Текст книги "Отважный муж в минуты страха"

Автор книги: Святослав Тараховский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

5

Поднимались втроем: Саша, комитетчик «с билетами на футбол» и какой-то командировочный с пухлым свертком продуктовой удачи, упакованной в фирменную бумагу ГУМа. Командировочный шмыгал застуженным носом, Саша и комитетчик отрешенно молчали, но любопытство побеждало человека: краем глаза, очень осторожно Саша изучал того, кто от имени всесильной организации выхватил его из потока жизни ради этой насильственной встречи.

Никакой не гигант, ростом чуть ниже его. Спортивен, крепок, русоволос, с прямым тонким носом, внешность обычная, даже заурядная, ничем не выделяющая ее обладателя из толпы. «Наверное, деятелям его профессии и нужно быть такими – неприметными, серыми, без особых ярких примет, – подумал Саша. – Может, это вообще мошенник? – мелькнуло у него. – Вон, сколько их в перестройку развелось, может, это новая мальцевская шутка на более высоком фантазийном уровне?»

Но на пятом этаже с кремовыми стенами, на который они ступили, дежурная так по-свойски кивнула его спутнику, так обыденно отомкнула ему номер, что Саша сразу поверил: незнакомец здесь свой, а номер – конспиративный, явочный.

– Заходите, будьте как дома, – пригласил он Сашу, и Саша следом за ним переступил порог судьбы.

Ждал подвоха, окрика, может, – черт их знает! – даже удара – обошлось, но волнение помогло глазам и памяти накрепко сфотографировать номер. Неширокий коридор с вешалкой и шкафом, комната с застеленной кроватью и эстампом-пейзажем над ней, тумбочка, кресло, два простых стула, телевизор и письменный стол с корявыми краями, искалеченными сдиранием крышек с бесконечных пивных бутылок. По правую руку коридора за белой дверью, вероятно, находился санузел; дверь была плотно притянута к проему, ни шума, ни запаха сквозь нее не проступало, но седьмым своим сверхчувством Саша ощутил, что за дверью находится некто. «Беседа втроем – зачем? – спросил он себя и себя же за тупизм такого вопроса отругал: – Наверняка тот невидимый третий будет слушать, записывать и ловить кайф, как ловит кайф каждый подслушивающий или подсматривающий ублюдок».

– Прошу… – комитетчик предложил ему кресло, стоявшее против окна. Саша сел, как под прожектор, его лицо, до подробностей страха в глазах и складках, оказалось высвечено дневным светом. Себя незнакомец тренированно опустил на стул в тени. – Ну, здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте, Александр Григорьевич. Очень хорошо, что вы пришли. Значит, уважаете.

«Попробовал бы я не прийти», – подумал Сташевский, удивленный чрезмерно радостным «здравствуйте», но вслух сказал несколько иное:

– Пришел. Вообще-то не понимаю, зачем.

– Побеседуем. Поговорим о жизни. Расслабьтесь, мы здесь совершенно одни. Хотите курить – пожалуйста, пепельница перед вами.

Он так убедительно заверил гостя в уединенности, что Саша тотчас вспомнил о том, кто находится в ванной комнате. Быстро закурил, затянулся, заметил, что его собеседник слегка поморщился от серого дыма, но легче от этого Саше не стало, зажим не прошел. Он видел перед собой лицо нормального, скорей, даже симпатичного человека, разница между ними составляла всего десять – двенадцать лет в пользу комитетчика, у них, возможно, были одни и те же кумиры в книгах, музыке, кино и футболе, но в силу обстоятельств за одним стояла всесильная система, за другим – родители и дед; Саше приходилось подчиняться, и это его напрягало.

– Кстати, – с улыбкой спохватился незнакомец, – чтобы никаких не было сомнений …вот, пожалуйста… – Его рука извлекла из внутреннего кармана удостоверение с литерами «Комитет Государственной Безопасности» и раскрыла его. Описав полукруг, рука слишком близко и слишком быстро приблизила книжицу к Сашиным глазам и снова унесла ее в карман пиджака. «КГБ» – только в этом смог убедиться Саша, ни фамилии, ни звания, ни отдела он разобрать не успел, но самое важное он узнал.

«Похоже, я попал, – подумал Саша. – Взяли, как деда. С той разницей, что я явился сам. Гигант. Большой гигант».

– Убедились? Вот и отлично. А зовут меня для вас… м-мм, ну-ка, дайте-ка мне любое имя. На свой вкус. Как назовете, таким я для вас и буду. Вы поняли? Только для вас, как пароль. Ну-ка! Саша, Коля, Витя. Абрам, Аслан, Альберт, Артур. Любое выбирайте или придумайте свое. Ну-ка!

«На хрен мне нужно твое имя», – подумал Саша, но вслух сказал:

– Давайте – Альберт, чтоб я не спутал. Он у нас во дворе живет, радиолу любит ставить на открытое окно, чтоб музыка – на весь двор. Пивной пьяница. Сын испанского коммуниста-эмигранта и русской горничной, которая в номере у него убирала.

– Отлично. Альберт так Альберт, не важно, что пьяница – имя хорошее.

– А настоящее ваше имя какое?

– Лишняя информация. Представьте, начнут вас пытать во вражеской контрразведке. Подведут к ванне с серной кислотой, мокнут в нее для начала ваш мизинец и потребуют назвать мое имя. Истинное незнание такового может спасти вам жизнь.

– Хорошая шутка.

– Это не шутка. Идем дальше, Александр Григорьевич. Комитету нужна ваша помощь.

– Не понимаю, чем я могу вам помочь? «Мать, – промелькнуло у Саши, – ванна не шутка».

– Сущая ерунда. Ванна вам не угрожает.

– А почему именно я? «Идиотский вопрос», – успел подумать Саша.

– Обычный вопрос, – сказал Альберт. – Дело в том, что мы хорошо вас изучили. Знаете, в нашей работе приходится иметь дело с разными людьми. Иногда общаешься и с негодяем, и с подонком, вообще с разным сбродом – что поделаешь. Александр Григорьевич, жизнь, хоть она и наша, советская – штука пестрая, а мы реалисты; помните Ахматовское: «Когда б вы знали, из какого сора…» – вот – вот, речь о стихах, хотя вполне приложима и к людям, но вы совершенно другой, достойный и яркий человек, потому мы к вам и обратились. Вы поняли меня?..

«Похвалил волк ягненка», – подумал Сташевский.

– …Мы знаем, ваш дедушка был несправедливо репрессирован, потом реабилитирован, понимаем, что его история внушила вам боязнь, недоверие, даже ненависть к нам, но понимаем, что это нормально – я бы на вашем месте чувствовал то же самое…

«Пой, птичка, пой», – подумал Саша.

Он тотчас вспомнил деда, его рассказ о том, как его допрашивал добрый следователь НКВД. Чекист не торопил, угощал «Казбеком» и сочувственно кивал по поводу незаслуженного дедова ареста; он давал деду возможность излить душу, а если и останавливал местами, то только для того, чтобы слово в слово записать его показания. «Минутку, – говорил он, водя пером по бумаге, – тормозните, Илья Андреич, не торопитесь, я за вами не поспеваю, а для следствия важна каждая подробность. Так как, вы сказали, вас арестовывали?» Обрадованный такой его прилежностью, дед досконально поведал свою историю. «Отлично, – сказал в завершение следователь. – Надеюсь, наш с вами протокол посодействует вашему освобождению. Подписывайте, Илья Андреич. Вот здесь, после „С моих слов записано верно“». Вернувшись в камеру, дед с восторгом поведал товарищам по несчастью о том, какой душевный у них появился следак, о том, как проходил его допрос, и о том, что «не все, значит, сволочи в НКВД, бывают и другие». Тишина была ему ответом; потом бас ростовского урки поинтересовался: «А прочел ли ты, фраерок, то, что подписал? Если прочел – не глупый, не прочел – совсем гений». Дед похолодел. На следующем допросе все повторилось. «Продолжим нашу работу», – сказал следователь. Последовал «Казбек» и неторопливая, слово в слово, запись всего дедова повествования. «Поздравляю, – заключил следователь. – Можно сказать, сделан еще шаг к восстановлению справедливости. Подписывайте, Илья Андреич». «Да-да, – сказал дед, – конечно, я подпишу, только хотел бы сперва прочесть». И тут добрый следователь изменился в лице. «Подучили? Открыли глазки дружки по камере? Ничего, я тебе их обратно закрою». «Что вы творите, зачем? – удивился дед. – Вся ваша ложь, все оговоры все равно развалятся в суде, и вам придется отвечать». «Дурак, – усмехнулся следователь, – ты у меня не в суд попадешь. Я тебя через военный трибунал пущу, через революционную тройку, понял?..»

– …Мы также знаем, что вы хороший баскетболист и отличный стрелок, – с улыбкой продолжал Альберт, – водите авто и мотоцикл, в институте даже прыгали с парашютом, знаем, что любите Хемингуэя, Платонова, группу «Квин», кстати, я тоже ее люблю, что увлекаетесь иконами и имеете серьезные отношения с девушкой по имени Светлана. Все правильно?.

– Все правильно, – кивнул Саша. «Ну, имею я пару икон, в деревне у бабушки на чердаке нашел, ну и что? В церковь не хожу, а если б и ходил, то что? И про Светку разнюхали. Дед прав, они везде, даже в унитазе».

– Теперь серьезно, Александр Григорьевич… – Альберт склонил голову и сжал кулаки, отозвавшиеся хрустом… – Вы имеете полное право ненавидеть нашу организацию времен Ягоды, Ежова, Берии и прочих мерзавцев, поверьте, я ненавижу их так же, как вы, мой дед погиб в лагере под Тавдой, это ВостокУралЛаг, за Свердловском. Так-то…

– Сочувствую, – сказал Саша, но тотчас сообразил, что, возможно, комитетчик и привирает.

– Но хочу, чтоб вы знали, нынешний Комитет совсем иной, люди в нем работают совершенно другие. Чистые, честные, идейные, интеллектуалы, аналитики, возьму смелость утверждать – лучшие люди отечества. Во всяком случае, те, для которых судьба страны – не пустой звук… Видите, я вас не вербую, не шантажирую, ничем не угрожаю, сотни людей мечтают с нами работать, но мы выбрали вас как самого перспективного. Никто не собирается делать из вас стукача – упаси бог, этот жанр не для вас, но Штирлица и разведку вообще, я думаю, вы уважаете. Разведка – красивая профессия для настоящего мужчины. Я прав?

– Штирлиц – хороший человек, – сказал Саша и подумал о том, что Штирлицы хороши и значительны только в кино, а разведка… какая мне на хрен разведка? Шифры, информация, слежка, разоблачение, тюрьма и страх – разве это для меня?

– Александр Григорьевич, можете сразу от нас отказаться, но подумайте, раз вы понадобились нам, значит, вы нужны стране. Лихо я завернул, правда? Вы, как журналист, должны оценить.

– Да, неплохо. Все же я не понимаю, в чем может состоять моя помощь?

– Заодно мы могли бы усилить ваши позиции в Агентстве.

– Я понял. Заодно с чем? «Скрытый шантаж, не иначе», – подумал Сташевский.

– Александр Григорьевич, вы ведь мечтаете о командировке и работе в Иране.

– Хотелось бы.

– Во-от. Мы могли бы посодействовать… Или не посодействовать. Шутка.

– Угроза.

– Ну, ну, разве это угроза? Наши настоящие угрозы не так-то просто распознать.

Саша видел, что комитетчик, двигая кадыком, ведет разговор легко и раскованно, юморит и импровизирует, но ощущение того, что встреча проходит по сотни раз повторенному сценарию, что слова и шутки комитетчика заучены почти наизусть, его не покидало. «Я не первый, – подумал он. – Я не последний», – пришлось ему добавить.

В дверь номера постучали, Саша дернулся и почему-то сразу вспомнил того, кто подслушивает в ванной, – как он там, в духоте и наушниках, жив ли? – смену ему прислали, что ли? Но вошла хорошенькая официантка с чайным подносом. Быстро и молча, с лукавой улыбкой она сервировала на журнальном столике чай. «Спасибо», – сказал Альберт. Она игриво кивнула; вильнув бедрами, вышла, и, то ли от ее чудных бедер, то ли от того, что он уже обвыкся с ситуацией, Сашу, наконец, немного отпустило.

Крепкий черный чай спиралью заполнил чашку; комитетчик предложил ему сахар, сухое печенье и только потом налил черную влагу себе.

Чай был вкусен. «Везет же, – подумал Сташевский, – не иначе как настоящий цейлонский потребляют. Что делать, что мне делать? Соглашаться? Как? Как я, Сташевский, внук политзэка, стану агентом КГБ? Хоть он прежний, хоть новый, хоть там все интеллектуалы и лучшие люди отечества – это все равно ЧК со всеми ее обычными пирогами. Не важно, что они мне предложат, важно, что я соглашусь и, значит, стану гадом. Потому что все – ложь, и я им не верю… А если не соглашусь? Если пошлю их сейчас подальше, с горы, со свистом, чтоб с головы на жопу кувыркались?»

– Штирлиц – хороший человек, – задумчиво повторил Саша, размешивая в чашке сахар. Потом, придушив на минуту страх, он очень внятно произнес: – Альберт, я, наверное, все-таки откажусь.

Альберт неторопливо дожевал печенье, запил его чаем и, помрачнев, опустил чашку на блюдце.

– Кстати, о Штирлице слышали анекдот? Штирлиц склонился над картой Союза – его рвало на Родину.

Он размашисто захохотал. Сташевский натянуто заулыбался, анекдот был старый. «Я попал, – мучился Саша. – Боюсь соглашаться. И боюсь не соглашаться. Что делать? Дед, что мне делать? Что бы сделал ты?»

Альберт прервал свой смех внезапно.

– Что же, я вас понимаю. Считайте, ничего я вам не говорил, никаких предложений не делал. Все, проехали, забыли, зачеркнули. Выполните разовую просьбу, и на этом разбежимся. Мы ошиблись: серьезного дела вы не потянете, не тот у вас движок…

И Сташевский напрягся; ему бы сразу не согласиться, поблагодарить за чай, доверие, уйти и постараться забыть, как вдруг для него самого неожиданно игла страха остро его уколола – он понял, что не простят ему отказа, достанут, отыграются, отомстят… Если и было в нем слабое место против ГБ, то только этот врожденный – от деда или предков, живших много раньше? – внутренний страх. А еще давно цвело в нем тщеславие самого умного, самого талантливого, самого захваленного парня, которому по плечу самые великие дела. Страх плюс тщеславие – взрывчатка, которая взрывается сама по себе… Знал ли об этом Альберт заранее или набрел на слабину собеседника случайно, не имело теперь значения. Имело значение только то, что Сташевский задал ожидаемый от него вопрос:

– А что я должен сделать?

Спросил и сам на себя изумился, что напрашивается на задание от этих, от них… от тех, кого собирался послать, – что за кульбит, что за хрень с ним произошла? С какого? За каким? Единственное, мгновенно пришедшее в голову оправдание перед собой и дедом состояло в том, что он поступает так только для того, чтобы поскорее от «них» избавиться.

Альберт повеселел. «Значит, знал, все знал, хитрован, заранее просчитал мою реакцию!» – мелькнуло у Сташевского, но было уже поздно; сдвинув в сторону чайник и вазочку с печеньем, комитетчик приблизился к Саше.

– Есть в посольстве Ирана один интересный человечек. Аббас Макки, первый секретарь. После прихода к власти Хомейни, исламисты сменили все посольство, но разведчиков – а мы полагаем, Макки разведчик, – у них хватило ума не трогать, берегут кадры.

– Я с ним знаком. Сам однажды подошел ко мне на приеме. Симпатичный.

– Не сомневаюсь. Где вы видели несимпатичных разведчиков? Один Зорге чего стоит! А Кузнецов, а Абель? Значит, говорите, он сам подходил к вам на приеме? Очень хорошо, теперь вы к нему подойдете.

– Что я должен делать? «Говори же, блин, скорей, – изнывал Саша. – Затрахал».

– А ничего. Никто не собирается посылать вас на риск. Пообщайтесь с Аббасом на вашем прекрасном персидском. Сыграйте с ним в теннис – он, кажется, тоже фанат, проведите вместе время – вот и все. Главное, быть абсолютно естественным – у вас мама артистка, у вас получится. Раз уж он первым к вам подошел, ответьте чувством на чувство. Шутка… Потом расскажете о своих впечатлениях мне и на этом – все, вашей исторической миссии конец. Вы поняли меня?.. Для связи вот вам телефон «Альберта»… – Альберт положил перед Александром клочок бумаги с номером. – Запомнили? – Саша кивнул, и Альберт снова упрятал листок в карман, задвинув его на молнию. – Минуту, а кто же вы у нас будете? Давайте придумаем вам фамилию, любую, которая на слуху, известного спортсмена, артиста, писателя – выбирайте сами.

– Зачем? Для одного раза? «Еще один идиотский вопрос», – подумал Саша.

– Так принято, Александр Григорьевич. Чтобы я сразу понял и не спутал, что звоните вы, – вы у меня не один; и вам так удобней будет, не надо, чтобы все вокруг мочалили вашу фамилию и знали о нашем контакте.

– Я понял, – кивнул Сташевский. «Поздравляю, Сашок, – мрачно подумал он. – У тебя начинается двойная жизнь».

– Ну, придумали?

– Пусть будет Шестернев, – сказал Сташевский. – Защитник из ЦСКА.

– Кто ж не знает Альберта Шестернева?! Шестеренка – это сила! Я, кстати, тоже болею за армейцев. Очень удачный выбор. Я – Альберт, вы – Шестернев. Отлично! – он подал Саше руку. – Спасибо, что пришли. Не провожаю. Надеюсь, сами сообразите, как отсюда выбраться. О, стоп, стоп! Мы забыли самую главную мелочь, «мелочную главность», как выражается мой шеф. Вы будете проводить с Макки время, сыграете с ним в теннис, возможно, вам придется зайти в кафе, выпить самим, угостить девушек и тэ дэ – вам понадобятся деньги. Ну да, конечно! Много я вам не дам, не надейтесь, но так, что называется, на мелкие расходы… – из симметричного кармана на молнии он извлек деньги и бумажку, похожую на ведомость по зарплате. – Вот, пятьдесят рублей. И вот здесь, пожалуйста, распишитесь.

«За пятьдесят сребреников продаешься, внучок?» – услышал Сташевский голос в себе и отпрянул от ведомости.

– Не буду я нигде расписываться. Не нужны мне деньги, – быстро сказал он.

– Александр Григорьевич, поверьте, это простая формальность, не подставляйте меня – я обязан отчитаться перед начальством. Ну, хорошо, будем считать, это ваш гонорар за написанную для Комитета статью – мы ведь могли вам статью заказать по проблемам советско-иранских отношений, разве не так?

– Так, – сказал Саша. Он вдруг обессилел и увял, ему хотелось только одного: поскорее вырваться из объятий этого липучего, словно клей, человека на волю и свет. Он подписал ведомость, и в его руки перешли комитетские деньги. «На них кровь!» – вскричал в нем голос деда.

– Абсолютно чистые деньги, – заверил Альберт. – Только вчера из банка.

Сташевский поднялся; он жал упругую, теплую руку, смотрел Альберту в светло-голубые глаза и очень быстро соображал. «Все ложь. Не нужен им никакой Макки, с ним и так все ясно. Им нужен я, раз и навсегда, с потрохами, мозгами, руками и ногами, которые, по их желанию, могут быть пущены в ход». Он ступил в коридор, крашеная белая боковая дверь туалета оказалась у него по левую руку, и вдруг шалая мысль влетела ему в голову.

– Я зайду, на дорожку? – обернувшись к Альберту, спросил он, уверенный в том, что ему не разрешат, заведомо ликующий от того, что тем самым выдадут себя, потому что в ванной комнате второй час потеет тот самый упырь с наушниками.

– Пожалуйста, конечно, – ответил Альберт. Саша толкнул белую дверь, узрел умывальник, душ, унитаз и более, к своему изумлению, никого и ничего. Быстро закрылся изнутри, пустил для проформы воду и попытался осмыслить момент. «Значит, не все ложь? – подумал он. – Может, ему можно верить? Может – и правда, все ограничится разовым заданием, и отлипнут? И никакой не будет серной кислоты?»

6

Вывалился из гостиницы, хватил полной грудью воздуха и удивился счастью обычного свободного вдоха.

Погода разгулялась, сделалась превосходной. Не жаркой, не холодной, но с приятным шевелящим ветерком, тем самым, что лишает человека телесной тяжести и способствует размышлению.

Не шел, летел в обратный свободный путь по Горького, снизу вверх, от Охотного к Пушкинской и Маяковке; задевал прохожих, извинялся, но видел перед собой недалеко и плохо. Поток летних нарядных людей накатывался на него сверху; они казались ему чистыми и светлыми, на него же, казалось ему, все, как один, смотрят с осуждением и презрением как на последнего подлеца. «Зачем я дал согласие? Зачем расписался и принял деньги – от кого?! Могу их выбросить, но что это изменит? Меня заставили? Никто меня не заставлял. Тогда почему я не встал и резко не отказался? Не понимаю, сам себя не понимаю. Перестройка, демократия, свобода вокруг. Ну что гэбисты могли мне сделать? – спросил он себя и вдруг, вспомнив Костюкевича, сам же себе ответил: – Все… Все, что захотят… Я говно. Слабое, беспомощное и беззащитное. Я понял, в ГБ ломается только говно. Прости меня, дед, я тебя предал».

Но в самой его глубине уже заваривались и просились быть услышанными другие мысли. «Ты понадобился – гордись, – пищали они. – Ты жаждал новизны и интересного дела – вот оно! Ты, мелкий писака, херов теннисист и пошлый любитель пива, понадобился стране и серьезным людям могучей системы. Тебя заметили, среди десятков безликих тысяч в толпе заметили именно тебя. Эти люди не шутят, задание, которое тебе поручили, ответственное, выполнишь его, оправдаешь доверие – тебя серьезно продвинут по жизни. В конце концов, ты не предатель, не стукач, ты выполняешь важное разведывательное задание, к тому же единичное». Когда он думал так, то на мгновения чувствовал себя не маломощным журналистом-одиночкой, но частью многосильного мотора. Саша гнал от себя эти мысли, идеалы деда, его ненавистное отношение к ГБ были в нем все-таки сильнее, но справедливости ради следует признать, что моментами мысли его менялись, словно подключались к разным полюсам. Взрослая, разумная его половина боялась и не хотела ГБ, половина, оставшаяся от детства, жаждала романтики и приключений.

На ходу он извлек на свет полученные деньги: две новенькие сиреневые двадцатипятирублевки с милым Ильичом в овале. Пятьдесят – ровно треть его месячной зарплаты, сто двадцать оклад плюс двадцать процентов за знание восточного языка. Любопытное, а может, не случайное совпадение. Сиреневые бумажки похрустывали в пальцах, жаждали применения и подтверждали реальность случившегося. «Как все просто, – удивился Саша. – Утром я ничтожный редактор. Теперь Шестернев, сотрудник разведки, платный агент КГБ. Пусть на время, пусть на единственный раз, но все-таки. Офигеть. Дед прав: в нашей солнечной стране нет ничего невозможного». Двадцатипятирублевки он запрятал в далекий отдельный карман, приказав себе пустить их в ход только на порученное дело.

Купив два блока «Явы», влетел в АПН, скачками одолел лестницу и, сдерживая дыхание, неслышно вдвинулся в свою редакционную комнату – никто из литсотрудников не обратил на него внимания, за исключением фотоподборщицы Наташки Кучиной, чей стол стоял рядом с его столом. «О, – сказала она с хищной улыбкой, – теперь покурим». Кивнув в знак согласия, он юркнул за свой стул и заправил в «Эрику» чистый лист бумаги – понятия не имел, что будет писать, но на автомате обозначил продолжение работы. Шеф Волков обернулся в его сторону. «Все в порядке?», – значительно спросил он, и Саша снова кивнул, интуитивно не прибегнув к голосу, ему казалось, что голос может выдать то, что с ним произошло. Ему казалось, он чувствовал, уверен был, что, узнай об этом сослуживцы, застыдили бы и отвернулись от него; разведчиком наши люди считают только того, кто работает за рубежом на нелегалке и долгом залегании, им восхищаются, его славят как героя. Сашу же, пусть никого он не предал, ни на кого не настучал, сочтут не разведчиком, а сукой, вертухаем, шестеркой и гэбэшной крысой. «Хотя, попади они в его положение, – подумал Саша, – большинство повело бы себя так же, как он. Не большинство, – поправил он себя, все». Так ему было легче.

Вечером того же дня оказался за семейным столом.

Не хотел, отнекивался, что, мол, сильно занят, а все же пришлось усесться в опасной близости от родителей, по правую отцовскую руку.

Впрочем, родителей он не боялся. Многие лета, как и прочие сограждане, просуществовав в страхе, они выстрадали благополучную негромкую жизнь и, достигнув ее, окончательно утратили пыл любого возмущения – их устраивало всё и всегда, лишь бы их не трогали. Дух неприятия, протеста и священной ненависти остался лишь в деде; когда дед, как о самом большом своем желании, говорил о желании задушить хотя бы одного лагерного мента, Саша им восхищался. Не мент создавал систему, понимал Саша, но каждый мент был символом насилия, и в этом смысле деда можно было оправдать.

Состоялся обычный чай перед телевизором, в который, если не было футбола и новостей с любимым мамой Игорем Кирилловым, смотрели вполглаза и обсуждали домашнее, свое. Что сломался замок на почтовом ящике в подъезде, что в понедельник снова на месяц отключат горячую воду и хорошо бы всем успеть помыться, что отцу скоро предстоит киноэкспедиция на Памир – очень интересная, но черт знает какая трудная, потому что там снега, холод, голодные барсы, дикие люди в халатах и совершенно непонятно, чем кормить съемочную группу Беседа текла мягко, мирно, шутливо, родственно, с одним малозаметным нюансом: говорили все больше отец и мама. Саша потягивал чай молча. «Сказать или не сказать?» – мучил его главный вопрос. Он посматривал то на обаятельного отца, то на любимую маму и думал о том, что отцу бы он, пожалуй, доверился и рассказал, а маме бы не стал – зачем ее напрягать, у нее и так нервы. «Что у тебя, сын? – спросил его отец. – Какие новости?» «Никаких», – мгновенно среагировал Саша и понял, что, соврав, навсегда отодвинул себя от родителей. Подумал, что врать своим глупо, даже гнусно, но сделать с собою ничего не смог. «Не смог, и все тут, – сказал он себе, – и нечего тут обсуждать. Есть тайны, которые не доверяют даже самым любимым и близким. Есть тайны, справляться с которыми мужчина обязан в одиночку. Живи с тайной, и твоя жизнь, твой внутренний мир сделаются много богаче».