Текст книги "Так долго не живут (Золото для корсиканца)"

Автор книги: Светлана Гончаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

Глава 17
ТРЕТИЙ ЗВОНОК

Борис Викторович Оленьков не спеша спускался со второго этажа. Его спокойные лёгкие шаги Самоваров прослушал, следя за знакомыми поворотами музейной лестницы. Наконец шаги послышались в полуподвале. Элегантная фигура возникла в дверном проёме.

– Чем ты тут гремишь, будто сваи забиваешь? – недовольно осведомился Оленьков, вглядываясь из-за бронзовых и гипсовых голов в заветный пундыревский угол.

Ему никто не ответил. Оленьков сделал несколько неуверенных шагов и бедром вперёд стал протискиваться между изваяний к покалеченному рабу. Самоваров видел директора, но прежде чем окликнуть его, решил подобрать своё копьё и Денисовы «орудия труда». Держать их в руках он не хотел, да и не мог, поэтому аккуратно сложил их рядышком и для верности наступил сверху ботинками.

Оленькой повернулся на шум. Увидев Самоварова, застыл в изумлении. Реставратор мебели восседал па бронзовой скульптуре и крутил на левом рукаве, повыше локти, какую-то тряпку, даже зубами её подхватывал, пытаясь завязать узел. Если изумление тяжелодумного, но чуткого Дениса длилось в подобной ситуации долю мгновения, практически незаметную, но достаточную для того, чтобы включились подсознание и всякие прочие штуки, незаменимые у зверей, цивилизованный Оленьков замер надолго. Его нижняя челюсть, украшенная бородкой, заметно отделилась от верхней и так застыла. Остановились и живые, с блеском, глаза. Какое-то время Борис Викторович боролся с посетившей его спасительной догадкой, что всё видимое – сон, и он вот-вот очнётся у себя в кабинете, среди родной канадской мебели, бронзовых подсвечников и обманчивой полутьмы. Но дикое видение унылою и бледного самоваровского лица не расплывалось и не исчезало, а в бок реалистически больно упёрся бронзовый локоть какой-то скульптуры.

– Что? Что? Откуда вы? – наконец произнёс Оленьков после нескольких неудачных попыток задать вопросы, вместо которых из него вылетели лишь слабые нечленораздельные стенания.

Самоваров смотрел на директора тусклым, страдальческим и сумасшедшим взглядом.

– Подойдите сюда. Помогите, – тихо попросил он.

Оленьков протиснулся в центр помещения, где был довольно широкий проход к наиболее ценным статуям, хранившимся у стены (в том числе к группе Пундырева). Самоваров сидел на нелепом бронзовом зубре ростом со свинью. Здесь же простёрлось тело Дениса Богуна, смятое бронзовой девой. Увидев Дениса, Оленьков побелел, как молоко, закрыл наконец рот и вопросительно уставился на Самоварова. Рукав серого самоваровского пиджака и его бок побурели от крови. Кажется, немного крови и на пол капнуло. Оленькова затошнило. Он всё ещё ничего не понимал, даже того, что Денис сообразил в первую же секунду: САМОВАРОВ ЗНАЕТ ВСЁ.

– Подойдите, – тихо проговорил Самоваров. – Попытайтесь убрать статую. Я не могу. Побыстрее, может, он жив ещё.

Обескураженный Борис Викторович послушно упёрся в мощную руку гимнастки и постарался сдвинуть статую. Было очень тяжело. Он бросил свои попытки и брезгливо отёр пальцы от пыли, многие годы оседавшей на забытые скульптуры.

– Ну, что же вы! Это не так сложно! Ещё чуть-чуть, – подбадривал его Самоваров.

– Что здесь, в конце концов, происходит? – вскипел вдруг Оленьков прорезавшимся из глубины души директорским гневом.

– Вам лучше знать. Вы ведь сокровища ищете, – тихим голосом сказал Самоваров. – Только, бога ради, спасите своего… товарища. Убери это идолище – и быстрее вызовите «скорую помощь». Это всё серьёзно.

Оленькой снова взялся за бронзовый локоть атлетки, но тут же его бросил. Теперь только он понял, что всё это значит. Молоко в его лице подёрнулось яркими клубничными полосами. Он невольно обернулся в угол, где корячились злосчастные рабы и белели обломки второй после Ленина гипсовой жертвы.

– Он ничего не нашёл, не беспокойтесь. Или не радуйтесь. Бегите вызывать «скорую»!

– Зачем «скорая»? Нет, это уже ни к чему… Ах, боже мой, боже мой! – фальцетом застонал Оленьков.

Он колебался. Титанические гипсовые тела издевательски растопырили ужасные угловатые руки. И где-то там, в безобразных этих фигурищах, пряталась завидная вещица, вернее, целых девять завидных вещиц. Не так-то легко было уйти и бросить то, из-за чего… Всё достанется чёртову реставратору? Конечно. Чего бы тогда он здесь засел? А Денис? Как же это?.. Самоваров? Тихонький такой?.. Да ради бриллиантовой вещи всякий героем станет. Вон железки какие-то возле него – стукнет по черепу и… Не стоит терять времени.

Справившись со своей досадой, Борис Викторович двинулся к двери. Чёрт с ними, с бриллиантами!

В дверях столкнулся всё с тем же Самоваровым. И как только тот проскользнул раньше? В грудь директора, в его нежно отливающий неземной синевой галстук грубо упёрлась острая чёрная штуковина со следами позолоты.

– Вы что, с ума сошли? Пропустите! – возмутился Оленьков и стал отпихивать Самоварова, пятная манжеты чем-то рыжим. Но тут же получил неожиданный удар по колену и повалился на пол.

– Я передумал, – преспокойно заявил Самоваров. – Идите-ка ещё потрудитесь со статуей, не прикидывайтесь слабаком.

– При чём тут я? Есть служба спасения и «скорая помощь». Сами же говорили! Да вы, по-моему, нездоровы. Что это у вас с пиджаком?

– Соус барбекю, – слабо засмеялся Николай. – Я ранен вашим другом, как вы справедливо выразились, прямо в пиджак. Так что вставайте с пола, и пошли оказывать первую помощь верному оруженосцу. Это должен уметь каждый.

Оленьков не хотел вставать. Он хотел бежать из страшной комнаты Синей Бороды хоть на четвереньках, но зловредный Самоваров поддел его под бороду грязным золочёным копьём.

– Вы-то хоть понимаете, Борис Викторович, что мы одни? И что у меня не дрогнет рука побеспокоить вас этой штукой?

– Я только… вызвать врача! – продолжал упрямиться Оленьков, цепляясь за копьё и пытаясь отвести его от себя. Тут-то он и почувствовал неимоверную силу дрожащих самоваровских рук. Вспомнил, что чёртов инвалид занимался каким-то странным спортом, армрестлингом, именно для рук. Он запросто гнул всякие железки на музейной вечеринке Восьмого марта! Тогда Самоваров смеялся, а теперь лицо у инвалида нехорошее: злое, бледное и влажное.

– Я только вызову «скорую помощь», – побарахтался ещё Оленьков. – Вы сами просили!

– Я же сказал, что передумал. Никого вы не вызовете. Удерёте. Вы же удирать собрались? Во Францию?

– Ну и чушь же вы мелете. Я еду в служебную командировку. Зачем мне удирать? Кто вообще сейчас удирает, когда есть свобода выезда?

– Ворьё вроде вас удирает. Всегда удирает. Ворьё всех стран и народов.

Оленьков возмутился:

– Вы больны. Только это извиняет вас и ваши заявления.

– Нас всех вылечат, – ответил Самоваров. Он стал пободрее, оживился. Слабеть было нельзя – ему теперь нужен был смирный Оленьков. – Вас, правда, лечить не будут. Вас посадят в тюрьму.

Оленьков фыркнул:

– Вы с Барановым всерьёз надеетесь на то, что сплетни из Интернета сыграют какую-то роль? И вы чего-то хотите добиться? Вы, два придурка? Кто вы такие, кто нас будет слушать? Да вы знаете, какие люди…

– Из-за вас суетятся? Знаю, видел. Не такие уж тузы! Жирный мальчик из департамента, оттуда же – дамочка. И как же оплачиваются их труды, по линии вашего культурного обмена с Чёртовым домом?

– Каким ещё Чёртовым домом? – удивился Борис Викторович.

– Дивная такая вилла. Висит, как жировик, над Средиземным морем, – объяснил Николай. – Там у вас дружок живёт, полноватый, с усиками. Большой мастер по муляжам (вы должны знать, что это такое, раз влезли в дело). Дружок ваш… Про которого любит посплетничать Интерпол… заметьте, Интерпол, а не Интернет… какой же вы дремучий! Это ведь разные вещи… Из-за вашей дремучести и авантюра ваша лопнула… Майор Новиков… и общем, у него всё готово…

Самоваров понимал, что говорил слишком много, и голос его был всё тише, и липкая влага покрывала лицо. «Сколько и крови уже потерял? До сих пор, кажется, сочится. Хренов жгут! Слабый. Такие разве жгуты? Этот гад сейчас догадается, что я еле на ногах стою. Какая ночь длинная, длинная, длинная… Если я переживу её… Не надо думать! Если Оленькова сейчас отпустить, он удерёт. Тут под окном его «ауди» цвета солёного огурца… Мне всё равно конец. А Ася? Я просил её заснуть, и она вполне могла заснуть, она такая странная… Несчастная, она ведь сдвинулась. А я тоже сейчас превращусь в лужу, не такую, правда, мерзкую, как та, но в том же духе… А Стас где? Где все? Опять, опять наркоз…» Над Николаем поплыл мучительно серый потолок, и его самого покатили по каким-то загогулистым коридорам в операционную, в которой всплывало из ада многоглазое солнце и расточалось, дрожа зелёными червячками – следами огней в темноте.

Самоваров очнулся в ту минуту, когда Оленьков понял, что его мучитель теряет сознание.

– Куда! – злобным шёпотом цыкнул он расхитителю. – Я тебя прикончу, если ещё раз дёрнешься. Иди же, наконец, к своему придавленному другу. Иди и спасай его. Или не хочешь? Лучше обойтись без него? Много знает?

Борис Викторович недовольно насупился:

– Это вы его угробили. Что, разве статуя сама упала?

– Статуя… – поправил Самоваров. – Стоит статуя в лучах заката…

– Вы бредите?

– Нет. – Он опять собрался с силами. – Но статуя пришибла вашего подельника. А вы ведь с ним на Лазурный Берег собрались. Или, не будь этой очаровательной бронзовой девушки, вы бы его сами – того?..

– Нет, это невыносимо. Это что, выкладки вашего обшарпанного майора? – возмутился Оленьков. – Я тут вообще ни при чём. И если Скальдини каким-то образом нечист на руку, я этого не знал. Не знал! И выставка задумывалась вполне добросовестно…

– А барановское золото где? – напрямик спросил Самоваров. – Где кирпичи, я знаю, а вот где золото? В комоде у вас?

Борис Викторович рассеянно озирался и снова пятился к выходу. Николай, бессильно дрожа, стоял в дверях. Он знал, что до телефона по крутым лестницам и длинным коридорам ему самому уже не дотащиться, а Борис Викторович рвётся к выходу, к «ауди», к «боингу». Нет уж, пусть остаётся здесь, среди скульптур…

Сладкая дурнота гнула и туманила. Недаром римские патриции считали, что вскрытие вен – лучшая из смертей, она подобна сну. Умираешь без особенной боли и безобразных конвульсий. Патрициев не должны видеть некрасивыми. Правда, кровь… Но красное красиво. Хотя многие на неё не могут смотреть… «Мою красоту теперь некому оценить, – плавал в полубреду Самоваров. – Гидравлику не по зубам. Для него бесплатное некрасиво. Хотя здесь, среди статуй… которые, впрочем, в большинстве своём халтура и дрянь… И дева медная Венера, которая задушила бедного Дениса… Дева медная… но я-то, я-то её толкнул!»

Самоваров за одиннадцать месяцев службы в уголовном розыске ни разу не убил человека. Так вышло, что занимался он в милиции семейными мордобоями, которые хоть и могли привести к летальным исходам, но вовсе не угрожали здоровью и жизни сыщика. Чаще всего Самоваров исследовал тонкости взаимоотношений пьяных зюзь. Таинственностью выделялось дело коварного племянника – спёр у дяди видик и перетянутую резинкой пачечку долларов. Ещё трое сопляков стащили из школьного химкабинета бутыль с кислотой и какие-то попавшиеся под руку соли натрия. Всё это обошлось без погонь и пальбы. Самоваров слыл виртуозом нудных дел. Зюзи у него каялись, припёртые к стенке, племянники доставали из-под ножки стола краденые доллары. Самоваров ни за кем не бегал и никого не убивал. Это его убивали – как раз когда он за кем-то бежал. Его и сегодня убивали, и если бы не бронзовая атлетка… А всё-таки тяжело, что Денис, треснув какою-то костью, затих. Сотворить такое… И выхода у него не было, и на душе нехорошо. Теперь вот снова всё плывёт и зернится перед глазами. Сливаются в амёбные пятна очертания скульптур, сливаются и разлепляются, сцепляясь иначе. Плывёшь, плывёшь, Самоваров…

Какое-то движение серо-жёлтых амёб вдруг показалось неприродным и назойливым. Самоваров усилием неведомых, бдящих ещё в нём сил заставил амёб расступиться, чтоб увидеть, как Борис Викторович забрался за среднего роста скульптуру Ленина. Недвижный вождь был насуплен и раздумчиво шарил по собственным гипсовым карманам. Статуя помещалась прямо против двери. Оленьков с кряхтеньем толкал её в спину. Ленин прочно расставил ноги в широких брючинах на широком параллелепипеде постамента и посторонним усилиям поддавался плохо. Самоваров равнодушно взирал на потуги директора сквозь проволочную ограду непослушных уже ресниц (веки казались тяжёлыми и огромными, как у Вия). «Вот стервец! Сообразил! Меня же решил убить моим же оружием… Ну, потей, потей, это же гипсовая скульптура для школ, она же проверялась и испытывалась, чтобы резвые детки случаем дедушку Ленина не опрокинули!» Наконец несгибаемый Ильич накренился и с тёплой улыбкой упал на Самоварова. Борис Викторович тотчас же порхнул в дверной проём, перепрыгивая на ходу через обломки. Он был крайне удивлён тем, что ему пришлось больно упасть и зашибить нос гипсовой крошкой. Самоваров успел-таки уклониться – он просто свалился в сторону. Реставратор теперь полз сквозь белоснежную кучу останков вождя к двери, хватал Оленькова за пиджак, за ляжки, даже укусил его два раза.

Они сцепились, покатились по гипсовым остриям, давя и терзая друг друга. Кровь из разбитого носа Оленькова струилась Самоварову на грудь. «Кровь за кровь», – скрипел он и чувствовал, как горячей влагой тронулась собственная рана на руке – должно быть, лопнул жгут. Самоваров одной рукой пытался обхватить, прижать Оленькова к полу. Раненая рука была как плеть – чужая, мёртвая. Борис Викторович, весь окровавленный, измученный и налившийся злой силой, вдруг схватил Самоварова за горло, так что тому ничего не оставалось больше, как сунуть директору колено между ног и, почуяв ослабевшую хватку, ударить лбом под подбородок, а потом ещё по распухшему носу, а потом…

Вдруг музейное здание потряс душераздирающий звонок, а через несколько секунд – другой. Борис Викторович и Самоваров замерли и ещё крепче сжали друг друга. «Ася?» – промелькнуло у Самоварова в отказывающемся работать мозгу. Звонки говорили о том, что нарушена сигнализация, и истошный звон был для Самоварова избавлением, ведь через несколько минут… Николай последним усилием воли обнял за шею Оленькова, глядя на отражения лампочек в его выпученных, нечеловеческих глазах. «Я тебе сейчас шею сломаю, только пошевелись», – прошептал он в поросшее мелкими волосками ухо противника, но тот ничего не услышал, потому что голоса у Самоварова уже не было, не было и сил, только судорога в руке, только неизвестно откуда взявшаяся неодолимая мощь, существующая вне всяких желаний…

…Третий, как в театре, истерический звонок огласил музейные стены…

Глава 18
КАК НЕ СТАТЬ ЗВЕЗДОЙ

Неделю назад выпал снег. Остановилось время. Зимой время всегда останавливается. Сотня белых дней стоит неподвижно, не меняясь в цвете. Снег – словно берег, которого ждали. Сколько можно было повторять: «Скорее бы снег!» Теперь надо начинать ждать весну.

Повеселевший, но ещё слабый Самоваров, выйдя из больницы, вечерами лежал в своей квартирке под зелёным клетчатым пледом, на тугой подушке. Он с беспечностью прихворнувшего семиклассника вечерами почитывал детективы и готовился к принятию диетических блюд, которые приходила готовить Вера Герасимовна. Она знала «бедного Колю» едва ли не с пелёнок, дружила с его матерью, жила в соседнем подъезде и, стало быть, имела полнейшее право душить его своими заботами. Она искренне была уверена в том, что Коля «всем, всем ей обязан», ведь именно она притащила его в своё время в музей. Как же он мог не быть ей обязанным своим возвращением к жизни!

Сейчас Вера Герасимовна готовила на кухне очередной невыразимо безвкусный диетический супчик. По её мнению, только несъедобная водянистая пища соответствовала состоянию несчастного больного и могла возродить его силы. Время от времени Вера Герасимовна врывалась к Самоварову, чтобы сообщить что-нибудь важное и волнующее.

– Послушай, Коля, – всякий раз начинала она, возникая перед ним то с ножом, то с парой морковок, то с растрёпанным пакетом лаврового листа.

Самоваров страдальчески переводил взгляд с книги на Веру Герасимовну и вежливо слушал, думая о своём. Он мог бы варить супы и сам, даже гораздо более приличные, но отвертеться от забот энергичной дамы не сумел и махнул на ситуацию рукой. Скоро Самоваров собирался выйти на работу и надеялся, что тогда акты милосердия Веры Герасимовны автоматически пресекутся.

– Послушай, Коля, – в очередной раз проговорила Вера Герасимовна и потрясла половником, который мучительно напомнил Самоварову о близкой необходимости хлебать ритуальный суп. – Ольга Тобольцева сделала Сумятину заказ восстановить скульптуры Пундырева и даже хочет ввести их в экспозицию. Правда, где-то на лестничной клетке. Замечательно, правда?

– Угу, – равнодушно отозвался Самоваров. Он считал сотрудничавшего с музеем Сумятина бездарным скульптором. Вера Герасимовна знала это и ответила на невысказанные резкие слова:

– Но надо же учесть то, что от него ушла жена…

Самоваров вяло поморщился, и Вера Герасимовна снова отреагировала на то, что он, по её мнению, подумал:

– Нет! Ты, Коля, максималист, а так нельзя! Думаешь, Ольга хуже твоего в скульптуре разбирается? Но она поддержала человека, от которого ушла жена. Не прошла мимо его беды… не прошла в хорошем смысле, не улыбайся так гадко! Как ты можешь? Она ведь так переживала последние потрясения! Поверишь ли, похудела чуть ли не вдвое. Разумеется, и подурнела – и от переживаний, и оттого, что похудела. В её годы нельзя худеть. Конечно, если бы пластическая хирургия… А ей есть с чего худеть! Этот неприличный роман с Оленьковым при живом муже, докторе наук! Который сядет!

– Зато роман при мёртвом муже не может быть неприличным. Но за что Ольгин муж сядет? Тоже заразился желанием что-то урвать и унёс из музея пару тонн полевого шпата?

Вера Герасимовна пригрозила ему половником.

– Ах, Коля, не дурачься, ты прекрасно понял, кого я имею в виду. Сядет Оленьков. И Ольга переживает, потому что терпеть его не может… Нет, ты совсем меня запутал со своими насмешками! Короче, Ольга переживает. Это с Вердеревской всё как с гуся вода. Представь себе, она открыто принимает в своём кабинете того молодого человека с избыточным весом из департамента. Каждый день в четыре. И дверь даже не всегда закрывает…

Самоваров недовольно поскрипел диваном.

– Я же сто раз просил, Вера Герасимовна, не пересказывайте мне этих грязных сплетен. Как можно! – строгим голосом сказал он.

Вера Герасимовна обиделась.

– Я и сама не интересуюсь грязными сплетнями, речь идёт просто о странностях человеческой натуры. Ведь что Вердеревской в ту ночь пережить пришлось, а похудела Ольга! Которой и близко с музеем не было. Разве это не странно?

– Ничего удивительного, – пожал плечами Самоваров. – Куда Асе ещё худеть-то?

– Но всё-таки, как это она сумела поднять тревогу? Рисковала, куда-то карабкалась, на какую-то верхотуру… Я от неё никак не ожидала ничего подобного!

– Да и я тоже. Она говорит, что услышала взрыв (это когда Оленьков второго Ленина грохнул). Решила, что меня убивают. Или я убиваю. А она, несмотря на то что бесплотный ангел и не от мира сего, терпеть не может, когда убивают. Я знаю. Она поставила стул на табуретку, разбила стекло в большой двери – той, дубовой! – и пролезла в коридор. Я эту дырку в веночке из лилий в тот вечер тоже оглядел, но и подумать не смог, что туда можно протиснуться. Ангел бесплотный только и смог, да и то опираясь ножкой на огнетушитель и пожарные причиндалы. А потом, вместо того чтобы к телефону бежать, звонить куда надо, бросилась в зал стоянок первобытного человека и давай витрины бить. Впрочем, оно, может, и к лучшему. Зубила предков не пострадали. Зато шок был от этих звонков! Если б не они, если б я не знал, что продержаться надо не всю ночь, а только ещё несколько минут, я бы отрубился… А тут – удержался силой воли от обморока. Представляете, каково мне было?

– Конечно. Ты как Татьяна Ларина, – авторитетно поддакнула Вера Герасимовна, – когда Онегин на неё глянул…

– Очень похоже. Точь-в-точь, – подтвердил Самоваров, но звонок в дверь оборвал развитие онегинской темы.

Вера Герасимовна вспорхнула и кинулась вон из комнаты. В передней раздались её ненатуральный приветственный голос, ахи и громкое шарканье больших ботинок. Стас!

Действительно, Стас появился в дверях, причём Вера Герасимовна сдерживала его продвижение в глубь квартиры плечом и рукой с половником.

– Привет! – улыбнулся из-за половника Стас. – Я тебе принёс тут кое-что…

Он начал шарить по бездонным карманам своей куртки (не любил ни сумочек, ни папочек, руки должны быть свободны, а уж в карманах пусть теснятся все необходимые и случайные вещи). На сей раз недра Стасовой куртки исторгли баночку икры, четыре граната в заскорузлой румяной шкуре и небольшую палку краковской колбасы.

– Давайте сюда, Станислав Иванович! – воскликнула Вера Герасимовна, хватая приношения и прижимая их вместе с половником к груди. – И сейчас же снимайте верхнюю одежду. Здесь больной. Вы можете распространить инфекцию.

– Что я, сифилитик?

– Зачем вы обижаетесь? Инфекция всюду вокруг нас! Ослабленный организм особенно к ней восприимчив. Вы когда последний раз стирали свою куртку?

– Я вообще никогда её не стирал. И вряд ли буду когда-нибудь это делать.

– Вот видите! Сейчас же мыть руки! – победоносно воскликнула Вера Герасимовна и поволокла Стаса в ванную.

Оттуда донеслись шумы его отчаянного сопротивления:

– Но пиджака я тоже сроду не стирал! Мне что, перед Самоваровым до трусов теперь раздеться?

Самоваров рассмеялся. Его многое сейчас веселило. Жизнь раскрылась для него новыми цветами, из свеженьких почек, всегда раскрывающихся после серьёзной болезни.

Стас возвратился и плюхнулся в кресло. От него сильно пахло земляничным мылом. Лицо его ярко розовело от мороза и умывания. Вера Герасимовна возвратилась на кухню – «закончить с супом». Стас кивнул в сторону кастрюльного звона:

– Как ты это терпишь?

– Так как-то, – вздохнул Самоваров. – Не могу обидеть особу почтенных лет.

– Да, везёт тебе в последнее время на старух! – вздохнул Стас. – Как на мёд липнут. Сели и ноги свесили.

Самоваров засмеялся и спросил:

– Ну, как там?

При этом вопросе внутри у него всё похолодело. Вопрос был о Денисе, который до сих пор лежал в хирургии, дважды оперировался, но до сих пор был плох.

– Там так же, – спокойно проинформировал Стас. – Жить будет. Дышать, небыстро ходить, справлять всевозможные нужды. Чего тебе ещё? Чего ты изводишься? Ну, гадить больше не сможет. Наниматься бить граждан ломом по башке. Всё ведь по справедливости! Ты ведь в философском смысле как раз расквитался с ним за своё!

– Не хотел я квитаться, – грустно сказал Самоваров.

– Ты что, от дезинфекции и супов старушечьих съехал? Он же двоих за неделю угрохал! Ещё разберёмся в его темноватом прошлом, что это за музейный Терминатор. Но Сентюрин и бабка – его рук дело.

– А Оленьков что?

– У, Оленьков как организатор преступного общества бьётся в родимчике. Следователя его адвокат задолбал, такой же красивенький и с бородкой. Папочки у него с замочками, и папочках тысяча прав человека мелким шрифтом обозначена. И все права мы нарушили. Дело якобы сфабриковано. Обращаемся якобы зверски с больным на последнем издыхании. Оленьков ведь больной у нас. У него ведь и сыпь аллергическая на заднице, и боли головные, и камни в желудке. Тюльпан этот с папочками все жалобы на меня строчит: это якобы я его клиента так изнурил. Чуть ли не собственноручно аллергией обсыпал. Послал я его. Если, говорю, больной, надо лечиться, а не музеи обворовывать. У него ведь в «ауди», в стальном ящике, золотые бляшки нашли. Упаковал. И ещё брошки Лукирич, статуэтки Фаберже – четыре штуки. А главное – деньги музейные на какой-то счетец он перевёл в Германию. Такой пострел!

– Деньги-то откуда? – удивился Самоваров.

– Губернатор вам на экспедицию выделил.

– Боже! Золото Чингисхана! Вот это наглость!

– Да, хорошо малыш подзарядился. Всех облапошил, – согласился Стас. – Жадность его и сгубила. Губернатор теперь ножкой бьёт – ату его! В лепёшку расшибитесь, но упеките. Тут клиенту и без Чингисхана жарко. Покроешься сыпью.

– Ах, каков Борис Викторович! – не унимался Самоваров. – Глотал всё, что видел. Кто знает, что ещё мы ему скормили. Скажем, двух портретов Лампи не нашли. Замяли, думали, чья-то давняя халатность. В каталоге есть Лампи – а в природе нету. Не он ли стянул?

– Может, и он. Но я не пойму: то ты гуманист до противного, то всё на бедного Оленькова повесить хочешь. Что, до него у вас в музее не воровал никто и никогда?

– Не знаю, – задумался Самоваров. – По-моему, не очень воровали. По разным причинам. Вот, например, в войну к нам в Нетск эвакуировали знаменитого гельминтолога Романи (гельминтологи – это учёные такие, кажется, специалисты по глистам). Романи был сумасшедший коллекционер рококо. Все восемнадцатого века брал – картины, миниатюры, фарфор, бронзу. Так бедняга целых два года вокруг нашего музея вился, пробраться хотел в запасники. Только что в трубу не залезал. Чуял добычу или точно прознал про нетронутые с двадцатого года закрома – неизвестно. Поживиться хотел неактуальными тогда вещичками, а остался с носом. И что, ты думаешь, спасло музейные коллекции от лап исследователя глистов?

– Суровая сталинская бдительность, – попытался угадать Стас.

Нет! Поголовное повседневное пьянство сторожей, сотрудников и тогдашнего директора музея Сивошлейко. Два года они не трезвели. Лыка не вязали. Придёт к ним учёный со спиртом (давали ему спирт глистов вымачивать, что ли), придёт с деньгами, с крупами, с жирами (это тогда валюта была), а они все лыка не вяжут. Спирт сопьют, отрубятся, а потом не помнят ничего. Начинай сначала! Так бегал Романи по кругу, а момента просветления не улучил. Ни с чем в Москву уехал. Через месяц пьяниц этих посадили – сарай у них сгорел с хозяйственным каким-то хламом. Романи всё это в воспоминаниях описал. «Под пятой деспотизма» называются. Не читал?

– Нет, – признался Стас. – Врёт, я думаю. Поживился, поди. Про пьяниц – это явно анекдот.

– Надеюсь, приличный, – заметила подозрительно Вера Герасимовна, входя в комнату. Она держала под мышкой аккуратно свёрнутую скатерть, которую не замедлила развернуть над столом. – Сейчас будем обедать. Ты куда?

Вопрос обращён был к Самоварову: тот заволновался под зелёным пледом и выпростал одну ногу в белоснежном вязаном носке.

– Я обедать, – озадаченно пробормотал он. – Что, мне не дадут супу?

– Ты должен лежать, – строго сказала Вера Герасимовна. – Я сейчас принесу доску из ванной и подам обед в постель.

– Да зачем же мне лежать? Я и в поликлинику сам хожу, и всюду! – взвыл Самоваров.

– Набирайся сил. Тебе покой нужен. У тебя землистый цвет лица. Смотреть больно. Принести зеркало? Убедишься. Лежи, лежи, не раздражай меня!

Самоваров смирился, уселся в постели, опершись на подушку. Стас скрипуче и злорадно захихикал.

Обед проходил весело. Самоваров корчился на диване, осознавая, как нелегко донести ему ложку до рта. Вера Герасимовна со Стасом блаженствовали за столом.

– Черепаший супчик! – воскликнул Стас. Перед ним в тарелке поблёскивала идеально прозрачная жидкость, позволяющая любоваться архипелагом жемчужного риса, парой морковных кубиков и блеклым кусочком курицы. Он откушал ложку и с маху вытряс в тарелку половину солонки и половину перечницы.

– Что вы делаете! Вы губите себя! – вскрикнула Вера Герасимовна так отчаянно, что Самоваров на диване содрогнулся и брызнул супом на грудь.

– Я просто досолил, – скромно оправдался Стас. – Кажется, Кольке трудно будет на ноги встать, если не усилить его питание. Где краковская колбаса? Коля, дать тебе солонку?

Вера Герасимовна возмутилась:

– Диетический режим должен быть бессолевым!

– Так ведь у него ранение было, а не дизентерия, – объяснил Стас. – А ещё удивляетесь, почему он такой землистый.

– У нас на второе печень с черносмородинным желе для кроветворения, – защищалась Вера Герасимовна.

– И икру сюда давайте. Я, я буду есть икру! Пусть на первое полезно хлебнуть пару ложек водицы из аквариума. Я согласен, я хлебнул. А теперь давайте поедим.

Вера Герасимовна посопротивлялась, посулила просоленному и проперчённому Стасу уйму тяжких заболеваний, но в конце концов сдалась, только звучно со значением вздыхала, когда Самоваров зарился на недиетическое. Осмелевший Стас сбегал в переднюю, к своим карманам, и вернулся с маленькой бутылочкой. В бутылочке была прозрачная, прозрачнее супа, весёлая жидкость. На бутылочке красовалась этикетка с патриотическим, годуновской вязью выведенным названием. После бутылочки не хотелось уже поминать прошлое и говорить о болезнях. Хотелось рассуждать о приятном. Приятное начала говорить Вера Герасимовна:

– Коля, нам бы прибраться надо. Завтра в десять я, к сожалению, на работе буду, – приедет группа.

– Какая группа? – тускло прореагировал Самоваров и тут же вообразил себе очередное нашествие музейного актива с килограммом яблок и с праведным желанием поприятнее убить часа четыре служебного времени.

– Как какая? Съёмочная! – победоносно объявила Вера Герасимовна.

– Что?! – в один голос воскликнули Стас и Самоваров.

– Чего вы всполошились? – улыбнулась Вера Герасимовна. – Успеем сделать уборку. Подашь вчерашнее печенье… Я принесла льняные салфетки. Ещё покойная свекровь дарила, очень хорошие. Яблоки и апельсины остались от позавчерашнего, когда музейные к тебе приходили… я утром забегу, всё накрою…

– Кому? – снова нестройным дуэтом спросили Самоваров и Стас.

– Дергачёвой. Да вы что, телевизор не смотрите?! «Вечерний чай с…»?! Вы дикари. Там так устроено: сидит пьёт чай эта Дергачёва, а с ней вместе выдающийся человек. Скажем, депутат Госдумы, какой-нибудь Бурс или Лада Дэнс. Ведь все выдающиеся, которые родом из Нетска или через Нетск проезжают, этот чай пьют. Коля, не прикидывайся, что не видел этой передачи. Заметь, о чае заботиться не надо. У них спонсор чаем торгует. Громаднейший чайник ставят с названием фирмы, и ты, Коля, потом этот чайник возьмёшь и что-нибудь про фирму хорошее скажешь… Всего два слова, не морщись! Тебя, я думаю, научат… А в пятницу уже будем смотреть! Представляешь! Ты – выдающийся человек!.. А разве нет? Это Баранов тебя рекомендовал, сказал, что ты героически спас… и всё такое! Баранов уже пил там чай две недели назад, как раз когда Ленина у нас кокнули. Замечательная была передача! Все смотрели!.. Да, забыла: там надо какой-нибудь неожиданный талант показать… Станцевать, скажем… Ну, сделать шпагат, анекдот рассказать, фокус показать… Омлет изжарить…