Текст книги "Так долго не живут (Золото для корсиканца)"

Автор книги: Светлана Гончаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

Глава 5
АНЕЧКА И КАПОЧКА

Из-за двери доносился злобный заливистый лай. Самоваров по голосу определил: вздорная, истеричная, явно немолодая собачонка. Он позвонил ещё раз. Рядом с кнопкой обычного звонка торчал ещё один звонок – старинный, в нём надо было поворачивать какую-то штучку вроде ключика. Этот звонок был плотно закрашен отвратительной коричневой краской, и ключик не вертелся. Дом был старый. Несмотря на широкую лестницу со стёртыми мраморными ступеньками и запредельно высокий потолок, в нём пахло подвалом и тленом.

Собачка за дверью захлебнулась собственным лаем и ударилась в астматический злобный сип. Загремели запоры, из темноты выглянула старушечья голова.

– Вы Самоваров? – спросила старушка.

– Да, – коротко ответил он.

– Проходите.

Получилось глупо: Настя позвонила ему вчера вечером, дала адрес Лукирич, а сама не пришла – слишком была занята живописью. Теперь его, как какого-нибудь контролёра вентиляции, с казённой миной встретила малоприветливая старушенция, наследница авангардиста. Зачем ему всё это надо?

Он всё-таки стал раздеваться в просторной тёмной передней. Старуха не удосужилась даже зажечь лампочку. Она прижимала к груди дрожащую и стонущую от злобы чёрную собачонку, которая оказалась ещё безобразнее, чем это можно было предположить по лаю.

– Уголёк, Уголёк! – нежно ворковала старушка, зарываясь лицом в кудлатую шерсть.

Наконец Самоваров освободился от одежд, почтительно разулся и почувствовал сквозь носок живой ноги холод нехоженого пола большой квартиры. Потому он снова надел ботинок (не снимать же протез, не щеголять же в одном носке и в одном ботинке!). Старуха осуждающе посмотрела на его ноги и двинулась по темноватому, ненужно широкому коридору, одному из тех, которые поражают теперешних людей в старых квартирах. Они миновали пару дверей с волнистым стеклом и вошли в третью. Огромная комната после темноты коридора ослепила обилием света и всяческих любопытных вещиц. Морозное солнце, мучительно резкое на бесснежных улицах, бросало здесь уютные розовые полосы, поблёскивало и дробилось в рамках, рамочках, стёклышках. Здесь было много картин, и среди пейзажей Венедикта Лукирича Самоваров заметил пару вещей, выполненных в тонкой коричневой гамме, – такие писал теперешний квартирант хозяйки Валерик Елпидин ещё полтора года назад в Афонине. В глубине этого пёстрого царства, в обшарпанном маккартовском кресле, сидела ещё одна старушка. Вот в ней-то Самоваров и узнал наконец дочь Лукирича (кто же была первая?). Конечно, он видел старую даму в музее. Этакая головка в стиле рококо: надо лбом взбиты белоснежные кудри, брови аккуратно прочерчены чёрным карандашом в виде правильных полукругов, ниточки губ крашены пурпурной помадой. Забавное и по-своему красивое личико. Глаза живые – чуть старчески мутноватые, но блестят. Солнце безжалостно освещало множество мелких напудренных морщинок, но даже они выглядели чем-то изящным, вроде кружева. Старушка улыбнулась и позволила Самоварову осмотреться. По её знаку он присел на диван, в отличие от кресла вульгарный, но такой же обшарпанный.

– И ты, Капочка, садись, – обратилась дочь Лукирича к старухе с Угольком. – Моя школьная подружка, Капитолина Петровна, сегодня весь день обещала провести со мной. После вчерашнего я что-то неспокойна, – объяснила она.

Капочка уселась в другом углу дивана. Уголёк на её коленях подозрительно косился на Самоварова закисшими глазами и время от времени утробно рычал. Капочка, серенькая старушка с детсадовской стрижкой, тоже глядела не слишком приветливо, и Самоваров решил повернуться к солнышку и дочери Лукирича.

– Хорошо у меня? – кокетливо поинтересовалась та.

Самоваров любезно кивнул и стал всматриваться в большой фотографический портрет в раме, висевший прямо над головой Анны Венедиктовны. С фотографии улыбалась очень красивая молодая дама со строгими чертами лица и низким лбом, почти скрытым двумя волнами завитых волос. На плече дамы, снятом не в фокусе и таявшем в зыбком тумане, была начертана какая-то надпись, где разобрать Самоваров сумел только дату «1913 г.». Дама несколько походила на Анну Венедиктовну, и Самоваров глупо спросил:

– Это не вы ли?

Анна Венедиктовна тоненько рассмеялась:

– Что вы, молодой человек. Так долго не живут! Это моя мама.

Она подняла кверху тоненький пальчик и, не поворачиваясь, привычно указала на портрет:

– Она была генеральская дочка, урождённая баронесса фон Шлиппе-Лангенбург. Институтка. Этот снимок сделан в год выпуска. Дедушка был здесь лицом видным, командовал гарнизоном. Происходил из чопорной остзейской семьи. А бабушка – казачьих кровей. Вот и получился дьявольский букет. Мама ведь была удивительная! Сюда из столицы футуризм привезла!

– Она писала стихи? – удивился Самоваров.

– О нет! – с гордостью возразила Анна Венедиктовна. – Ни стихов не писала, ни картин. Она сама была поэзией. Посмотрите, разве можно было в неё не влюбиться?

Самоваров поднял глаза на портрет, на густые брови и фестоны волос баронессы, и согласился.

– В неё и влюбился московский футурист Красенков и за ней сюда приехал, – сообщила Анна Венедиктовна. – А местная молодёжь просто с ума по ней сходила! Она обожала левое искусство. Здесь образовался футуристический кружок. Из него вышли известные люди – вы знаете, Камнев, Рогожин, композитор Хвалынский. А началось всё с того, что они были прыщавыми юнцами и гурьбой бегали за мамой. Она устраивала литературно-музыкальные вечера, одевалась в розовый хитон, как у Айседоры Дункан (кстати, и босая часто бывала), и распускала свои дивные волосы. Представляете, что творилось?

Самоваров ещё раз взглянул на портрет, на тающие к краям снимка очертания явно роскошных плеч и бюста, не совсем поместившегося в рамке, вообразил прыщавую ватагу и снова согласился с хозяйкой.

– А Венедикт Лукирич? – спросил он, потому что маститая персона авангардиста никак не вписывалась в прыщавую провинциальную компанию.

– О, это был роман! – ещё больше оживилась Анна Венедиктовна, и даже Уголёк заёрзал на Капочкиных коленях.

Самоваров понимал, что не надо слушать россказни о романах живописца и девицы Шлиппе, что следует быстренько узнать, как тут вышло с Валериком позапрошлой ночью, а потом идти упаковывать выставку. Но после морозной пробежки по улицам он разомлел в тепле, ему даже самому не хотелось шевелить языком, и поэтому он слушал.

– Папа, собственно, приехал с генералом Акуловым, – рассказывала Лукирич. – В Нетске полно было офицеров, промышленников, поэтов – самые громкие имена, какие местным прежде случалось встречать только в газетах. Всё это очень быстро катилось на Восток маньчжурской границе, всего неделю-то Нетске и поблистало такое дивное обществ» Быть бы папе со всеми в Харбине, но он заболел тифом. Его прямо на вокзале сняли с поезда. Генерал Акулов велел нести знаменитость в дом к генералу Шлиппе. Тот оставался в городе, потому что дочка никак не решалась рас статься со своим футуристическим кружком. Она была очень левая, в смысле искусства, конечно. Нет, в партии не вступала, разве чт симпатизировала эсерам, как все девушки тогда. Этим безумцам с бомбами. Мама стары быт ломать хотела и замуж не шла. Дедушка Шлиппе очень огорчался, но делал всё, как он желала. Когда папу принесли к ним в дом, мама просто прыгала от счастья, потому что о; был чуть ли не мировой знаменитостью в левом крыле. Это вот он в Париже снимался.

Анна Венедиктовна загнула сухой суставчатый пальчик за другое плечо, и Самоваров вытянул шею, чтобы рассмотреть на стене не большой снимок. Впрочем, этот снимок он видел в разных изданиях в качестве иллюстрации к Ольгиным статьям, видел болезненное это лисье личико, ввалившиеся острые глазки и мятую блузу с мятым бантом.

– Папа очнулся чуть ли не через месяц и первое, что увидел, – это маму. Она за ним всё время ухаживала и сидела у кровати. Знаете, в то время она уже всюду появлялась в хитоне и с распущенными волосами, даже на рынок так ходила. В этаком виде и у папиной кровати сидела. На щеке футуристы ей розу нарисовали – она всё ждала, когда папа очнётся и увидит её левую красоту. Так представьте, папа рассказывал: когда глаза открыл и увидел маму с волосами и с розочкой на щеке, решил, что попал всё-таки в рай, что его всё-таки пустили! Рассказывал, что самым жутким разочарованием для него было узнать, что он жив, что он в Нетске, что почти месяц, как красные пришли, и надо дальше что-то делать.

– Полагаю, им нелегко пришлось, – посочувствовал Самоваров, – ведь тут ещё папа, генерал Шлиппе.

– Ах, представьте, это всё устроилось, – утешила его Анна Венедиктовна. – Дедушка уже старенький был, а мама очень левая. Она к тому времени и лозунги какие-то писала, и рабочих детей учила революционным мимическим сцепам. Папа тоже оказался левым флангом в искусстве, так что они с мамой даже в отделе искусства заправляли. Квартиру эту вот тогда же получили. Правда, папа болел сильно – и печень, и лёгкие – и больше живописью занимался. Вы видели его серию женщин на спектральных фонах? Он их с мамы писал.

Женщин этих Самоваров видел и теперь подумал, что угасающий хилый Лукирич своей левой кистью с какой-то бессильной мстительностью преображал красивую здоровую жену в отвратное, неуклюжее чудовище, будто наскоро сложенное из косоватых жёлтых и бурых ящиков. Впрочем, Самоваров в прелестях авангарда ничего, к стыду своему, не смыслил.

– Папа умер в двадцать шестом году, – вздохнула Анна Венедиктовна. – Мама была ещё очень молода, занималась пластикой, ходила в хитоне и босая, когда снегу не было (а с футуристами, в девятнадцатом году, и по снегу!). Только волосы она остригла. Из-за хитона и пластики её считали чуть ли не городской сумасшедшей, причём всерьёз, даже наш профессор Бершадский. Она потом вышла замуж за начальника ГПУ, а потом за директора облпродбазы. Разве это безумные поступки?

– Напротив! – горячо воскликнул Самоваров, окончательно отогревшийся и решивший пробиться наконец к криминальной теме. —

Как хорошо, Анна Венедиктовна, что вы все свои сокровища сохранили!

– Да, причём тогда, когда другие выбрасывали всё как устаревший хлам, – с самодовольной улыбкой отозвалась она, – я, скромная преподавательница географии, терпеливо ждала, когда придёт час новой славы Венедикта Лукирича!

Самоваров взялся сбавить патетический тон беседы и скромно поинтересовался:

– Бриллианты тоже папины были? Которые якобы ваш квартирант украл?

Анна Венедиктовна несколько оторопела от такого виража, потом повернулась к молчаливой и недоверчивой подружке:

– Капочка, будь добра, пригласи к нам Валерия, он ведь дома?

Капочка поднялась, осторожно опустила на пол Уголька, и он, цокая старческими когтями, поплёлся за ней.

Анна Венедиктовна продолжала рассказ:

– Конечно, бриллианты не папины. Шлипповские они. Можно сказать, фамильные. Мама только два кольца прикупила в Торгсине, когда была замужем за завбазой (его как-то очень скоро репрессировали). Чудные были вещи, особенно камэ был прелестный. Браслет дутый, да, но работа-то старинная; такой точно есть на одном портрете Винтергальтера.

– А бумаги? – допытывался Самоваров. – Украденные ценные бумаги? Говорит, это бумаги Пикассо?

Анна Венедиктовна возмутилась:

– Да какой Пикассо! Бумаги как раз мои. Ума не приложу, кому они нужны?

– Может, перепутали? – предположил Самоваров. – Может, хотели Пикассо взять, а схватили ваши бумаги? Или что-то там было важное? Вы ведь очень просите их вернуть. Что там было в бумагах?

– Ах, я не помню! – всплеснула руками старушка. – Письма, записочки, всякая ерунда. Я сто лет в эту коробку не заглядывала – зачем? Но вернуть, да, очень хочу, что же, это моя юность, моя жизнь…

«Поди, письма любовников», – решил Самоваров и повернулся к двери, в которой вслед за Угольком и суровой Капочкой появилась долговязая фигура Валерика Елпидина.

Валерик, в отличие от Насти, нисколько не похорошел за прошедшие полтора года, только больше приблизился к тому аскетическому, нервному типу, какой предопределила ему природа. Самоваров пожал худую тёмную руку.

– Извините, что задержал, – оправдывался Валерик, – я писал натюрморт, пришлось мыть руки постным маслом.

– Он всё время работает, – вставила Анна Венедиктовна. – И прогрессирует на глазах! Как эти милицейские олухи могли выдумать, что он ворует брошки? Чепуха! Бред!

Она так горячо защищала Валерика, что Самоваров заинтересовался, как студент попал в этот далеко не обычный дом.

– Слушай, Валерик, тебе здорово повезло. Ты что, конкурс прошёл, чтобы поселиться в доме самого Лукирича? – прямо спросил Самоваров.

Валерик уставился в пол и глухо откашлялся. Вид у него был жалкий. «Интересно, он всё так же без надежды влюблён в Настю?» – подумал Самоваров и снова вспомнил Настину определившуюся красоту.

За мямлю Валерика ответила Анна Венедиктовна:

– Я сама его пригласила. Уж три года назад.

– Два, – уныло поправил Валерик.

– Да? – удивилась Анна Венедиктовна. – Мне казалось, что больше. – И, обращаясь уже к Самоварову, она пояснила: – Я ведь уже двадцать лет подрабатываю в художественном институте – позирую для портретов. Раньше нуждалась в средствах, а теперь хоть изредка хочется повертеться среди людей, увидеть молодые лица. Портретов моих, наверное, уж сотен пять за эти годы сделано, не меньше! И студентов на квартиру я брала прежде из материальных соображений. Вы, конечно, думаете, что мне приличней девочек держать. Так большинство старух и делают. Девочки ведь стирают, убираются и всё такое делают получше. Но посудите сами, в такой квартире с девочкой будет страшновато. Ну их, девчонок, они вздорные, мелочные, да и воруют больше, это уж проверено. Главное, чтобы мальчик был интеллигентный, хорошего нрава. Валерий у меня из удачных. Такой скромный, работает много. И талант! Его комната – просто мастерская, там всё холстами забито. Поэтому, когда его в милицию забрали, я страшно возмутилась.

Валерик во время тирады сидел багровый от смущения, ёрзал на стуле и усиленно отворачивался к окну. Самоваров решил приступить к делу:

– А позапрошлой ночью что случилось? Вас ведь дома не было?

– Капочка гриппом болела, – вздохнула Анна Венедиктовна. – Конечно, у неё соседи славные, не оставят, но она скучала. Тосковала. Бывает, что я ночую у неё. Заночевала и позавчера. Грипп у Капочки почти уже прошёл. Говорят, через три дня он уже незаразен. Я ни разу у неё не была, пока она болела, и она совсем скисла. Но инфекция! Я ведь могла заболеть! Это, может, вам покажется эгоистичным, но в мои лета надо думать о здоровье, и к тому же серьёзно. Зато когда стало неопасно, я пришла! И с ночевой. Мы все пили чай и проболтали до утра.

«Хороша помощь больной», – подумал Самоваров. Он уже понял, что дружба эта держится на столетнем обожании Капочкой своей очаровательной подружки, которая сохранила детские легкомыслие и эгоизм. Самоваров представил их молодыми. Даже школьницами. Школьницы сквозь морщины, осевшие фигуры, неновые одежды проступали куда сильнее, чем во времена женского расцвета. Особенно Капочка – своей детской стрижкой, худобой, поставленными внутрь маленькими ножками напоминала девочку-скромницу. А Анечка, как про себя уже называл Анну Венедиктовну Самоваров, была, конечно, кокеткой, раннего развития подросточком с бесконечными мальчиками на уме. Если ещё учесть наследственность со стороны мамы Шлиппе-Лангенбург… Ведь всё-таки похожа! Только в тяжёлые шлипповские черты вкралось что-то и тонкое, лисье от Лукирича, так что Анечка, пожалуй, была более хорошенькой, чем мать, хоть и не такой вальяжной.

Анна Венедиктовна по-своему истолковала задумчивость Самоварова.

– Вы подозреваете, что я никого не предупредила? Валерию я говорила накануне, что собираюсь к Капочке, и оттуда звонила. Когда? Постойте-ка… Часов в семь!

Валерик согласно кивнул. Самоваров обратился к нему:

– Ты-то как, ничего не видел?

– Меня дома не было, – буркнул всё такой же красный Валерик. Его смущённое лицо блестело от пота.

– Где тебя носило?

– Ну, вы уж слишком наступаете, – лукаво улыбнулась Анна Венедиктовна. – Валерий – молодой человек, симпатичный… Как можно! Дело молодое. – Чувствовалось, что она одобряет воображаемые шашни Валерика, тогда как неразговорчивая Капочка уставилась на него с суровым укором.

– Никакого молодого дела у меня не было! – воскликнул Валерик. – Я в институте был. Работал.

Нарисованные брови Анны Венедиктовны полезли вверх и образовали на лбу два ряда полукруглых морщин. Валерик в отчаянии бросился к Самоварову.

– Вот не верят мне. Нигде! Николай Алексеевич, вы-то хоть постарайтесь понять! Я рисовал всю ночь… Гипсы. Понимаете, последнее время я вижу, что рисунок у меня ни к чёрту. Писал-писал, цветом баловался, а теперь вижу – ломаное, беспомощное лезет, в наезженную колею гонит. Чего хочу, того не могу, неуменье не пускает. Вот и взялся снова за гипсы, за всех этих дурацких Давидов да Антиноев. Понимаете, это после и забыть можно, и бросить, но коли этого никогда не делал, будешь вечно скован: будешь раскрашивать и бояться, как бы не пришлось ноги рисовать. Знаете, нога – пальцы, пятка (дьявольская такая штука) – не стоит, у меня она как переломанная. А скажем, у Пикассо в самых диких ракурсах все суставы вертятся! Я и стал по ночам в институт ходить, гипсы рисовать. Сторож меня пускает. Вот и позавчера был.

– И сторож тебя видел? – уточнил Самоваров.

– Ну да. Впустил же! – пожал плечами Валерик. – А потом, в пустой мастерской рисовал, а он шут его знает где был. Да спал, конечно. В милиции зато говорят: ложное алиби. Нету алиби! Ты, говорят, вошёл в институт, потом тихонько вышел и стал брошки воровать. Сторож ведь не видел, как ты рисовал? И рисунок твой не доказательство – ты, может, его год назад сделал. Если б я знал, я бы ходил да будил сторожа: посмотри, тут я! А так… – Он безнадёжно махнул рукой: – Есть майор

Новиков такой, тот говорит: «Считай, что ты сел. Выдавай брошки и уголовных дружков». А какие дружки? Какие брошки? Брошки-то мне зачем?

Он замолчал, и обе старушки горестно вздохнули. Яркие солнечные полосы со стен съехали уже куда-то вбок, за окошко, и вокруг стало не так нарядно и весело. Уголёк задремал, а Самоваров вспомнил, что ему надо на работу.

– Ты не тужи, – сказал он Валерику, – придумаем что-нибудь.

И снова вспомнил, как Настя уверяла, что «все в шоке», что «этого не может быть, чтобы Валерик украл драгоценности и какие-то письма». Так ли не может? Парень вообще-то странноватый…

Глава 6
ЖЕЛЕЗНЫЙ СТАС И БРОНЗОВАЯ ДЕВА

Пришлось-таки Самоварову грузить и собирать эти чёртовы ящики для Чёртова дома. Ещё и бумаги сверять: Ася с её безупречной грамотностью и эрудицией при письме нещадно пропускала буквы и перевирала цифры, даже когда смотрела в образец и вслух себе диктовала.

Приход Стаса стал для Николая избавлением, хотя тот был ещё более мрачным и хмурым, чем всегда.

– Где твой чай? – устало спросил Стас, не обращая внимания на ящики и на Асю. Майор Новиков, занятый убийством сантехника Сентюрина, был в музее достаточно известен для того, чтобы Самоваров с чистой совестью мог бросить свои корсиканские занятия и открыто проследовать со Стасом в мастерскую.

– Ну, как дела? – спросил, хлопоча над чаем, Самоваров.

– Хреново, – ответил Стас, откинулся на скрипучую спинку полуантикварного дивана и вытянул усталые ноги в угрожающе тяжёлых ботинках.

– Как же так?

– А так, твой сукин сын Мутызгин – и в самом деле милейший человек, – объявил Стас. – К тому же у него полные штаны алиби. После пьянки с Сентюриным он явился домой, красивым и румяным, стал куражиться, телевизор переключать. За эти шутки жена, тоже темпераментная особа и тоже, заметь, с очень красным лицом, намяла ему холку и взялась выпихивать его на лестничную площадку. Потому что шутить с телевизором Мутызгин взялся, когда начался мексиканский сериал «Роковая ошибка». Жена жить не может без этой «Ошибки», а тут муж шутит. Возню и крики на площадке заслышали триста окрестных старух и все как одна высунулись из своих квартир. Старухи поголовно засели за «Ошибку», а тут вдруг что-то ещё поинтересней. В результате все увидели красную рожу Мутызгина в двадцать ноль семь. У него море свидетелей.

– Ну и что? – удивился Самоваров. – Что, не мог разве Мутызгин стукнуть Сен-тюрина, хоть они оба и милые люди, а потом идти шутить?

– Не мог, – отрезал Стас. – Не мог, потому что есть ещё одна группа дур, шалеющих от «Роковой ошибки».

– Где это? – удивился Самоваров.

– А тут у вас рядом, в общежитии института дошкольного воспитания, – хмыкнул следователь. – Вообрази себе роковое совпадение: в то самое время, когда Мутызгин мешал жене смотреть мексиканское дерьмо, Сентюрин мешал смотреть то же дерьмо в общежитии. Припёрся с бутылкой, ныл, причитал, что все его бросили (все, надо понимать, друг Мутызгин), и просил девочку. Не знаю, может, и правда, – там девочку снять можно. Там такая комендантша или воспитательница похабного вида… Блондинистая очень блондинка, дыни свои выставила, а декольте до пупа… Развратные ноги в развратных шлёпанцах… А девочки все сплошь в очень тесных шортиках. Чёрт их знает, то ли в самом деле они выросли из шор-тиков, то ли это реклама заведения. Сентюрин у них батареи-унитазы промывал, ему лучше знать. Только встретили его якобы в штыки, он им, мол, «Роковую ошибку» глядеть помешал. Возмущаются до сих пор ужасно и дыни, и штук восемь шортиков. Может, он задаром девочку захотел? Или за промывку батарей? Но они ему якобы отказали. Послали. В общем, как бы там ни было, в двадцать ноль семь Сентюрин не только был жив, но и требовал девочку. А Мутызгин дома шутил на глазах тысячи старух. Эх, чёрт, придётся теперь всех алкашей в округе трепать. И отпечатки пальцев на стаканах проверять, будь они неладны. А что, если была какая-нибудь девочка в шортах? За промывку батарей? Или, что вероятнее, какая-нибудь синемордая баба с улицы?

Стас допил свой чай и стал размышлять о мерзостях жизни. Должно быть, он видел внутренним взором пьяного Сентюрина в поисках компании. Вот находит сантехник кого-то задушевного, а это убийца. Таких историй из жизни Стас знал штук сто. В конце концов он поднялся:

– Пошли-ка, Коля, в ваш подвальчик, ещё посмотрим. Чёрт его знает, может, кто клюнул на призывы Сентюрина. Бабой там не пахнет, не говоря уже о девочке-студентке. Это я вижу с закрытыми глазами. Даже кильки не так много сожрали… Но может, мы что проглядели?

…Кильдымчик был сер и безгласен. Вёдра, швабры, мутные окошки, Кай Метов. Никаких красноречивых деталей эти предметы в себе не таили. Разочарованный Стас вышел на лестницу с ещё более кислой миной. Он равнодушно кивнул на глухую крашеную дверь как раз напротив чулана:

– Что у вас тут?

Вместо ответа Самоваров налёг на эту дверь и слегка её подтиснул плечом вверх. Что-то в двери хрустнуло, и она вдруг внезапно, скрипя и ноя от собственной тяжести, распахнулась.

– А здесь у нас, Стас, – пояснил Самоваров, – запасник отдела живописи и скульптуры. Вернее, скульптура у нас тут.

Самоваров открыл дверь, потому что хотел развлечь невесёлого Стаса, – место это было чуть ли не самое удивительное и фантастическое во всём музее. В просторном помещении под старыми сводами густо стояли изваяния всякого рода. Разновеликая их толпа произвела на Стаса впечатление. Он даже вздрогнул, когда из дальнего угла на него пронзительно глянула глубокими дырами зрачков циклопическая, под потолок, голова Феликса Эдмундовича Дзержинского. Хотя этот Феликс был не железный, а бетонный. Кругом пестрели женские торсы с головами и без, на них гордо взирали бюсты героев труда. Бюсты аккуратно стояли рядком, сомкнув усечённые плечи. Сюжеты изваяний поавангардней нельзя было разобрать. Больше других притягивала внимание Стаса крупная, в полтора хороших роста, фигура девы-гимнастки с мячом и с мощнейшими ляжками. Дева была сослана из экспозиции утончённой Асей как антихудожественное изделие. Стас пробрался к гимнастке, спотыкаясь о теснящиеся на полу головы, и сосредоточенно уставился на могучий торс.

– Коля, слушай, – наконец изрёк он, – сюда действительно так легко пробраться? Поднажать на дверь – и всё?

– В принципе, да, – кивнул Самоваров.

– И многие про этот паноптикум знают?

– Наши музейные все.

– Значит, ещё и многие прочие. Да, дельце. – Стас озадаченно потёр переносицу.

Самоваров удивился:

– Что ты тут нашёл?

– А то! А то! – вдруг взревел Стас и застучал мужественным кулаком по обширному брюшному прессу гимнастки. – Это ж цветной металл!

– Да, бронза, – оторопело пролепетал Самоваров.

– То-то! Ведь таблички, дощечки срывают, оградки на кладбище, а здесь девственные залежи! Клондайк! Те вон двое – тоже бронзовые?

Он сощурился и посмотрел в полутьму, в которой маячили фигуры устремившихся к воображаемой домне сталеваров в горжетках из годами копившейся пыли. Сталевары, точно, были из бронзы, хотя уступали в росте гимнастке и доходили Стасу только до середины бедра. Самоваров новыми глазами огляделся вокруг. В хранилище попадались бронзовые головы и бюсты.

– Думай теперь, – сказал Стас, отирая о бока пыльные руки. – Некто с целью хищения изделий из цветных металлов проникает в эту пещеру Али-Бабы, а тут вдруг Сентюрин возвращается из общежития. Может, он их толком-то и не разглядел, да они его видели. Что как он обернётся и завопит «караул»? Может быть такое?

– Может, – согласился Самоваров. – Но ведь ничего не взяли.

– Точно? – Стас недоверчиво посмотрел на приятеля.

– Дебри эти реже не стали. Я их отлично знаю. Ты сам видишь, вот и сталевары, и го

ловы передовиков стоят. Все в пыли, – объяснил Самоваров.

– Не успели! Не посмели! – не унимался Стас, окрылённый новой идеей. – Не уголовники, а какие-нибудь безработные хмыри? Человека убить – не шутка. Тюкнули сантехника – и бежать. И про бронзу забыли. А? Ну-ка, взбодрим-ка мы завтра торговцев цветными металлами!

Он явно повеселел и с благодарностью взирал теперь на толпы изваяний. Одна скульптурная группа в углу бросилась ему в глаза – она была выкрашена под бронзу.

– А это кто такие? Племя семинолов на боевой тропе?

Самоваров рассмеялся:

– Это редкая вещь! Первый за Уралом памятник Ильичу. В двадцать четвёртом году делал его юный скульптор-кубист Пундырев. Вон он, Ильич, в пиджачке. А вокруг – освобождающиеся рабы. Цепи рвут. Шагают в новую эру. Гипс, тонированный под бронзу. По-моему, прелестная, талантливая и, как теперь говорят, стильная вещь. Выперли её из экспозиции сюда в девяносто первом в порыве святой борьбы с ленинизмом.

– Да, сильная штука, – согласился Стас. – Я такого и не видывал. Ладно, пошли.

Он бодро взбежал по монте-кристовским ступенькам. Самоваров ещё в коридоре вспомнил о Валерике и решил посеять у Стаса сомнения насчёт юного живописца.

– Кто? Елпидин? Кража у бабки бриллиантов? – Стас натягивал свою куртку и надвигал на брови ловко сидевшую облезлую кожаную кепочку-лужковку. – Слушай, Самоваров, дело к вечеру, дело сдвинулось, цветные металлы замаячили. Пошли ко мне, я готов поболтать и о бриллиантах, но только дома. У меня Рыжий двое суток не кормлен. Пошли, посидим, выпьем, былое вспомним, – предложил он приятелю.

Самоваров немного поломался и согласился. Не то чтобы он так уж спешил хлопотать за Валерика, скорее нудные ноябрьские вечера располагали к тёплой компании и задушевным беседам. Недолго думая, он оделся, бросил в потёртый кейс сверкающий корсиканский каталог и вышел за Стасом в холод и свист предзимнего ветра.

– Скорей бы снег! – взмолился железный Стас, когда они, натрясшись от холода на остановке, подрыгавшись в трамвае, промёрзнув насквозь и побурев от ветра лицами, вступили в длинный коридор малосемейки, в которой жил Стас. Коридор дышал кухнями, вечными борщами и шкварками, однообразно гудел воркованием героев «Роковой ошибки». Воркование замирало при удалении от одной двери и набирало силу при приближении к следующей. Изредка в полутёмный коридор (он освещался несколькими по-больничному бледными лампочками) выскакивали и тут же исчезали в других дверях босые дети, женщины в халатах. Однажды мелькнул даже громадный неторопливый ньюфаундленд.

Стас жил в малосемейке уже шестой год, с тех пор как его жена ушла к другому. («Какой-то подлец, содой торгует», – характеризовал соперника Стас.) Ушла-то она ушла, но Стасова дочка и хорошая квартира тоже отошли торговцу содой. Управление с трудом пробило Стасу эту малосемейку. В отличие от самоваровского, быт Стаса был бивуачный и стихийный. В просторной его комнате уже шестой год стояли какие-то связанные для переезда верёвками и так и не распакованные тюки. Они скрашивали и заполняли пустоту. Начальством же был выделен Стасу и канцелярский шкаф со стеклянными створками, залепленными изнутри пожелтевшей бумагой. Прочая обстановка у Стаса появлялась тогда, когда кто-то из сотрудников покупал мебель и старьё надо было куда-то пристроить. Стас называл это «гуманитарной помощью», таким образом, он обзавёлся весёленьким подростковым диванчиком, на котором спал, столом с немалой раскачкой и древним креслом-кроватью, из которого сыпался обратившийся в рыжую труху иссохший и переродившийся поролон.

Уют и всякие красоты Стасу были совершенно безразличны. Единственным предметом роскоши был у него Рыжий. Стаса и Самоварова именно Рыжий встретил сейчас у двери и принялся истово тереться о хозяйские ноги, сдвигая в стороны блаженно сощуренные глаза. Рыжий был очень большой, мосластый и худой кот, бог весть почему обосновавшийся у Стаса и живший в этих спартанских апартаментах на равных с хозяином. Масти он был светло-рыжей, этакого довольно противного телесного цвета, к тому же он был длинноморд, некрасив, бледноглаз и до того худ, что, казалось, у него, как у англичанина, два профиля, зато фас вовсе не существует. Внешнюю некрасоту кот восполнял мужественным, ровным и самостоятельным характером и был всерьёз за это ценим хозяином. И к тому же любим. Во всяком случае, едва заперев дверь, Стас ринулся на кухню к холодильнику, извлёк из него мёрзлую рыбину, скорчившуюся в виде полукольца, принялся яростно кромсать её в мойке, под плюющей из пересохшего крана горячей водой и бросать в большую, до сверканья вылизанную миску Рыжего. Рыжий грыз рыбу, зажмурившись и склонив набок голову, и в его манере было что-то крепко-мужеское, что было во всём окружающем Стаса.

Стас с Самоваровым сварили картошечки, и Стас очень удивился, обнаружив, что можно вкусно поесть, поджарив к картошечке лучку на масле. И разговоры шли приятные, во всём согласные, с воспоминаниями о совместной учёбе в школе милиции, о прямо-таки блестящем начале сыскной службы Самоварова, о том о сём, как бывает под водочку (политику давно сговорились не трогать ввиду ясных и невыразимых в допустимой терминологии взглядов на неё обоих). Коснулись женщин. Самоваров узнал, что торговец содой побивает потихоньку бывшую Стасову жену, а сам Стас время от времени посещает одну преподавательницу физики и разрядницу по спортивному ориентированию. Дама эта хоть и не требует от Стаса ношения шёлковых галстуков и замены «Шипра» отдушкой «Сикрет сервис», как другие, но на морду страшновата. Самоваров в ответ рассказал о приглашениях на чай и получил совет чаю не пить и выходить из трамвая, если в него начинает загружаться мамаша-хищница. Дошло дело и до работы. Цветнометаллический след очень вдохновил Стаса. Пусть не было никаких материальных следов и улик, Стас был уверен, что дело в бронзе, даже, может, стоит дать злоумышленникам спереть какую-нибудь малоценную скульптурку, нарочно выставив её из запасника в коридор, и лучше выбрать что-нибудь небольшое, чтобы ловимый милицией гад не стал пилить и резать произведение искусства. Тогда в пунктах приёма (все их, и нелегальные тоже, Стас знал) можно брать убийцу. Самоваров возражать не стал. Что ж, версия стройная. Зато пора засомневаться, наконец, в причастности Валерика в краже брошек.