Текст книги "Измена, сыск и хеппи-энд"

Автор книги: Светлана Гончаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

Вика при упоминании гандона задрожала, но постаралась деликатно подъехать к самому жгучему вопросу.

– Гандон? У нее что, парочки встречаются?

– Может, и встречаются. Я не видала, свечку не держала. А вот сама она слылась тут с одним. Мордастый такой, плечистый. Разговор только у него неясный, не разберешь, чего ему надо, все тык да мык. А к Лариске завсегда бегает. С осени они еще слычались, как стали на Блошиную горку ездить. Она на него так и кидается.

– Надо же!

– Срам, – плюнула тетка. – Вот если она ваша подруга и вы ее признали, так ей скажите, пусть она это дело бросит, ну, с мордастым-то. Он женатый, она замужем, детишки у обоих. Что же хорошего выйдет? Про мордастого жену я ничего не слыхала, врать не буду, а вот Ларискин, говорят, доцент каких-то наук в Политехническом. Каково ему? Вы не стесняйтесь, проберите ее как следует, Лариску-то. На подругу она не обидится.

Глава 5

У стен Сумасшедшего дома

– Знаете вы такого преподавателя в Политехническом, Гузынина? – спросила Вика.

– Этого подлеца? Еще бы!

Елена Ивановна Рычкова фукнула сердито в сторону длинной струей сигаретного дыма и снова затянулась. В ее глазах запрыгал злой голубой огонь. Она знала все на свете, но к информации, касающейся ее сына Максимки, надо было подходить с осторожностью. Окончив школу, ребенок уже девять лет безуспешно учился в различных институтах. Дважды он был женат и разведен, родил трех дочерей в трех местах и даже оказывал детишкам материальную помощь силами Елены Ивановны. До сих пор ребенок много танцевал на дискотеках, много просаживал на игральных автоматах, без конца терял деньги, шапки и паспорта и все никак не мог решить, чем бы ему заняться, кроме перечисленного. Странно было, что язвительная, умная, проницательная Елена Ивановна все еще не видела на этом солнце никаких пятен. Просто у ребенка учителя были дураки, жены стервы, преподаватели подлецы, друзья ворюги, попутчики в трамвае карманники. Игральные автоматы заряжали жулики, паспорта выдавали коррупционеры. Вика решилась спросить Елену Ивановну про “доцент каких-то наук”, потому что Максимка в этом году обучался в Политехническом. Елена Ивановна уверенно сообщила:

– Гузынин – законченный подлец. Представь, по-черному дерет с бедных студентов. Зачет – сотня зеленых, экзамен – три. Иначе и не суйся! Причем больше тройки, подлец, не поставит – за четверку двойная такса. А пятерок, кажется, никто даже и не просит. Монстр!

Вика возмущенно покачала головой:

– Какой ужас! А что он преподает?

– Высшую математику и основы анализа. Абсолютно никому не нужная фигня, особенно на экономико-международном факультете, где мой Максимка. Но Гузынин там-то особенно и свирепствует. Всех затерроризировал.

– Да, жуткий человек, – согласилась Вика. – И фамилия какая противная. От слово гузно.

– Тебе-то он зачем?

– Так, соседка попросила узнать, – уклончиво ответила Вика.

– Чего узнать? Сколько он берет?

– Ну да.

– Говорю же, сотню зеленых, чтоб его разорвало!

В последнее время Вика врала много и удачно. Прежде, соврав, она предательски розовела и, как в детстве, полагала, что настоящую правду всегда можно прочитать по ее медовым глазам. Теперь же, в разгар семейной катастрофы она, немного побарахтавшись и наглотавшись грязи, как трехмесячный щенок, брошенный в канаву, отфыркалась, отплевалась – и поплыла в море лжи. Это море оказалось неглубоким и неопасным. Переводы теперь выходили у нее легко – она больше не искала в бумагах “Грунда” не смысла, не правдоподобия и даже из озорства подпускала в них от себя казуистических красот. Красоты она черпала из пяти килограммов брошюрок, что приволок из Стенсоновского университета, штат Мэн, Смоковник. Самому Смаковнику она, не моргнув глазом, вдруг как-то заявила, что ей чрезвычайно нравится атмосфера доверия и теплоты, установившаяся в их отделе. Виталий Ефимович Савостин, слышавший это признание из-за своей перегородки, даже поперхнулся содой от удивления и долго кашлял. Серолицего Гусарова она радостно поблагодарила за какое-то угрожающее замечание насчет дисциплины. Гусаров от неожиданности даже смутился и потрогал на груди неправильную кость. Вика врала и Елене Ивановне, которой прежде побаивалась. Всё, всё было трын-трава в сравнении с ее бедой. Беда эта не сливалась больше со всеобщим мраком мировых ужасов, а имела лицо, и имя, и противную фамилию. Когда истина открылась, Вика некоторое время пребывала в полном оцепенении. Пашка каждый день добросовестно рассказывал ей, по каким производственным причинам его не было ночью. Вика не возражала. Ее придавила висевшая, оказывается, на тоненькой ниточке и вмиг рухнувшая громада безоблачного семейного счастья. Иногда из-под этой тяжести просовывали блеклые головки ростки безумных, неправдоподобных надежд – а вдруг Пашка действительно по ночам посещает спортивные объекты? С блондинкой, она ведь заведует какими-то клюшками? А выметенный уборщицей презерватив вообще неизвестно чей… Но Пашкина рука на желтом свитере в “Саабе”… Тут уже все ростки вяли и кукожились на глазах. Вика гнусно обманута, это ясно. Все умеют отлично врать! Даже нехитрый простодушный Пашка так естественно возмутился, когда Вика намекнула, что ночами он веселится. – А вдруг он все-таки ездит на объекты? С блондинкой? Нет, выяснить, что и где с Пашкой происходит по ночам, стало совершенно необходимо. Последний удар. Последняя точка. Последняя капля. А там уже можно решать…

Белокурый парик Вика купила на рынке. Папаху пришлось вернуть коллекционерке. Та нашла, что побывав в Викиных руках, ее сокровище полиняло и поредело (Жанна утверждала обратное). Значит, пора заиметь свой реквизит! Парики, подвешенные на веревочке, колыхались перед Викой на весеннем ветерке и напоминали нахальные тропические цветы. Она не знала, какой предпочесть – сиреневый с елочным блеском или ярко-апельсиновый. Оба они были дики, невероятны и совершенно несовместимы с изысканным Викиным стилем. Она и хотела стать нынче наглой, фальшивой и бесстыжей. Она натянет страшно тесные штаны гнусного, нутряного алого цвета (эти штаны у нее уже были, теткин подарок; она поддевала их зимой под брюки для прогулок). Вика вдруг с ужасом поняла, что хочет нарядиться вульгарной Лариской Гузыниной. Пусть так. Ну и что? Она наденет алые штаны и еще покажет им обоим! Она не будет больше глупо сигналить на дороге и унижаться перед таксистами. Машину надо взять заранее – какого-нибудь непритязательного левака. Поглядим, куда вы отправитесь, на какие объекты!

Выслеживания, преображения, переодевания – в общем, двойная жизнь – стали доставлять Вике странное, нехорошее удовольствие. “Фу, какое извращение!” – говорила она, глядя на себя, белокурую, в зеркало. Парик она все-таки выбрала не лиловый и не оранжевый, а ослепительно белый, неистово сверкающий и формой напоминающий большую аккуратную метлу (Мудель “Клеопатра” значилось на крайне безграмотном ярлыке, выдающем слаборазвитость восточного производителя). Анютка не видела этого безобразия, потому что сидела этажом ниже, у одноклассницы, и смотрела там мультики. В дополнение к метле Вика нарисовала себе красные развратные губы, много разляпистее ее собственных, и нанесла на веки тени для ночной жизни, с высверками. После некоторого размышления она еще и наклеила длинные белые ногти, достойные выходца из склепа. В алых штанах и коротенькой, едва до талии, куртке Вика стала выглядеть так, что никто из “Спортсервиса” ее бы не опознал.

Если Вика прежде в своем изящном пальтишке и дорогущих сапогах топала по оживленной улице, она, конечно, ловила на себе восхищенные мужские взгляды. В этих взглядах метались бездны вожделения и таяла собачья тоска по недостижимому – нет, мол, этакая прелесть не про меня убого! Но в тот угрюмый сырой вечер, надев метлообразный парик, Вика столкнулась со странным явлением. Шла она с достоинством, стараясь совсем не вилять задом, но проклятые мужики перестали ограничиваться взглядами. Все как один желали с нею познакомиться, и все, даже самые завалящие, обещали доставить море удовольствия. К тому же в отдаленном холодном Нетске откуда-то взялось невероятное количество смуглых брюнетов с восточным акцентом. Они набрасывались на Вику буквально из-за всех углов – скалили зубы, щелкали языками, сулили золотые горы, сытные блюда и многое из валюты. Вика едва успевала от них уворачиваться, а одного, очень настырного, даже случайно задела сумкой по переносице. Брюнет потом долго кричал ей вслед что-то непонятное и вряд ли хорошее. Поэтому к “Спортсервису” Вика немного опоздала, и времени для наема машины у нее оставалось в обрез. Она предусмотрительно встала в глубокой тени дома, чтобы сделаться незаметной для брюнетов (но и там ее белый парик блестел и передергивался искрами), и огляделась. Лучше, конечно, было ловить машину на Благовещенском проспекте, но там она могла прозевать “Сааб”. На парковке недалеко от “Спортсервиса” дремало десятка три машин. Возле некоторых копошились водители. Может, здесь попытать счастья? Слишком видные иномарки она отвергла сразу – этих не уломаешь; к тому же в “Спортсервисе” принято было пускать друг другу пыль в глаза, меняя новейшие модели, и роскошные машины могли как раз оказаться принадлежащими спортсервисникам. Из машин поскромнее она приглядела неказистый “Москвич”. В нем на водительском месте кто-то сидел. Машинка была чистенькая и рыжеватая, как показалось Вике при тусклом свете неблизкого фонаря. Вика вынырнула из темноты и, искря париком, направилась к “Москвичу”. Она постучала пальцем по его крыше. К боковому стеклу придвинулось серьезное губастое лицо в очках. При виде тесных Викиных штанов, расположенных как раз на уровне глаз водителя “Москвича”, тот изобразил ужас и отвращение, отрицательно замахал руками и отвернулся. Вика постучала еще раз и ниже наклонилась к стеклу. Появление в окошке Викиного чувственного рта и слепящей метлы усилило гримасу испуга у незнакомца. Тогда Вика вынула из сумочки десятидолларовую бумажку и знаками дала понять, что хочет вречить ее губастому. Дверца “Москвича” наконец распахнулась, и Вика плюхнулась на переднее сидение.

– Уф, слава Богу! Чего вы мне рожи строили? – спросила она губастого. – Я хочу предложить вам заработать, а вы…

– Я думал, вы из этих, – пояснил губастый густым, глубоким голосом, неожиданным для такой малопримечательной персоны (лет за сорок, лысина абсолютная, как полнолуние, и тяжелые очки).

– Из каких из этих? – возмутилась Вика. – И вы туда же? Господи, еще и кавказцы откуда-то понаехали именно сегодня на мою голову! Еле успела!

– Вы похожи на ночную бабочку, – сказал губастый. – Теперь понимаю, что похожи не в переносном, а в прямом смысле.

Вике почудился в этих словах тонкий комплемент, но она сразу отбросила подобные подозрения – нет, слишком уж тонкий для столь топорной физиономии. Она взяла быка прямо за рога:

– Дело у меня следующее: сейчас, с минуты на минуту в тот вон “Сааб” – видите, правее, сизенький такой металлик? – сядет человек. Или двое. Они поедут по своим делам, а мы за ними. Куда они, туда и мы. В результате вы получите от меня десять долларов. Идет?

– Да, – быстро сказал губастый и включил мотор. Вика обрадовалась такой грубой алчности владельца “Москвича”, потому что на крыльцо “Спортсервиса” как раз вышли Пашка с блондинкой. Они привычно шмыгнули в “Сааб”. Мотор “Москвича”, до этого кротко кашлявший, взревел. Погоня началась.

Впрочем, какая погоня! Пашка быструю езду любил, но на бойком Благовещенском проспекте вел себя прилично, потому что, как видела Вика, все время болтал с блондинкой. Точнее болтала блондинка, а он беспрестанно поворачивал к ней свою сияющую улыбку. На углу бульвара, у универсама “Угостись”, он притормозил и запрыгал через три ступеньки в сияющий винный отдел. Блондинка осталась в “Саабе”, где гляделась в зеркальце и чесала широкую спину. Вике очень хотелось выйти и продырявить “Саабу” шину, но это не решило бы ее проблем, и она сдержалась.

– Вы даже не спросите, зачем все это, что значит? – бросила она губастому.

– Нет, – ответил тот и, сверкнув очками, отвернулся в сторону. Пашка вскоре сбежал с крыльца “Угостись!”, весело раскидывая колени и салютуя блондинке бутылкой шампанского. Вика так сжала кулаки, что у нее сазу отскочило два накладных покойницких ногтя. Губастый вздохнул, “Москвич” заревел.

Минут через двадцать они прибыли в район Коммунистических бань и вслед за “Саабом” свернули в тихий тупик. То был даже не тупик и не двор, а просто архитектурная оплошность: на большой пустырь смотрели зады нескольких зданий. Непонятно, почему они здесь так нестройно сбились. Ведь это все были вполне благопристойные строения разных эпох, фасадами выходившие на совершенно разные улицы. Помимо тоскливого бетонного забора обувной фабрики, тут тянулась глухая стена глазной поликлиники. Какое-то небрежно слепленное в период застоя одноэтажное строеньице неожиданно оттеняло шикарный, огороженный низким чугунным заборчиком двор большого жилого дома сталинских времен.

Силуэт этого дома казался знакомым, но Вика не сразу сообразила, что попала на задворки знаменитого сумасшедшего дома. Издавна говорили и даже писали в местной прессе, что проектировавший его архитектор был умалишенный. Дом успели возвести, а диагноз его творца выяснился только накануне заселения квартир. Сумасшедший дом был весь испещрен лепниной, пестрел небывалыми балкончиками, топорщился толстоногими, как морковка, шпилем. Там и сям зияли по фасадам палладианские ниши, из которых выглядывали то гипсовый сталевар, то животновод, то пионер с могучими икрами и моделью планера. В этом доме. по мысли зодчего-безумца, должна была начаться невероятно прекрасная жизнь небывало прекрасных людей. Люди эти могли по утрам спускаться из своих высокостенных просторных квартир по двум плавно стекающим от арок второго этажа лестницам, достойным замка Фонтенбло, и не бежать сразу на службу или в гастроном, а побродить в саду меж клумб, стриженных кустов и фонтанчиков. Бассейн каждого фонтанчика имел форму мятой груши, и в центре каждого сидело по сладострастной скульптуре спортсменки. Какая спортсменка сидела с мячом, какая с полотенцем, а одна и вовсе в обнимку с некрупным Дельфином. У дельфина была странная улыбчивая морда гуляки лет пятидесяти – похоже, не все пакости о любовных похождениях старика Зевса описаны древними, остались и невоплощенные идейки. Садик и удивительную лестницу во второй этаж Вика видела впервые. Сумасшедший дом всегда считался очень престижным из-за нечеловечески высоких и громадных его квартир. В последние годы его заселили состоятельные господа разного сорта. Дивный сад, и лепнина, и лестницы Фонтенбло содержались в идеальном порядке. Снег только что сошел, не было ни травы, ни зелени, и только белели рассевшиеся в фонтанчиках скульптуры. Они были в сумерках особенно наги и манящи.

Вика так засмотрелась на все эти чудеса, что едва не проворонила Пашку с блондинкой. “Сааб” припарковался перед садом с фонтанами, на заасфальтированной площадке, где поблескивали тончайшими оттенками неопределенных цветов несколько дорогих машин, очевидно, принадлежащих жильцам сумасшедшего дома. Сейчас товарищи по “Спортсервису” никуда не спешили. Пашка беспечно жонглировал бутылкой шампанского, Лариска же, выставив нагло раздвоенный тесными брюками зад, рылась в каких-то свертках на сидении. Вика передернулась от отвращения, а губастый, тоже наблюдавший за парочкой, шумно раздул щеки и вздохнул. Вику покоробил этот звук, и немигающий взгляд, который владелец “Москвича” никак не мог оторвать от Ларискиного зада. Вика открыла сумочку и вручила губастому десять долларов.

– Спасибо, – вяло сказал он.

– Вам спасибо, – отозвалась Вика. Она видела сейчас, как Пашка с Лариской, груженные пакетами, двинулись в обнимку, но не к Сумасшедшему дому, как она предполагала, а тому неказистому одноэтажному зданьицу, что лепилось к забору обувной фабрики. Так вот где у них банька для разврата!

Парочка скрылась в дверях домишки. Зарешеченные его окна озарились изнутри. Вика выбралась из машины и пошла по следу. Сзади заревел и затявкал мотор “Москвича”. Да, неплохо заработал этот губастый жадюга – десять долларов за пятнадцать минут езды в тряской тарантайке!

Убогое зданьице, в котором скрылся Пашка, оказалось вблизи еще непрезентабельнее, чем издали, хотя имело вывеску “ООО “Спортсервис” Филиал”. Со стороны глазной поликлиники и Сумасшедшего дома к нему углом сходились два ряда мусорных баков. Валялся мусор и помимо бачков. Прямо к стене филиала какой-то пакостник вывалил целый мешок гнилой проросшей картошки. Неподалеку торчал сырой остов старого кресла. Баки были огорожены драным забором из проволочной сетки. На заборе болтались какие-то тряпки. Оттуда же ватным мешком сверзлась Вике под ноги на удивление упитанная, казавшаяся в темноте невероятно большой кошка. Вика тихо ахнула и едва не села в грязь, а кошка, вздев толстый, в руку, хвост, величественно потекла в сторону Сумасшедшего дома.

– Очень романтично – любовное гнездышко на помойке! – усмехнулась Вика. Она тихо приблизилась к двери, потянула за ручку. Дверь не подалась, но из-за толстого слоя железа, как из космоса донеслись вперемешку хохот Лариски и любовный клекот магнитофонного Хулио Иглесиаса.

Вика застыла у дверей, с тоской глядя на ржавое железо. Ее трясло от обиды и холода. Лужи взялись с краев тонким ледком, но грязь была еще мягкой и дышала весенним паром – вечер стоял теплый. Однако алые штанишки на Вике были тоненьки, туфли легкие, курточка тоже, парик совсем не грел. “Обещали к вечеру похолодание. Чего я так вырядилась? – бранила себя Вика. – Ведь в “Саабе” меня домой не повезут. Нечего тут смотреть, все ясно. Господи, а я еще кавказской женщиной наряжалась! Вот дура-то!”

Ей осталось только лягнуть ненавистную дверь и гордо удалиться, однако как раз послышался особенно заливистый взрыв хохота Лариски и ее веселое: “Ой-ё-ёй! Пусти, дурак! Ой-ё-ёй! Давай!” Это изменило Викины планы. “Что же они там в самом деле вытворяют? – спросила она себя, и Хулио из-за двери ответил ей дрожащей руладой на неважном английском языке. “Shit! Поганец!” – отругала Вика ни в чем не повинного Хулио и потащила скелет кресла к облезлой стене дома разврата. Разбухшее кресло упиралось. Передвигая его, Вика даже согрелась. Зато когда она взобралась на него, то не смогла дотянуться до окна, вернее, не смогла в окне ничего увидеть: стекла изнутри были до половины замазаны зеленой масляной краской. Вика спрыгнула с кресла и стала озираться в поисках подходящей подставки. Мусора вокруг валялось много, но все было мягко, мерзко, негодно. Да, не выбрасывают нынче на помойки антиквариат (Вика недавно по телевизору видела какого-то коллекционера, который якобы отыскал на помойке полотна Боровиковского, Верещагина и Кукрыниксов). Не выбрасывают даже мало-мальски приличных вещей, которые противно взять в руки. Наконец, Вика высмотрела пластиковый ящик для бутылок. Его тоже в руки было противно брать, но ничего лучшего не подвернулось. Вика подняла ящик тремя пальцами (ее белые ногти инфернально светились во тьме) и поместила на кресло. Такой высоты должно было хватить. Держась за стену, она взобралась на свою шаткую постройку, выпрямилась и заглянула в окно поверх зеленой краски. Через секунду она уже летела вниз, в грязную жижу и зловоние, и бессильно скребла ногтями по корявому бетону, пытаясь удержаться. Она при этом шипела что-то злое, но в конце концов оказалась на земле в обнимку с креслом. Скользкий же ящик из-под Викиных каблуков прыгнул в сторону. Он ударился о дырявую сетку забора, и та гнусаво и музыкально заныла. Кошки, своим присутствием одушевлявшие мусорные баки, посыпались градом в разные стороны. Некоторые из них трусливо мяукнули. Это спасло Вику от позора. Тотчас же распахнулась дверь облезлого притона и выпустила в тьму полосу желтого света и любовный призыв Иглесиаса.

– Кто там, Паш? – спросила изнутри Лариска сдавленно-интимно, должно быть, жуя.

Черный Пашкин силуэт появился в желтом прямоугольнике дверного проема.

– Да это… коты! это… вон он, гад! – отрапортовал Пашка. Лариска залилась хохотом, и дверь захлопнулась.

Вика все это время скрывалась за креслом. Она боялась, что ее ослепительный парик торчит-таки из-за его спинки. Упала она удачно: только руки запачкались да сумочка куда-то отлетела. Когда Пашка скрылся, Вика сумочку нашла и обтерла ее носовым платком. Рисковать еще раз она не желала – так недолго и шею сломать.

Она лишь секунду видела то, что происходило за стеклами, полузамазанными зеленой краской. Эта картина, как моментальный снимок, запечатлелась в ее памяти. Картинка довольно невинная: домишко оказался не банькой, а складом, сплошь заставленным пыльными коробками. В центре склада, под лампочкой, располагался стол. Уединившиеся от шума, Пашка с Лариской пили там шампанское из красных кружек “Нескафе”. В момент Викиного падения Пашка откусывал белыми оскаленными зубами от целой, грубо очищенной палки копченой колбасы. Дома он никогда не позволял себе такого дурного тона. Другую такую же палку он отбирал у Лариски. Лариска палку не отдавала, а хохотала, широко распахнув рот и задирая над столом ногу в грязном сапоге.

Вульгарность увиденной картинки, позор падения и ощущение противной нечистоты наскоро вытертых ладошек довели Вику почти до тошноты. “О Боже! Ведь я на помойке! – опомнилась она. – До чего я опустилась, до чего дошла! А если бы вдруг здесь оказался Смоковник и все увидел?”

Она торопливо зашагала прочь, надеясь выбраться к Коммунистическим баням. Проходя мимо садика со скульптурами, она на минуту остановилась. Здесь было тихо и безлюдно – подъезды Сумасшедшего дома выходили на боковые фасады, первые два этажа занимала музыкальная школа. Вика поднялась по крутым лестницам, где давно никто не ходил, с отвращением обернулась к складу “Спортсервиса” и вдруг остановилась. Невзрачный домишко лежал перед ней как на ладони. Он походил на уродливую игрушку. Отсюда, с высоты второго этажа, было видно, как его освещенные окна доверчиво демонстрируют ряды коробок и что-то мелькающее, желтое – конечно же, свитер Ларискин. Отсюда все отлично видно! Вернее, не видно ни черта, потому что далеко. Вот если б зрение было получше…

Новая мысль озарила усталый Викин мозг. Она довольно бодро миновала Сумасшедший садик, покосилась на сытую, недавно отреставрированную спину спортсменки с полотенцем, на пахабную морду дельфина и направилась к высокой арке, ведущей на проспект Берзиня. Мощная арка была забрана чугунной решеткой. В сумерках холодно отблескивали ее несокрушимые чугунные пики и стайки вертлявых чугунных завитков. Вика налегла на решетку (в ее центре была калитка, обрамленная чугунными лаврами) и попыталась вырваться наружу. Не тут-то было! Решетка только кандально загремела, а болтавшиеся с другой ее стороны, на воле, на проспекте Берзиня хилогрудые тинейджеры встретили Викины усилия мерзким гоготом.

Вика отскочила от решетки: “Запаяли калитку толстопузые!” Она именно так представляла себе респектабельных жильцов сумасшедшего дома. Она даже пожалела, что ее не сопровождает сейчас толпа боевых матросов, лихих красногвардейцев и анархистов в кокаинистическом бреду. Давным-давно в детстве она видела фильм, где подобная толпа разнесла в пух точно такие же чугунные ворота – кажется, Зимнего дворца. Но поблизости не обнаружилось ни одного матроса, ни даже кокаиниста, поэтому Вике пришлось брести через пустырь к тому проулку каким она сюда въехала. Черное пятно обиды снова расползалось в душе. Судьба ее свершилась, ее предали. Ее соперница сейчас хохочет и задирает ноги вон за той железной дверью, а она, Вика, бредет униженная, с сумочкой, вывалянной на помойке, с грязными руками, в дурацком парике. Все кончено, и от этого стыдного, липкого нельзя избавиться. Это с ней случилось. Это не сон.

Вдруг Вике показалось, что на парковке перед сумасшедшим домом стоит меж изящных иномарок рыжеватый “Москвич”. Не может быть! Он ведь высадил ее у забора и развернулся… Мало ли на свете рыжеватых “Москвичей”? но этот точно такой же! Вике стало интересно, и она нарочно прошла вдоль парковки. Так и есть, он! Рыжеватый, а на водительском месте видна лысая голова. И очки посверкивают. Неужели он все время тут был? И видел все ее штучки на помойке? Ужас какой! Но для чего он остался? Конечно, влюбился. Болван! Сейчас начнет приставать, звать к себе чай пить. Будет рассказывать, до чего он одинок. Вот еще напасть… Вика губастого незнакомца приготовилась резко отшить. Мало она натерпелась сегодня, хотя бы от тех же восточных брюнетов!

Надменно прошла Вика мимо рыжеватой машины, набрав в легкие воздуха для решительного отпора. Губастый и головы не повернул в ее сторону. Не посигналил. Даже не улыбнулся. Его лицо было неподвижно и бессмысленно, как у гипсового пионера. Болван! Вика гордо слушала чавканье своих каблучков по грязи. Еще тишину нарушал одинокий, вселенски-гулкий лай мастиффа, во тьме фигурой из Сумасшедшего дома.

– Пусси! Пусси! – ворковала фигура, шаркая где-то далеко ногами по щебенке. Громадное собачье тело металось, рыскало, вынюхивало что-то в садике, среди стриженных кустов и белотелых скульптур. Было в этой картине нечто величественное и зловещее. И эта собака, и громада Сумасшедшего дома с мерцающей малиновой лампочкой на шпиле, и убогий домишко, где ее муж изменял ей в эту минуту, и странный человек, застывший в рыжей машине – все пугало и озадачивало Вику. Ей стало холодно и одиноко. “Пропади пропадом это гиблое место! Ноги моей здесь больше не будет”, – думала она, выбираясь наконец к Коммунистическим баням.

Глава 6

Компас, фляжка и бинокль.

К шести вечера она была уже на месте. Прогнозы сбылись: похолодало. Лужи замерзли, грязь застыла комьями, несколько колючих созвездий украсили зеленоватое небо. Вика оделась соответственно погоде. Восточные брюнеты могли отдыхать: на ней были спортивные шаровары, драный Пашкин пуховик, висевший огромным мешком, и черная лыжная шапочка с эмблемой Блошиной горки. (Фирменная символика горки была уже разработана – сделаны шапочки, шарфы и кружки с изображением лихо застилизованного – если не знаешь, ни за что не угадаешь, что это! – парящего орла. Кстати, и Блошиную горку по этому случаю предполагалось переименовать в Орлиную). Перчатки Вика тоже не забыла. Теперь ей даже казалось, что она перестаралась с экипировкой – в пуховике было парко, будто грелка лежала за пазухой. Зато Вика получила безупречный облик немного чокнутой спортсменки-энтузиастки неопределенного возраста. Косметику побоку, а носик сам собой порозовел от свежего воздуха. Чучело чучелом!

Вика сделала пару кругов трусцой по садику Сумасшедшего дома, поприседала и вприпрыжку, делая круговые движения руками, поднялась по одному из извилистых маршей лестницы Фонтебло. Ступеньки были очень высокими и неудобными, зато Вика оказалась на уровне второго этажа, у намертво заколоченной задней двери музыкальной школы. Дверь скрывалась под сенью мощной арки. Хорошее это было местечко – темное, никем не посещаемое. К тому же балюстраду лестницы украшали не только массивные репообразованные вазы, но и две скульптуры: с одной стороны стояла сборщица винограда, а с другой – чабан в обществе не менее пухлых баранов, грозно вставших на дыбы. Здесь было где укрыться. Вика выбрала более внушительную группу с баранами. Филиал “Спортсервиса” лежал прямо перед ней, и окна просматривались отлично. Если сюда не забредет какой-нибудь пес вроде вчерашнего мастиффа, она устроится не без комфорта.

Сизый “Сааб” появился довольно скоро. Как и вчера, выпрыгнул из него Пашка с пакетами, и Лариска захохотала по-вчерашнему заливисто Вика не спеша достала из бездонного кармана пуховика театральный бинокль в кожаном футляре – ее собственный – и навела его на резкость. Возвращаться к Сумасшедшему дома Вика еще вчера зареклась. Но вдруг в самом деле на складе понадобилось срочно отобрать теннисные мячики для Блошиной горки, как сообщил ей наутро бледный от недосыта Пашка? А с Лариской все несерьезно, просто трахалки мимоходом? Вика загадала: если эти двое сегодня снова притащатся на склад, она объявит Пашке, что все знает. Пусть он либо бросит шашни с Лариской, либо убирается к черту. Вика не сомневалась, что влекло Пашку к этой растрепе: хорошие Викины манеры и уровень ее интеллекта были довольно утеснительны для спартанца, воспитанного на суровой круглосуточной гребле. Но Пашка ушел из большого спорта целых десять лет назад и имел массу времени и возможностей пообтесаться. Он, казалось Вике, и обтесался, но теперь видно стало, как дорога ему возможность по-простецки кусать зубами палку колбасы, пить шампанское из немытой кружки и бесцеремонно щипать могучей рукой бабью ляжку. Любопытно, что, живя с Викой, Пашка ни разу не пробовал вернуться к подобному гусарству и даже не заикался об этом. Вика из любви к нему, конечно, позволила бы проделывать все эти штуки, когда никто не видит, но она не подозревала о потаенных потребностях мужа. Если дело только в этом, то ничего еще не потеряно. Но если Лариска своей бульдожьей пастью крепко впилась в Пашку, тогда… А вот тогда и посмотрим!

Засветились полузамазанные окошки. Вика увидела в бинокль знакомые ряды ящиков, выдвинулась еще дальше из-за гипсовой бараньей морды и поймала взглядом угол стола с кружками и тарелкой плохо различимых объедков. Отлично!.. О нет, ничего отличного: Пашка с Лариской прямо в куртках застыли рядом с неприбранным столом в долгом поцелуе. Викино сердце сначала сжалось, потом скользнуло куда-то в глубину, будто растаяло. Те двое все никак не могли оторваться друг от друга. Да, это уже не колбаса палками! Это плохо. Очень плохо. И с каждой секундой затяжного поцелуя делалась все хуже – Вике, во всяком случае. Наверное, там, под пыльной лампой, как и вчера, заливается сейчас Хулио Иглесиас, и время летит незаметно, и Лариска – вамперично высасывает, выбирает жадными губами из бедного Пашки румянец, силы и жизнь. Вот она, не отрываясь, одной рукой продолжая держать его за шею, другой наполовину стащила с себя куртку. Мелькнуло что-то ядовито-голубое (она, должно быть, носит только яркие сигнальные цвета). Они оба побрели в обнимку куда-то вправо и в глубину склада, продолжая целоваться. Да не бывает в природе таких долгих поцелуев! Вика сама пошла вправо, натыкалась на толстопузые вазы балюстрады, но не отрывалась от бинокля. Злое ядовитое острие все глубже и глубже входило в нее. Она преследовала этот поцелуй, а он все длился, брел вдоль серых рядов коробок, иногда, как она здесь на вазы, натыкался там на бетонный столб или стену, возвращался к замусоренному столу и снова отходил в невидимую дальнюю полутьму. “Все пропало, все”, – подумала Вика без всяких слез, слабея от ужаса. Она могла бы пережить многое: незамысловатое спанье по пьянке, тайные пирушки, какой-нибудь товарищеский междусобойчик в баньке с девочками. Но этот бесконечный поцелуй, это слепое, как в трансе, самозабвенное блужданье вдоль ящиков ее уничтожило. Она угасала, меркла, но не могла оторваться от бинокля. Она почему-то вспомнила, что переживающие клиническую смерть видят себя со стороны и как бы сверху, как она сейчас видела поцелуй. Непонятно почему, но она решила, что уже умирает. Она совершенно забыла где она. Ничего не было в мире, кроме ее пытки и тех двоих за полузакрашенными зеленой краской стеклами.