Текст книги "Кто стучится в дверь"
Автор книги: Светлана Чехонадская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)
– Это правда, что вы собираете книги по колдовству? – спросил Аникеев.
– Можно и так сказать, – равнодушно согласился Борис Иванович.
– Тогда какие могут быть претензии к сыну?
– В смысле?
– Вы сказали: «коллеги-сатанисты».
– Я так и думал! – зло отозвался старик. – Приходит такое… официальное лицо в китайском пуховике и начинает навешивать ярлыки!
– Он не китайский.
– Кто?
– Мой пуховик. Он финский.
– Какая разница!
– Ну, тоже получается ярлык…
«А парень не очень похож на милиционера», – вдруг подумал Борис Иванович. Ему захотелось проверить документы, но он снова почувствовал страшную усталость, накрывающую его в любой ситуации, связанной с сыном.
– Я занимаюсь историей Средних веков, – сказал он. – Люди этого периода жили в полной уверенности, что колдовство реально. Ничего особенного в моем увлечении нет. Это не означает, что я сам занимаюсь колдовством или верю в него. Я исследую самую важную часть жизни средневековых людей. Как бы вам это попроще… – (Собеседник смотрел на него немного насмешливо). – Через сто лет историки, изучающие Советский Союз, будут собирать книги по марксизму-ленинизму не потому, что сами будут большевиками, а чтобы лучше понять нас…
– Я и не сомневался, что вы не верите в колдовство, – сказал Аникеев. – Заведующий кафедрой, бывший член партии, надо думать…
– Я и сейчас коммунист. Правда, среди коммунистов встречаются такие мистики, что диву даешься… Дело не в этом.
– У вас проблемы с сыном, – перебил Аникеев. – И вы не сказали об этом милиции, когда вас допрашивали по поводу письма.
– А почему я должен был об этом говорить?
– Но это ведь логично. Вы получаете письмо с угрозами, содержащее к тому же мышьяк…
– Это был мышьяк? – неожиданно оживился Мордовских.
– Да. Вы не знали?
– Откуда? Получив письмо и увидев белый порошок, я вызвал милицию. Меня, как вы говорите, допросили. Все. Откуда мне знать, что белый порошок – это мышьяк? Я не химик, не агроном.
– Но, тем не менее, вы предполагали, что в конверте – яд?
– Не то чтобы сразу яд… Просто удивился, еще несколько секунд смотрел на него и думал: что бы это могло быть? Потом вспомнил какие-то телесюжеты. Про Америку, что ли… Даже пронеслось в голове: могут ли так выглядеть споры сибирской язвы. Как они вообще выглядят?
– Вначале вы увидели порошок? – уточнил Аникеев.
– Да, я же говорю…
– А потом прочитали письмо? Борис Иванович помрачнел.
– Потом я сходил в ванную и помыл руки.
– А потом прочитали письмо? – снова спросил Аникеев.
Мордовских молчал. Аникеев вздохнул.
– Борис Иванович, – сказал он. – Потом вы прочитали письмо, и порошок перестал вас интересовать. Вы решили, что это сделал сын. В таких случаях человеку свойственно скрываться от правды, а не искать ее…
– Это верно…
– Неужели у вас такие плохие отношения?
– Плохие. Он пьет. Он алкоголик.
– Но это не повод желать смерти отцу.
– Он хочет жить отдельно.
– У вас маленькая квартира? Не можете разменяться?
Борис Иванович вдруг взглянул на него с такой злобой, что Аникееву захотелось отпрянуть. Что-то совершенно безумное появилось в старых водянистых глазах.
– Вы рассуждаете как он! – громко сказал Мордовских. – Это моя квартира! Почему я должен менять все, к чему привык? Мне нравится мой дом, он сталинский, в нем крепкие толстые стены, нравится парк, нравятся соседи! Ему тридцать лет, почему он не может заработать и оставить нас в покое? Он ни дня в своей жизни не работал! Вот мне никто не помогал! Я всего добился сам и никогда не требовал у матери, чтобы она решала мои проблемы! Да и что она могла – уборщица, забитая неграмотная женщина?! Я жил в коммуналке, потом в однокомнатной, потом мне дали эту – трехкомнатную. Когда я защитился, да! Писал диссертацию по ночам, брал дополнительные часы, летом ездил в стройотряды – я, доктор наук! Вот как я заработал эту квартиру! А вам! Вам теперь все должны! Все должны!
«Непостижимо! – грустно подумал Аникеев. – Трехкомнатная сталинская квартира, которую можно разменять на две самые что ни на есть полноценные… Ему нравится парк и соседи, при этом он считает вполне возможным, что сын способен отравить его. Человек с такой логикой возглавляет кафедру в университете. Правда, кафедру истории Средних веков…»
– Борис Иванович, – сказал он. – Но ведь сыну было бы удобнее подсыпать вам мышьяк в пищу.
– Его личность полностью разрушена алкоголем, – сказал Мордовских. – Речь об удобстве или разумности там уже не идет… Впрочем… Мышьяк… Это кое-что объясняет.
– Что объясняет?
– В письме была одна неясность… Насчет змеи.
– Теперь этой неясности нет?
– Теперь нет.
– Объясните, пожалуйста.
– Витая змея – алхимический знак мышьяка. Аникеев смотрел на него, немного приоткрыв рот.
– Какой знак? – переспросил он.
– Алхимический. Да вот… – Мордовских нагнулся к портфелю, достал из него роскошную книгу на английском, раскрыл ее на середине и показал Аникееву тусклую старинную гравюру, на которой была змея с раскрытой пастью, пружиной восходящая от земли. – Особо ядовиты его пары. Ну, а поскольку мышьяк входил в обязательную семерку веществ, необходимых для создания золота, этими парами отравилось немало средневековых ученых. Змея поднимается снизу вверх и при этом жалит…
Аникеев помолчал. Трудно было представить что-то более далекое от его интересов, чем эта информация. Но разговор надо было продолжать.
– Получается, что других неясностей в письме вы не увидели? – спросил он.
– Не увидел.
– А вампиры?
– Там, кажется, говорилось, что вампир, наоборот, я? Это почти продолжение нашего недавнего спора. Я тогда сказал ему, что он, как вампир, выпил из нас с матерью все соки.
– А что значит «получить удар по самому больному»?
– То и значит! – почти с отчаяньем произнес Борис Иванович. – Вы представляете, каково это для отца: осознавать, что единственный ребенок желает его смерти?! Да он хотел довести меня до инфаркта, а не отравить! Даже моих познаний в химии достаточно, чтобы понять, что этой дозой человека не убить – это была как раз показательная акция. Ведь он не хочет загреметь в тюрьму. Он хочет, чтобы я умер. А с матерью ему будет нетрудно справиться…
«Ну и ну, – снова подумал Аникеев. – Конечно, не факт, что, разменяв квартиру, они избавятся от своего великовозрастного лоботряса, но все-таки…»
– А ваш сын разбирается во всех этих алхимических знаках? – спросил он.
Борис Иванович в этот момент задумался: он вдруг осознал, что, приди человек из милиции на день раньше, он не стал бы откровенничать на семейную тему. Но вчерашняя безобразная сцена, крики жены, приезд «Скорой», собственные трясущиеся руки, до сих пор стоявшие перед глазами, доконали его, переполнили чашу терпения. «Пусть! – мысленно сказал он. – Пусть!» Аникеев повторил вопрос. Мордовских тяжело качнул головой, словно она была свинцовой.
– Он закончил наш факультет.
– Значит, он тоже историк?
– Какой он историк… Все хотел быть военным… Что это за профессия, объясните! Даже в армию мечтал пойти, еле отмазали… Липовый диагноз, а словно накаркали…
«Жизнь парню испортили», – зло подумал Аникеев. Слова о военных сильно задели его.
– Борис Иванович, – он опять немного помолчал, но потом решил продолжать: – Вы, наверное, не знаете, что и другие люди получили такие же письма.
– Какие люди? – старик удивленно посмотрел на него.
– Вот их фамилии. – Аникеев протянул ему список. – Посмотрите, пожалуйста: может, кто-то из них вам знаком?
Старик надел очки (руки его немного тряслись), прочел все пять фамилий, пожал плечами.
– Нет. Я никого не знаю…
– А вот эта фамилия не кажется вам знакомой?
– Ледовских? Кажется… Да, вы правы, у меня есть студент с такой фамилией. Курсе на третьем… Извините, ради Бога, что не заметил сразу, но студентов-то у меня, сами понимаете… И что: они получили похожие письма?
– Не похожие, а такие же. И тоже с мышьяком. Вы в начале беседы говорили о коллегах-сатанистах. Это правда?
– Это преувеличение…
– И все-таки?
– Был у него период запойного чтения книг гуру Ошо… Это, конечно, не сатанизм, тут я погорячился, меня просто взбесило, что православный человек и вдруг какой-то буддизм! – («Действительно, средневековая нетерпимость! – Аникеев тяжело вздохнул. – Старик много почерпнул из своих книг!») – Года четыре назад… Но на уровне таком, знаете, любительском… Там больше был акцент на сексе. Это направление в буддизме как раз этим и знаменито…
– Буддистов трудно уличить в рассылке мышьяка.
– А вот это заблуждение! Все они миролюбивы до поры до времени! Вспомните Аум Сенрике!
– Разве они буддисты?
– Все сектанты друг друга стоят!
Аникеев молча забрал листок с фамилиями, достал из кармана шапку, натянул ее на голову. Разговором он был недоволен. Можно сказать, что он достиг самых негативных для себя результатов: еще раз убедился, что делом должна заниматься милиция, а не их отдел, и приобрел новое направление, игнорировать которое теперь нельзя ни в коем случае. Аум Сенрике! Ничего себе!
Книги Ошо часто попадались ему на магазинных полках: про их сексуальные техники ему тоже рассказывали. Аникеев не верил, что ребята, которые могут реализоваться в такой веселой вещи, как секс, станут интересоваться мышьяком – зачем им мышьяк, когда есть марихуана? – но как объяснить это начальству? Ведь Мордовских просто процитировал будущее возражение, которое он, Аникеев, услышит на вышестоящем ковре. «Аум Сенрике! – с радостным ужасом произнесет полковник. – Вспомни, как их проморгали! И кто?! Японцы! А нам-то просто Бог велит проморгать что-нибудь подобное!» И закрутится, завертится, пока милиция не найдет этого придурка, не имеющего никакого отношения ни к Будде, ни к Магомету, ни к Рождеству…
Но пока его не найдут, аникеевский отдел обязан копать в восемь рук…
* * *
Все получилось, как она и думала. Стены были просто пропитаны ненавистью – логика подсказывала, что эту ненависть генерирует жена Левицкого. Но как: на расстоянии, из городской квартиры, или где-нибудь здесь под половицей заложена восковая кукла с воткнутыми в нее булавками? Такие истерички, считающие себя потомственными интеллигентками, были, по мнению Анюты, способны на самое банальное колдовство.
У них уже имелась одна общая знакомая – мир тесен! Жена брата парикмахерши, но той парикмахерши, которая раньше работала с той парикмахершей, у которой Анюта раньше стриглась – вот какая близкая знакомая! Кем она приходилась жене Левицкого, Анюта так и не поняла, но ей было доложено через парикмахершу бывшей парикмахерши, что жена «ходила к экстрасенсу и навела порчу».
Будь она впечатлительной, может, и расценила бы недавний диагноз, как действие колдовства. Но она не была впечатлительной.
Анюта была очень разумным человеком. Когда частная врачиха притворно заахала, заохала, когда она ткнула куда-то в снимок и завопила, что «уж не опухоль ли это», Анютино сердце, конечно, ухнуло в ноги, но врачиха поторопилась – ее выдал жадный блеск глаз. Анюта согласилась платить и за эти анализы, и за те, и за гормональное лечение, и за витамины, и за приход в середине цикла, и за приход в конце цикла. «Да, – кивала Анюта. – Да, конечно». А у врачихи глаза горели все ярче. «Эта дура будет ходить ко мне до скончания всех своих циклов, да и потом мы что-нибудь придумаем!» – было написано в этих глазах просто-таки неоновыми буквами.
Ну, и какое же это колдовство? Какая же это порча? Она сняла ее элементарно: сходила к знакомому гинекологу в государственную клинику, и они вдвоем посмеялись над диагнозом, который мог разрушить ее жизнь, хотя ставил целью разрушить только кошелек…
И так было всегда. Любую вещь в жизни можно было трактовать так, а можно было и эдак. Параллельными дорогами текли над Анютиной головой самые разные объяснения ее жизни. По одной колее двигались алюминиевые венцы безбрачия, воронкообразные чакры, а также порчи и пиковые тузы. По другой, как в сказке про Федорино горе, топали конкуренты, менты, налоговые полицейские, жадные врачи, ее собственное упрямство… Какая из этих дорог была более утешительной? Неизвестно.
Но вот во что Анюта верила, так это в злую энергию. Она не думала, что эта энергия способна принести реальный вред (ну, может только приступ мигрени), но то, что она существует и ощущается – в этом она не сомневалась.
Ей было не по себе в Перловке. Левицкий это тоже почувствовал.
– Я сам не люблю здесь бывать, – признался он, когда они еще лежали в постели, наверху, в мансарде. – Здесь было слишком много унижений…
– Унижений?
– Мы ведь начинали здесь жить, пока не было квартиры. Ее родственнички проявились в полной мере… У них в роду мужчины такие затюканные, что невозможно передать. Я пытался бороться, но все кончалось тещиными истериками, вызовом «Скорой», которую непременно нужно было встречать аж на Ярославском шоссе, иначе она заблудится в снегах. Потом я выслушивал ругань врачей по поводу вызова к абсолютно здоровому человеку, потом совал им деньги и снова провожал до Ярославского шоссе… Страшно вспомнить.
– Тюфяк! – сказала она вслух. – Тюфячок ты мой!
– Был тюфяком, – не обиделся Левицкий. – Но, в принципе, здесь уютно. Ты не находишь?
Она перевернулась на живот, чтобы лучше видеть окно. Оно было мутным. Солнце опять не появилось.
– Вечер начинается в одиннадцать утра! – сердито сказала Анюта. – Хоть не просыпайся!
Потом они пили кофе, завтракали яичницей и колбасой, потом искали пиво и смотрели фильм – каждую секунду она ощущала враждебность этих стен.
В общем, в воскресенье, часа в три Анюта объявила, что хочет покататься на лыжах. Левицкий немного напрягся – поселок был полон дачниками, прогуливающими собак.
– Давай в Клязьму смотаемся? – великодушно предложила она. – Там прекрасные горки. Там парк есть красивый, я на картинах видела.
– На чьих картинах? – подозрительно спросил он.
– Художника Ведерникова, – пояснила она.
– Там же еще этот живет… – сказал Левицкий. – Тоже художник… Точнее, жил.
– Ах, да! – произнесла она, опустив глаза: манипулировать людьми Анюта, вообще-то, не любила. – Точно. Ну, там много художников. Живописное место… Место действительно было живописным. Они бросили машину в каком-то тупичке, перед воротами с вензелями, и попытались спуститься по занесенной лестнице вниз, к реке. В итоге, весь путь они проделали на попах, а лыжи и палки летели вслед за ними под надрывный лай невидимой собаки.
– Ух ты! – Анюта, наконец, поднялась на ноги. Под куртку забилась снежная пыль, но зато впервые за два дня она сумела окончательно проснуться. Левицкий уже стоял, проверяя лыжное снаряжение. Кататься ей совершенно не хотелось.
– И где живет этот художник? Ну… жил. – Анюта знала, что память у ее любовника чудесная, но он мог начать ломаться.
Левицкий же давно разгадал ее маневры. Они и позабавили и расстроили его. «Старый я уже, – вот что он подумал еще утром. – Для быстрых разовых встреч гожусь, а вот на сутки – со мной уже скучно. Молодая женщина, избалованная…» Ему было немного стыдно за свой дом. Анютина квартира, где они обычно встречались, была хорошая, современная – старая дача, конечно, ей проигрывала. Можно представить, какой коттедж был у этого, предыдущего – аудитора… Левицкий до сих пор не мог понять, как это у них все завязалось.
Он тогда просто влюбился – сразу. Можно сказать, ошалел. Он ехал домой, пропуская мимо ушей монотонное брюзжание жены, а сам думал: ну как так! Как это возможно: в сорок два года влюбиться с первого взгляда! И потом на Красном море, оказавшемся Ледовитым океаном (один раз даже выпал снег, правда, их утешили, что это впервые за последние пятьдесят лет и, мол, даже Саудовскую Аравию задело краем этого уникального циклона), он ходил по местам, которые она описывала им в своем офисе, и все представлял себе, как она сюда приезжала, как ныряла, какой была при этом упругой, загорелой, красивой, веселой…
Еще он представлял ее в занесенном снегом городе, готовящей салат оливье – разумеется, его любимый – да все его любят, чего тут стыдиться! – и ему до боли в сердце хотелось в зиму. В настоящую зиму, русскую, а не эту – нелепую и жалкую, как студент университета Патриса Лумумбы в казенной шапке из искусственного меха.
Левицкий приехал в Анютину фирму на следующий день после возвращения из Египта. Он открыл дверь машины, взял с переднего сиденья букет роз, высунул ногу, чтобы выйти, и тут вышла она сама: в норковой шубе, без шапки, с распущенными волосами, красивая до невозможности…
– Вы ко мне? – растерянно спросила она. Вопрос был дурацким: почему обязательно к ней? – но Левицкий-то был военным только по документам, а по внутренней номенклатуре их конторы он был аналитиком, и потому прочел этот вопрос, как надо. Он понял, что и она думала о нем, кроша этот свой оливье, так что не зря он загадывал желание в новогоднюю египетскую ночь («Какой у тебя романтический вид! – ехидно сказала жена. – Явно это мечта о новой машине!» В одном пособии на семейную тему она прочитала, что самое одухотворенное выражение лица бывает у мужчин тогда, когда они думают примерно следующее: «Интересно, какой номер у этого болта, которым прикручена эта штуковина?» – и теперь постоянно демонстрировала свою осведомленность).
… – О чем задумался? – спросила Анюта и стряхнула снег с его лысой головы. – Пытаешься сообразить, как уйти от ответа? Кто же поверит, что ты не помнишь адрес этого несчастного художника, если хоть раз видел его написанным на бумаге!
– Какие же вы все проницательные! – восхитился Левицкий. – Именно об этом я и думал! Правда, хотел соврать, что вспоминал, как мы с тобой впервые встретились. Но побоялся, что ты мне не поверишь.
– Ты прав, я не верю…
– А вот я считаю, что женщине идет быть доверчивой!
– А вот я считаю, что это шовинистическое заявление!
– Шовинистическое! – он развеселился, перехватил ее руку, прижал к губам. – Ладно… Улица художника Сурикова, дом шесть… Здесь что: все художники?
– Неужели тебе не интересно?! – возмутилась Анюта, вырывая руку. – Серийный убийца, как в голливудском фильме! Потом он будет слать еще письма, потом потребует, чтобы ты вышел на связь, потому что только ты способен стать для него настоящим противником! Потом ты раскрываешь это дело и становишься генералом! А? Плохо, что ли?
– Все ясно! – засмеялся Левицкий. – Ты хочешь стать генеральшей!
– Какая башка у человека! – уважительно ответила она. – Ну насквозь женщин видит!.. Товарищ! – крикнула она мужчине, неторопливо бредущему вдоль берега реки в сопровождении кавказской овчарки. – А где здесь улица художника Сурикова?
– Это где парня хулиганы зарезали? – охотно остановился человек. – Да вон, как подниметесь, второй поворот налево. И там дом в глубине, зеленый такой.
– Неспокойно у вас! – сочувственно сказала Анюта.
– Да куда там! – возразил человек. – Впервые такое. Сколько живу, сроду не слышал, чтобы кого-то зарезали! Нет, ну бывают, конечно, разборки, бывает и постреливают, но это братки всякие. А тут художник! Святой человек, между прочим, был. Церкви расписывал. У нас тут строят… богатые… Все хотят грехи замолить. Интересно, да? Сначала воруют, убивают, а потом церкви строят… Но нет, Бога не подкупишь!
– Пойдем, – Левицкий недовольно потянул ее за рукав.
– Женя, не мешай! – очень серьезно сказала она. – Тебе не нравится, что я играю в следователя? А если мне это интересно?
– Я ревную. Не люблю, когда ты разговариваешь с мужчинами… – растерянно улыбнувшись, ответил он.
Было не понятно, прикидывается он или говорит правду. Анюта сердито подняла свои лыжи, стала их чистить варежкой…
Мужчина кинул овчарке палку. Она побежала, смешно увязая в снегу.
– Говорят, сатанисты зарезали! – как бы в никуда сказал мужчина.
Левицкий повернулся в его сторону. Сегодня утром ему звонил Аникеев и честно доложил о своем разговоре со стариком-профессором. Упор был на сына-буддиста и Аум Сенрике, но это слово, которое произнес мужчина с собакой, тоже прозвучало в телефонном разговоре и теперь неприятно поразило Левицкого.
– Пошли обратно, – быстро сказал он Анюте. – Ты хочешь кататься, как я – полоть картошку… Давай свои лыжи, я понесу…
– Мы идем туда? – все еще обиженно спросила она, пытаясь догнать его.
– Там нечего делать. Вернемся в Перловку, фильм посмотрим…
– Можно заехать в местное отделение милиции!
– Сегодня воскресенье.
– Давай зайдем к участковому, поговорим с соседями.
– Анюта! И тебе и мне завтра на работу! Давай отдыхать!
– Ну нет! Теперь уже из принципа! – Она стала карабкаться по склону, стараясь не попадать ногой на скользкий бордюр лестницы.
Наконец, залезла, прошла, задыхаясь, мимо машины, вот первый поворот налево… «Анюта! – крикнул Левицкий. – Я не пойду!» Вот второй поворот, вот сосны, покрытые снегом, вот бездомная собака прижалась к ногам, чтобы Анюта не дала ее в обиду псам, беснующимся за заборами.
Анюта встала перед калиткой, немного испуганно глядя на зеленый дом в глубине сада. Собака, довольная, что удалось пробежать опасный участок, потрусила дальше, четко придерживаясь середины улицы (псы продолжали неистовствовать). На улице было пусто.
«Ну и что ты будешь делать?» – спросила себя Анюта голосом Левицкого. Действительно, кто она такая? Позавчера здесь была милиция, допрашивали свидетелей, снимали отпечатки пальцев, где-то теперь все это подшито, ее любовник завтра строго запросит дело, станет читать его, прихлебывая чай из стакана с подстаканником, а она – что она может?
В этот момент в зеленом доме совершенно спокойно и буднично отворилась дверь. Щурясь от света, на крыльцо вышел молодой парень с лопатой. Увидев Анюту, он замер.
Они оба постояли с минуту, вглядываясь друг в друга. Наконец, парень отставил лопату в сторону и пошел по тропинке, на которой еще виднелись следы множества ног, по направлению к стоящей за калиткой Анюте. Когда он подошел поближе, стало видно, что парень очень молодой. И очень напуганный.
– Ольга? – спросил он шепотом, подойдя совсем вплотную. – Вы ведь Ольга, да?
Анюта проглотила ком, стоящий в горле, и кивнула: не сверху вниз, не в стороны, а как-то по диагонали.
– Ольга, у нас горе! – так же шепотом сказал парень. – Игорька убили! Говорят, хулиганы! Но я не верю! Ольга, вы не думайте, я про вас никому не сказал! Игорек предупреждал меня, что я не должен говорить ни слова! Никому! Что у вас обстоятельства! Милиция ничего не узнает! Но вам лучше уехать и больше никогда сюда не приезжать!
– Когда это случилось? – наконец, спросила она то, что, по ее мнению, должна была спросить неведомая Ольга.
– Позавчера! Позавчера днем! Но он это предчувствовал, уверяю вас. Не знаю, говорил он вам или нет, может, жалел, конечно, но он все понял уже давно… По письму понял!.. Ольга, я не знаю, какие у вас были дела – видимо, не только денежные, да? – но это было крайне опасно! И потом, ведь денег-то больше нет! Они теперь у вас, да? Ольга, ведь и вам может угрожать опасность, вы понимаете? Прячьтесь, прячьтесь! Милиция о вас не узнает, клянусь вам! И уходите, у нас такие соседи!
На какую-то секунду Анюте показалось, что парень сумасшедший – он разговаривал быстро, бессвязно: даже для человека, пережившего потрясение, это было слишком. У нее сложилось впечатление, что молодой человек не столько огорчен смертью художника (брата, надо полагать), сколько напуган тем, что она, то есть Ольга, пройдет за калитку и здесь останется.
– И больше никаких денег, понимаете? – он даже махнул рукой прямо перед ее лицом. – Никаких денег! Ничего этого не будет!
«Анюта!» – раздался голос Левицкого. Он еще не вышел из-за поворота – надо было сматываться.
Не попрощавшись, Анюта развернулась и побежала обратно к лестнице. Парень перегнулся через калитку, глядя ей вслед. Перехватить Левицкого она не успела – он тоже парня увидел.
– Кто это? – зло спросил он, схватив ее за плечо. Когда Левицкий сердился, рука у него была тяжелая. Сейчас это чувствовалось даже через пуховик.
– Опять ревнуешь? – спросила Анюта, выталкивая его из переулка, как танк.
– Хватит шутить! – от злости он даже побледнел. – Все! Это серьезное дело! Вполне возможно, что оно связано с какой-то сектой. Ты не должна даже близко подходить к этому дому, поняла?
– А вот у меня есть сведения, что это дело связано с деньгами! – довольная, ответила она.
– Какие сведения?
– Брат убитого принял меня за одну женщину… Так что я теперь ценный свидетель!
– Что он тебе сказал?
– Ну сейчас! – радостно ответила она. – Прямо вот так взяла и выложила!
Левицкий вздохнул так шумно, что собаки снова залаяли.
– Анюта, что он тебе сказал?!
– Будем торговаться? Что ты можешь мне предложить?
– Анюта, ты все врешь!
– Я ни на чем не настаиваю!
– Анюта!.. – Ему вдруг показалось, что она сейчас скажет: «Давай поженимся!». Этой фразы он давно от нее ждал и, главное, не мог понять, с какими чувствами. Левицкий слышал, что любовницы всегда этого требуют (слышал, впрочем, что и жены всегда устраивают скандалы), у него же почему-то все было не как у людей. – Долго будешь выпендриваться?
– Месяца три, не больше, – сказала она. – В крайнем случае, четыре… Впрочем, могу предложить сделку. Очень честную сделку! Я рассказываю все, что знаю, и ты делаешь то же самое.
– Ах вот что тебе нужно… – разочарованно протянул Левицкий. – Но я пока не много знаю. Я тебе все уже рассказал…
– Но потом ты будешь знать больше.
– Ишь ты! – сказал он. – Не предполагал, что моя любимая – спекулянтка. Разве это справедливый курс?
Но уж на такие обвинения она умела отвечать. Очень часто клиенты говорили ей: «А вот в соседней фирме, той, что за утлом, тот же отель стоит в три раза дешевле». За углом не было никаких фирм, и она обычно отвечала: «Почему бы вам в таком случае не пойти туда?»
– Почему бы тебе не пойти и не поговорить с ним самому? – ехидно спросила она Левицкого.
– Согласен, – сказал он. – Принимаю твои условия. Кстати, я думал, что ты попросишь меня развестись с женой…
– И что бы ты ответил? Что это несправедливый курс?
– Что ты продешевила.
– А ведь тут не стоянка, господа! – Молодой человек голубого вида вышел из «кадиллака», перегородившего переулок, печально уставился на них и вяло указал рукой на машину Левицкого. На плечи у него была наброшена норковая шуба, под ней виднелась белая рубаха с кружевным жабо. Левицкий хотел ответить как-нибудь погрубее, но молодой человек выглядел таким хрупким, что, казалось, мог рассыпаться от сильного порыва ветра.
– Частная территория? – поинтересовалась Анюта.
– Государственная, мадам. Народная. Но расчищается почему-то только моими работниками. И не для ваших машин. Вы не позволите мне проехать к себе домой?
– Позволим. Если вы ответите на наш вопрос.
– Задавайте.
– Что означают ваши вензеля на воротах?
– Это не вензеля. Это мой девиз. «Все свое ношу с собой». Omnia mea mecum porto.
– Как на воротах Бухенвальда, – заметил Левицкий.
– На воротах Бухенвальда было: «Каждому свое», – вежливо возразил молодой человек. – Всего хорошего!
Наконец, машины разъехались. Левицкий же долго не мог успокоиться. До самой Перловки он строил разные предположения: что же имел в виду молодой человек своим девизом? Что он носит с собой?
Анюта хохотала так, что у нее заболел живот.
* * *
Из осмотра места происшествия:
«…на вид тридцати-тридцати пяти лет, худощавого телосложения, рост примерно 180 см, блондин… Смерть наступила предположительно в 16.00–16.30… Следов борьбы не обнаружено. Тело лежит на полу, лицом вниз, на ковре многочисленные пятна крови, следов волочения тела нет… Комната, в которой найден убитый, предположительно является мастерской. На верстаках стоят многочисленные банки с красками, растворителями, использованными кистями. В углу стоит рулон холстов. У стены – две незаконченные картины религиозного характера… Смерть наступила от удара в сердце острым узким металлическим предметом, похожим на пику. Подобных предметов в доме не обнаружено…»
– Михаил Сергеевич! – негромко сказал лейтенант. – Ледовских пришел. Он в коридоре сидит. Позвать?
Борисов отложил в сторону протокол, кивнул головой. Спустя несколько секунд в кабинет зашел молодой парень в джинсах и дубленке. Вид у него был утомленный, но вполне собранный.
– Григорий? – доброжелательно спросил Борисов. – Присаживайся.
Ледовских сел напротив него, оглянулся по сторонам, сказал: «жарко у вас», стал расстегиваться.
– Давай пропуск сразу подпишу. – Борисов протянул руку за повесткой, коснулся при этом пальцев Ледовских.
– Какие холодные! – сказал он. – А говоришь: жарко.
Даже скупое описание убитого художника, данное в протоколе места происшествия, позволяло считать, что он был совсем не похож на своего двоюродного брата. Погибший был худым и высоким блондином, этот – полноватым шатеном среднего роста. Несмотря на юный возраст («19 лет» – быстро заглянул Борисов в бумаги), у него уже намечалось брюшко и виднелись залысины по бокам лба. Кожа на щеках и лбу была нечистой, всю ее покрывали красные и розовые пятна.
Парень неторопливо повесил дубленку на спинку стула, поднял голову и посмотрел на следователя с непонятным выражением: то ли усмешки, то ли злости.
– Холодные руки, говорите?.. – спросил он. – И что это значит? Что больше подозревать некого? Один я подхожу?
– Да и ты не очень подходишь, – признался Борисов. – Твой брат был не самый богатый…
И опять что-то неуловимое мелькнуло в глазах Ледовских. Следователь осекся, но цепляться было не за что. Усмешка (или злость?) исчезла из глаз свидетеля – они снова стали утомленными и сосредоточенными.
– Дом-то, оказывается, ему не принадлежал, – сказал Борисов.
– Не принадлежал. Это ему церковь выделила казенное жилье…
– Давно?
– Да как стал у них там все расписывать… Года два уж… Там раньше священник жил, потом ему квартиру в Мытищах дали, а этот дом освободился. Развалюха, а не дом. Ни газа, ни канализации. Но Игорю это до лампочки было… Он неприхотливый.
– И квартиры своей у него не было?
– Комната была. Но не его – муниципальная. Мне не достанется, к сожалению… Она, в основном, закрытая стояла. Он там редко появлялся, не любил Москву… Мамаша его спилась, когда он еще маленький был. Они тогда эту коммуналку и получили. Потом он по интернатам начал скитаться. Потом к церкви какой-то прибился. Там его дар и обнаружился.
– Он самоучка? – немного удивленно спросил Борисов.
– Точно… И с приветом, если честно… Мой пахан покойный – дальний родственник его отца. Ну, тот отцом был так – номинально. Он его не признавал, да и погиб, когда Игорю было года четыре. И тут мой пахан вдруг на старости лет решил племянника опекать, о душе задумался, наверное… Раньше надо было, когда парень сиротой остался. Ну, лучше позже, чем никогда, так мой родитель решил. Но Игорь… Он так легко жил, так ему мало нужно было… В общем, не пошел на контакт.
