Текст книги "Отважный муж в минуты страха"

Автор книги: Святослав Тараховский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

14

Измена – небесполезная для изменника вещь.

Отношения с постоянной женщиной – киноэкран, где изображение высвечивается на одной стороне; измена освещает тот же самый экран со стороны другой, противоположной; усиливая общее впечатление от такого кино, она заставляет изменившего внимательнее вглядеться в себя. Так произошло со Сташевским.

На следующий день после выступления с Анжелой он решил перед Светкой покаяться; не потому, что, как нашкодивший школьник, якобы осознал и якобы исправился, но потому, что, едва проснувшись, почувствовал, как невыносимо одиноко ему без Светки. Вспомнил Анжелку, ее липучие руки, ее мокрые губы, и его чуть не стошнило. Уговаривал себя, что это не измена, но всего лишь задание и работа, но даже его самого такой вариант не особо убеждал. А еще – совсем уж это было нелепо и непонятно, но это было так! – едва он подумал о Светке, как могучее, несравнимое с жалким вчерашним восстание плоти видоизменило его настолько, что он не сразу смог выйти к завтраку, к общему воскресному столу. Какой-то бред! «Я непоследовательный, я разный, – пытался он себя успокоить, – я то один, то другой». После Анжелы он жутко захотел Светку, почему так происходило, он понять не мог, но его мужскому началу требовалось немедленное и выигрышное в пользу Светланы сравнение, и чем скорее, тем лучше.

Даже самый прекрасный секс на стороне – всего лишь вышивка пунктиром на полотнище существования, реальная жизнь мужчины в тысячу раз интересней, но без своего, близкого человека рядом она теряет многие смыслы.

К телефону Светка не подходила; скурив полпачки «Явы», он выждал ее днем у дома, взял за руку и тоталитарно и твердо повлек за собой по тротуару; а когда не помогло и не покорило, когда она вырвала руку, ему пришлось прибегнуть к сильным словам. «Прости меня, – сказал он, – я настоящий круглый идиот. Идиот, который хочет быть с тобой». Такая высокая самооценка сразу придала объяснению нужное направление и слегка умягчила девичье сердце. «Сашенька, иди к черту, – сказала она. – Орел тебе дороже меня». «Больше – никогда», – сказал он, особо задетый ядовитым «Сашенька…» и потребовал назначить точную дату свадьбы. «Мы начинаем ругаться, значит, со свадьбой больше тянуть нельзя», – сказал он, и Светлана с ним согласилась. Через час, едва отъехав в лес под любимое Бекасово, он с таким неистовым жаром набросился на нее и так сладостно ее растерзал, будто вернулся к ней после длительного тюремного заключения.

Как ни странно, ей понравилось такое над ней насилие; облаком растворившейся нежности окружила она отпавшего Александра. Он хотел встать – не позволила, снова свалила его в высокую траву, прижала к земле собою, всем своим чистым, горячим, благодарным, восторженным существом – телом и душою, слитыми воедино. «Я хочу, чтоб мы с тобой были самые-самые, – шептала ему в ухо, – чтоб в наших отношениях никаких обманов и ссор, а только правда, доверие и любовь. Это ведь возможно, скажи?» «Конечно, конечно, возможно», – отвечал он, мало веруя в то, с чем соглашался, и думая о том, что тургеневские девушки сегодня – это чудо и смерть одновременно для тех, кто имеет с ними дело. А еще он подумал о том, что ради любимой и единственной Светки готов принять смерть.

Любовь восторжествовала.

Но в экстазе самого чистосердечного раскаяния и примирения он, понятно, ни словом не обмолвился Светлане ни об Альберте, ни о «Метле». «Зачем ты выпросил у нее прощение, если, по сути, продолжаешь ей врать? – спросил он себя и не нашел ответа. – Честный человек рассказал бы ей все как было, как есть – честный человек и дурак в одном лице… Ты не такой и так не можешь. Раньше бы, возможно, смог, теперь не можешь… Да и раньше ты вряд ли рассказал бы ей все… Теперь – тем более не имеешь права… Ты удобно устроился, гнида: любую свою гнусность можешь оправдывать тем, что теперь не имеешь права».

Утро того воскресного дня прошло для него исключительно плодотворно.

Отец, мать и дед уехали на кладбище – день рождения бабушки, маминой мамы, они никогда не пропускали. Звали Сашу, но Саша остался дома, сославшись на то, что много работы; они восприняли такую причину с пониманием и не стали ему выговаривать. У него действительно было много дел. Едва они ушли, он позвонил Аббасу узнать, что и как оно вообще? Аббас сказал, что вспоминает их теннис с удовольствием, оба поняли, какой теннис имеется в виду, и хохотнули. «Сколько сетов ты с ней сыграл?» – спросил Саша. «Два фантастических сета, Искандер, – ответил Аббас. – Она здорово играла, мне было интересно. А как ты?» «Ничего. Но мне надо тренироваться, чтоб играть еще лучше». «Правильная мысль, Искандер, мое мнение такое: чтобы играть лучше, надо играть чаще». Пожелав друг другу всего хорошего, договорились на неделе перезвониться. «Хороший он парень, этот Аббас», – подумал Саша и в прекрасном настроении без промедления уселся за написание отчета Альберту.

Писал не на машинке, но ручкой, шариком, вживую – своим почерком и своим живым организмом; старался писать как можно подробнее, не упуская из виду важные, на его взгляд, детали. Например, спор с иранцем по поводу шаха и Ормузского пролива и о том, что Макки сам напросился на контакт с русской девушкой Таней, после чего, потеряв голову, повез ее к себе в дом для иностранцев. Слегка замешкал с описанием собственного подвига: излагать – не излагать? И поначалу решил не излагать. «Альберту ведь интересна не его персона, а, собственно, Макки», – поразмыслил он, и о себе ограничился коротким: присутствовал, содействовал, наблюдал. Однако спохватился, что при таком изложении у читающего наверняка возникнут к нему вопросы: присутствовал при чем? Содействовал чему? Наблюдал что? Пришлось, объективности ради, слегка добавить внимания к своей персоне, завершив ее фразой, что «тоже познакомился с девушкой и провел с ней вечер». Все, ни больше, ни меньше; написал так и остался вполне удовлетворен такой гибкой формулировкой.

Он вообще писал с размахом и вкусом, он поймал себя на том, что находит в этом занятии особое удовольствие, заменяющее ему художественное творчество. На работе бесконечные опостылевшие статейки типа «Проверено временем», «Развивается и крепнет», а здесь свобода для пера, мысли, фантазии – чуть присочинить, раскрасить, и вот он, готов настоящий рассказ. Недаром, видно, Альберт сравнивал его с Чеховым.

«Писать тебе нравится, – вдруг спросил он себя, – а стучать, пусть даже на Аббаса, нравится?» Он поморщился от напрашивавшегося ответа, но, вспомнив, что борется с врагами Отечества, успокоился. «Относись к этому как к физиологической необходимости, – сказал он себе, – не очень приятно, но приходится делать ежедневно».

В понедельник в «Москве» он отдал отчет Альберту, а уже в среду получил от него звонок с приглашением на очередную встречу.

Это был особый для него поход, новый шаг в опасную, заманчивую жизнь, о которой раньше он только догадывался, о которой смотрел кино. На этот раз он шел не в гостиницу, но на настоящую конспиративную квартиру – для нелегалов, предположил Сташевский; мурашки страха гусеницами поползли по его телу, но уже следующий вдох добавил уверенности и тщеславной самооценки: он допущен, он посвящен, он советский Джеймс Бонд, он свой.

Квартира находилась в жилом доме на Горького, где в нижнем этаже располагался известный в Москве книжный магазин «Сотый» и вечно роился народ. А во дворе – никакой тайны, пустовато, неряшливо и обыкновенно: обычный подъезд, битая дверь, потертая сотнями рук латунная ручка. Саша сверил адрес с запиской – все верно, здесь, пятый этаж, квартира сорок три. Потянул дверь – заскрипела, загавкала пружина; немая, словно тень, дама в темном, столкнувшись с ним, отпрянула к стене, после чего вылетела из подъезда как газ. «Чего она так испугалась? – остановился Саша. – Неужели я так страшен на вид?» Впрочем, прикинул он, дом постройки сталинских тридцатых, интеллигентной даме явно за шестьдесят; значит, в тридцатые ей было около двадцати, и многое она прекрасно помнит. Помнит черные «воронки» с не глушившимся мотором и мужчин в плащах и шляпах, ночных татей, предпочитавших разбой в темноте. Помнит звонки и крики, пронзавшие сквозь стены сердца жильцов всего дома, перекошенные рты и руки интеллигенции, в последней надежде цеплявшиеся за дверные ручки, за эти вот самые фигурные латунные скобы, не смененные, вероятно, до сих пор. «Парадоксы страны советов! – пронзила Сташевского мысль. – Там, где в сталинские времена стервятничал НКВД, теперь, в самые гласные, демократичные времена наследник его, КГБ, жирует в конспиративных квартирах. Мало того: он, Александр Сташевский, внук своего любимого, невинно репрессированного деда идет на нелегальную дружескую встречу к одному из наследников тех кровавых дел мастеров. Полный пипец! Куда же ты топаешь, Сашок? Тормозни, кондуктор! Впрочем, – успокоил он себя, – тебе, возможно, только померещилось. Старуха переехала сюда недавно, ничего не помнит, не знает, тебя вовсе не испугалась, и, вообще, она, вероятно, на учете в психушке. Совпадения – великая вещь, но не они одни правят этим миром. Двигай, Сашок. Тебе теперь все равно».

Он поднялся на лифте на пятый; дверь в сорок третью была притворена неплотно, он сообразил: ждут, звонить не стал, лишь слегка потянул на себя обитое дерматином сооружение, отделяющее огромный мир от крохотного логова тайных людей.

Его встретил запах жилья, в котором не живут: смесь застарелого табака и щелочного мыла. «Давно ли, – подумал Саша, – ГБ владеет этой квартирой, может, с тех самых тридцатых? Сколько судеб здесь было порушено, сколько разоблачено, арестовано и убито агентов? Убито? – не надо, это не ко мне».

Горящая лампочка под потолком, крашенные заскорузлым белым маслом три двери на три комнаты, коридор, ведущий на кухню, – Сташевский в нерешительности задержался в прихожей.

– Заходите, Александр Григорьевич, милости просим, – услышал он голос; средняя дверь распахнулась, с вытянутой для пожатия рукой в прихожую вышагнул Альберт.

Таким его Саша еще не видел. Лицо лучилось радостью, на губах маслянилась улыбка; приблизившись к Сташевскому, он одной рукой крепко встряхнул его руку, другой сердечно-свойски приобнял агента за плечи и повлек в комнату с тяжелыми, красного бархата гардинами на окнах.

– Красавец вы наш, гордость, талантище. Располагайтесь, курите. Садитесь вот сюда, в почетное кресло, я буду вас радовать. Сегодня никаких заданий и инструкций, сегодня одни приятности! Вы поняли меня? Александр Григорьевич, я уполномочен начальством поблагодарить вас за хорошую работу и вручить вам ценный подарок…

Комитетчик снял со старинного, орехового дерева поставца увесистую хрустальную вазу и протянул ее Саше. Саша, совершенно застигнутый врасплох, принял вазу двумя недоуменными руками; луч света, разбившись о стеклянные грани, брызнул ему в глаза.

– …Начальство довольно вашим последним отчетом. Не только потому, что здорово написано – я ж говорю, вы Чехов! – но потому, что в нем важнейшая для руководства страны стратегическая информация. Имеется в виду… – Альберт понизил и до неузнаваемости исказил голос… – Ормузский пролив как яремная вена планеты, которую при необходимости Иран может перекрыть. Вы поняли меня?..

Саша понял. Ваза была немаленькой и тяжелой. «На хер мне эта ваза, – подумал он. – С каких складов ее откопали, у кого отняли? Куда ее девать?»

– …Как говорится, «если бы мы все бы, да всегда бы» так добывали информацию, как вы. Короче, спасибо. От меня – само собой, мне за вас тоже благодарность. А главное: не исключено, что встанет вопрос о вашем переходе в нашу организацию на постоянную профессиональную работу. Как вам такое шикарное предложение? Плюс воинское звание, плюс возможность высоких правительственных наград, а? Как вам красные ордена на груди?

«Весело, – подумал Саша, – хотят съесть с говном… Если снова согласишься – как будешь жить среди них? Что ты им противопоставишь? Хитрость, изворотливость ума? Свою маленькую организацию против их большой? Поневоле начнешь им по мелочи гадить, вредить – обязательно, по-другому ты не сможешь, – и все кончится блистательным подвалом и пулей в затылок? Нет, об этом лучше не думать».

У Саши от холода свело кишки; ужасного усилия стоило ему растянуть рот до размеров обычной улыбки.

– Так это в будущем, – протянул-пропел он. – Будущее оно и покажет… А за ценный подарок спасибо. Постараюсь оправдать.

– Прекрасно понимаю ваши чувства, – сказал Альберт. – Точно так же себя чувствовал, когда меня тоже сватали, предлагали, как говорится, узаконить отношения. Страх во мне, ну прямо какой-то первобытный был, кишки отсыхали. А ничего, привык, потом полюбил! И вы полюбите. Еще вместе в конторе работать будем за соседними столами. Как вам такая перспектива?

«Нет, нет, – заныло в нем все внутри. – Не надо звания, не хочу никаких ваз и орденов, хочу жениться на Светке и сто раз писать свои „Испытано временем“, отпустите, мастера! Скажи ему сразу нет, – приказал себе Саша. – Не можешь? Почему ты не можешь, стрелок? Мужчина обязан уметь отказывать».

– Не исключено, – кивнул Сташевский.

– Ну-ну Александр Григорьевич, а если веселей, конкретней, ближе к цели?!

– Так я ничего, – сказал Сташевский. – Такая ваза, авансы и вообще. Это, наверное, Гусь-Хрустальный? Денег стоит?

– Я вас понял, – усмехнулся Альберт, – как говорится, вопрос растворился в пространстве. Здорово вы умеете! Представляю, как трудно приходится с вами нашему маленькому Макки… Кстати, чтоб вы знали, – с силой добавил он, – ни одна власть, ни одно государство не обходится и не может обойтись без надежной службы безопасности! Вы меня поняли?

– Очень даже хорошо. «Блин, он еще мне лекцию о ГБ будет читать», – подумал Саша.

– …Не буду навязывать вам банальности, вы их знаете лучше меня, – обиделся, нарушив индифферентность, Альберт. – Хотя, кстати: на банальностях мир держится, вы это тоже отлично знаете!

Саша пожал плечами, он не возражал. «Меньше слов, – приказал он себе, – уйди в глухую, закройся».

Их взгляды столкнулись в пространстве, оба не испытали особой приятности.

Сдунув с расчески волоски, недовольный Альберт поднялся со скрипнувшего кресла и прошелся к окну; выглянув во двор, сделал вид, что что-то заинтересовало его, помимо Сташевского, и задержал тишину. На красный бархат гардины, как на знамя, налепился его острый профиль; Саша, «рассматривая вазу», глазами постреливал на него как из укрытия, выжидал новой атаки. «Заловили, вынудили, трахнули – буду с вами работать, деваться некуда, – думал он. – Но любви не требуйте, любовь – перебор!»

– Вот все вы такие… чистенькие, продвинутые, свободолюбивые… а, чуть что, бежите за защитой к нам… Отложим разговор, Александр Григорьевич. В моей правоте вас должна убедить жизнь. А пока… игру с Макки, пожалуйста, продолжайте. Ну, и все остальное в обычном режиме.

Это был шанс. Саша, не медля, оказался на ногах.

– Все понял. Извините, я вам больше не нужен?

– Уж так я вам мерзок, так противен, уж так вы спешите, так спешите…

– Да нет. Работы сегодня много.

– Идите. До связи. Еще раз поздравляю… – он хмуро кивнул на вазу, – не забывайте.

И протянул руку, которую Саша несильно пожал.

Брел по улице как дурак с вазой в полиэтиленовом пакете; думал о том, куда бы немедленно пристроить хрустального урода. Опустить в урну? Оставить у обочины? Просто сдать в комиссионку? Невозможно, не исключено, что за ним наблюдают. Как невозможно по этой же причине кому-нибудь вазу передарить – еще и проверят, с них станется. Они впаяли ему вазу навечно, заранее зная, что он не сможет от нее избавиться!

Следующая мысль, пришедшая в голову, и вовсе напугала.

Имеются два человека: несимпатичный Альберт и симпатичный шпион Макки. Альберт ему не нравится, Аббас – по душе. Чудеса! В угоду первому он, нормальный советский журналист Сташевский, должен следить за вторым; что-то у него выведывать, подставлять его, замазывать на телках, на чем-нибудь еще и обо всем докладывать этой гундосой моли под псевдонимом Альберт. Почему?! Кто такую нечеловеческую хрень изобрел в принципе? Что делать ему, Саше Сташевскому который хочет с Аббасом дружить и вовсе не хочет его закладывать?! Стоп, остановил он себя. С кем ты хочешь дружить? С врагом, со шпионом? Со шпионом дружить нельзя, невозможно, ты ведь не предатель. Но, может, он никакой не шпион? Может, кому-то в ГБ и выше выгодно, чтобы Макки был шпионом, а на самом деле он нормальный дипломат? Может быть так, вполне, и тебя, дурака, и приставили к нему, чтобы выяснить, шпион он или нет!

Саша не путался в симпатиях, он путался в мыслях.

Выхода не нашел и вечером принес вазу домой.

Едва вошел, как услышал голос деда. «Велик и могуч закон подлости, – подумал Саша. – Его только здесь не хватало, специально, что ли, по поводу гэбэшной вазы заявился?!»

Дед и родители сидели на кухне, предавались чаепитию.

– Привет, – сказал Саша. – Вот вам ваза.

– Откуда, сын? – естественно спросил отец.

– Выиграл. В общеапээновской лотерее, – ответил Саша, и получилось у него очень даже достоверно.

– Прекрасная вазочка, – сказала мама. – Ирисы будут в ней смотреться просто чудно.

Дед со значением и гордостью подмигнул внуку, мол, молодец, парень, порадовал мать. «Дедуля, дедуля, – подумал Саша, – если бы ты знал…

Велик и могуч закон подлости, – снова пришло ему в голову. – Еще более могуча ложь, частью которой ты стал. Высокопарно, старичок, противно, но точно. Ложь – сильное средство. Но неужели твои кукловоды не понимают, что мы так привыкли ко лжи, что даже сильные ее дозы на нас уже не действуют».

15

Толян благородный, так стал называть приятеля Сташевский после той истории с прикрытием его от Светланы; не просто называть, но и думать о нем стал именно так: благородный Толя Орел. Виделись они в агентстве не каждый день, но когда сталкивались, дружили.

И вдруг Толя неурочно позвонил и предложил попить пивка, и голос у него был такой, что Саша, отодвинув дела, немедленно согласился.

Двинулись на знакомое место, в парк Горького, в кафе у утиного пруда. Пока шли по мосту через Москву-реку, шутили насчет того, чтобы прыгнуть вниз с зонтиком или в очень широком плаще, а лучше бы спрыгнуть и вообще полететь, скажем, в Сочи – смеялись оба, но Саша чувствовал, что Толя смеется в натяг.

Устроились за тем же Сашиным столиком, под выцветшим полосатым полотняным зонтом. Со шпоканьем и пеной вскрыли жестянки, чокнулись, хлебнули, и Толя заговорил.

Первым делом сообщил, что его посылают в Индонезию заведующим Бюро АПН. Саша поздравил и, про себя молниеносно и мелко – сам понял, что мелко, – приятелю позавидовал: «Всем обламывается, кроме меня». А потом Анатолий признался, что у него проблема. Он мечтал улететь в Джакарту с женой Ольгой и маленьким Петькой, собрались они на «этот положенный поганый медосмотр», и тут, «представь, старик, моя дура Ольга призналась, что беременна уже около полутора месяцев». Саша снова его поздравил, но Толя мотнул головой, что поздравлять его не с чем, скорее, наоборот. Беременных в загранкомандировки, тем более в далекую Индонезию, не посылают, гинеколог положение жены просечет на раз и выдаст ей на поездку бекар, то есть отказ. (Толя частенько использовал в речи терминологию музыкантов, в юношестве он играл на саксофоне, имел могучую дыхалку и упругие губы.) Ольга, продолжил Анатолий, не против ребенка, но еще больше она мечтает об Индонезии; остров Бали, пальмы и сиреневый океан снятся ей ночами. Саша кивнул и ответствовал, что насчет острова Бали и океана он Ольгу понимает, но как быть с ребенком? «Понимаешь, – сказал Толя, – сидеть в Союзе, ждать, пока она родит, – глупо, пошлют другого. Ольга, она умная, она согласна на эту херню, на аборт; она правильно говорит, что Петька у нас уже есть, парень трудный, хулиганистый, точь-в-точь, как я в детстве, и, как говорится, дай бог хоть одного по-человечески на ноги поставить, второго сейчас не потянем». Саша не совсем понял, что значило, по-Толиному, «поставить на ноги по-человечески», но все-таки снова кивнул. «Аборт так аборт», – подумал он, вспомнил Светку, их недозрелые отношения и почувствовал, насколько Толян взрослее и солиднее его по жизни.

Орел взял паузу и, сделав Сташевскому знак оставаться на месте, отошел за новой порцией пива. Разговор приближался к вершине, требовалось горючее для нового рывка.

– В том-то и проблема, Санек, – сказал он, возвратившись к столу, сдул пену со свежеоткрытой банки, совершил жадный длинный глоток и закончил мысль: – В обычной поликлинике или там горбольнице аборт мы сделать не можем.

– Почему? – не к месту умно спросил Саша.

– Потому что я нашу систему знаю: обязательно капнут в агентство, что так и так, специально пошла на аборт, чтоб уехать за границу.

Какую конкретно систему имел в виду Анатолий, когда упомянул о «нашей системе», Сташевский уточнять не стал, но задал еще один умный вопрос: «Ну, капнут, и что дальше?» Толик взглянул на приятеля с недоумением – притворяется или совсем дурачок? «Вонь пойдет, Санек, партийные возбудятся, кадры, ГБ – все сделают так, чтобы Ольгу на выездной комиссии зарубить. По злобе зарубят, по дурости, по зависти, по старой памяти». «Партийные-то тут при чем? – удивился Саша. – Перестройка же, они теперь вроде как не при делах». «Вот-вот, именно вроде как, – усмехнулся Анатолий. – А кадры, а ГБ – они из кого состоят? Вот именно, все пока сплошь члены или бывшие. Я, кстати, тоже из бывших, знаю, Санек». Толя снова затянулся пивом, а Саша сообразил, что дружок его боится тех же перцев, что и он; это было даже забавно: оба, значит, работали на ГБ и оба ГБ боялись. Спросить его, что ли, об этом, прямо вот так, в лоб? Что-то ты, мол, Толик, темнишь, колись, друган, сыпься, кто в ГБ персонально тебя курирует – не Альберт ли? Особого значения Толино признание для Саши, пожалуй, не имело и ничего в его жизни не меняло, но если бы Орел раскрылся, было бы заманчиво хоть в чем-то Альберта прищемить. Разумеется, для Орла он не Альберт, а какой-нибудь Семен, Ахмед или вообще Пушкин, но все же, все же, сопоставив описания конспиративных квартир и внешности куратора, они бы вдвоем его вычислили, и это было бы забавно, а, может, и пользу бы принесло. Но как, спохватился Саша, спрашивать Тольку какими словами его разоружать? «Парадокс, – подумал он, – мы друзья, но признаться друг другу в том, что оба пашем на ГБ, не можем, мешает подписанная бумага – Толя тоже наверняка подписал – и все тот же въедливый страх. А вдруг Толя не ГБ? Маловероятно, но вдруг? Тогда любым наводящим, тем более прямым вопросом ты, Сашок, выдашь самого себя и окажешься в дерьме, потому что для любого нормального человека стукач всегда есть дерьмо. (Ты-то не стукач, Сашок, успокойся, ты агент и почти разведчик, но не непосвященным нюансы не объяснишь, для них, если узнают, ты все равно будешь стукачом.) А если Толик все-таки ГБ, если ты откроешься, а он по долгу службы тебя же и заложит тому же Альберту?» Саша заколебался и лишь в последний момент четко прозрел истину: ты, агент, никому не имеешь права доверять, ни другому агенту, ни врагу, ни другу – и первых, и вторых, и третьих, и четвертых ты обязан только подозревать. Твоя жизнь будет продолжаться уродливо, косо и криво; ты раньше других постареешь и обозлишься на весь мир. Открытие было тошнотным, но оно состоялось; добавило ему отвратительной житейской мудрости и наверняка морщин; с человеческим любопытством к себе было покончено.

Толик с легким звяком зашвырнул опустевшую жестянку в урну и посмотрел ему в глаза. Круглолицый, краснощекий, с гладкой кожей, туго натянутой на крупный череп, он походил на диккенсовского Пиквика, на тот его добродушный образ, что с детства нарисовал для себя Саша. «Нужна твоя помощь, старик», – сказал Анатолий голосом, не терпящим отказа. «Классный он все-таки мужик», – двумя минутами раньше оценил бы друга Саша; теперь, после недавнего открытия, он был обязан думать о нем прохладнее, но все равно хотел помочь.

Тем более что уже догадался, о какой помощи может идти речь.

Младший брат отца Михаил Васильевич Сташевский заведовал гинекологией в 61-й московской больнице; договориться с ним по-свойски об операции без огласки не составит особого труда, решил Саша. «Я попробую», – сказал он Анатолию, и Орел без пустословий, крепким пожатием руки выразил ему свою мужскую благодарность.

В тот же вечер дома Саша застал отца и деда, мамы не было – для разговора об аборте лучшей ситуации не придумать.

Отец воспринял просьбу в штыки, сразу начал едко острить и противно доказывать, что ради какого-то замечательного мифического Орла он Михаила просить не будет, что все это нечестно, в обход правил и пахнет обманом советской власти, а он с советской властью никогда не ссорился и впредь собирается жить в спокойном согласии. Саша попытался поспорить, но его аргументы словно плеснули бензина в костер: полыхнул серьезный и нервный конфликт, слегка приглушенный – соседи же кругом! – но жутко принципиальный.

Дед не влезал, пил чай, как всегда, из большой кружки, грел об нее по лагерной привычке большие свои ладони и изредка по-свойски подмигивал внуку Сашке выцветшими глазами из-под седых бровей – все, что замышлялось и делалось против родной советской власти, ему было во благо. К тому же он хорошо знал характер своего зятя Григория. Подожди, Сашок, означало подмигивание, дай отцу выпустить пар, поглядим, что будет в финале. Воодушевленный такой солидарностью, Саша погонял скандал с горы и вспоминал очередную чудесную историю, поведанную дедом.

В лагере за Уралом его свалил тиф; десять дней между жизнью и смертью он, распластанный навзничь, доходил в карантинном бараке. Через десять дней стало ясно, что от болезни не умрет, но и к жизни – на баланде и скудной пайке – вряд ли вернется. Однажды скрипнула барачная дверь, и, развалив щель, в бокс влез брюхатый начальник лагеря Бачко – на голове кепка-аэродром, на плечах серый макинтош, под мышкой дубовый веник для бани. «Валяешься, падаль! – с ходу, с матерком и напором, заорал он на деда. – Притворяешься, бла-бла-бла, враг народа, что сильно больной! Нич-чего, предатель, бла-бла-бла! Залеживаться мы тебе тут не дадим. Скоро, бла-бла-бла, сдохнешь – выкинем тебя на погост, в тундру, на болото. К червям тебе дорога, бла-бла-бла, к червям, политическая ты сволочь!» Дед зашевелил губами, ответить ничего не смог и от слабости отключился. А когда пришел в себя, увидел, что Бачко уже нет, а на полу, у ножки деревянного топчана стоит пол-литровая бутылка с чем-то белым. Дотянувшись до нее, из последних человеческих сил вырвал зубами бумажную затычку и сделал глоток – молоко! жизнь! И заплакал от непонимания и обиды; лежал и думал: за что ему такие честь и человеколюбие? За что к нему, последнему политическому доходяге, который отбывает по 58-й, снизошел сам начальник лагеря, считавшийся всеми палачом и скотиной? Разве что за то, что он, Илья Сташевский, неплохой шахматист и выиграл у начальника Бачко партию на общелагерном турнире в честь дня рождения товарища Сталина? Возможно. Или за то, что начальник, перехватив письма-просьбы деда товарищу Берии, знает о полной невиновности добровольца и зэка Сташевского? Может, и так. Или за то, что Бачко совсем не таков, каким кажется, что тоска и смерть здесь таким Бачко без шахмат и общения с нормальными людьми? И такое вполне могло быть. Всю свою жизнь дед пытался расшифровать поступок начальника, но так и не смог распознать его до конца. Как и не научился категорически приговаривать в собственном мнении людей, потому что с той самой истории всегда допускал, что под мышкой у самого последнего негодяя может обнаружиться для тебя бутылка молока.

Он оказался прав. Через полчаса скандального спора, когда потерявший надежду Саша плюнул и ушел в свою комнату, к нему постучал отец. «Успокойся, – потребовал он от Саши, будто все это время скандалил не сам, – уж если твой Орел так хорош и так высоко летает… Только звонить Михаилу и договариваться с ним ты будешь сам!.. Впрочем, можешь сослаться и на меня…» Что на него подействовало: молчаливое неодобрение деда, собственный переменчивый характер или твердость сына, было уже не важно. Саша не сказал спасибо, вроде как было не за что, бросил короткое: «Я понял».

Милейший Михаил Васильевич – полная противоположность брату; трех Сашиных слов оказалось достаточно, чтобы он оценил ситуацию и немедленно дал добро, да еще в шутку попенял племяннику, что совсем забыл дядю и редко обращается к нему с такими интересными просьбами.

Все закончилось как нельзя лучше. Ольга избавилась от нерожденного человека, за что гинеколог получил коробку конфет, а Ольга – добро на поездку в желанную страну, где было много пляжей, океан и очень красивые вещи.

Толя обнял Сашу. Сказал, что он настоящий друг, и что он, Орел, никогда Сашино добро не забудет. На пьяной и шумной отвальной он снова обнял Сташевского. «Я привезу тебе в презент резные фигурки с острова Бали, – сказал он, обдав Сашу смесью лука и шашлыка. – Старик, ты знаешь, что это такое? Это полный абзац, это, старик, искусство запредела, всю жизнь будешь благодарить».

«Уже благодарю», – сказал Саша, хотя никогда не слышал о резных фигурках с острова Бали.

А потом на сереньком московском рассвете Саша и Светка провожали семейство в стеклянном аэропорту Шереметьево.

Анатолий, Ольга, чемоданы, сумки, верткий, норовивший выкрутиться из Ольгиной руки Петька.

Сигара Ил-62. Москва – Джакарта, с посадкой в Дели. «Когда же у меня так будет?» – мелькнуло у Саши.

Волнение, улыбки и снова волнение: забыли кому-то позвонить – Саша обещал все исправить.

Друзья были крепко довольны друг другом.

Как принято, обещали друг другу писать. Предполагали, что расстаются надолго.