Текст книги "Гностики и фарисеи (Сборник)"

Автор книги: Светлана Замлелова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Успех, известность – вот она и есть, та самая причина. И ничего странного… От души желаю удачи, известности…

Да, профессора МГУ получают мало. До стыдного мало. Я-то думала, что родители здесь, в Америке. Дала справку о положении дел со стариками здесь.

Если родители не с детьми в Америке – трагедия. Виноваты дети, что не приезжают к старикам. Да и родители при желании могли бы оказаться с детьми в Америке на постоянном проживании, чтобы этой самой трагедии не было. И не будет её, трагедии этой. И сами собой исчезнут все эти разговоры о патриотизме и о нелепом превосходстве русских над американцами.

Родителей к детям-американцам насовсем впускают в течение 8-12 месяцев. А вот детей после 21 года к родителям-американцам… – годами ждать приходится. До 21 года впускают значительно раньше. Таков закон…

О какой чести Вы говорите, Ваня? Не понимаю. Стать американцем – образ жизни. При чём тут… честь-то… В России получает человек российское гражданство, живёт постоянно. Имеет паспорт – россиянин. В Америке – американец. В Китае – китаец. По-Вашему… для стариков-профессоров американцы-дети-внуки – всё же честь… но… маленькая. Хм…».

Но ни насмешки, ни колкости Ивана не тронули так Анисьи Макаровны, как имя Ветхозаветного праведника. Всё внимание Анисьи Макаровны сосредоточилось почему-то на этом имени. «Ной… Ной… – думала Анисья Макаровна, судорожно припоминая всё то, что знала о строителе Ковчега. – Ной построил Ковчег… Всякой твари по паре… Может быть, это? Твари по паре? Нет… нет! Тогда что? Что же?». Отчаявшись вспомнить, она достала с полки Библию и, отыскав в Книге Бытия нужное место, стала читать: «…Ной начал возделывать землю и насадил виноградник; и выпил он вина, и опьянел, и лежал обнажённым в шатре своём. И увидел Хам, отец Ханаана, наготу отца своего, и, выйдя, рассказал двум братьям своим. Сим же и Иафет взяли одежду и, положив её на плечи свои, пошли задом и покрыли наготу отца своего; лица их были обращены назад, и они не видали наготы отца своего…».

Здесь Анисья Макаровна остановилась. Она всё поняла: «Хам! Значит, Хам…».

А она-то думала подарить ему свою дружбу! Как же сразу она не разглядела этого гадёныша? В Америке ему чести мало! Сам сидит в грязи по уши и квакает. Знаем мы этих патриотов в ушанках: «Мы – народ Пушкина!». А от самих водкой разит за версту. А пусти такого патриота в Нью-Йорк – по магазинам побежит трусы тырить! Учить её вздумал…

«Ванюша, детка!! Остановитесь! – бросилась она к компьютеру. – Я Ваш словесный понос прерву. Не тот случай. Я не на лекции. Спасибо, дорогуша, за назидательную проповедь. Я найду квалифицированного лектора, когда мне он понадобится. Более того, Вам могу прочитать. Достаточно образованная. Смотрю, заносит Вас... аж самому, похоже, нравится. Неужели не стыдно? Ведь Вы меня знать не знаете! Я приоткрыла Вам кусочек стариковской жизни здесь... и вот она, зависть – во всей своей красе!!

Чего Вы мне рассказываете-то? О чём? Чему хотите научить, проповедник Вы мой!! Я жила и училась в России 28 лет. Вам от роду сейчас почти столько. Я знаю историю, литературу, русских (и не только) писателей-поэтов-философов уж никак не хуже Вас. Я жила в Таджикистане 21 год и училась истории, филологии, литературе, параллельно – строительству. Знаю несколько языков. Я писала статьи в газеты и журналы нашей страны, когда Вас ещё и на свете не было. Имела свой час на радио. У меня была прекрасная библиотека, которую я потеряла во время войны в Таджикистане. Хорошо – ноги унесли! Я люблю русских. Я болею душой за таджиков-узбеков. Я – интернационалистка. Муж мой – еврей.

Я бываю в России ежегодно. И не только в Москве. Бываю в церковных храмах и церквушках. В музеях. В театрах. И там, и здесь. Я созваниваюсь с братьями, сёстрами, с друзьями. Я переписываюсь Интернетом со всеми. Я вижу по Интернету все новости. Я имею (как и большинство русскоязычных) семь русских каналов (НТВ – две программы, ОРТ – “Время”, “Дом Кино” и т.д.) Я (мы) смотрю прямой 1-й канал. Русское радио круглосуточное 2 программы. Напрямую “Эхо Москвы”, главный редактор Венидиктов – нередкий гость программ, передачи Матвея Гонопольского, Ю. Латыниной, Бортникова, Познера, “Плавленный сырок” Виктора Шендеровича, Александра Минкина... и пр., пр. Передачи из Грузии, Украины, Белоруссии, стран Прибалтики и др. Пол-Нью-Йорка говорит на русском. Многие – в Америке. Все мы радуемся переменам к лучшему. Огорчаемся, когда плохо. Плакали за Дубровку. Изнывали в горе за детей Беслана. Рыдали за погибших 11 сентября и американцев всех национальностей и русских (русскоязычных) – полно их там было, кстати. Видим репортажи о терактах, смотрим Лолиту Милявскую, А. Малахова с его “Пусть говорят”. “Час суда”. Видим, как пирожками рождаются-выпекаются “звёзды”. Знаем, что отлупили горскую евреечку Жасмин. Знаем, что Ханга сделала подтяжку и после отпуска выйдет с новой программой. А пока крутят их с Даной в “Домино” по второму кругу... Всё знаем!! И что долги Путин с правительством Парижскому клубу отдал, и что заплатил один миллиард долларов премии Парижскому клубу за то, что раньше срока разрешили долги погасить. И что полученный в результате выплаты долга доход 7,8 миллиардов долларов разместят на устройство коммуникаций и дорог. И это – здОрово!!

И если заскучаем – садимся в самолёт и... через десять часов – мы в России-матушке. И ходим в магазины. И видим всё, что творится вокруг! И хорошее и плохое. И разговариваем с людьми – родными и не очень. И жалеем стариков голодных и детей бездомных. И профессоров нищих. И артистов – ох,.. бомжующих. И борьбу с коррупционерами. И успехи в кинематографии, и в экономике. Вот она – сегодняшняя история. Жизнь.

Из Америки молодёжь уезжает работать в Россию. Моя старшая дочка каждые три месяца ездит по делам фирмы по СНГ-вским городам и весям. Постоянно бывают с зятем в Мглине (в деревне под Мглином) у его родителей. Младшая дочка с зятем и внучкой по два раза в год ездят в Копейск (Челябинский) к его родственникам – он один сын у мамы с папой. Внуков возят постоянно.

Артисты поуезжали отсюда в Россию на заработки, и уж подолгу живут (Журбин – композитор с музыкантом-сыном и женой, Шифутинский, Л. Успенская, Аида Ведищева, скрипачи и пианисты, оперные певцы и певицы). Сюда приезжают только в отпуск. Да концерт-другой дать. И писатели-поэты из Америки в Россию подались (Евтушенко, например, который в Америке постоянный житель с документами) и наезжают периодически туда и обратно...

СТЁРЛИСЬ ГРАНИЦЫ! И слава богу!!

Чего Вы мне лекции-то взялись читать?? Частный разговор Вы превратили в рупор. Сидите уж и не корчите из себя великого историка-знатока, педагога Макаренко!!

Мучила ностальгия русских писателей. Они, несчастные, жили в другие времена (как говорит В.В. Познер). Во времена конских упряжек, никудышних дорог (про дураков не говорю – они были, есть и будут). И вонючих пароходов через океан. Когда добираться до Америки (и обратно) было пыткой. И не всем разрешено. Я же Вам сказала о стариках современных, которые (договорю уж) в минуты уныния или ностальгии подсядут к телевизору, радио, монитору компьютера (Интернета), выйдут на улицу и поговорят и послушают родную речь, и посмотрят русские спектакли, концерты. И сядут в самолёт и махнут от тоски в родные псковские края!..

А тогда... Одна тоска. Хотя и тогда человек, с утра до вечера занятый добыванием (думами о) куска хлеба, не очень ностальгировал. Не до этого было. А писателям-поэтам куском хлеба и была эта самая ностальгия, которая рождала в думах о родине, любимых, стихи, прозу. Человеку семейному, когда ртов десять-тринадцать, не до ностальгических дум было.

Вот так, милый. И не надо умничать.

Разрешение Вам на свои работы я снимаю.

Прошу Вас, забудьте меня! Я Вас не знала и знать не хочу».

Анисья Макаровна перевела дух, подождала немного и переправила письмо Ивану. А спустя мгновение, отправила письмо ещё раз. На всякий случай.

«Дура… – цедил сквозь зубы Иван, читавший письмо наутро. – Водевильная дура… Истеричка… Просит она меня…». В висках у него стучало, в груди клокотало. Если бы Анисья Макаровна оказалась рядом, он, вероятно, бросился бы на неё.

«Без малейшего сомнения и с превеликим удовольствием забуду Вас, симпатичнейшая Анисья Макаровна! – ударил Иван по клавишам компьютера. – Но напоследок не могу отказать себе в удовольствии объявить Вам, что содержательнейшее письмо Ваше, набранное десятым кеглем, занимает две страницы четвёртого формата. Так что если мои несколько строк Вы назвали “словесным поносом”, то сами-то Вы…

Завязывать переписку с Вами я не собирался. Вы напросились и настояли. Вы заставили меня прочитывать Ваши бессмысленные письма и придумывать к ним ответы. И Вы же требуете преклонения и согласия во всём! Не слишком ли с Вас будет? Допускаю, что Вы мечтали руководить и поучать. Вам захотелось покровительствовать без хлопот и благодетельствовать без затрат. Только я-то этого не хотел!

Да, мне немного лет. Но это ровным счётом ничего не значит. Как ничего не значит и Ваш возраст. Возраст – вообще плохой аргумент. И прибегают к нему только в том случае, когда нечего уж больше сказать.

Так или иначе, Вам следовало бы вести себя достойно. Однако я допускаю, что за четырнадцать лет Вы успели позабыть, что такое достоинство. Как забыли Вы, что такое честь. Да и к чему в Америке честь! Ведь её не продашь и не купишь, она не принесёт успеха.

Но всё очень просто. Кроме паспорта есть ещё Отечество и национальность. И выбирать Отечество – так же пакостно, как выбирать родителей. А если не всё ладно в Отечестве, то нужно делать так, чтобы стало лучше. А не бегать трусливо по заграницам.

Но делать лучше – это не значит переделывать под себя. Это любить и, прежде всего, знать. Потому что нельзя любить, не зная. Узнавать, понимать и созидать – долгий и напряжённый труд, гораздо более тяжёлый, чем сидение в лавке и беготня по Нью-Йорку.

Вы – американцы! Что ж, поздравляю. Наверное, Вы добились того, о чём мечтали. Вы получаете пособия и льготы? У Вас есть средства удовлетворять потребности и, следовательно, Вы беспорочны? Тогда какого чёрта Вы рисуетесь, расписывая свою никому не нужную и трижды неинтересную биографию! Зачем Вы пишите, что “засиделись” и “пора бы домой”? Зачем Вы лжёте?

Единственное, что показалось мне интересным в Вашем творчестве – это Ваша ностальгия. Но я ошибся. Вам вообразилось, что русские писатели должны ностальгировать. Вы и давай! Но Вы не учли, что у тех ностальгия была настоящей, а Вы фальшивы насквозь. Фальшива и Ваша литература с её приторной жалостью, фальшива и Ваша любовь к России, которая сводится к формуле: “ем с икрою бутерброд, думаю, а как народ”.

И не лгите на русских писателей, для них-то Америка была местом, “куда все жулики бегут”. И не смейте сравнивать себя с белой эмиграцией! Не марайте память людей, отлучённых от Отечества! Они бежали от верной смерти, а вы все – за сладкой жизнью.

Те люди знали, что такое честь и смотрели на мир другими глазами. Но Вам этого не понять. И прежде всего потому, что всякий грех, всякая мерзость боится одиночества и не успокаивается до тех пор, пока не соблазнит всех вокруг. Вот и Вам желательно превратить всех в торгашей.

Отчего Вы так любите слово “зависть”? Вы питаетесь ею. Вам, чтобы насытить своё тщеславие, постоянно нужно испытывать на себе чужую зависть. Ваше первое письмо ко мне было так добродушно, потому что Вы почуяли во мне новую жертву. Но Ваше добродушие – это добродушие удовлетворённого тщеславия. Не найдя во мне зависти, Вы разозлились.

Вы любите русских, жалеете таджиков. А какое, хотел бы я знать, у Вас моральное право жалеть таджиков? Вы сидите в Америке на пособиях и льготах и жалеете оттуда таджиков! Непостижимо! Вы учились филологии и строительству и не знаете о холодной войне? Вы не знаете, почему распался Союз? И кто это станет утверждать, что к нынешним бедам таджиков и русских Соединённые Штаты не имеют ни малейшего отношения? Жить сегодня в США – это то же самое, что в 40-е годы жить в Германии. Двум богам служить нельзя. А Вы лижете руку, которая поколотила Ваших бедных таджиков.

Вы позволили себе пристыдить меня, указав на то, что я не знаю Вас. Но Вы-то, Вы-то разве знаете меня, чтобы стыдить? Да и чего бы мне стыдиться? Разве я оскорбил Вас? Или мне должно быть стыдно того, что я думаю иначе, отлично от Вас?

Передач, о которых Вы говорите, я не слушаю и не смотрю. Кумиры Ваши мне не интересны. А то, что они потянулись в Россию – это меня нисколько не удивляет. Такие как Вы и Ваши кумиры всегда будут бегать по свету в поисках сладкой жизни. Беспринципность и неразборчивость – вот, что всегда отличало вас.

И времена тут не при чём. Люди, жившие во времена конских упряжек, возможно, были гораздо счастливее нынешних. А времена – это лишь внешняя оболочка. Люди испакостились – вот это так! Обмельчали, расслабились, вообразили, что нет ничего важнее прочного достатка.

Кстати, “Бог” пишется с большой буквы.

И ещё. Когда тринадцать ртов, надо дома сидеть на своём хозяйстве. А не таскаться по миру.

Прощайте.

P.S. Единственное, в чём я согласен с Вами – дураки действительно были, есть и будут».

Иван перечитал и подумал ещё что-нибудь приписать, но ему вдруг сделалось скучно, и вся эта история с американкой показалась глупой и досадной. Иван устал и выдохся. «Да ну её к чёрту! – лениво подумал он. – Что я в самом деле, как дурак! Нашёл тоже себе подругу… Тётка из ума выживает, а я с ней тяжбу завёл!».

Он удалил текст письма и выключил компьютер.

Весь следующий день Анисья Макаровна заглядывала в почтовый ящик. Настроена она была воинственно и предполагала, что Иван может обратиться к ней с извинениями или, напротив, с грубой отповедью. Анисья Макаровна заготовила слова и на тот, и на другой случай. Но, не обнаружив к вечеру долгожданного письма, Анисья Макаровна расплакалась. К ночи с ней случилась истерика, и муж отпаивал её какими-то дорогими американскими каплями.

Зимняя быль

Было уже довольно поздно: десятый час в начале. А старик Матвей только возвращался домой из города. На автобусе он добрался до Ахтырки и, миновав село, шёл теперь через заснеженное поле по узкой утоптанной чьими-то ногами тропке. Его родная деревня, Морозово, находилась в нескольких километрах от Ахтырки. Дороги туда никогда не было, и от тракта обычно добирались пешком. Оно бы и ничего, недалеко: сразу за полем речка, а как речку-то перейдёшь, за березняком, вот так тебе прямо в глаза и Морозово. Но зимой, когда рано темнеет, и всё небо заволакивает тяжёлыми, плотными тучами, так что ни луна, ни звёзды не проглядывают, и не видно собственную вытянутую руку, дорога кажется вдвое длиннее. Старик шёл медленно, почти ощупью, вытаращившись в темноту и растопырив зачем-то руки в огромных меховых рукавицах, точно пытаясь что-то нащупать рядом с собой. Это был ещё крепкий старик, высокий, с картинной седой бородой, густыми бровями, выдававшимися вперёд, как два козырька. Черты лица его были резкими, но красивыми: крупный хищный нос, скифские скулы, узкие тёмные глаза.

Он отлично знал дорогу, но темноты не любил, чувствовал себя неуютно, и, признаться, побаивался волков. Он думал о том, что ему, старику, следовало бы сидеть о сю пору дома, у горячей печи, а не разгуливать в темноте по заснеженному полю; и о том, что дела, по которым он ездил в город, можно было бы отложить до весны. Он винил во всём жену, старуху Макариху, как звали её в деревне, (фамилия старика была Макаров), и уже предвкушал, как выговорит ей за то, что она услала его в город, хотя нужды ехать не было никакой.

А между тем, поле кончилось. И Матвей, почувствовав уклон, скорее понял, чем увидел, что спускается к реке.

Здесь у реки одиноко растёт корявая верба. И от вербы нужно пройти по берегу метров сто к мосту.

Старик ещё замедлил шаг, и, приминая на спуске снег, по нескольку раз топал каждой ногой, желая убедиться, что вполне устойчиво стоит на снежных ступенях. Но вот, наконец, и верба. Матвей остановился, огляделся вокруг и, не увидав ничего, кроме веток одинокого дерева, крякнул. Потом отломил кусочек ветки, пожевал его зачем-то, плюнул досадливо и стал хлопать себя по карманам, отыскивая папиросы. Покурив и прокашлявшись после, Матвей, повеселевший и приободрившийся, снова тронулся в путь. Но, не пройдя и двух шагов, остановился. «Зачем зимой нужен мост через реку?» – вдруг пришло ему в голову. И, обрадовавшийся чему-то, Матвей усмехнулся. Не проще ли перейти реку по льду и дальше двигаться напрямик? Зачем отыскивать в темноте мост и тропку – только дорогу себе удлинять.

Не раздумывая долго, Матвей спустился на лёд и направился к другому берегу. Лёд был крепкий, надёжный – зима стояла морозная. И старик смело шёл вперёд.

Было тихо. Матвей слышал только скрип снега под валенками да редкий брёх собак из деревень. От мороза, он чувствовал, у него индевели брови, усы и борода, становясь жёсткими и холодными, слипаясь и стягивая кожу. Время от времени Матвей двигал бровями и вытягивал вперёд губы, силясь отделаться от неприятного ощущения.

Старику отрадно было думать, что скоро он будет дома. Войдя в дом, он сперва обобьёт в сенях валенки, потом, раскрасневшийся, с белой бородой, пройдёт в горницу. Старуха засуетится, станет ворчать и непременно скажет…

Но он не успел додумать, что же именно скажет старуха Макариха, потому что случилось что-то непонятное и страшное. Матвей вдруг почувствовал, что падает, куда-то проваливается, и в ту же секунду та кромешная тьма, что окружала его, стала ещё темней и кромешней. Всем своим телом, каждой клеточкой старик вдруг ощутил острую боль, похожую на боль от ожога. Сначала он не мог понять, что с ним происходит, но, нахлебавшись изрядно воды, Матвей сообразил, что в темноте шагнул в прорубь, и сейчас благополучно идёт ко дну. Старик испугался. Страх и понимание того, что произошло, придали ему силы, и он принялся барахтаться в ледяной воде. Но валенки, огромные, отяжелевшие валенки, мешали ему двигаться и тянули вниз. Не думая, старик сбросил их, благо в воде это оказалось нетрудно, и с силой забил ногами. В следующее мгновение вода вытолкнула его наверх, и старик обнажённой головой – шапку он потерял – ударился о лёд. Как это бывает с большинством несчастных, нашедших свою гибель подо льдом, он не мог видеть проруби в которую упал, лёд не пускал его наружу.

Тот страх, что испытал Матвей несколько секунд назад, сообразив, что угодил в прорубь, не шёл ни в какое сравнение с тем животным ужасом, охватившим старика, лишь только он понял, в чём же его настоящая беда, и что теперь его ждёт. Выбраться из-подо льда оказалось не так-то просто. Матвею вдруг почему-то вспомнилось и показалось смешным, что он так торопился домой. И Матвей подосадовал на себя.

С удвоенной силой он заколотил ногами в воде и заметался, пытаясь нащупать над собой прорубь. Но безуспешно. Точно за то время, что барахтался старик в воде, она успела замёрзнуть, и лёд сомкнулся над его головой. Стариком стало овладевать отчаяние. Силы его истощались, задерживать дыхание дольше он не мог. Он чувствовал, что коченеет, словно и сам превращается в кусок льда. Старик вдруг явственно понял, что надежды на спасение у него нет. И вот тут-то Матвей, тот самый Матвей, что с ехидством посмеивался над попами и верующими старухами, Матвей, богохульник и кощунник, возопил к Богу.

– Господи! – взмолился выбивающийся из сил старик.– Господи! Если ты есть, Господи, спаси меня!

И странное дело! В следующий миг страх оставил Матвея. Старик успокоился и совершенно уверился, что теперь уже ему ничего не грозит.

– И тут, точно сила какая за волоса меня подхватила, – рассказывал он впоследствии, – и прямёхонько в прорубь-то и вытянула…

Старику удалось не только вынырнуть, но и выбраться без усилий на лёд. Едва оказавшись на ногах, он, не помня себя, не разбирая дороги, без валенок, без шапки, в мокром, пропитанном водой, как губка, бушлате, бросился домой. Но, несмотря на то, что он чуть было не расстался с жизнью, старик ликовал. Он не испытывал потрясения, напротив, какое-то неизъяснимое блаженство охватило его душу, точно он и не в ледяной воде барахтался, а принимал целебные ванны.

Старик пробыл в воде недолго – немногим больше минуты. Но сколько испытал и передумал он в эту минуту – хватило бы на несколько лет…

– Нет, ребята, – вторит теперь Матвей, – что вы там ни говорите, а Бог всё-таки есть. А ежели б Его не было, то и меня б не было.

И с удовольствием, лукаво улыбаясь и щуря глаза, добавляет:

– А речка-то в том месте глубо-окая! Омуты там, сома мужики летом ловят…