Текст книги "Кто стучится в дверь"

Автор книги: Светлана Чехонадская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

– А с тобой пошел.

– А со мной пошел. Причем, сам как-то прикипел. Интересно ему было, что я историк, расспрашивал меня много, часто говорил, что тоже хотел бы учиться дальше. К себе приглашал. Я ведь не москвич. А сейчас сессию завалил, – парень вздохнул, – так вообще из общаги выперли… У меня есть жилье в Сергиевом Посаде, но туда не сильно поездишь-то… У него в Клязьме кантовался. Или по девчонкам. Мне настоятель после всех этих событий сказал: «Живи, пока сессию не пересдашь. Это ради Игоря». Но чего-то меня ломает в университет возвращаться… Кем быть потом? Учителем истории?

– Значит, последнее время ты жил у него в Клязьме? – уточнил Борисов.

– Ну, не все время. Дня два в неделю… Девчонок-то у меня, честно говоря, много…

– А у него?

– Что у него? – переспросил Григорий, потом понял, улыбнулся краем губ. – У него не было. Он считал, что иконописец должен быть девственником.

– И был? – удивленно спросил Борисов.

– А я откуда знаю? Я не расспрашивал. Знаю, что баб вокруг него никогда не было. И мы не вели с ним разговоров на эту тему. Если бы вы его знали, вы бы поняли, о чем я. Невозможно было представить такие разговоры в его присутствии…

Борис помолчал. Логику девственников он понимал плохо – и это было плохо для дела, которое ему предстояло вести.

– Это ведь ты обнаружил труп? – спросил он. Лицо парня исказилось на секунду, но он быстро взял себя в руки.

– Да… Самое ужасное, что я где-то час ходил по дому, музыку включил, приплясывал, а он в это время лежал в мастерской… Ужас… Кровь, наверное, еще струилась!.. Я мог вообще не зайти туда до утра! Ночевал бы с трупом! Сроду я не совался в его мастерскую! Но у меня гвоздь в ботинке вылез, мне нужен был молоток… Это самый страшный день в моей жизни! – парня по-настоящему передернуло.

– Ты сразу понял, что он мертвый?

– Я подошел, попытался его перевернуть… Потом стал орать, выбежал на улицу. Между прочим, в крови испачкался! И, помню, бегу к телефону-автомату, а сам думаю: «Я в крови, мои следы теперь на месте преступления, вдруг меня обвинят в его убийстве!» У человека башка даже в такие моменты пашет…

«Какой откровенный парень, – подумал Борисов. – Или играет в откровенного».

– Как еще ума хватило ничего не застирывать! – продолжил Ледовских. – Потом оказалось, что у меня алиби. Там большой промежуток между электричками. Первая после перерыва пришла в пять тридцать…

«Это если ты на электричке приехал» – мысленно возразил Борисов.

– А в электричке, как специально, одного приятеля по университету встретил, – быстро глянув на него, добавил Ледовских.

– Я так понимаю, это ты оценивал, пропало ли что-нибудь из дома? – спросил следователь.

– Ничего не пропало. Да и нечему пропадать было.

– А картины?

– Картин не было. Были две доски не дописанные. Их ценность весьма специфическая. Это ведь не старинные иконы…

– А старинные он не собирал?

– Да что вы. Нет, конечно… Нищий он был. Самый настоящий нищий… И не общался ни с кем, кроме церковных. Тот, кто его убил – подонок последний! Я думаю, это случайный человек. Наркоман какой-нибудь. Вот он за Игоря в ад попадет – точно!

– Игорь ничего не предчувствовал?

– Да нет! Я же говорю – это случайный человек на его дом напоролся. Какое тут предчувствие?

– А письмо? – спросил Борисов. Ледовских немного удивленно помолчал. Было видно, что он сразу понял, о чем речь, но такой поворот разговора застал его врасплох.

– Вы имеете в виду это идиотское послание с угрозами? – на всякий случай уточнил он.

– Да. Которое с мышьяком, – сказал Борисов.

– Почему с мышьяком? – снова удивился Григорий.

– Потому что там был мышьяк.

– Что-то я такого не помню.

– Ну, не помнишь и не помнишь… Но там был мышьяк. Ты, вообще, как о нем узнал? Письмо было адресовано твоему брату.

– Да ведь это я участковому о письме рассказал! – возмущенно сказал Григорий. – Игорь его из Москвы привез, с квартиры своей. На столе оставил. Я прочитал, сказал ему: «Ты что! Надо заявить немедленно!» Он отмахнулся. Но насчет мышьяка я не уверен… Правда, он конверт на квартире оставил. Может, яд там остался? Но вряд ли… Мышьяк он бы заметил.

– Ты имеешь в виду порошок? Думаешь, он бы тебе о нем обязательно рассказал?

– Я имею в виду мышьяк! – твердо повторил Григорий. – Он бы не назвал его порошком. Он бы его узнал обязательно!

– Почему это?

– Да он знает, как мышьяк выглядит!

– Откуда?!

Ледовских удивленно выпучил глаза, как бы спрашивая, кто из них сошел с ума – он или следователь.

– Да он мышей постоянно травит! – Парень поднял плечи до ушей, демонстрируя, что вопрос кажется ему глупым. – У него этого мышьяка – килограмм, наверное, на полках стоит. И потом он аурипигментом картины свои расписывает. Краска такая, специально для икон. А это ведь тоже мышьяк. Только золотистый такой… Да он в химии сек, дай Бог!

– Понятно… Само письмо его не насторожило?

– Нет. Там бред какой-то был… Мы подумали, что это кто-то балуется. Дети… Но все равно я участковому его отдал. На всякий случай…

– Ладно… – Борисов вздохнул, дописал последние слова, поставил точку. Потом он передвинул бумагу на другой край стола, чтобы Ледовских подписал ее.

Уже через два часа копия этой бумаги, проделав путь в несколько километров, легла на стол Григорьева. Тот отложил бы ее на денек-другой, но полковник Левицкий еще в понедельник просил ознакомить его именно с показаниями брата убитого художника. «Сгоняй к шефу» – сказал Григорьев стажеру, протягивая прозрачную папку с написанным от руки текстом.

Левицкий отхлебнул (как и представлялось Анюте) чай из стакана с подстаканником, внимательно прочитал принесенные показания и от удивления чуть не поставил подстаканник мимо стола.

«А не пошутила ли Анюта?» – такая у него пронеслась мысль. Слишком уж расходилось рассказанное ею с этим текстом, буквально-таки излучающим искренность и желание помочь следствию.

Ольга Васильевна Катаева заметила, что за ней следят, в Сокольниках. Она вышла из салона красоты, все еще бурля по поводу ссоры с парикмахером, и обратила внимание на «фольксваген», который видела часа три назад возле собственного дома. В машине сидел молодой человек с очень широкими плечами. Было не понятно, действительно у него такие плечи или широкими их делает пуховик. Зато было сразу видно, что молодой человек и не думает скрывать свой интерес к Ольге Васильевне.

– Давно этот здесь стоит? – спросила Ольга, садясь рядом со своим шофером.

– Какой этот? – с акцентом спросил шофер. Он у них был молдаванин (хотя сам называл себя румыном), и работал не только шофером, но и нянькой, садовником, дворником, посыльным… В последнее время денег стало меньше, и штат прислуги заметно поубавился.

– Ну вот этот! – сразу закипела Ольга. – Вот этот! Ты не видишь, что он за нами с утра ездит?!

– Да? – удивился шофер. – Ну что, куда теперь?

Все словно сговорились против Ольги Васильевны. Все, все крутились вокруг нее, встречались ей на пути, просто проходили мимо с единственной целью – раздражать, портить жизнь. Даже лучший парикмахер, победитель международных конкурсов, получающий от нее сто долларов по прейскуранту и сто – на чай, даже он специально уложил ее как-то так, что лицо стало толще, и старее, и отечнее. «Ну неужели даже за сто долларов я не могу получить ту укладку, которую хочу?! – кричала она, отпихивая руку администратора с холодным и совершенно невкусным кофе (растворимым! растворимым!! за такие деньги – растворимым!!!) – Даже на муниципальных курсах для парикмахеров, где они практикуются на ветеранах войны, укладывают лучше! Да что же это за страна! Ну когда-нибудь здесь будут работать?! Не болтать, не строить из себя Жаков Дессанжей, а работать!!!» – так кричала Ольга Васильевна, не работавшая в своей жизни ни единого дня.

«Вот сука! – беззлобно сказала маникюрша массажистке. Обе сидели за стенкой и, хотя все слышали, были для Ольги Васильевны недоступны. – Рожа, видите ли, отечная! Опять ботоксом обкололась, вот у нее отеки в глаза и пошли!» «Луноликая наша!» – ответила массажистка маникюрше, и они уткнулись носами в массажный стол, чтобы вдоволь насмеяться.

Надо сказать, что с такими скандалами Ольга Васильевна выходила из своего салона красоты очень часто, и здесь уже к этому привыкли. Ее крики не отражались на размере чаевых, к тому же, больше половины клиентов салона обладали точно таким же, как у Катаевой, характером. Администратор понимала, что за укладку в двести долларов человек имеет право покричать вволю. Здесь уважали только таких посетителей: очень редкие вежливые, забредающие сюда по рекламе, сразу же просвечивались насквозь со всеми своими полупустыми карманами (глаз у администратора был рентгеновским) и на их испуганный отказ сделать еще и маникюр с педикюром (шестьдесят долларов плюс девяносто) весь салон презрительно цыкал.

Деньги доставались всем этим парикмахерам, массажистам и маникюршам нелегко, и деньги в итоге не очень большие (все-таки очередь в салон не выстраивалась), но их представления о том, что и сколько стоит, стало каким-то вывернутым. Словно бы они по утрам входили в кривой мир, где нарушены законы логики, где не действует таблица умножения и законы сложения. Они перенимали тон своих клиентов и начинали говорить так же, как и те: «Ну не за триста же баксов сапоги покупать! Я же не школьница!» Они верили, что логика мира именно такова, что деньги именно столько и стоят. Но вот что происходило потом, после их возвращения в нормальный мир, где они были все-таки нормальными и небогатыми людьми (в отличие, скажем, от Ольги Васильевны Катаевой) – как-то, наверное, все переключалось в их голове, как-то становились съедобными дешевые окорочка и пригодными для жилья комнаты съемных хрущевок… А ведь вряд ли такие переключения туда-обратно проходят бесследно для психики…

Впрочем, и Ольга Васильевна не так уж безболезненно возвращалась из мест, где она швырялась бумажками в сто долларов… Ее материальный уровень сильно понизился в последние два года.

Каталог «Каррера и Каррера», присланный по почте, даже не был раскрыт (чтобы не расстраиваться), приглашение на презентацию новой коллекции сумок «Луи Виттон» – разорвано (собака при этом получила сильный пинок в зад, чтобы не путалась под ногами) – в глаза Ольге Васильевне глянула бедность.

– К Виталию Сергеевичу заедем? – осторожно спросил шофер.

– Сколько сейчас?

– Три уже.

– Он спит…

«Вот сука! – подумал шофер словами маникюрши, но на молдавском языке. – Пока деньги давал, был хороший муж. Теперь, когда заболел, его можно по боку».

Шофер был неправ. Ольга Васильевна и раньше не любила своего мужа.

– Езжай давай! – крикнула она шоферу. – Что ты стоишь?! У тебя с каждым днем реакции все более замедленные! Если ты в спячку зимой ложишься, так предупреждай заранее!

Шофер растерянно посмотрел на нее. Дорогу им перегородил «фольксваген» с плечистым парнем с рулем.

Аникеев, действительно, прокатился за Катаевой от ее дома до салона красоты. Он бы катался еще, но характер Ольги Васильевны стал ему ясен сразу же. Ругань в парикмахерской доносилась до его открытого окна каждым своим словом, а тут еще маникюрша с массажисткой вышли покурить (удивительно, но про ее трудности, несмотря на разбрасываемые доллары, они уже догадывались и с удовольствием их обсудили). Дальнейшие наблюдения становились излишними. Он теперь знал, что это за женщина и как с ней разговаривать.

– Ты кто такой?! – завопила Катаева, высовываясь из машины. – Ты кого из себя строишь?! Ты думаешь, крутой? Ты? Крутой? Убирай свой драндулет, пока мой охранник не прострелил тебе башку!

– Товарищ молдаванин, смойся на полчаса, – ласково сказал Аникеев шоферу. – А то найдем твою фамилию в списке боевиков Приднестровья…

Шофер натурально испарился. Аникеев немедленно сел на его место.

– Ну ты пожалеешь! – зашипела Катаева, бессмысленно нажимая кнопки на мобильном телефоне. – Совсем уже охамели! Ты кто, вообще? Рэкетир-недоучка? Ты думаешь, на тебя управы нет?!

– Гражданка Катаева, перестаньте мучить свой мобильный, – сочувственно сказал Аникеев. – Вы его сейчас проткнете пальцем! Нормальный телефон в таком случае – ноль два. А вы что набираете? Ну каменный век, ей-Богу! И еще. Снижайте-ка тон, пожалуйста. Я вам не педик-парикмахер. Я, в некотором роде, федеральная служба безопасности. ФСБ.

Катаева отложила телефон в сторону. По характеру она была классической новорусской хамкой, но по происхождению – женщиной из народа, уроженкой Мариуполя. Были кое-какие старые заклинания, которые действовали на нее магически. Такой «сим-сим», закрывающий Ольгин рот, был найден Аникеевым безошибочно. «ФСБ» звучало жутко. Это заклинание только диссидента-либерала может привести в боевое состояние. Ольга Васильевна не была ни диссидентом, ни либералом.

– Что случилось? – прошептала она.

– Пока ничего, – весело сказал Аникеев. – Ну что, передумали звонить браткам? Кто там у вас – солнцевские?

– Да никого у нас нет… – Катаева моргнула, приходя в себя. – Мужу хотела звонить.

– Мужу… Ольга Васильевна, двенадцатого января вы получили письмо на свое имя. По этому поводу вы написали заявление в милицию, правильно?

– Да… А вы какое имеете к этому отношение?

– Такие письма получили многие люди. Мы занимаемся расследованием террористических актов. А эта акция сильно смахивает на терроризм.

– Терроризм? Вот оно что… Ну слава Богу…

– Первый раз слышу, чтобы о террористическом акте говорили: «Слава Богу».

– Вы не так поняли… Я думала, вдруг это конкуренты мужа, еще кто-нибудь…

– Конкуренты мужа? – удивился Аникеев. – Письмо было адресовано вам.

– Мало ли что мне. У нас много имущества на меня оформлено – я и привыкла, что бумаги на мое имя приходят. Из налоговой, по поводу машин, еще откуда-нибудь…

– А у вас не возникло подозрения, что это письмо написал ваш муж?

– Виталий?! – Она испуганно посмотрела на него. – С чего это он будет писать такие письма?!

– Там были слова про кровь…

– Я не помню. Какие слова?

– Что вы отравили кому-то кровь…

– Ну, и при чем здесь Виталий?

– У него лейкемия, кажется?

– А я что, виновата, что ли?

– Иногда у тяжело больных людей меняется психика.

– У него нормальная психика! – Катаева возмущенно передернула плечами. – Что вы выдумываете?

– Значит, мужа вы не заподозрили ни на секунду?

– Конечно! Ни на секунду!

– Хорошо. – Аникеев повозился немного, достал из кармана пуховика довольно мятую бумагу, протянул ее Катаевой. – Вот список людей, которым тоже пришли такие письма. Просмотрите, пожалуйста… Может, кто-то из них вам знаком.

Ольга Васильевна взяла бумагу (руки ее немного дрожали), несколько секунд смотрела на нее совершенно бессмысленно, потом внезапно побледнела.

– Александров – распространенная фамилия, – прошептала она. – Кто это? Депутат? Тот, что по телевизору?

– Именно.

– Да, тогда я знаю… Александров Женя… Евгений Владимирович… Это бывший партнер моего мужа… – Ольга заметила, что человек в пуховике вздохнул при этих словах. – Он тоже получил такое письмо? Значит, это не терроризм?

– Еще знакомые есть?

– Нет, больше нет… У меня мало знакомых… Я все время сижу дома…

– Вы давно знаете Александровых? Дружите с ними семьями?

– Мы не дружим! Я их вообще не знаю. Евгений Владимирович был партнером Виталия еще до того, как мы поженились. Раньше… Они начинали вместе, но потом разошлись. Мне Виталий его по телевизору показывал, говорил…

– Что говорил?

– Ну…

– Что говорил? – жестко спросил Аникеев.

– Мне показалось, они расстались не в очень хороших отношениях… Виталий считал себя обманутым… Но это обычное дело! У них у всех рано или поздно портятся отношения, понимаете?

– Значит, семью Александровых вы не знали?

– Нет!

– Жену не видели?

– Я же говорю: я его самого видела только по телевизору.

– Ольга Васильевна, постарайтесь вспомнить, пожалуйста, что именно говорил ваш муж, когда показывал вам Александрова.

– Да вы у него спросите!

– Спросим. А вы все-таки постарайтесь вспомнить.

– Он сказал… Он сказал, что помогал Александрову, и за это теперь страшно наказан… Да…

– Чем наказан?

– Я не знаю!

– Его преследует милиция?

– Нет!

– Он разорился?

– Нет, что вы! У нас стало меньше денег, это правда, но это потому, что он отошел от дел. Капает там что-то, тысяч десять в месяц, но нам мало, мы привыкли к другим доходам. У меня дом только солярки на тысячу долларов съедает, школа сына – полторы тысячи… Собака должна парную телятину есть… Десять тысяч мало, понимаете?

– Конечно, понимаю, – не удержался Аникеев, но Катаева не услышала его иронии: лишь кивнула, благодаря за сочувствие. – Тогда чем наказан? – спросил он. В этот момент мысль о болезни появилась у него в голове, но только в качестве бреда. Нельзя же всерьез полагать, что может существовать прямая связь между какими-то делами и лейкемией! Правда, в этом деле много потусторонних вещей… Вампиры, алхимический знак мышьяка, теперь вот некое наказание… Черт побери! Уж лучше бы гексаген, чем этот мышьяк! Тут он, впрочем, немедленно сплюнул…

– Все развалилось! – прошептала Катаева, закрывая лицо руками. Руки были немолодые, хотя и ухоженные. «Натуральная блондинка-то, – подумал Аникеев. – Кожа тонкая, стареет быстро…» Ему вдруг стало ее жалко. Живет такая птичка райская, обещан ей покой, цветистые ветви, плоды всякие без ограничений, а потом – хлоп! Разве она виновата, что такая? «Давай жалей! – развеселился внутренний голос. – Твоя жена, вообще, когда-нибудь маникюр в дорогом салоне делала? Нашел, кого жалеть!»

– А не мог Виталий Сергеевич иметь в виду свою болезнь? – спросил он. – Не считал он ее наказанием за какие-то совместные с Александровым грехи?

Он думал, что Катаева снова возмутится, но она лишь слабо кивнула головой.

– Если он говорил серьезно, то, скорее всего, это и имел в виду… – произнесла она. – Виталий – очень сильный человек, боец. Его ничто не может надломить. Ничто из того, что зависит от людей, от него самого. Он много раз поднимался, начинал с нуля и никогда не отчаивался… А тут… Он сказал это без всякой надежды… Словно смирился, что ничего нельзя поделать. Я думаю, он говорил про болезнь.

– Он имел в виду… – Аникеев запнулся. – Что его наказал Бог?

– Я думаю, да.

– Он верующий?

– Крестился, когда узнал о диагнозе…

– А какую помощь он оказывал Александрову, не рассказал?

– Нет, что вы! Он мне о делах вообще ничего не говорил!

«Ну да, – внутренне согласился Аникеев. – Иначе ты бы лучше знала жизнь…»

– Ольга, – сказал он вслух. – А вы показывали мужу это письмо?

– У меня же его милиция изъяла.

– Но рассказывали?

– Да, конечно. Я хотела посоветоваться.

– Что он посоветовал?

– Он сказал, что уже заплатил за все… И чтобы я не беспокоилась.

– Значит, он понял, о чем говорилось в письме?

– Значит, понял…

«Ну и ну! – Аникеев угрюмо вздохнул. – Все поняли! У каждого своя версия! А мне что делать?»

– Может, все-таки терроризм? – с надеждой спросила Катаева.

… К окнам прильнул весь салон красоты. Она это видела. Она знала, что сейчас в салоне нет ни одного клиента, и они рады хотя бы такому развлечению: ее допросу после всего этого крика и швыряния чашек с кофе. «Радуйтесь!» – злобно подумала она.

Мир, действительно, рушился. Бедность, бедность… Ведь потом будет девять тысяч, потом восемь… «Ох и времена настали! – пряча глаза, сказал Глыба. – «Промэкспо», вообще, соскочило! Выкупили нашу долю, мы даже пикнуть не успели! Там такие дяди вмешались!..» Как жить? Было бы хотя бы тридцать лет! Ах, какая она была в тридцать! Виталий тогда потерял дар речи. Увел ее у такого любовника – по черной икре любовника, вот какого… Сказал: «Таких ног не бывает! Такие ноги противоречат всем законам анатомии!» Тот, что по черной икре, полез в драку, но ему шепнули что-то на ушко, и рука провисла в воздухе, словно он хотел всего лишь крикнуть «Хайль Гитлер!» «Вот это мой мужчина!» – сразу поняла она тогда. А теперь… Тридцать восемь лет! Старуха! Злорадствуйте теперь! Обсуждайте мое падение!

Салон красоты, прильнувший к окнам, обсуждал не ее, а Аникеева. Кто он такой, было непонятно. Но он всем понравился. «Ах, какой мужичок! – сказала маникюрша. – Плечи-то какие!» «Любовник?» – предположила массажистка. «Да она ему в мамы годится!» – возмутилась администратор. «Жиголо!» – догадалась уборщица. Маникюрша вздохнула.

Вздохнул и парикмахер. Аникеев был и в его вкусе.

* * *

– Ну что? Подведем итоги? – сказал Левицкий, оглядывая подчиненных, сидящих вдоль стола. – Отвратительная работа! К чертовой матери всех гнать, погоны снять, идите работайте охранниками в супермаркете. Там ваше место!

В отделе Григорьева был свой штатный мальчик для битья. Его звали Борис Николаевич. Когда сгущались тучи, Борис Николаевич выходил вперед и так сокрушенно качал головой, что даже самое суровое начальственное сердце смягчалось.

Борис Николаевич был маленький, щуплый, интеллигентный на вид очкарик. Все знали, что у него тяжелые семейные обстоятельства (кто-то многодетный или больной или то и другое вместе). Борис Николаевич был первым кандидатом на получение квартиры (дом уже достраивался) и, следовательно, первым кандидатом на ее лишение. Лишить же Бориса Николаевича жилья мог только человек из гранита, человек-памятник. В Левицком были некоторые признаки каменности, но и они легко крушились, когда маленький и щуплый майор подслеповато вглядывался в него, всем своим видом напоминая о страдающей в этот самый момент семье. Такой номер с участием Бориса Николаевича никогда не давал сбоев.

Он и сейчас двинулся вперед на своем стуле, но опытный Левицкий сразу же погрозил ему пальцем.

– Сиди на месте! – сказал он. – Сдвинешься хоть на миллиметр, пеняй на себя. А лучше выйди! Уйди с моих глаз к чертовой матери!

– Что это он разбушевался? – шепотом спросил Аникеев у Григорьева.

– Вставили ему сегодня, – пояснил тот. Это было правдой.

Гроза пришла откуда не ждали. Ни с того и ни с сего позвонил генерал – заместитель министра. Вяло порасспрашивал о текущих делах и вдруг проявил недюжинное знание истории с письмами.

– Вообще-то, это уголовное дело, – осторожно объяснил Левицкий свою позицию.

– Ты уже достаточно знаешь, чтобы делать такие выводы? – притворно восхитился генерал и вдруг заорал, как на параде. – Вы с депутатом этим поговорили?! Вы у него были?! Он первый получил письмо, у него жену убили, он сам – шишка такая, что ты и не слышал, что такие шишки бывают! Вы уже две недели мудохаетесь, а главному фигуранту даже не позвонили! Это работа?! Нет, ты мне скажи, это работа?!

Вообще-то, Левицкий не любил, когда с ним так разговаривают. Его крутой нрав был известен даже на самом верху. Но он также умел читать между строк: генерал был умный мужик. В серьезных случаях он не кричал, а молчал. «Рядом с ним, что ли, этот депутат сидит?» – подумал Левицкий.

Но в целом, генерал был прав. Первым человеком, получившим письмо, был именно Евгений Александров. Депутат и чиновник. Пароход и человек… Если бы дело ограничилось письмами, к нему бы поехали в первую очередь. Но ведь было еще убийство Ледовских. А Ледовских имел брата, который учится у Мордовских. А Мордовских имеет сына, который мечтает от него освободиться… Такой вот дом, который построил Джек.

– Депутат у нас в списке следующий, – спрятав гонор подальше, сказал Левицкий. – Завтра собирались поехать. Зато появилась новая зацепка – как раз в связи с депутатом. Письмо получил и его бывший друг.

– Бывший друг, – сказал генерал куда-то в сторону. Тот, кто в стороне, наверное, успокоительно махнул ему рукой, мол, напугали подчиненных, спасибо. Дальше они сами. Их ведь пока не подстегнешь, работать не будут. Россия матушка…

Хоть это все и являлось спектаклем, но спектаклем унизительным. Поэтому Левицкий был не в духе. Он проводил взглядом Бориса Николаевича и обернулся к сотрудникам.

– Докладывай! – сказал он Аникееву.

– Следуя вашему указанию, мы, в основном, проверяли, как могут быть связаны между собой все шестеро, получившие письма, – тоном бывалого бюрократа начал тот. (Указание было следующее: «Найди между ними связь, и мы избавимся от этого дела немедленно! Спихнем его обратно, в УВД!») – Насколько я могу судить, некоторая связь существует только между Александровым и Катаевым.

– А этот преподаватель и брат убитого художника?

– Связь менее явная, – с неудовольствием пояснил Аникеев. – Сам этот брат художнику – седьмая вода на киселе, из университета отчислен, да если бы и не отчислен – их там тысяча, в университете. Это вполне может быть совпадением. Что касается сына Мордовских, то это вообще несерьезно. Профессор утверждает, что сын ставил целью довести его до инфаркта, но я поспрашивал соседей: у них через день устраиваются такие концерты, что письмо с мышьяком и угрозами – это цветочки. Они расчленением друг другу грозят, и при этом никакого инфаркта! А ведь интеллигентные люди…

– Но он, тем не менее, получил это письмо! напомнил Григорьев. – Что ж ты делаешь вид, что никаких писем не было?

– Евгений Петрович, – не обращая на него внимания, сказал Аникеев полковнику. – Честно говоря, я не вижу никакой связи между всеми этими людьми. Даже Катаев с Александровым здесь притянуты за уши. Ну, общались они когда-то. Разумеется, делали какие-то дела. А какие дела могли быть в начале девяностых? Не самые законные, правда? Катаев в прошлом бандит. Сейчас он практически легализован, имеет небольшие доли в нескольких бизнесах, но был он бандитом, это абсолютно точно. Ну, вот судите сами: человек два года назад заболел. Страшно тяжелое лечение, почти никакой надежды. Вспомнил Бога, крестился. Подолгу лежит в больнице, все думает, вспоминает жизнь… Там есть что вспомнить, правда ведь? Так постепенно он пришел к мысли, что его болезнь – это наказание за прошлые преступления. Вполне возможно, что самый бурный период его жизни пришелся на годы общения с Александровым. Тот, конечно, депутат, все такое, но мы же не поручимся, что он всегда был с крыльями? Да, некоторая связь есть, но связь-то эта существует только в голове самого Катаева! Умирающего человека. И то – существует только со слов его жены.

– А с ним самим не разговаривали?

– Его к операции готовят… По пересадке спинного мозга. Там должна быть полная стерильность. Ему иммунитет подавляют…

Половина отдела поежилась на своих стульях, словно у людей внезапно заболела поясница.

– То есть ты считаешь, что письма были разосланы бессистемно? – наконец, сказал Левицкий то, что сам Аникеев сказать не решался.

– Да, я так считаю, – твердо произнес тот. – Для нас это плохо, но это так.

– Кто-то балуется?

– Или серийный, – влез Григорьев.

– Мда… – Левицкий помолчал немного. – Но ведь три смерти, ребята, три смерти…

– Какие смерти, Евгений Петрович! Вот ведь в чем вопрос! Старуха, которая не заметила мышьяк, была одинокой женщиной. Поздно вызвала «Скорую», а врачи не стали возиться с пожилым человеком. Это они ее убили, чего уж там… Далее, жена Александрова…

– Правильнее было бы называть первой ее, – вмешался Федор Марков. – Ведь она погибла еще накануне Нового года!

Левицкий нахмурился: вспомнил генерала, кричавшего ему в трубку о том, что депутат Александров первым получил письмо.

– Да хоть первой, хоть последней! – ответил Аникеев. – Если связи нет, то какая разница, в какой последовательности называть? Женщину сбила машина. Преступника ищут.

– Запроси все данные по этому происшествию, – приказал Левицкий.

– Хорошо… Третье преступление: убийство художника. Похоже на случайное нападение отморозков. Парень был абсолютно нищий, сирота, почти ни с кем не общался, расписывал церкви. Блаженный он был. Кому выгодна его смерть? Никому! Скорее всего, было так: они залезли к нему в дом, потребовали денег, он что-то сказал, не заботясь о том, какое это произведет впечатление, а они в тот момент были неадекватны. Вот и все.

Никто в отделе не знал того, что знал Левицкий. Он же о своем знании молчал: не потому, что не верил Анюте, а потому, что не хотел запутывать дело еще больше.

Действительно, связь можно найти между кем угодно и чем угодно. Обладая прекрасным аналитическим умом, Левицкий это понимал, как никто другой. Он был абсолютно уверен, что можно связать одной ниточкой всех шестерых фигурантов. Все они живут в одном городе и хоть раз их дорожки пересеклись – а гигантский архив, хранящийся как раз в здании, где Левицкий работает, сохранил эти перекрестки почти наверняка. Ну и что? Владея огромными объемами информации, поневоле учишься отсекать ненужное, иначе потонешь, уйдешь на дно, запутаешься в этих сетях…

И все-таки, все-таки… Шесть человек получили письмо с мышьяком. Трое из них уже пострадали. Двое сами погибли, а третий потерял жену: как там написано в письме? «Получи удар по самому больному»? А если Катаев не перенесет операцию, будет четвертая смерть… Это что ж за совпадение такое?

Тревожил его и брат погибшего художника. Разумеется, в каждой семье есть свои тайны. Все шестеро, получившие письма, почти не удивились, а как-то объяснили их себе. Левицкий был уверен, что если бы письма получили шесть миллионов, то было бы шесть миллионов объяснений. Да получи он сам такое письмо, что бы он подумал? «Я бы подумала, что это твоя жена!» – призналась ему вчера Анюта… При мысли об Анюте в сердце потеплело.

Да, свои тайны были и у самого Ледовских (даром что блаженный) и у его брата. Но почему такое расхождение между официальными показаниями и суматошной беседой у калитки? У художника все-таки была знакомая женщина. Любовница? То есть не такой уж он девственник? Правда, эта знакомая была секретной. Самый близкий Ледовских человек – брат – не знал ее в лицо, раз принял за нее Анюту. Но почему она была секретной? У женщины есть муж? Но он же сказал: «Денежные дела». Какие денежные дела?! Какие денежные дела мог иметь блаженный и нищий художник с неведомой Ольгой? Она, кстати, молодая? Такая, как Анюта?

Далее, брат Ледовских сказал у калитки, что тот предчувствовал свою смерть, хотя и скрывал это от своей знакомой. «Жалел»! В каком смысле – «жалел»? Понимал, что она расстроится, или знал, что это как-то с ней связано? Сказал он еще, что денег у художника больше нет. Куда они делись? Они у Ольги? Как они к ней попали? Или это не точно, и тогда деньги украли. Но почему он не обратился в милицию? И что означают слова «Больше никаких денег!» Кто и кому платил?!

– У этой Ольги Катаевой, кажется, денежные проблемы? – спросил он у Аникеева.

– Вам бы такие проблемы! – отозвался тот. – Не может женщина уложиться в десять тысяч долларов. Бедняга.

– Давайте скинемся! – предложил Марков. Левицкий вздохнул.