленно посмотрел на него.

– А я не знал, что ты сидел. Или ты не сидел? Его посадят? – обратился к ехавшему впереди затылку. – Что ж ты молчишь, скотина? – И опять к отцу: – А что, у вас за все сажали? А впрочем, я слышал… А его как? По наговору? Как у вас принято? – Посмотрел на часы, на светлеющее перед восходом небо.

– Воевал? – строго спросил отец.

– Нет. И в Сталинске-Кузнецком не работал. Такого названия вообще нет в природе, сразу после двадцатого съезда. Понятно?

Ехали.

– Жаль, что это все сейчас сверкнет, вспыхнет и забудется. Я так хотел побыть с тобой.

– Оказывается, невозможно видеть, как мать сначала плачет, а потом, выпучив глаза, говорит, что справедливость восторжествует, а «девочки сплетут венки и наденут их на головы»… – Он опять посмотрел на часы, на небо, сморщился.

Небо светлело быстро, времени оставалось совсем мало.