Текст книги "Отважный муж в минуты страха"

Автор книги: Святослав Тараховский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

16

Прошла всего неделя, когда в разгар дня шеф Волков поманил Сташевского к себе.

Указал на стул и, когда Саша приземлился напротив, негромко, дабы не привлекать внимания других сотрудников, сказал, что «есть повод для некоторой радости, Александр; наверху принято решение отправить тебя, молодого и растущего, в Иран – сменишь в Тегеране Щенникова в нашем Бюро. Так что дуй в отдел кадров насчет анкет, загранпаспорта, и вообще, с тебя бутылка».

Что?! В первое мгновение Саша совершенно ошалел и только потом начал соображать.

Волков сообщил о такой невероятной новости так обыденно и так, по времени, близко к последней встрече Сташевского с Альбертом, будто по всей гэбэшной цепи прошел ток, ожививший механизм, шестеренками которого является он сам, Толя Орел, Альберт и лично бедолага Волков. Кстати, Волкова никуда уже не посылали. Юрий Александрович крупно прокололся по пьяному делу в Афгане; героически загулял с медсестрой Галиной, попал с ней в аварию на апээновской «Волге», и сестричку ненароком убило: головой о переднюю стойку машины. ГБ его отмазала, держала на службе как преданную делу единицу, опытного журналиста и члена великой партии, но большая карьера уже была для него наглухо заколочена и не манила сиянием своих соблазнов.

Спасибо ему, конечно, что такую новость Саше принес; наверняка гэбисты с ним совещались на предмет его, Сташевского, пригодности и общей идеологической доброкачественности, и раз решили послать, значит, молодчага Волков дал добро. И в ГБ – молодцы. Легко могли бы не послать – послали. Не зря, значит, он с Альбертом закорешил, не зря отзывы про яремную вену писал, играл с Макки в теннис и даже, выходит, не зря общался с девчонками из «Метлы» – все было не зря.

Отступив от начальственного стола, Саша с трудом подавил в себе желание сорвать трубку и немедленно позвонить. Кому? Светке. Родителям. Деду. Всем. Что сообщать? Что его посылают в Иран? Командируют от редакции, но он-то знает, кто за этим решением стоит. Потому, Санек, особо радоваться тебе не стоит. Покупает тебя ГБ, окончательно и с кишками. Ты можешь отказаться, можешь сказать «нет», но дело в том, что сказать ГБ «нет» в тысячу раз труднее, чем «да». Да и, если откровенно, не сильно-то ты хочешь говорить сейчас «нет».

Но успокоиться невозможно. За ухом привычно стучит жилка, и все в нем дрожит, дребезжит и звенит, словно горсть оброненных серебряных монет. Иран, Санек! Хайям, бирюзовые реки, гордый народ! Иран! Ты столько лет о нем мечтал! Ты везунчик, Санек, карта тебе пошла. Ну и пусть тебя покупает ГБ. Вернее, пусть думает, что покупает, и что это ей уже удалось. ГБ есть ГБ, у нее своя игра, но твоя-то жизнь продолжается! Ты журналист, ты едешь в любимую страну, чтобы честно делать свою работу. Тотчас возник в нем вопрос, что значит для него «честно» и что значит «честно» в советской жизни вообще, но из-за особой сложности требовавшегося ответа он не стал его развивать. «Ты просто едешь в Иран, и ты едешь туда в такое интересное время, Санек», – размышлял он, выходя в коридор, чтоб перекурить и сбить волнение.

В курилке, редкий случай, никого не оказалось, ни рассказать, ни поделиться новостью было не с кем. Алчными затяжками, думая о себе, Светке, родителях, деде и снова о себе, о том, что еще часа три, маясь в редакции, он лишен возможности переговорить с дорогими и близкими, он прикончил сигарету и направился в отдел кадров.

Он был прав: время для командировки, действительно, было интересное.

Никла великая партия, но еще крепко держала голову ГБ, еще зорки были ее немигающие красноватые глаза, длинны и цепки руки. Под ее надзором во всех мало-мальски значимых столицах мира – их было около сотни – оставались и функционировали Бюро АПН, дочерние филиалы московского центра.

Перестройка сама по себе, но сторукая, стоголовая пропагандистская машина продолжала жить и играть так, как она, однажды научившись, только и умела: через Бюро мозги любого местного читателя газет и журналов – от бербера до англичанина, от чилийца до корейца – ежедневно прельщала информация, поступавшая из Союза. Не живи, как в кап. Америке и бурж. Европе, внушалось ему, живи, как мы, советские, у нас все равны, наша жизнь богаче, справедливей, интересней, духовней, выше, у нас все самое большое, самое лучшее и такое все самое передовое, что просто зашибись. Многие недоразвитые народы долго верили таким обольщениям; самое интересное, что сами советские в своем большинстве верили в них дольше всех. В то интересное время, которое имел в виду Саша, во многом разуверились и они, но АПН и ГБ по инерции продолжали накачивать мир волшебной отравой. В Бюро Тегерана непосильную работу по совращению иранских мозгов последние четыре года, надрываясь от приемов и застолий, тащил на себе некий Щенников. «Не журналист он, мужики, ей-богу, не журналист», – отзывался о нем Волков, как будто кто-нибудь с ним спорил, что Щенников журналист, а не спецслужба. Теперь на замену ему посылали Сташевского, и хотя бы здесь ГБ слегка свезло – все-таки журналист.

Ах, как живописен был усохший, вечный кадровик Сухоруков, ни дать ни взять, червяк из-под лежалой доски. Живоглот и аскет, переживший Сталина, Хрущева и Брежнева, готовый сглотнуть и Горбачева плюс парочку его преемников, выдал Саше анкету и объяснил, что к чему. Саша все усвоил, но все же задал ветерану один лишний вопрос. «Характеристика от парткома мне понадобится?» – спросил он, и заслуженный кадровик Сухоруков, резанув его лучом узкого змеиного глаза, с любовью к Горбачеву, ко всему новому времени и лично к нему, молодому и прыткому, выдавил-прошипел, что «эти новые дураки партийные характеристики отменили, но еще пожалеют». А какой воздух он при этом испустил из пасти? Чистая отрава, не воздух! Нелюбовь заслуженного кадровика была сейчас Сташевскому совсем ни к чему, он тотчас прикрыл тему и мысленно отстегал себя за глупость: ему-то, пока что комсомольцу, члену Бюро ВЛКСМ АПН по работе с ДОСААФ, какого было хрена интересоваться партийной характеристикой?

Оказавшись с полотном анкеты-судьбы в руках на прохладной, полутемной лестнице, он шумно выдохнул из себя сухоруковский угарный газ и вдохнул воздуха. И вдруг в приступе внезапного недоумения вспомнил о том, что при всем своем нежелании лезть в партию и подчиняться партийной дисциплине, при всем своем неприятии любого подчинения вообще, он прекраснейшим образом подчинился ГБ. «Как так получилось и что теперь с этим делать? – спросил себя Сташевский, но быстро успокоился. – Не фига, – сказал он себе. – Все зависит от точки зрения. С их точки зрения, я подписал бумагу, и я уже с ними. С моей – я с ними только формально. Я знаю, абсолютная свобода так же невозможна, как и бессмысленна. Я никого не подставил и никого не предал, я играю свою игру. Я знаю, с кем я играю, и буду играть до тех пор, пока мне будет удобно. Будет неудобно – уйду Соскочу, найду способ. Я – нормальный. Все у меня хорошо. А будет еще лучше. Сейчас главное – Иран».

Уже в редакции за своим столом, сдерживая жар торопливости и боясь ошибиться, он заполнял анкету. Ответы набрасывал в черновик, потом переносил на священные белые листы. С детства терпеть не мог черновиков, не уважал тех, кто к ним прибегал, но тут случай был особый: жуть как не хотелось, испортив анкету, снова кланяться червяку Сухорукову «Сташевский Александр Григорьевич», – написал он. «Русский» – а кто ж он еще; хоть и намешано в нем хрен знает сколько кровей, но дело не в крови, а в чем-то более значимом. «Высшее». «Не был», «не состоял», «не привлекался», «не имел» – старался выводить чистым, разборчивым, аккуратным почерком – где-то вычитал, что спецслужбы уважают аккуратный почерк, как и аккуратных людей вообще, потому что аккуратные люди более склонны к подчинению. Ответил про мать и отца, слава богу, что про деда анкета не спрашивала.

Покончив с ответами, захотел показать произведение Волкову.

Старший товарищ одобрил; все графы были заполнены, пустой оставалась лишь одна, очерченная квадратом клетка – «место для фотографии» было написано на ней. «Беги, – кивнул душка Волков, – фиксируй свою личность для вечности, на другой стороне Садовой есть хорошее ателье».

С ходу, с поющим от счастья нутром Сташевский оказался в том самом ателье. «Мне фотки на загранпаспорт и анкету». «Отлично, – сказала девушка-фотограф. – Сколько штук?» Саша вспомнил, что Сухоруков велел ему иметь четыре фотографии, и сказал, что нужно шесть. «Отлично, – сказала девушка, – садитесь вот сюда. Голову чуть выше и чуть левей. Вот так, отлично». «Девчонка – супер», – между делом отметил Саша.

Дома, само собой, случился праздник. Папа Гриша откупорил бутылку армянского, что было даже излишне; и он, и мама Зоя цвели от новости и без спиртного. «Ты подумай, мама, – повторял отец. – Нашего хулигана и отличника посылают на работу в Иран. Ты когда-нибудь могла себе такое представить?» Саша, смеявшийся вместе с родителями, впервые в жизни почувствовал тогда, как они постарели. Жаль, не было деда, но ему известие послали «телеграммой по телефону», и он, спустя час, телеграммой же ответил, что просит внука передать сердечный привет Хайяму. Естественно, призвана была Светка, которая уже все знала, – Саша сообщил ей новость первой, едва вышел из агентства. Выпили, расшумелись, как обычные дети Земли, и в полушутку закосили разговор о подарках, которые сын обязан привести: отцу – супертранзистор «Сони», маме – она долго от всего отнекивалась, отец настоял – серьги и кольцо с бирюзой. Светка тоже ничего не хотела, хотя в глазах ее наблюдалось некое сильное желание вкупе с мыслью, которую Саша никак не мог понять. Когда понял, ахнул от собственной тупости; и сразу, за родительским столом, предложил подруге выйти за него замуж. «А что, – утяжелил он свое предложение, пока Светка смущалась и делала вид, что размышляет и колеблется, – кадровик сказал, что ехать месяца через полтора, не раньше, – значит, мы успеем пожениться и поедем вместе. А, Свет, подумай, вместе – в Иран!» «Тут и сомневаться нечего, – вступила мама Зоя, – соглашайся, Светочка, конечно. И вернетесь с ребеночком – вот это мне подарок будет, не то что бирюза!» «Я согласна», – наконец, пролепетала Светка, и они клятвенно поцеловались под коньяк и при родителях, и Саша – почему так насмерть врезается в память всякая ерунда? – подумал в тот момент о том, что родительская жизнь уже кончается, а его, Сашина, триумфальная и яркая, только начинается.

На следующий день, не чуя ног, он полетел к Сухорукову и свою светлую идею изложил кадровику. «Не положено, – по-военному отрезал Сухоруков, чем выдал свое исконное происхождение (старшина он армейский или прапор!), – вы командируетесь временно исполняющим на девять месяцев, а на срок до девяти месяцев командировочному жена не положена». «Почему это я – временно исполняющий?» – изумился Сташевский. «Потому что вы пока член ВЛКСМ, но не член КПСС». «Уели все-таки, суки, – мелькнуло у Саши, – ладно. Коммунистам, значит, жена положена в любое время суток, а комсомольцам только через девять месяцев? А что нам, молодым, в эти девять месяцев делать? Мастурбировать?» – ядовито спросил он. «Выйдите отсюда, – сказал Сухоруков и добавил: Таков закон. Законы у нас не дураки принимают». Саше показалось, что от радости, что нагадил человеку, Сухоруков вот-вот захлопает белыми мертвыми ушами.

Новость расстроила, хотя полностью потушить эйфорию не смогла. Все равно радужно маячил Иран, и это было здорово. Странно, на Сашин взгляд, повела себя Светка.

Он предложил не откладывать свадьбу. «Все не так уж плохо, даже хорошо, – сказал он ей. – Все равно поженимся сейчас, заделаем сына и через девять месяцев обменяемся подарками: ты мне – ребеночка, я тебе – лучший иранский ковер». В ответ в ее глазах возникла мысль, которую он не смог распознать. «Что? – с опаской переспросил он. – Согласись, придумано классно. Когда подаем заявление?» «Свадьбы пока не будет, Саша», – сказала она. «Это почему? Я тебя люблю, я сделал предложение, ты согласилась, а теперь… почему?» – «Потому что ребеночек, Саша, в подарок не бывает. Ребеночек, Саша, вынашивается родителями вместе… А у тебя все как-то слишком легко». – «Свет, да что плохого-то в том, что легко? Разве лучше, чтобы было тяжело?» – «Я хотела, чтобы мы с тобой были самыми-самыми – не получается… Ты езжай, Саша. Работай и возвращайся. Как раз квартиру нашу достроят. Девять месяцев – маленький срок. И очень даже большой…» Зачем она добавила это, последнее? Что имела в виду? Саша сумрачно пожал плечами, с разговором завял, но обиду припрятал.

«Ни черта ты не смыслишь в женских мозгах, – подумал он, – Альберта рассекаешь много проще, чем Светку; но, признай, Санек, ты привязан к ней так сильно именно из-за такого ее непонимания тобой. Светка для тебя всегда была загадкой, она видит дальше, глубже, и в общении с ней ты, бывает, чувствуешь себя поверхностным легковесом. Злишься на нее, но знаешь, что без Светки тебе никуда, Светка друг и надежа, Светка прикроет от врагов и защитит от друзей, Светка сделает для тебя то, что раньше делала мать. Не хочет она сейчас в ЗАГС – уступи, не в печати дело, ты все равно никому свою женщину не отдашь».

На последний высочайший инструктаж его, как положено было традицией, направили в ЦК КПСС.

Старая площадь, серый царских времен монстр-дом, на фасаде которого, как на лбу избранника, было написано, что за долгие свои годы он привык, чтобы в нем обретала власть.

Стандартный подъезд под номером десять, отдел агитации и пропаганды ЦК КПСС, Агитпроп, как удачно называли его в агентстве.

На входе – часовые, столкновение с непонятной, но высокой тайной.

Оружие опасно топорщилось в кобурах, и вглядывались в него с колючим подозрением, паспорт проверяли с желанием найти ошибку; сверяли по спискам, куда-то звонили и долго, и хмуро ждали ответа; наконец, с очевидным разочарованием, что еще один уцелел, жестко разрешили пройти.

Саша сделал шаг, второй и оглох, будто в уши ему вложили толстые ватные затычки. Белые арочные своды, белые колонны и глушившие звук красные ковровые дорожки сопровождали посетителя во всех возможных направлениях движения. «Ты попал в другую страну, другой мир», – первая мысль, что пришла Саше в голову; мысль, которая посещала каждого, кого, как шарик, закатывала сюда судьба. «Ты попал в будущее», – было его второй мыслью. «В будущее, которое ничем не отличается от прошлого», – такова была его самостоятельная третья мысль.

Не менее тишины удивило малолюдье. В коридорах грандиозного здания средоточия мыслей, идей, инициатив и безустанной работы он не встретил ни тени, ни человека; работники Агитпропа скрывались за высокими дореволюционного образца дверями и, не помня себя, трудились над нелегкими проблемами агитации и пропаганды перестройки.

Интеллектуальная мощь, кипевшая и множившаяся за этими дверями, еще на что-то годилась, думали они, дружно ошибались, но думать по-другому не умели.

Саша ступил в пространный прохладный кабинет, где за громоздким столом наблюдался некрупный, тихий, со старушечьим лицом человек, еле слышно назвавший себя Игорем Анатольевичем и предложивший ему кресло напротив.

Внешность ответственного деятеля была до такой степени обыденной, что отличить его на улице, стадионе или в булочной было бы совершенно невозможно, но партиец имел, очевидно, интеллект нерядовой и даже могучий. Сашу Сташевского восхитило, что за полчаса времени, уделенного ему на встречу, высокий чин ухитрился ни разу не назвать вещи своими именами – подслушивавший иностранный шпион ушел бы отсюда в крайнем раздражении. «В стране пребывания вы будете выполнять порученные вам обязанности в соответствии с задачами, которые осуществляет рекомендовавшая вас организация», – так на первой минуте была заявлена главная мысль инструктажа, она не получила далее смыслового развития, но виртуозно повторялась так и сяк на разные изобретательные лады.

«Существо, которое делает вид», – подумал о пропагандисте Саша и невольно сравнил его с деятельным Альбертом. И тотчас задал себе вопросы, которые не требовали ответа: «Неужели во всех кабинетах этого великолепного муравейника сидят и делают вид, что работают и приносят пользу, такие же виртуозы? Неужели ЦК так отличается от энергичного ГБ? И если это так, значит, в стране давно правит не ЦК, а понятно кто».

«Хорошо ли вы меня понимаете?» – спросил партиец, и Сташевский, поневоле включившийся в его столь важную – с надуванием щек и преувеличением собственного веса – игру в слова, весомо кивнул. «Хорошо ли вы ознакомлены со своими обязанностями?» – задал второй и, как оказалось, последний вопрос представитель Агитпропа, и Саша снова вполне сознательно кивнул и сказал решительное «да».

Пожал пропагандисту вялую, типа сыра, руку и с облегчившимся сердцем оказался на летней улице.

Жизнь распахивала объятия и гладила сердце.

Он действительно был уверен – так ему тогда казалось, – что совершенно сполна представляет себе непыльную работу в Тегеране.

«За все платит и все делает Москва – вот что самое главное для тебя, – вышагивая по Неглинной, думал он, – важно также то, что согласно штатному расписанию Бюро у тебя под началом будет десять штатных сотрудников – переводчики, экспедиторы, шоферы. Ежедневно по радио и телетайпам ты, то есть они, будут получать информацию из АПН, размножать ее на ротаторе и по твоей команде развозить такие информационные бюллетени местным министерствам, редакциям газет, учебным заведениям и на телевидение – тоже не особо трудно, Санек, никаких для тебя проблем! Так же, как совсем будет не трудно, печатать в местной типографии, а потом организовывать по возможности подписку или распихивать во все доступные дыры советский журнал „Новости“, переводимый на месте, в Тегеране, на прекрасный персидский язык. Готовый макет журнала, фотографии и статьи для него приходят дважды в месяц диппочтой из агентства; статьи все те же, хорошо тебе знакомые, типа „Проверено временем“ или „Крепнет и развивается“ – ставь их и печатай журнал, Санек, классно! В общем, размножай, печатай, продвигай, распространяй, впендюривай темным иранцам правду о великой стране Советов! Чем больше московских материалов ты сумеешь протолкнуть в местную прессу, тем выше оценит твою работу правление АПН! Вот и всё! Вот и вся твоя нехитрая работа зав. Бюро; отлаженная система исправно булькала до тебя – не испортишь, будет работать при тебе и после тебя.

А какие плюсы, Санек! Знакомство со страной, ее людьми и культурой, контакты с дипломатами, приемы в посольстве, вино-водочные нагрузки, бассейн и теннис – корт и бассейн в посольстве, говорят, неплохие. Жаль, конечно, что Светка всего этого не увидит, что поделаешь, придется перебиваться одному. Зато за весь этот неподъемный труд, тебе, Сташевский, заплатят хорошие бабули, ребята за полгода в Иране запросто собирают на „Жигуля“! Но главное, Саня, самое главное ты забыл: в Иране ты уж точно отдохнешь от Альберта и ГБ, а через девять месяцев, когда вернешься, может, они вообще о тебе позабудут. Маловероятно, но вдруг? Все вокруг меняется с такой скоростью, так что не исключено, не исключено, старичок…»

17

Он сообщил об отъезде Макки.

Сперва не знал: стоит ли, но Альберт распорядился с нажимом: обязательно сообщите, и он подчинился. ГБ, видите ли, была интересна реакция иранской разведки, телодвижения, которые могут обозначиться по этому поводу. «Наивные, не знающие Востока люди, – подумал Сташевский. – Ничего вы, гэбисты, не увидите, ничего не услышите, на Востоке сети удачи закидываются легким, бесшумным касанием и с расчетом на далекое будущее».

Действительно. Никаких химических последствий известие о Сашиной командировке не вызвало. Аббас воспринял новость с холодным носом, спросил «когда?» и, узнав, что, наверное, скоро, очень просто и очень по-русски отозвался, что такое событие надо отметить.

«Надо, так надо», – решил Сташевский, и с ним согласился Альберт.

Отметили на следующий же день поединком на корте. Два друга, два противника, партнеры, разделенные границей сетки, объединенные общей теннисной страстью.

Саша был воодушевлен и легок, он порхал как бабочка, он жалил как пчела. Аббас был разгромлен, но нисколько по такому кошмарному поводу не расстроился, напротив, поздравив Сашу с победой, объявил, что праздник должен быть продолжен. «Где, как?» – поинтересовался Сташевский, но получил в ответ хитрую улыбку и распахнутую дверцу «Опеля».

«Интересно, куда он меня тащит?» – спросил себя Саша. Взглянул на безмолвный профиль иранца и неожиданно подумал о том, что интрига, заговор и тайна существуют единственно для любопытства тех, кто про это читает в книгах или смотрит в кино, но совсем не для тех, кто в этом участвует, рискует и гибнет.

В глазах разматывалась лента Садового кольца. Привычные дома, привычные «Жигули» и «Волги», привычные люди, частицей которых он был.

«Вези меня, восточный сфинкс, – думал, словно пел, Саша, – не в посольство же Ирана ты меня везешь, не в шиитский застенок. Я не боюсь, иностранец, я в Москве, за мной перестройка, родина, страна, за мной Альберт и ГБ». Подумал так и почувствовал себя очень сильным. Хотя хвост последней фразы несколько расстроил его, не тем, что пришел на ум, но тем, что воспроизвелся в нем автоматически. Значит, понял он, проникло, въелось, вросло в него то, что поначалу казалось таким чужеродным, не приживаемым, страшным. «Что сказал бы дед?» – мелькнуло в сознании и осталось без ответа.

А все же до дрожи хорошо было ему в этом мягком «Опеле» рядом с Аббасом; не потому, что тепл и чист был день, что классная была машина и что повержен был на корте иранец, но потому, что любую неприятность подавляла в нем сейчас одна большая огнедышащая радость: новая и обязательно удивительная жизнь в Иране, которая начнется через месяц – два.

«Куда мы едем?» – бодро спросил он Аббаса, но получил в ответ косую снисходительную улыбку.

«Молчишь? – весело и зло подумал Саша. – Отлично, перс. Я тоже буду молчать. Молчание есть самый красноречивый разговор. Топор, занесенный над головой, куда тревожней и страшней, чем тот же топор, сделавший свое дело. Так пишут в ваших умных восточных книгах. Молчи, и собеседника задушит змея любопытства. Скажешь слово – удушье испарится».

Его молчания хватило на следующие десять минут. Когда «Опель», подозрительно свернув с Садового, вырулил на Калининский и, промчавшись сотню метров, причалил к памятной «Метле», Саша развязал. Тайна обернулась огорчительной отгадкой.

«Ты куда меня привез?» – «Сюрприз». – «Но мы здесь уже были». – «Мне пришлось по вкусу здешнее меню».

«Здешнее меню, – про себя передразнил иранца Сташевский. – Знаю я, какое блюдо в нем тебе особенно понравилось». Однако подчинился, покинул машину и последовал за упругими ногами иранца. «Пожалуйста. Посидеть можно и здесь, – решил Саша. – Но без всяких прежних пирогов. Ни-ни. На хер, на хер, кричали пьяные гости».

Матриархат по-прежнему правил в ангаре «Метлы», и малочисленные мужики статистике не мешали.

Глазки, пальчики, сигаретки, гул. Ножки с причиндалами, выползавшие из мини-юбок.

По дневному времени девушек было поменее, чем в тот веселый вечер, но курили и охотились они с обычным вдохновением. На Аббаса и Александра сделали легавую стойку, но Саша, захватив свободный столик в углу заведения, демонстративно невежливо уселся к сообществу спиной. Аббас не возразил.

Взяли водки, сельдь, суховатые «киевские», застучали ножами и вилками – начали гулять.

Понятно, что не раз и не два осушили за Сашино назначение.

Само собой, выпили за теннис.

Договорились, что, когда Аббас вернется в Тегеран, их знакомство не прервется. «Теннис нам не простит», – сказал Саша, и Аббас пожал ему руку. «Вернусь, всем расскажу, что у меня хороший советский друг и партнер», – сказал Аббас. Саша кивнул и про себя прикинул, кому в первую очередь расскажет о нем Аббас. «В ВЕВАК он пойдет, куда же еще, в их органы безопасности. Впрочем, зачем туда ходить, когда он сам, скорее всего, сотрудник ВЕВАК. Давай, Аббасик, доложи своему начальству, я тоже кое-куда о тебе сообщу».

Аббас закинул тонкий вопрос о сути будущей Сашиной работы, но Саша не киксанул. Столько лет писавший о «крепнет и развивается» и об «испытано временем», он, не будь дурак, вскочил на привычного конька и, грамотно погоняя, выдал с него автоматную очередь, что главное в его работе – «укрепление взаимовыгодных связей и сотрудничества между народами двух наших стран». Аббаса передернуло, но жив остался. Саша порадовался: подкоп к такому его ответу был невозможен.

Короче, праздник развивался вполне нормально: мужчины пили, пьянели и вели беседу, невеликую по смыслу, оживляемую мимикой и темпераментными мужскими жестами.

Следовало ждать продолжения, и оно явилось.

В заведении запустили музыку, не живую, магнитофонную, но заводную. Задвигались, задергались фигуры; девчонки завозились с девчонками, поскольку с парнями был черный недобор. Брюнетка-профи в свекольной блузке с душистыми белыми подмышками пританцевала с улыбками к Аббасу и Сташевскому; она приглашала того или другого, потому что ей было все равно, с кем. «Начинается, блин», – подумал Саша и рубанул рукой воздух – отвали, моя дорогая. Аббас последовал его примеру, налил и взглянул на часы. «Торопишься? Ждешь?» – прочел он в устремленном на него взгляде Сташевского и поспешил ответить, что нет, не торопится и никого не ждет, а на часы взглянул просто так, по привычке подчиняться заученным рефлексам.

Ответил так и соврал.

Саша не понял, что он соврал, но две рюмки спустя чьи-то наманикюренные пальчики щекотнули его за ухом, словно тонкой соломиной, и Сашин нос наткнулся на облако не самых дешевых отечественных цветочных духов типа «Ландыш».

От волнения Анжелка захохотала так, что на восемь полных тактов заглушила звуки «Бонни М». «Блин, – съежился нутром Саша, – ну вот на хрен она мне сейчас?! Вот он, выходит, каков подлый Аббасов восточный сюрприз!» Хотя внешне распахнул улыбку и с понтом, что хорошо воспитан, поднялся со стула и предложил даме место рядом с собой.

И… Эх, мужики! Что за шутки вытворяют с нами наши мужские глаза!

С первого взгляда Анжелка как таковая была неуместна, не нужна, даже противна глазу, со второго – Саша бы так уже не сказал. Анжелка ослепляла. Накручена, наверчена, начесана, намазана, прикинута, все в меру, красиво, продуманно, стильно – готовилась она, что ли? Готовилась, не готовилась – какая глазу разница? Саша видел перед собой то, что видел, и его молодая кровь переменила в нем мнение. «Раз пришла, пусть будет, – сказал он себе, – но только без всяких дел». Аббас уже целовал ручки млевшей Танюшке, компания воссоединилась.

Все двинулось по кругу, будто заранее нарезанному судьбой: шутки, поддача, снова шутки и снова поддача с той не очень важной разницей, что застолье крутилось теперь вокруг новости о скором расставании с милым Сашей.

Веселье погонял иранец.

Метался с подносом шаркающий по полу официант, юноша среднего студенческого типа.

Коньяк сменялся шампанским и снова коньяком, дорогим, французским, в нагло привлекательном пузатом флаконе. Время было утрачено и запродано за кайф.

Танцы для сближения им не требовались. Перед Сашей вертелись стены, уплывали в точку и снова крупно, на самый нос наплывали чудные Анжелкины глаза.

Его подраненный разум и далее тяжко боролся с его организмом. «Светка, – кричал он, – не допусти, убереги, не хочу! Я люблю только тебя!» Однако алкоголь плюс Анжелкин жар, плюс молодое его естество определили итог противостояния.

В итоге иранский отъезд был отмечен шумно, по-советски бестолково и совсем не по-советски разнузданно и грязно.

После первой постельной волны, в момент желанного мужского коньяка и промежуточной сигареты Аббас на совершеннейшем юморе предложил Искандеру обменяться партнершами. Он вбросил предложение вполне невинно, будто поддал носком мокасина легкий камушек с горы и тотчас оговорился, что, если Саша боится или в принципе против таких игрушек, он не настаивает, но хитрого персидского «если боится» оказалось достаточно, чтобы Саша, изобразив охоту бывалого ходока, мгновенно согласился.

Такого, если честно, с ним не было никогда.

После Анжелкиной жары Танюшкина прохлада отрезвила его, и в эти минуты главным вопросом жизни, обращенным к себе, стало простое и недоуменное: «Блин, что я творю?» От перемены женских блюд ничего сверхъестественного Саша не прочувствовал, но ненужный жизненный опыт был приобретен сполна.

Три часа спустя, испив сладкую гадость падения, Сташевский покидал квартиру Макки.

Пока, шушукаясь в ванной, Анжела и Танюшка приводили себя в порядок, мужчины обменялись адресами и обещали друг другу держать связь в Тегеране. «Зачем он все это устроил, для чего? – разглядывая Макки, угадывал Саша. – Зачем я, осел, на это подписался и так неумно подставился персу?» Он спрашивал себя снова и снова, оба вопроса получали от него лишь приблизительные, расплывчатые ответы и продолжали беспокоить. Саша жал иранцу руку, но каждый бы заметил, что он торопится уйти; клочок бумаги с адресом он сунул в карман, но про себя решил, что больше никогда Аббаса не увидит. Уедет в Иран и скроется в посольстве. Аббас не был знаком со Светланой, но Саша все равно испытывал стыд и тревогу от того, что иранец стал свидетелем его идиотского двойного достижения. Тот памятный первый вечер в дипквартире был сумасшедшей веселой случайностью, курьезом, на который, как на любой курьез, можно было не обратить въедливого внимания и быстренько все похерить, забросав, словно песком, костер новыми впечатлениями жизни. Нынешнее выступление стало продуманным развратом, который сблизил и одновременно оттолкнул Сашу от иранца. На время ли, навсегда? – об этом он сейчас не думал.

Он снова провожал хныкавшую Анжелку домой; оба что-то друг другу обещали и говорили слова, которые для обоих ничего не значили. Он очень к месту вспомнил о двух нерастраченных «альбертовых» двадцатипятирублевках и охотно вручил двух Ильичей девушке, но она с этих денег вдруг разревелась; хватала его за руки, клялась, что будет ждать, и жаловалась, что, если б ее не напоили, никогда бы она с «этим Аббасом не пошла». Он успокаивал, твердил, что верит и все понимает, но, по сути, оставался совершенно равнодушным. Его мужское праздновало триумф, благодарило Анжелку за порыв и любовь, его разумное ненавидело ее и Танюшку за это же. Но более всего он ненавидел себя. И еще одна мысль мучила Сташевского с безжалостностью зубной боли. «Как отнесется к событию ГБ? Поведать ли обо всем Альберту или умолчать?» – вот в чем был первый для него вопрос. Не как быть со Светкой, но именно, как вести себя с Альбертом и ГБ? Он поймал себя на этом и удивился произошедшей в нем смене приоритетов.