Текст книги "Феномен Табачковой"

Автор книги: Светлана Ягупова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

Как только ковры заняли свои места на стенах, по обыкновению закрыла глаза Ни звука Собралась уже облегченно вздохнуть, когда в тишину влился все тот же голосок:

"Чистого неба, дальних дорог, зеленого луга, быстрых ног!"

В сердцах чертыхнулась и вспомнила о прическе. Совет Аленушкина купить парик или сделать перманент выглядел забавной и не совсем удачной шуткой. Но почему не испробовать и этот шанс? Может, наконец, исчезнет женский голосок, в общем-то приятный, но такой тревожный, такой будоражащий своей непонятной грустью?

В постишерной большого выбора не было, и она остановилась на невысоком, с буклями. Блондинистый, дамистый, этот парик делал ее моложавой, стройной, однако так неузнаваемо менял, что, подойдя к зеркалу, она растерялась. В нем стояла незнакомка, глазами уверяющая, что это все-таки она, Анна Матвеевна Табачкова. Парик был тесноватым, жарким, но она готова была все стерпеть – и то, что голову будто обволакивало снаружи и изнутри чем-то душным, чужим, несвободным, и что отделенные от головы синтетические волосы выглядели страшновато. Зато какое облегчение, когда в разное время суток с закрытыми глазами слушала и не находила ни одного постороннего звука. Все. Исчезла и печальная песенка. Спокойно, будто после тяжкой болезни. Тишина.

Правда, по утрам, когда не успевала надеть парик, знакомый голосок вновь возвращался. Но уже не раздражал. Она смирилась с его присутствием, а возможность в любую минуту избавиться от него – стоит надеть парик или, на худой конец, заткнуть уши тампонами – успокаивала. Поэтому решила пока от перманента отказаться.

Прибежала Черноморец и сообщила, что опять появились темно-вишневые ковры, цветущие желто-синим орнаментом. Не долго раздумывая, она поспешила за этой последней надеждой.

В универмаге прошлась вдоль очереди, предлагая обмен на свой, кошачий, но всем почему-то хотелось непременно темно-вишневый, Толкаясь среди покупателей, заметила в середине очереди стройного пожилого мужчину, очень смахивающего на Сашеньку. Он стоял вполоборота к ней и, улыбаясь, что-то шептал на ухо девушке с крупными янтарными бусами вокруг длинной шеи. Да ведь это же и впрямь Сашенька, – узнала она. А рядом, конечно, Роща, Эти янтарные бусы... В стопке захваченных из старого дома книг она хранила тайком взятый у Сашеньки этюд – Роща у озера Девушка стояла над водой, в зарослях камыша. Ее обнаженное тело матово светилось на солнце, и янтарные бусы выглядели не украшением, а частью ее самой, теплой, медово-солнечной, прекрасной. Да, это Роща.

Захотелось юркнуть в толпу, слиться с ней. Удушливый комок подступил к горлу, и она испугалась, что сейчас ей станет дурно. Но любопытство оказалось сильней испуга. Отошла за стойку и стала рассматривать пару. Женщина годилась Сашеньке в дочери и была красива той броской красотой молодости, мимо которой трудно пройти, не залюбовавшись. Легкий румянец нежно разливался по ее гладкому загорелому лицу. Изящная и в то же время сильная холеная стать... Ишь, какое поколение после войны вырастили. Шея гордо изогнута, на плечах – шелковистые волосы-ветви. И впрямь роща в утреннем горении первых лучей. Показалось, что на Сашеньку она смотрит чуть снисходительно и рассеянно. Даже не смотрит – посматривает, а взгляд ее блуждает по толпе, что-то выискивая. Уж не вбирает ли она чужие взгляды в себя? Не пьет ли их, как пьют... нет, не воду в знойный день, а десертные вина – по глоточкам, наслаждаясь? Ну да, она кормится этими взглядами и делается еще прекрасней.

Но зачем им ковер? Неужели в их доме тоже завелись голоса? – подумала Анна Матвеевна и удивилась тому, что именно эта, а не какая-нибудь иная мысль пришла к ней в минуту разглядывания счастливого Сашеньки. Удивилась и разозлилась на себя – что за глупости! Вроде ковры покупают для шумоизоляции!

А Сашенька, как к драгоценной вещице, которая может разбиться, если ее заденешь ненароком, прикасался к локотку молодой супруги. И отчего раньше было невдомек, что женой или мужем можно гордиться, точно хрустальной вазой, дорогой люстрой с подвесками или "жигулями" цвета рябины? Что за оплошность допустила она, не хвастая в свое время Сашенькиной физиономией, забывая о его привлекательности! Сашенька же не просто любовался, он щеголял Рощей, беззастенчиво и даже вызывающе. Это было видно по тому, как он оглядывался по сторонам, ловя взгляды, предназначенные его молодой супружнице. Он не старался защитить ее от этих взглядов, нет, ему льстило, что на Рощу смотрят. И у Анны Матвеевны вспыхнуло лицо – вот чего он был лишен, прожив с ней тридцать пять лет! Вот, оказывается, чего не хватало ему рядом с ней, такой неяркой, невзрачной! Может, отсюда и его застенчивость? Он стеснялся ее! Он не мог хвастануть ею перед встречными. А это, как видно, немаловажно – уловить оценку идущего с тобой в глазах встречных. Они ведь не слышали твоего голоса, не успели уловить мимики лица, они не имеют о тебе никакого представления, для них существует лишь твоя оболочка, мелькнувшая перед глазами за несколько секунд.

Но что это? Неужели ее заметили? Он смотрит в ее сторону, и лицо его покрывается розовыми пятнами. Напрасно разволновался, сейчас она исчезнет, и ему не придется тревожиться перед своей синеокой, стыдиться этой невзрачной старушенции, которая долгое время была его женой. Впрочем, сейчас она не так уже невзрачна Парик придает ей женственность и некоторую респектабельность.

Не успела смешаться с толпой, как Сашенька подскочил, взял ее под руку, чтобы вытащить из готового завертеть ее универмажного людоворота, и подвел к Роще. Зачем? За-чем? Что это – милосердие, жестокость или недомыслие?

Роща с растерянной улыбкой пожала ей руку и стала еще миловидней.

– Не правда ли, прекрасные ковры? – быстро сказала она, будто желая загладить Сашенькин промах.

– А не подойдет ли вам коричнево-серый? – Табачкова разглядывала теперь Рощу в упор. Ей понравилось лицо девушки, не размалеванное красками. Лишь глаза подведены карандашом к вискам и слегка подкрашены ресницы.

– А нам, собственно, все равно, – пожала Роща плечами. – Хотите обменяться?

– Да! – кивнула Табачкова слишком энергично, так, что Сашенька внимательно посмотрел на нее.

– Ты никогда не любила ковры, – сказал он.

– Однако теперь все иначе.

– Я согласна, давайте меняться, если вам очень хочется именно этой расцветки, – согласилась Роща. – Мы купим вишневый и обменяем на ваш, коричнево-серый.

– Вам действительно все равно? – не поверила Табачкова.

– Конечно, – улыбнулась Роща, и Анне Матвеевне эта улыбка совсем не понравилась – она была такой, будто адресовалась ребенку.

На том и порешили.

Свой ковер Анна Матвеевна не снимала до самого приезда Сашеньки – чтобы представить квартиру во всем блеске. И была очень довольна, наблюдая за его лицом, которое вытянулось, едва он переступил ее порог.

– Неужто здесь живешь ты?

– Почему бы и нет? – в ее голосе прозвучал вызов. – Или, по-твоему, я должна жить в безвоздушном пространстве?

– Я не то хотел сказать, – стушевался Сашенька. – Мне очень приятно, что тебе хорошо. Но у тебя никогда не было пристрастия ко всему этому, он обвел взглядом комнату и усмехнулся: – Сразу два ковра. Не многовато ли? Уж не собралась ли замуж за профессора? Или генерала?

Она с достоинством промолчала.

– Нет, у вас очень неплохо! – вроде бы искренне сказала Роща. – А мы еще и половины не приобрели того, что надо. Мне все некогда, а он в этих делах не смыслит.

Анне Матвеевне почему-то польстило такое сообщение. А когда Роща прошла на кухню, добросердечно призналась Сашеньке:

– Красавица.

– Правда? – вспыхнул он, на миг забыв, кто перед ним. И с жаром познакомил Табачкову со всеми скрытыми достоинствами своей юной супруги: весела, пишет стихи, спортсменка-альпинистка. Недурно жарит котлеты правда, случается это нечасто.

Ну, а как ухаживает за тобой когда лежишь со своей иронической ангиной? – неслышно рвалось с уст Анны Матвеевны. – Дает ли по утрам свежий картофельный сок, такой нужный твоему желудку? Делает ли твой любимый салат из вареной свеклы? И умеет ли вовремя уловить твои душевные спады, которые в последние годы все чаще и чаще посещают тебя? В такие минуты к тебе нужно быть особенно чуткой и внимательной.

Но ничего не сказала, лишь молча погладила его по голове. Он улыбнулся виновато-просительно, и она узнала в нем далекого юношу в синей футболке, радостно бегущего в спортивных тапочках по лужицам.

Потом Роща вернулась в комнату, и Анна Матвеевна вспомнила, что хотела попросить Сашеньку не терзать себя мыслями об ее одиночестве, но взглянула на него и поняла – он вовсе ничем не терзается, он глаз не сводит с Рощи. Да полно, Роща ли это? А не обманные ли заросли, о которые можно изранить и лицо, и сердце? Что, если своими фарфоровыми зубками и перламутровыми ноготками она станет по кусочкам отрывать от Сашеньки того, прежнего, и скоро от него ничего не останется? И тогда, если даже он когда-нибудь надумает вернуться к ней, своей первой жене, они уже не узнают друг друга.

Пока Сашенька снимал ковер и вешал другой, она продолжала рассматривать девушку. Странное чувство любования ею и сердечной боли охватило ее, когда вдруг опять четко увидела в ней Рощу. Не ту, созданную угрюмым воображением, а с Сашенькиных акварелей, светлую и поэтичную. Это случилось в минуту, когда, помогая Сашеньке, девушка легко вскочила на стул и лицо ее озарила добрая озабоченность его неловкостью – он никак не мог накинуть петлю на гвоздь. Все-таки она очень мила. И уже отчего-то жаль стало ее. Вот ведь как складывается – давно на дворе не пахнет порохом, а даже таким красавицам не хватает парней, чуть ли не на дедов поглядывают. И не от того ли у многих из них развиваются бойцовские качества, а у мужчин, наоборот, как у девиц на выданье, все чаще замечаешь кокетство и жеманство? Не в этом ли нарушенном равновесии причина и ее разрыва с Сашенькой?

Ни злобы, ни ревности не находила она в себе. Одно щемящее чувство окончательной утраты и досада на свою самонадеянность – как глупо было успокаивать себя тем, что с этой девушкой ему нечего открывать. Да один ее взгляд, вздох – непознанный, волнующий мир. И как раз с ней-то он заново переживет и закаты, и рассветы... Вот только долго ли будет длиться эта вторая молодость? И не будет ли ему потом во сто крат больней, чем сейчас ей, его бывшей жене? И как не прозевать тот миг, когда ему будет невыносимо? Не для того, чтобы вновь обрести его, – это уже невозможно, но чтобы поддержать, не дать упасть в ту минуту, когда перед его глазами взмахнет крылом черная птица...

Вот и встретились. Будто заглянула в зеркало времени и увидела себя через много лет. Хотя ничуть не похожа на Нее.

Заметил, как холодно в Ее доме? А ведь еще не зима, еще жгут листья, а в Ялте еще загорают и купаются в море. У Нее же не дом, а ледник. Я даже украдкой пощупала стены – нет ли на них инея? А когда споткнулась о край дорожки, почудилось, будто на льду поскользнулась. У меня замерзли руки и ноги, и если бы мы задержались еще минут на десять, я превратилась бы в ледышку. Интересно, как бы ты меня тогда оттаивал?

– Давай выдадим ее замуж, – сказала Черноморец Смурой, выслушав рассказ Анны Матвеевны о встрече с бывшим мужем и его новой женой. Она сказала это с такой серьезной озабоченностью, что Смурая резко повернула к ней голову.

Вот уже два часа они сидели втроем перед телевизором с выключенным звуком и пили чай, как бы справляя второе новоселье – так изменилась квартира Табачковой. После того как было куплено все намеченное и комната засверкала полировкой, запестрела тканями, Анна Матвеевна повесила над столом несколько семейных фотографий в рамках. Этот отзвук прошлой жизни придал комнате печальный уют. И как знак обретенного благополучия, в серванте красовался подаренный подругами сервиз на шесть персон. Сервиз был аляповатым и важным.

До сих пор беседа шла тихо-мирно. Правда, по ходу рассказа Табачковой подруги то и дело пускали в адрес новобрачных шпильки, а Зинаида Яковлевна время от времени окидывала взглядом комнату и не без довольства говорила: "И моя рука тут приложена". Но вот она высказала нечто такое, отчего Мила Ермолаевна мгновенно отставила блюдце – все трое пили чай из блюдечек – и с величайшим любопытством уставилась на Зинаиду Яковлевну.

– Кого замуж? – переспросила Мила Ермолаевна.

Кто чужой подумал бы, что она и в самом деле не поняла, о ком речь. Но Зинаида Яковлевна знала занудный характер приятельницы и отчетливо сказала:

– Не придуривайся! Кого же еще, Анну.

Смурая чопорно поджала губы, прожгла Черноморец насквозь взглядом сумрачных глаз и выразительно крутанула пальцем у виска.

– Хватит с нее глупостей. И так ходит, как пугало огородное, намекнула она на парик, с которым Анна Матвеевна теперь не расставалась и который, как она сама заметила, даже внутренне преобразил ее.

– Меня, что ли, замуж? – растерялась Анна Матвеевна. Смысл сказанного дошел до нее с опозданием, так как представить себя в роли чужой, не Сашенькиной, жены у нее не хватало воображения. Нервно прихлебнула из блюдца, поперхнулась, закашляла, замахала руками и выскочила из-за стола.

– А что? – пробасила Зинаида Яковлевна, принимая воинственную позу. Ее внушительное тело так и заходило ходуном в предвкушении возможной стычки со Смурой. И она не обманулась. Смурая испустила из груди странный звук и тем самым как бы дала Зинаиде Яковлевне знак действовать. Тяжело приподнявшись, Черноморец грохнула кулаком по столу так, что блюдца подпрыгнули, по скатерти разбежались темные пятна.

– Ее! Именно ее – замуж! – провозгласила она.

Нахлынувшая было на Табачкову веселость перешла в испуг. Она по-прежнему кашляла, махала руками, и в коротких промежутках между кашлем из ее горла бессвязно выталкивалось:

– Зачем это, господи... кха-кха... ну и придумала... кха-кха... юмор.

– Пусть не до гроба, пусть хоть на месяц, два, но ты обязательно должна еще разок побывать замужем. В пику этому отродью мужиковскому! И еще, как это теперь говорят, – для престижа. Во-во, для престижа! Женщина ты еще ничего. Не красавица, правда, но и не урод. А в парике так и вовсе представительная, что бы там ни говорила твоя лучшая подруга.

– Да кому, кому это надо? – почти простонала Смурая, не в силах больше слушать эту, на ее взгляд, галиматью. – Кому оно нужно, ее замужество?

– Всем! Всем! Всем! – почти выкрикнула Черноморец. – Чтобы весь мир видел и на ус мотал; женщина в пожилом возрасте – это вам не старое кресло, которое, пообтерев, можно выкинуть. Пожилая женщина еще ого-го, как нужна. Ей, может, большая цена, чем какой-нибудь молоденькой вертихвостке, которая только и умеет, что глазки строить да стишки кропать. И ты, Ермолаевна, молчи, потому как в деле замужнем смыслишь меньше, чем в колбасных обрезках. – Своим распаленным жарким телом она вплотную приблизилась к Смурой. – Небось, ни разу и не целовалась, изрекла она в заключение и смолкла, струхнув от этой излишней своей языкастости.

Смурая встала, оттерла ее плечом и молча вышла в прихожую.

– Девочки, вот и опять... Да что же это! И когда перестанете грызться! – заметалась Анна Матвеевна, перехватила у Смурой плащ и потянула ее назад, в комнату. Но Мила Ермолаевна, продолжая хранить грозное молчание, вырвала плащ из ее рук, оделась и хлопнула дверью.

Очень расстроенная, Анна Матвеевна вернулась на прежнее место.

– Ну вот, – она прерывисто вздохнула. – Вот как нехорошо получилось. Что ты наделала, Зинаида? Ты же по самому больному ее шлепнула!

Черноморец в сконфуженном оцепенении смотрела на пустой стул Смурой и дергала плечами:

– Да я что, я не хотела...

– Думаешь, она родилась одинокой? – горестно продолжала Табачкова. – И у нее любовь была. К одному лейтенантику. – Анна Матвеевна задумалась, вызывая из прошлого забытое лицо. – Смешной такой был лейтенантик. Веселый, белобрысый. Все бывало песенки напевал. Погиб лейтенантик, осталась Мила одна. А ты...

– Так ведь кто ж его знал... Ты мне никогда, ничего... – Черноморец уже справилась со смущением и деловито уплетала кекс. – Как бы там ни было, а лично перед тобой, Анна, сейчас одна задача – выйти замуж, – сказала она с непреклонным упорством.

– Да брось ты, заладила попугаем, – рассердилась Табачкова, – сама-то чего не выходишь?

– Это я? – черные глаза Зинаиды Яковлевны лукаво блеснули. – Шиш с маслом я теперь за них буду замуж выходить! Нашли рабыню африканскую. Он тебе придет, в телевизор или газету уткнется, а ты вертись вокруг него лебедушкой: поджарь и подай, подотри и постирай. Хватит! Мне теперь, ежели мужик понадобится, я могу его и без этой обслуги заиметь. Мне, может, большее удовольствие уход за внуками приносит, чем за ими, отродьями неблагодарными.

На эту, не совсем искреннюю, тираду Анна Матвеевна промолчала. Знала, что Зинаида Яковлевна на самом деле днем и ночью видит себя устроенной в личной жизни. Да не удается ей это. Потому что к каждому кандидату в женихи одежку покойного Петра примеряет, а та не идет – и все. Как-то прямо заявила – коль нет такого, как Петр, будет искать товарища состоятельного, чтобы на старости пожить с толком. Да так пока и сидит при своих интересах.

– С тобой совсем другое дело, – развивала свою идею Черноморец. – Тебе замуж нужен по моральному соображению. Чтобы не быть ни в Сашкиных, ни в чьих других глазах несчастной разведенкой. Скажу больше – я уже кое-кого для тебя присмотрела.

– Неужто жениха нашла? – фыркнула Анна Матвеевна.

– Ну да. Зовут Михаил Данилович Ватников. Я когда-то тебе рассказывала о нем. Родственник мой. Правда, седьмая вода на киселе, но все же... Человек положительный, хотя наружно не совсем вышел: на всю правую щеку родимое пятно неудачной формы – морковку напоминает. Ну и еще росточком подкачал. А так все нормально. Бывший завхоз продуктовой базы. Однако начитан, как профессор. Не пьет, не курит, не гуляет.

– Нет, Зинаида, – опять вздохнула Табачкова, – с Сашенькой столько связано, а тут... Совсем чужой.

– Это ничего, сегодня чужой, а завтра – водой не разольешь. Толку, что с Сашкой связано. Сбежал ведь? Сбежал. А этот не сбежит. Порода не та. А уж как истосковалась душа его по семейному счастью – и не говори. – Глаза Зинаиды Яковлевны покраснели. – Вот поверишь, придет иной раз ко мне и плачет. Одинок я, говорит, как петух в собачьей конуре. С телевизором разговаривать начал – вот до чего дошел.

От этих речей Анне Матвеевне взгрустнулось. Отчетливо представился немолодой одинокий мужчина с родимым пятном-морковкой, и сердце дрогнуло от жалости к этому неизвестному Михаилу Даниловичу Ватникову.

– Знаешь что, – сказала она, – приводи. Просто так, в гости. Посидим втроем, поговорим. Знаю по себе, как одной тошно. А сватовство ни к чему.

– Это мы посмотрим, – повеселела Черноморец.

Болезнь, старость – какие скверные штуки! Еще и осложняются предательствами. Признайся, ты ведь ушел от Нее потому, что глаза ее поблекли, кожа одрябла, походка утяжелилась?

Прекрати обнимочки и отвечай. Тебе тошно от моих рефлексий? И все же подумай. Если я вдруг ослепну, оглохну или покалечусь в автомобильной катастрофе, если все то, чем ты сейчас любуешься, гордишься перед людьми, идя рядом со мной, однажды померкнет, исчезнет, деформируется и останется лишь нечто невидимое для чужих глаз, неосязаемое, легкое, как пламя свечи, а по сути, главное, что есть во мне, – неужели ты бросишь меня?

А теперь я подумаю. Если, не дай бог, тебя парализует от инсульта, буду ли я по-прежнему любить тебя? Ухаживать за тобой я, конечно, буду. А вот любить?..

Бывший завхоз продуктовой базы Михаил Данилович Ватников оказался внешне весьма невзрачным. Был он на полголовы ниже Анны Матвеевны, щупленький, с пятном-морковкой на правой щеке, как и предупредила Черноморец. Под велюровой шляпой, когда снял ее, оказалась голова без единого признака растительности, блестящая, как мокрый булыжник. И Анна Матвеевна испытала приступ сочувствия, и даже нежности к гостю. Захотелось сдернуть с себя парик и прикрыть им эту зябкую голову. Поспешно подхватив его холодное на ощупь пальто из кожзаменителя, повела гостя в комнату и бережно усадила за стол.

– Наш Михаил Данилыч обожает тресковую печень. – Черноморец придвинула Ватникову тарелку с салатом из мелко рубленных яиц и печени трески. Все это было перемешано и присыпано зеленым луком.

– Что э-то? – произнес Ватников свои первые слова, и ухо Табачковой напряглось, пытаясь, как по камертону, уловить по этим двум словам натуру гостя. – Что э-то? – повторил Ватников. Его вилка подозрительно клюнула тарелку.

– Салат, – прошелестела Табачкова ни живая, ни мертвая.

– Салат, Миша, салат, – подтвердила Черноморец. – Из твоей любимой тресковой печени.

– А-а-а, – неопределенно протянул Ватников, и вилка его теперь уже быстро заходила по тарелке.

Анна Матвеевна хотела сказать, что надо бы есть не из общей тарелки, а отложить порцию на свое блюдце, но Черноморец предупредительно толкнула ее под столом ногой.

Поскольку Михаил Данилыч не брал в рот ни капли спиртного, подруги сами выпили по рюмочке рислинга.

– Моя покойная Лизавета Митрофановна готовила очень вкусные и разнообразные блюда, – сказал Ватников с набитым ртом, не отрываясь от тарелки. – Помнишь, Зинаида?

– Да-да, помню, – поспешно кивнула Черноморец и наморщила лоб, обдумывая, на какие рельсы перевести не совсем удачно начатую беседу, ничего не придумала и сказала: – Анна, между прочим, тоже вкусно готовит.

– Да уж как придется, – застеснялась Анна Матвеевна.

– Лизавета Митрофановна по субботам пекла пироги с орехами. А каждую среду у нас был рыбный день, причем рыба готовилась в разных видах: тушеная, жареная, вареная, печеная. – Ватников низко склонился к тарелке с салатом и что-то поддел на вилку: – Что э-это?

У Анны Матвеевны похолодели руки. Черноморец перегнулась через стол, рассматривая, что он там выудил, и облегченно рассмеялась: – Да это же кусочек лука зеленого! Только он, наверное, вялый, потому такой темный.

– Лизавета Митрофановна всегда готовила только из свежих продуктов, – в голосе Ватникова прозвучал укор.

– Да я тоже, это я так, случайно, – Табачкова готова была провалиться сквозь землю. Хотя, если разобраться, ничего страшного не случилось. Она откашлялась и приняла независимый вид. Пусть не ерундит, салат вкусный, свежий. Ишь ты, гурман, гастроном лысый. Ешь, что дают, и спасибо говори, так нет...

– Ничего-ничего, – Ватников примирительно заклевал вилкой, а Анна Матвеевна облегченно вздохнула. – Так вот, – продолжал он, облизывая губы, – я очень уважал жареную барабульку. Лизавета Митрофановна жарила ее бесподобно.

– Да где ее нынче возьмешь? – недовольно буркнула Черноморец.

– Это верно, – согласился Ватников. – Нет больше барабульки, вывелась. Лизаветы тоже нет. – И печально замолчал. Разговор не клеился. Тогда Черноморец, спасая положение, напрягла память и стала пересказывать последнюю, поразившую ее воображение информацию от Смурой.

– Пишут, вроде братья по разуму кличут нас радиосигналами, а мы ничего им пока сказать не можем, – объявила она, уплетая шпроты.

Ватников нахмурился.

– Чепуха. По последним данным, никакие это не сигналы, а радиоизлучения звезд.

– Да? – разочарованно удивилась Черноморец. – А то еще пишут, будто ученые дельфиньему языку обучаются.

– Тоже вранье, – снова с компетентным видом опроверг ее слова Ватников. – Да, дельфины высшие существа, но не умней обезьян и собак, – он облизнул губы и опять зацокал вилкой.

– Жаль, – вздохнула Черноморец.

– Жаль, – сказала Табачкова. Ее уже начинал раздражать этот человек, слишком увлеченный салатом. – А видели последнюю передачу "В мире животных"? – обрадовалась она пришедшей на ум новой теме. – Оказывается, у нас в Крыму есть такие утки, пеганки называются, так вот, живут они в норах с лисицами.

Ватников недоверчиво хмыкнул.

– Ну и зануда ты, Михаил! – взорвалась Черноморец. – И чего это тебе ни во что не верится? Ни в умных дельфинов, ни в сигналы со звезд, ни в дружелюбных лисиц?

– Да потому что чудеса – это мистика, тот же самый опиум.

Хотелось Анне Матвеевне рассказать о голосах, но сдержалась. И тут Ватников остановил на ней взгляд своих каре-желтых глаз.

– Читали последний номер "Огонька"?

– Нет, – покачала она головой и зарделась от своего невежества. То есть, сам факт непрочтения ею журнала она не считала невежеством, но в глазах Михаила Данилыча увидела именно такую оценку своему ответу.

– А последний номер "Здоровья"?

– Нет, – опять покачала головой Табачкова и еще пуще зарделась, так как в каре-желтых глазах теперь ясно обозначилось: "О чем же тогда с вами толковать?"

– Мда, – произнес Михаил Данилыч и, как показалось Анне Матвеевне, тут же потерял к ней всякий интерес.

– Она прочтет, – поспешила на выручку подруге Черноморец.

– А вы читали... – начал было опять Ватников, но она резко перебила:

– Нет, не читала!

Черноморец неодобрительно чихнула. Ватников минуту сидел недвижно, затем достал из пиджака очки, нацепил на нос и так посмотрел на Анну Матвеевну, будто перед ним существо из мифического летающего объекта.

– Мда, – снова резюмировал он. Снял очки, в тишине доел тресковый салат, встал и вежливо поклонился хозяйке. При этом Анне Матвеевне показалось, что морковка на правой щеке мелко завибрировала.

– Бла-го-да-рю, – раздельно сказал он.

– Что же ты, Михаил Данилыч, – всполошилась Черноморец. – Иль неласково тебя встретили?

– Нет-нет, бла-го-да-рю, – Ватников вышел в прихожую.

– Вот так, – развела руками Черноморец, чуть не плача с досады.

Анна Матвеевна тихонько прыснула в кулачок и пошла за гостем. "Уходи, уходи поскорей", – беззвучно приговаривала она, холодея от страха – вдруг сейчас откроется дверь и войдет Сашенька? А у нее в доме чужой дядька! И впрямь подумает, что она сватовство затеяла. – "Да быстрей же, быстрей!" торопило все ее существо. Она подала уходящему шляпу. Его блестящая голова теперь уже не казалась ей хрупкой, беззащитной. Наоборот, она почти физически ощутила ее ничем не прошибаемую чугунность. – "Никто, никто не нужен мне. Сама буду хозяйкой себе, сама! И как могла Зинаида представить такое, что кто-нибудь может заменить Сашеньку?"

– Ах, да не туда суете руку, – не вытерпела она его возни с рукавом пальто, подскочила и помогла одеться.

– Бла-го-да-рю, – почти угрожающе сказал Ватников, метнув в сторону родственницы-свахи гневный взгляд.

Анна Матвеевна увидела траурное лицо Черноморец и расхохоталась.

– Как попасть в Сердоликовою бухту?

– А когда цветет тамариск?

– Правда, что в древнем Херсонесе похоронена Поликаста, дочь Гиппократа?

– Говорят, севастопольские артисты готовят представление на раскопках античного театра. И ли это слухи?

– Ай-петринские мустанги – поэтический вымысел или правда?

– Не край, а легенда Где купить защитные очки?

– Сколько дней сражался аджимушкайский гарнизон?

– Интересно, как оказалась в Старом Крыму авантюристка де ля Мотт, что украла ожерелье Марии Антуанетты?

– В пещерном городе Чуфут-Кале жарят караимские пирожки?

– В каких магазинах продают кораллы?

– В вашем дельфинарии нет зеленого дельфина?

Все. Довольно. Устала. Не экскурсия, а вечер вопросов и ответов. Весь обратный путь исполняла роль справочного бюро. Да и как будешь молчать, когда в каждом камне – история, на каждом повороте – легенда. Уже язык отваливался, когда вспомнила о парном погребении в пещере Мурза-Коба, что в долине Черной речки. Десять тысяч лет пролежала здесь "в обнимку" пара кроманьонцев. Когда Герасимов восстановил по черепам их облик, все ахнули – они были прекрасны, эти влюбленные древнекаменного века...

– Счастливчики, – вздохнула девчонка в голубом ватнике. – Столько лет вместе!

Все рассмеялись. А чего, спрашивается?

Тишина давила на перепонки сильней, чем шквал голосов. Вновь пришло уныние. Она неприкаянно слонялась по дому, и уже ничто не веселило глаз ни блеск дерева, ни яркость тканей. Разве что длинные вечера у телевизора несколько отвлекали от грустных дум.

Опять безжалостно надвинулось прошлое, и трудно было защититься от него. Оно упрямо заполняло собою каждую свободную от домашних забот минуту, промежутки между приготовлением еды и часами у телевизора, стояло у кровати в изголовье, только и выжидая удобного мига, чтобы своими тенями взять в плен. Минуты, когда она бессильно подчинялась ему, казались ярче, значительней настоящего. Она опять была заботливой женой и матерью, опять крутилась в колесе семейных хлопот, успевая краем глаза поглядывать на Сашенькины полотна.

Когда, а какой час стала ненужной? Память металась в поисках того черного дня и не находила его. Ведь не грызла она, не пилила, не донимала Сашеньку за промахи. Правда, и не угождала. Знать бы, как долго пришлось ему маскировать свою неприязнь к ней? Ведь не мог он так сразу, ни с того ни с сего решиться на разрыв. Видимо, его неудовольствия накапливались день за днем. "Опять ноют чужие зубы?"... Конечно, и это было одной из причин ухода.

Какое, однако, бесплодное, мучительное занятие – рыскать в дебрях прошлого. Вон, вон из квартиры!

Купила полкило ассорти и поехала к Смурой, но не застала ее дома. А когда грустная и усталая вернулась домой, то на лестничной площадке своего этажа встретила Аленушкина. Оба расплылись в улыбке, протянули друг Другу руки и заговорили разом:

– А я полчаса уже стою, трезвоню. Может, думаю, прилегли отдохнуть, не слышите.

– Куда это вы запропастились?

– Это вы запропастились! Несколько раз приходил, а вас носит где-то нелегкая.

– Правда, приходили? Ой, да что же мы стоим!

Они вошли в квартиру. Анна Матвеевна распахнула дверь в преображенную комнату, и Аленушкин ахнул, принеся ей тем самым краткое удовольствие.

– Уж не заблудились ли мы? Здесь и в самом деле ваш дом?

– По вашему совету, Вениамин Сергеевич, – сказала она, не находя, однако, в своем голосе звучащего ранее торжества. В нем скорее слышалась усталость. – С вашей помощью.

– Ну, милейшая, за такой срок... Не ожидал от вас этакой прыти.

Анна Матвеевна подошла к серванту, сняла с вазы парик и нахлобучила на голову.

– Нравится?

Аленушкин обошел ее со всех сторон.

– Нет, – честно признался он. – Хоть и делает вас лет на десять моложе, а не идет. Уж поверьте моему вкусу. В нем вы не вы, Снимите его, пожалуйста.

– Нет уж, – взъерошилась она. – Думаете, буду теперь всякому вашему совету следовать?

– А я и не настаиваю, – заверил Аленушкин. – Ну, а что ваши голоса?

– Представьте, улетели. Тихо, аж уши позакладывало. И тоска, тоска... Она стянула парик и забросила на шкаф.