Текст книги "Феномен Табачковой"

Автор книги: Светлана Ягупова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

Вениамин Сергеевич опять зачастил к ней.

– Иду к вам с большим интересом, чем в кино или театр, – как-то признался он и вызвал на свою голову бурю.

– Вы... Да как... И повернулся же язык! – губы Анны Матвеевны дрожали, она бегала по комнате, сжимая и разжимая кулачки, и ее бесцветная челка гневно взлетала надо лбом. – Да как можно приравнивать это к обычным зрелищам! После кино или спектакля вы преспокойно идете домой, берете в руки книгу и ложитесь спать. У меня же от моих голосов головокружение.

"От моих голосов". Она и впрямь считала их уже своими. Коль залетели к ней, значит, ее. Гости ли, родственники, даже самые скверные, вызывающие ярость и негодование, ее – и все тут, раз она слышит их сомнения, беды, радости.

– Неужели и вправду воображаете, что голоса ждут вас не дождутся? Но ведь это уже несерьезно.

– Какой вы, однако, беспардонный.

– Не обижайтесь, – покаянно сказал он, заглядывая ей в глаза. – Давайте поразмыслим. Нынче в вашей картотеке уже с полсотни карточек. Количество их растет с каждым днем. Да ведь сердце не выдержит – столько судеб пропускать сквозь себя! – И впервые засомневался; – Если все это, конечно, не мираж.

Она беспомощно заморгала:

– Значит, уже не верите? Что ж, пора, – ладонь ее опустилась на стопку карточек.

– Упрямый вы человек, – вздохнул он. – Трудно вам будет. Нечто напроситься в компаньоны? Возьмете?

– Куда? Верхом на мотоцикл? – рассмеялась она.

Аленушкин покраснел.

– Не только. Давно хотел вам сказать, Анна Матвеевна, – он запнулся, собрался с духом и выпалил: – Почему бы нам не соединить свои жизни?

– Это что, предложение? – опешила Табачкова.

– Самое настоящее.

Она вскочила, забегала по кухне, загремела кастрюлями, чашками, потом остановилась и жалобно, виновато улыбнулась.

– Хороший вы мой, Вениамин Сергеевич. Всегда рада вам. Не знаю, что без вас и делала бы. Да только привязываться уже ни к кому не хочу. Боюсь; Уж не обессудьте. – Она вздохнула.

Он понурил голову, ссутулился и ушел, сразу постарев лет на пять. Она долго смотрела в одну точку. Жаль ей было Аленушкина до сердечной боли. Жаль было и своей испорченной под старость жизни, и брала досада на неспособность любить кого-то другого, кроме Сашеньки.

В тот вечер она до полуночи просидела над картотекой, Были среди ее голосов мятущиеся, потерявшие жизненный ориентир, мечтатели, стяжатели, сластолюбцы, эгоисты, потенциальные и реальные преступники, честнейшие, добрейшие идеалисты – словом, носители всевозможных достоинств, пороков и слабостей.

Пронумерованные почтовые открытки, помещенные в ящик, выдвинутый из кухонного стола, помечались действительным, если оно было известно, или вымышленным именем того, чей голос заинтересовал ее. Ниже записывались краткие сведения, составленные путем умозаключений по отрывкам из разговоров. На первой открытке крупными печатными буквами было выведено: ЗНАКОМЫЕ ГОЛОСА.

"Совсем, как у Нины в бибколлекторе, – усмехнулась она перебирая карточки. – С чего начать? Вернее, с кого?"

Сомнения Аленушкина в ее феномене обеспокоили. Захотелось поскорей убедиться в своей правоте.

Орфей. Лимонников. Больше всего тревожило присутствие в картотеке именно этих имен Она хорошо помнила тот день, когда, изнуренная жарой, возвращалась из больницы и ее чуть не сбила с ног худощавая брюнетка с двумя детьми. Как отчаянно она тогда вскрикнула: "Орфей!" А тот человек в автобусе, твердивший девушке: "Я – Лимонников. Запомни – Лимонников"? Их голоса она тоже не раз слышала в своей комнате. Неужели все придумала?..

Возрастной барьер? Но разве ты не заметил – мы давно перешагнули его. Порой кажусь себе намного старше тебя. За те месяцы, что мы вместе, твой духовный опыт чудесным образом перелился в мой, и сердце мое теперь стучит тяжелей и медленней. Знал бы, как мне грустно, когда, на миг перевоплощаясь в тебя, вижу, как река времени подхватывает нас обоих, кружит в своих водоворотах, и ее быстрые течения стремятся оторвать нас друг от друга Тогда я крепче обнимаю тебя, и чудится, будто ты – мой большой, взрослый сын.

Двадцать лет назад у школьной учительницы пения Веры Герасимовны Завьяловой родился сын. К этому событию некоторое отношение имел курсант мореходного училища, приехавший на каникулы к тетке, соседке Завьяловой. Знакомство с курсантом было кратким, случайным. Вера Герасимовна не обольщалась им и не придала бы ему особого значения, если бы не последствия. Сбылись ее надежды; она хотела сына и получила его.

Женщина мечтательная, экзальтированная, Вера Герасимовна рискнула назвать своего ребенка именем мифического певца Орфея, тайно надеясь, что необыкновенное имя принесет сыну счастье. Склоняясь над кроваткой Орфея, она испытывала известные только матерям умиротворенность и тревогу за это ангелоподобное существо со светлыми локонами и пушистыми ресницами.

Уже в ту пору ей представлялось множество прекрасных профессий, которые ее сын мог украсить своим приобщением к ним. Но вновь и вновь останавливалась на профессии музыканта и с девяти месяцев подносила малыша к пианино. Орфей бессмысленно ударял по клавишам, а ей в случайных звуках чудилась избирательность, доказывающая гениальность мальчика. В квартире часами звучали пластинки с произведениями Шуберта, Моцарта, Дебюсси. Орфей еще не умел разговаривать, но уже брал у матери уроки сольфеджио, приводя в восторг соседей и знакомых своими протяжными: "ми-и-и! фа-а-а! ля-а-а-а!"

Мальчик и впрямь оказался способным к музыкальным наукам. Одновременно с обычной школой закончил музыкальную, потом и музучилище, научился играть на нескольких инструментах. Но со временем Вере Герасимовне пришлось смириться с не такой уж страшной правдой, что из Орфея знаменитости не выйдет. С некоторым запозданием она стала внушать сыну мысль о благе быть просто хорошим человеком.

Однако Орфей не хотел быть просто человеком. Он хотел быть талантом. И от такого несоответствия стремлений и возможностей его жизнь на двадцать шестом году дала трещину.

Судьба смилостивилась над бедной Верой Герасимовной: она скончалась от перитонита, не узнав, что Орфей завалил экзамены в Одесскую консерваторию и зачислил себя в разряд неудачников.

Как это обычно бывает, беда не приходит одна. Вскоре был распущен театральный оркестр, и контрабасист Завьялов оказался не у дел. Пару месяцев, скрипя зубами, он играл полечки для детсадовских малышей, зато познакомился со своем будущей женой Мариной, которая работала в детсадике воспитателем. У Марины был родственник – преподаватель музыкальной школы, и вскоре Завьялов там же преподавал общее фортепьяно баянистам.

Учитель из него оказался никудышный. Нервы его чуть не лопались, когда, скажем, вместо стаккато, пальцы учеников судорожно раскорячивались на клавишах или аккорды вопили ужасными диссонансами.

– Легче, легче, бемоль в твою душу! – стонал он, затыкая уши пальцами. – По-твоему, это си-диез? Шимпанзе-шизофреник – вот ты кто! – снижал он голос до зловещего шепота, еле сдерживаясь, чтобы не трахнуть ученика по пальцам.

О таком ли будущем для сына мечтала Вера Герасимовна! О таком ли будущем мечтал он сам, едва не с пеленок гоняя гаммы и играя чуть ли не на всех инструментах, существующих в мире? Белая манишка, черный фрак, вознесенная над головою дирижерская палочка – милые сны юношеских лет!

– Человек тем и прекрасен, что стремится к невозможному, – неуклюже успокаивала его Марина. – Мало ли кто в ком погиб. Я, к примеру, мечтала стать мороженщицей.

Орфей долго хохотал над этим признанием и на время успокаивался, сраженный житейской мудростью. В конце концов что ему надо? У него целы руки-ноги, великолепная жена, похожая на киноактрису, двое замечательных ребятишек. Кто-то срывает лавры на конкурсах? Пишет музыку? Ездит по заграницам? Ну и пусть, пусть. Баловней судьбы так мало, что не стоит огорчаться.

– А подай-ка сюда кифару, – с усмешкой бросал он жене. И Марина радостно срывала с гвоздя гитару. Она любила семейные вечера с тихим бряцаньем струн и дуэтом их негромких голосов, чтобы не разбудить уснувших детей. Сидели, прижавшись плечами друг к другу, и было так уютно, так хорошо.

– Ничего, Мариша, – говорил он. – Как-нибудь выберу время, напишу песню, и ее подхватят все эстрады. От одной песни можно стать миллионером.

– Разве мы плохо живем? – хмурилась Марина.

– Детка, мне жаль тебя, ты не знаешь, что такое жить хорошо. – Он воодушевлялся; – Предположим, песня и в самом деле удалась. На манер Тухманова. Только бы найти поэта подходящего. – Перебирал в уме местных авторов и тяжко вздыхал: – Не подходят!

– Возьмем что-нибудь у Цветаевой или Сильвы Капутикян, – загоралась его идеей Марина. – Да мало ли поэтов на свете!

Орфей задумывался и опять отрицательно качал головой.

– Не подходят. Чего-нибудь свеженького хочется. А еще лучше написать оперетту, всего одну. Но такую, как, скажем. "Белая акация" или "Севастопольский вальс". И все. Можно на службу не ходить, потому как образуется ежемесячная рента Заманчиво? А что, не боги горшки обжигают!

– И что дальше? – интересовалась Марина.

– Что? Да, господи... Как что?! – Завьялов не находил слов, отбрасывал гитару, вскакивал и, яростно жестикулируя, начинал бегать по комнате. Нет, ты наивный человек. Спрашиваешь, что?

– А в самом деле, что? У нас ведь почти все есть.

Завьялов плюхался на диван лицом в подушку и беззвучно трясся в смехе. Потом опять вскакивал и, поднеся к Марине пятерню, загибал пальцы:

– "Жигули" – раз, дача у моря – два. Поездки по стране и за рубежом. Одеть ребятишек и себя во все наимоднейшее. Да боже ты мой, мало ли!.. И, прикрыв глаза, видел себя за рулем или в шезлонге на скромной собственной даче где-нибудь под Коктебелем или в Ливадии. А поклонницы! Нет, Марина по-прежнему будет его путеводной звездой, но у популярной личности не может не быть поклонниц. И это вовсе не безнравственность. Наоборот, поклонницы еще и будут благодарны ему, как его мамаша осталась навсегда благодарна приехавшему на каникулы курсанту.

Воображение у Орфея Завьялова было не просто ярким, а могучим. Положим, стоило ему представить, что он ест пирожное, как мгновенно появлялось ощущение сладости во рту и легкой сытости. В этом чудесном воображении и крылась его беда, так как, что-либо представляя, он тем самым как бы приобретал желаемое и терял всякую волю достичь этого наяву.

Марина догадывалась об удивительном свойстве супруга и с рассеянной грустью слушала его болтовню о даче и машине, думая о том, что бы такое сварганить завтра на утро и как бы не забыть отнести а химчистку костюм Орфея.

Так бежали неделя за неделей. Сочинение песни и оперетты откладывалось со дня на день, и червячок неудовлетворенности все подтачивал душевное здоровье Завьялова. Мечтания его тускнели, отцветали и обретали окраску злобности.

– Ясное дело, не подмажешь, не поедешь, – все чаще и чаще повторял он.

– Но ведь ты еще ничего не написал, – говорила Марина.

– А зачем? Все равно без толку. Взгляни, какие бездари процветают! Разве тут пробьешься?

– А ты попробуй.

– Стоит ли зря силы тратить?

Потом все-таки решил – стоит.

– Я понял, в чем дело, – сказал он однажды Марине. – У меня нет судьбы. Яркой, значительной. Говорят, что первую песню сочинил охотник, который ничего не убил. Мне бы хоть немного пострадать. Давай на время расстанемся.

Марина обиженно пожала плечами, вздохнула и согласилась.

Орфей укатил к родной тетке в Краснодар. Но вскоре понял свою ошибку нужно было ехать в какой-нибудь промышленный центр, а не в этот, цветущий девушками. Словом, страдания не удались, и он вернулся к Марине и крючкоруким баянистам.

И вот как-то жизненная плоскость Завьялова накренилась так круто, что он стремительно полетел вниз. Началось это в тот вечер, когда он, усталый и удрученный очередным сражением со своими учениками, возвращался домой. В ушах его уныло и навязчиво звучал бетховенский "Сурок", эта наивная классика, которой баянисты ежедневно изводили его, когда на углу у "черной аптеки" его цепко ухватили за плечи. Орфей обернулся. Кудлатая, как у цыгана, голова, смуглое лицо с блестящими белками глаз обрадовали его несказанно. Генка Туркалов, бывший одноклассник Завьялова, с которым они не виделись с выпускного вечера, крепко держал его медвежьим обхватом рук и щерился белозубой улыбкой. И от этой улыбки на Орфея повеяло минувшим детством, мальчишеским озорством, будто чья-то добрая, всемогущая рука взяла за ворот, изъяла из озабоченной взрослости и забросила назад, в школьные времена.

– Генка, черт! – они обнялись.

Туркалов прибыл в их школу из Балаклавы, где-то в середине седьмого класса, называл себя потомком листригонов и одновременно уверял, что в нем течет кровь древних греков и генуэзцев. Позже Завьялов понял, что значение слова "листригоны" было для Генки туманным, иначе он не причислил бы себя к родственникам кровопийц, напугавших Одиссея в Балаклавской бухте. В той самой бухте, где, как рассказывал Туркалов, затонул английский корабль "Черный принц" с миллионами золотых монет на борту. Делая таинственные глаза, Генка уверял, что не раз спускался с маской на дно бухты и поднял оттуда десять котелков монет. На вопрос – где его богатство? – Генка отвечал, что спрятал его в скалах. Но поскольку миллионерам у нас не место, он по исполнении шестнадцати лет отдаст свой клад на строительство крымского университета, в надежде, что за эту щедрость его без конкурса примут на факультет кибернетики.

Все это вмиг всплыло в памяти Завьялова, когда он увидел перед собой смуглое лицо Туркалова.

– Ну и как же клад с "Черного принца"? Университет? факультет кибернетики? Не на твои ли средства наш пединститут сделали университетом? И какое в нем место отвели тебе? Может, я обнимаюсь с доктором кибернетических наук?

Туркалов сильно хлопнул друга ниже спины и схватил под руку:

– Прошвырнемся.

Давно утраченное чувство беззаботности нахлынуло на Орфея. Только сейчас он заметил, что весна уже в самом разгаре, бешено цветет акация и пестрая, нарядная толпа молодежи фланирует по Пушкинской, как и десять лет назад. У "черной аптеки", давно перекрашенной в неопределенный цвет, стояла группа местных хиппи с девицей богатырского роста в джинсах с широким поясом и алой вельветовой курточке. В сторону театра спешили девушки в целомудренных макси-юбках девятнадцатого столетия и с современным блеском в глазах. А напротив цирка, у стендов с областной газетой, дежурило стихийное сборище футбольно-хоккейных болельщиков.

– Так что, может, в "Асторию"? – Орфей неуверенно взглянул на Генку.

– Видишь ли, пустил-таки миллиончик на государственные нужды.

Они переглянулись, рассмеялись и пошли к буфетной стойке выпить по стакану сухого. Потом Завьялов нашарил в брючном кармане мятую трешку, вспомнил, что Марина просила в обеденный перерыв купить в гастрономе курицу и досадливо крякнул. Впрочем, тут же обрадовался.

– Мелочь есть? Прихватим бутылочку и поехали ко мне, познакомлю с женой, ребятишками.

Но Туркалов предложил провести время на воздухе.

В Пионерском сквере, куда они забрели, на скамейках чинно сидели пожилые пары. Сквер давно надо было переименовать, потому что здесь находилось известное место отдыха пенсионеров. Именно тут между старыми гражданами города происходили романтические знакомства, которые нередко кончались свадьбами. Словом, это был парк последних надежд.

Друзья нашли в зарослях сирени уютную скамейку, откупорили бутылку и, поочередно прикладываясь к ней и посмеиваясь над такой некрасивой, несолидной выпивкой, ввели друг друга в курс событий за минувшее время. Туркалов оказался еще неженатым и зачем-то окончившим институт мелиорации. Честно отработав диплом где-то в Средней Азии, он теперь скитался по Симферополю в поисках применения своих мелиоративных знаний в условиях города. Орфей очень удивился шутке, какую сыграла над Туркаловым жизнь, а тот в свою очередь был изумлен, не найдя перед собой лауреата конкурса имени Чайковского.

– А помнишь Зойку Широкову из десятого "Б", что пела на всех регистрах, как Има Сумак? Представь, окончила биологический МГУ, вышла замуж за дипломата и сейчас живет где-то в Европе, – сообщил Орфей. – Надо же, как повезло! А ведь была не ахти что за кадр.

– А я на днях встретил Витьку Петровского. Вот у кого поселилась госпожа удача! Но тут папочка пробил. Где бы ты думал наш Петровский?

– Да-да, слышал. В Новосибирском академгородке. Он что, уже академик? весело подмигнул Завьялов и почувствовал, как ноги его отрываются от земли, а по телу расплескивается огонь.

– Рановато ему в академики, пусть поишачит еще лет двадцать. Эх, Орфей, Орфей, и угораздило твою мамашу тебе на лоб такую марку приклеить!

– А что, я своим именем доволен, – обиделся Завьялов. – Не штампованное. А вообще... Вот хорошая у меня и жена и детишки, а все-таки жизнь – скотина.

– Да, надула нас, хулиганка.

– С каждым днем лопается пузырик за пузыриком, – Завьялов всхлипнул. Выпитые на пустой желудок вино и водка дали какую-то жутчайшую смесь, и она подействовала самым нехорошим образом.

– Какой еще пузырик? – невнятно протянул Туркалов.

– Да надежд, надежд!

– А-а-а.

– Юноши! Девушки! – Завьялов вскочил, увидев на аллее медленно бредущую парочку. – Прежде чем взлететь, подумайте о качестве и количестве топлива в ваших двигателях внутреннего сгорания!

– Садись, дурень, – Туркалов притянул его на скамью. – Это же старики.

– Да? – Завьялов расхохотался. Стало ему в эту минуту необыкновенно хорошо. Звенящими фейерверками наполнилась его затуманенная голова, досада на жизнь вмиг улетучилась. Мир был прекрасен и полон ожиданий.

Домой Завьялов вернулся поздно, сжимая в кулаке листок из записной книжки с адресом Туркалова.

– Вот, – помахал он им перед лицом усталой, заждавшейся Марины. Дружка встретил, потомка листригонов.

Марина хотела было вырвать у чего проклятый листочек – сердцем почуяла, что это автограф самого дьявола, но Орфей быстро спрятал его, и не заметила куда.

Минута со звенящими фейерверками так врезалась в память Завьялова, что он решил повторить ее. Искуситель в облике Генки Туркалова не долго составлял ему компанию. Генка вскоре исчез так же внезапно, как и появился. Но звенящие фейерверки продолжали звучать в ушах Орфея. Вначале он терпеливо ждал встречи с ними по субботам и воскресеньям – удалось внушить Марине, что настоящий мужчина в выходные дни просто обязан пропустить по рюмашке. Потом каждый день, прожитый без этого, казался пустым, ненужным, и Орфей шел на всякие уловки, только бы заполнить свою душу разноцветным видением.

Вскоре ему пришлось расстаться с крючкорукими баянистами, у которых оказался превосходный нюх на водочный перегар. Завьялов не долго сожалел о потерянном – с его именем не трудно было устроиться в ресторанный оркестр. Выяснилось, что лучшего места не придумаешь – тут тебе и работе, тут и фейерверки. Марина плакала, видя, как Орфей стремительно катится вниз. Через три месяца ресторан отказался от гитариста Завьялова, не умеющего сочетать свои потребности и возможности. Его гитара издавала такие звуки, что даже самые бывалые завсегдатаи ресторана затыкали уши хлебным мякишем.

Пришли для Завьялова трудные времена. Свою трудовую книжку, вдоль и поперек расцвеченную пестрыми чернилами, он в утешение себе считал доказательством незаурядной натуры, мечущейся в поисках приложения небывалых сил.

К собственному тридцатилетию, как и любой человек, Орфей пришел через детскую коляску, подростковые шалости и юношеские увлечения. Но в это трудно было поверить теперь и самому. Глядя в зеркало, он видел в нем одутловатое красное лицо с обиженно поджатыми губами. Ранние залысины по обеим сторонам лба и глаза с розовой мутью никак не напоминали в нем прежнего ангелоподобного мальчика. Завьялов понимал, что его одурманили, взяли в плен звенящие фейерверки, но, как ни напрягал волю, не мог вырваться из их колдовства и постепенно примирился с тем, что он пропащий человек. Впрочем, примирение было лишь для себя. А для Марины и детей разыгрывалась роль волевого, добродетельного мужа и отца. Но порой розыгрыш принимал плачевную форму. Выписывая ногами замысловатые кренделя, Орфей изображал то монарха, то мандарина, то повелителя планет, загоняя под стол испуганных детей и доводя до слез по-прежнему любящую его Марину. Правда, иногда он являлся домой спокойным, хоть и с отблеском ракет в глазах, гладил ребятишек по головам и, заваливаясь на диван, вздыхал:

– Господи, скукота-то какая! Хоть бы ты, Марина, изменила мне, что ли? Все изменяют, а ты нет. Слыхала, Галка Залепина на три дня бросила мужа, детей и убежала к какому-то служителю муз. Не зря выписывала "Иностранную литературу". А ты у меня святая до тошноты. Изменила бы на время, так, может, и любил бы крепче. Да ведь к кому пойдешь, когда идти не к кому. Один я у тебя, разъединственный.

Марина кротко плакала, Завьялов принимал это за согласие со своими словами, подходил к жене и покровительственно обнимал за плечи.

Но чаще случались бурные сцены. О том, что пахнет грозой, Марина узнавала по одному верному признаку; Орфей начинал быстро бормотать под нос: "Увял Завьялов, увял Завьялов..." Хватая первый попавшийся под руку предмет, он бросал его в жену. Дети прятались за шкаф, под стол, летели стекла, посуда.

Как-то во время такого погрома он плюхнулся в кресло, испуганно вытянув шею в сторону пианино. Потом резко вскочил и, дрожа всем телом, бросился к Марине. Его бил озноб. Он клацал зубами и, тыча пальцем в пианино, что-то бормотал. Оказывается, крышка инструмента вдруг сама открылась, и из-под нее выскочил Генка Туркалов с шарообразным Листригоном. Оба были во фраках и цилиндрах. На лбу Листригона красным маяком горел единственный глаз, а изо рта торчали два огромных зуба, похожих на сосульки пещерных сталактитов. Листригон взял Генку под руку, и они стали отплясывать на клавишах шейк. Затем головастик откланялся, произнес глупейшую загадочную фразу: "Мы вам – телевизор, а вы нам – телефон", и крышка пианино прихлопнула обоих.

Орфей долго прижимался к Марине, зарывался лицом в ее грудь, что-то бормотал и всхлипывал. Она успокоила его, уложила в постель, а он все никак не мог уснуть, натягивал на голову одеяло и поглядывал в щелочку не покажутся ли опять из пианино Генка и Листригон?

Как истинный Друг, Туркалов оставил его в покое. С Листригоном оказалось сложнее. В один из вечеров тот взмахнул короткими ручками, топнул крохотной ножкой, и звенящие фейерверки навсегда покинули Завьялова. Листригон теперь ходил за ним по пятам, колобком бежал по улицам, прыгал в троллейбус, являлся к нему на работу.

И странно было, что прохожие не обращают внимания на этого уродца. Он то подкатывался к Орфею под ноги, чтобы тот споткнулся или упал, то надевал свой цилиндр на его гитару, и она издавала неверные звуки.

– Выброси ты ее к чертям, – шепнул он однажды Завьялову, вскарабкавшись на его плечо. Тот поразмыслил и швырнул гитару с моста в пересохший Салгир.

– Вот и чудесно, – захихикал Листригон, спрыгивая на землю. – Теперь я навсегда с тобой.

От такой преданности Орфею захотелось взвыть. Он лягнул ногой гнусного циклопа в его шарообразное тельце, но тот легко, как воздушный шарик, взвился в воздух, плавно опустился на загривок Орфея и обхватил его цепкими ручками.

– Не так легко от меня избавиться, – сказал он ласково и грустно.

Последние два месяца Завьялов работал в необычной для него должности стекольных дел мастера. Маленькая мастерская напротив центрального рынка была его четвертым за год пристанищем. Алмазный резак вместо музыкального инструмента доставлял мало удовольствия, зато очень устраивал Листригона. День проходил в нетерпеливом поглядывании на часы. И хотя Листригон изводил его на каждом шагу, отказаться от рюмки он уже не мог. Проклятый циклоп стал его постоянным компаньоном. С лакейской поспешностью он откупоривал бутылку и разделял с Орфеем трапезу.

После одной из таких пирушек Завьялов еле дотащил его домой на своей спине, и уже оба собрались спать, когда Орфею захотелось убедиться в незыблемости своего авторитета. Он поймал за ухо годовалую Иринку и спросил, запинаясь:

– Т-ты меня любишь?

Девочка заплакала. Тогда он схватил Юрика.

– Вот кто любит меня!

– Отстань, от тебя водкой несет, – хмуро сказал Юрик. – Сережка и Денис со своими папками по воскресеньям в парк ходят, на качелях катаются, а ты загоняешь меня и Ирку под стол. Мы не хотим тебя любить.

– Вот оно что... Нет, ты слышь, что мне тут сказали?

Циклоп одобряюще хлопнул его по руке.

Завьялов обвел мутным взглядом комнату и заметил отсутствие настольных часов. Это привело его в недоумение, а потом взбесило.

– Вещи мои прячут, да еще не любят! – взревел он, забыв, что на днях сам загнал часы за бесценок бабке на рынке, как до этого продал зонтик Марины и детское пальтишко.

Он схватил Иринку и Юрика в охапку и вышвырнул за порог. Под восторженное повизгивание Листригона медленно пошел с кулаками на Марину.

Разогнав домочадцев, мертвецки свалился в кресло.

Очнулся он от песни, знакомой до слез – мать часто напевала ее на кухне, чистя картошку. Вздрогнул, но глаз не открыл – так нежно, так близко звучал материнский голос, и он побоялся спугнуть его. Представилось, будто лежит он пятилетним малышом в кроватке, треплет хвост плюшевой лисички и прислушивается к наивной песенке:

На стропах длинного дождя,

Как на качелях,

Перемахнуть хотела я

В твое ущелье.

Там, после бешеной жары,

Седеют камни,

А у подножия горы

Твой след недавний.

А в нем осенняя вода

И лист осенний.

Но вдруг... не лист? И нет следа?

Иль след олений?

И ты окажешься не ты?..

Тогда в смятенье

Качают пусть меня дожди

До зимней тени.

Завьялов прослушал песню до конца, полежал еще немного, потянулся и обомлел. Дверь в его комнату была распахнута, и на пороге застыл некто в спортивном костюме и бордовом мотоциклетном шлеме. Орфей заморгал и тряхнул головой, отгоняя видение; в дверях стояла немолодая женщина с лицом, очень похожим на лицо усопшей матери.

Он посидел немного с прикрытыми глазами, потом медленно повернул голову. Силуэт женщины не исчез, хотя и был несколько размыт. Она стояла, опершись о дверной косяк, фигура ее вытянулась по вертикали и голова в мотоциклетном шлеме, казалось, упирается в потолок. Смотрела она с молчаливым укором и сожалением.

– Мам! – вскрикнул он, вскочил и рухнул на пол.

В таком обморочном состоянии и нашла его Марина. Покропила водой, перетащила на диван.

Утром, икая и всхлипывая, он рассказал о своем новом видении и вызвал у Марины непонятную улыбку.

Женщина с лицом матери пришла и на другой день. Опять ничего не говорила, лишь молча смотрела на него. Он подошел, прикоснулся к ее руке и опять рухнул ниц – женщина была живой, теплой.

– Кто ты? – прохрипел он, отползая от нее подальше. – Сгинь! Сгинь!

Но она продолжала стоять, и в косом луче солнца из окна ее шлем пылал ярким цветком.

На третий день мотоциклистка сама подошла к Завьялову, сняла с его плеча Листригона и выбросила с третьего этажа на мостовую, гудящую автомобилями.

– Он больше не придет? – робко поинтересовался Завьялов.

– Нет, – сказала Анна Матвеевна, сочувственно поглядывая на обрюзгшего молодого человека с воспаленными глазами. И, чтобы убедить его в своих словах, еще раз стряхнула с пиджака следы мифического чудища. – А теперь возьми на память вот это, – она протянула несколько листов ватмана с незамысловатыми рисунками, выполненными цветными фломастерами.

– Кто это?

– Не узнаешь?

Завьялов долго вертел листы в руках, а когда поднял голову, женщины уже не было. Он опять стал рассматривать рисунки, и чем дольше вглядывался в них, тем сильнее они тревожили его. То ли оттого, что он был нетрезв, то ли совсем по другой причине, но показалось, что рисунки двигаются, улыбаются ему, машут руками. И он понял, что на этих листах – его жизнь, какой она могла быть, не поддайся он искушениям Листригона.

А так ли уж Она одинока?

У Нее от тебя – два сына, два твоих "я".

У меня – только ты.

Если бы у меня был сын, я дала бы ему твое имя.

Если бы у меня была дочь, я дали бы ей твою улыбку.

Если бы у меня были сын и дочь, я сказала бы им, глядя в небо: "Посмотрите на солнце, дети, – его нарисовал ваш отец!"

Можешь сколько угодно ворчать, а горы у меня все равно не отнимешь. Ну а то, что я сегодня чуть не "улетела", твоя вина – забыл подточить мои трикони. Но я ведь просила! Инструктор страшно ругался, когда, соскользнув со скалы, я повисла над пропастью – хорошо, что была застрахована. Знаешь, о чем подумалось в ту минуту? Что я для тебя никогда ничего не забываю...

– Поздравляю, – сказал в телефонную трубку Аленушкин. – Поздравляю с должностью работника "скорой помощи".

– Чем ехидничать, лучше пришли бы да посмотрели, что у меня с фарой. Горит тускло, будто ее чем-то смазали. – Анна Матвеевна бросила трубку на рычаг.

Ирония Аленушкина была вызвана ее рассказом об одном из первых выездов. Знакомство с теми, кого до сих пор знала лишь по голосам, обрадовало, обнадежило и укрепило веру в то, что она и впрямь обладает необычным свойством.

После встречи с Завьяловым набрела на уже известный ей голос одинокой старухи с собакой.

"Худо мне, Степка, ох, как худо, – протяжно вздыхала старуха. – Сердце останавливается".

Собака, видимо, отвечала воем, потому что, задыхаясь, с трудом выталкивая слова, старуха прикрикнула на нее: – Цыц! Рано еще выть, успеешь!" – И опять заохала, застонала.

Шел одиннадцатый час. Табачкова встала, порылась в картотеке, отыскала открытку с адресом старухи и хотела было вызвать "скорую", но с досадой увидела, что ни фамилия ее, ни номер квартиры не известны.

Никогда так поздно она не выезжала на мотоцикле, потому что страдала куриной слепотой. Благо в этот час машин было мало. Ночные улицы мокро поблескивали асфальтом с плавающими в нем огнями. Боковым зрением она улавливала, как одно за другим гаснут окна домов.

Многоголосый город, натруженный беспокойным рабочим днем, медленно погружался в сон. И ее охватила тревожная забота, как многодетную мать, когда та обходит ночью кровати детей, подтыкая одеяла и поправляя подушки. С мотоциклом поравнялся зеленый рафик. Шофер его, повернув к ней голову, весело оскалился. Ей вслед часто улыбались, когда она была за рулем – не каждый день встретишь такого мотоциклиста. Но сейчас это почему-то разозлило, да и заметила, что едет слишком медленно. Прибавила скорость и так изящно обогнала рафик, что вызвала у водителя азарт. Но ей нужно было сворачивать влево, и они разошлись.