Текст книги "Фосфор"

Автор книги: Свен Лагер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 12 страниц)

40. Карате. Сома

Шон изображает какую-то смесь чечетки с упражнениями карате, Микро сидит, положив голову на плечо Фанни. Я протягиваю Фанни ее стакан и сажусь рядом. Шон танцует дальше.

– Окунемся в «Длинную ночь Мраморного дворца», три каратистских фильма по цене одного.

– Уже все, больше не показывают, – возражаю я.

– Правда?

– Точно не знаю, но вряд ли.

– Да брось, всегда найдутся прыщавые подростки, желающие всю ночь жрать попкорн и смотреть Брюса Ли с Джеки Чаном. Конечно же, они еще есть. И мне сейчас гонконгское кино не помешает. Эти фильмы лучше любой тренировки: люди там крутятся и колотят друг друга, а я чувствую себя подтянутым и спортивным, как кроссовка. А в перерывах и потом, уже все просмотрев, каждый может попробовать себя в потасовке. Нет, правда, после восьми часов карате каждый вообразит, что он тоже так умеет.

– Верно, – подтверждаю я, – после гонконгского боевичка мне всегда становится лучше, будто я сам много лет изучал боевые искусства. После такого фильмеца движения становятся меткими и отточенными. Телом владеет как ножом.

Фанни смотрит на нас, как на ненормальных, а я прислоняюсь к ней поуютнее.

– Что, Фанни, с тобой никогда не бывало, что выходишь ты из кинотеатра и сама немного как фильм, который только что посмотрела?

– Не-а, особенно после каратистского фильма. Эти глупые квакающие голоса действуют мне на нервы.

– Да, мужики, – откликается Шон и останавливается, – а неплохо было бы послушать гонконгский боевик без слов. Только со звуками. Это было бы клево. Или, например, послушать на китайском, в оригинале, – тоже, наверное, звучит как вопли драки. Хат ха-а-а-а т-ш-ш-шдокхл!

И Шон переводит звуки в движения.

– Точно, – продолжает вещать с жаром Шон, – надо ходить не в студию и не на йогу, а в кино на гонконгский тренинг. Но как минимум два раза в неделю.

Ничто не расслабляет больше, чем наблюдать за боевым искусством других. Взрывы, массовые автокатастрофы, рушащиеся дома и бесконечные автоматные очереди – только это расслабляет как ничто другое, как транкви. А вот дешевые драки в каратистских фильмах – все равно что медитация.

– Хотя, – произносит Фанни, – посмотрев «Беги, Лола, беги», я тоже пару дней потом размышляла о разных вариантах, как может идти жизнь и как она всегда происходит параллельно. Что где-то есть еще другая версия того, что я сейчас делаю.

Шон все еще танцует, но теперь это скорее напоминает тай-чи.

– М-да, уже во время фильма оказываешься в какой-нибудь версии собственной жизни, – говорю я и сам слышу собственный голос. – Когда я смотрю фильм про шпионов, то сам на какое-то время становлюсь шпионом. По идее в кино надо бы ходить постоянно, потому что все ощущения от хорошего фильма рано или поздно пропадают, это очень жалко, ведь приятно чувствовать, что живешь другой жизнью. Хотя когда-то нужно проживать и настоящие версии жизни. Само собой не только боевики? После «Рек любви» Кассаветеса я был таким же комком нервов, как Джина Роулендс, впрочем, приятно становиться невротиком после каждого фильма Кассаветеса. Чуть-чуть болезненно, нет, такое ощущение, что все становится легким и жидким.

– Вина, – говорит Фанни и протягивает свой стакан. – Со мной так после какого-нибудь сна, когда я не знаю, взаправду это было или нет. – Шон доливает ей вина и потихоньку сам пьет маленькими глотками из горла. – Я встаю и уже не понимаю, вспомнила ли я это или мне только приснилось.

– Например? – спрашиваю я ее.

– Ну, например, что я иду по улице в булочную и думаю, где же эта чертова булочная, ведь я уже целую вечность иду. Улица бесконечна. И ведь я часто по ней хожу. А потом оказалось, что булочная еще и закрыта. Среди бела дня.

– И все? Тебе снятся такие реальные вещи?

Я и правда не могу поверить.

– Ну и что? Самый страшный сон мне совсем недавно приснился. В нем я полностью обновила всю свою комнату, так как мне действительно хотелось бы, все переделала. Вышвырнула старое барахло и купила себе новые вещи, и главное – красивый ночник, а потом вдруг просыпаюсь и оглядываюсь по сторонам, и вижу, что комната по-прежнему та же, какой была.

– Ох, – говорю я и легонько прижимаюсь к ней. – Но неужели тебе не снится ничего по-настоящему дикое, абсолютно невероятное или сумасшедшее? Вещи, которые ты никогда раньше не видела?

И пока говорю, опять чувствую то самое гудение внутри.

– Н-е-ет, а какие? Что тебе обычно снится? – спрашивает она.

Она совершенно серьезна. Она и правда смотрит на меня так, словно ничего другого представить себе не может.

– Ну, много цвета, все кувырком. И если мне повезло, то, проснувшись, я думаю, ну и первоклассный фильм был. Вот прошлой ночью, к примеру, иду я через промышленный квартал, потому что хочу заглянуть в магазинчик под названием «Сис-Лэб», так как «У-60» оказался закрыт.

– Что это еще за заведение? – Шон еще двигается, но теперь как ленивый спортсмен ранним утром, только еще медленнее.

– На самом деле оно не существует. Оно было только во сне. Так или иначе, я шел в крохотный бар, но потом заметил дверцу черного хода, а через нее попал в огромный лабиринт из комнат, каждая размером с целый зал, и везде за столами сидели люди, множество людей сидели и пили, и болтали, а потом мимо проехала сервировочная тележка, в ней сидели два китайца. Только головы торчали из двух дыр, словно глазированные свиные головы на тарелках. И у обоих – жирные морды, на одном красовалась широкополая шляпа из соломы, а у другого были усики как у Гитлера, оба говорили очень быстро, но их покатили мимо, все дальше и дальше, из одного зала в другой, и каждый освещен призрачным светом свечей. Потом я проснулся. – Я повернулся к Фанни. – И я сразу понял, что это был сон.

– Насчет китайцев мне понравилось, очень мило, – говорит она и обнимает меня за плечи.

Шон снова начинает трепаться, не обращая на нас внимания. Возможно, он говорит со стеной. Он не может перестать двигаться.

– В последнем сне, который мне приснился, я все пытался закрыть замок на своем велосипеде, но у меня ничего не получалось. Снова и снова, мужики, ну и погано же было. А ведь я велосипеды терпеть не могу.

– Может, у тебя от дури совсем крыша поехала, потому и снится всякий бред? – говорю я.

По-моему, так кокс только отгоняет, выдувает все нематериальное. Сегодня ночью мне точно ничего не приснится.

– Да мне вообще редко сны снятся, зато жизнь веселая. Плевать, что сновидений нет. Я хочу сказать, мне с них ни холодно, ни жарко. Куда приятнее, если что-то происходит в реальности, и я могу в этом поучаствовать, а сны, они же вечно исчезают, стоит мне проснуться, так какой от них прок?

– Ну, не знаю, я-то люблю приятные сны, – говорит Фанни и смотрит поверх стакана в никуда, – если они мне снятся. И тогда у меня утром настроение хорошее, а это уже что-то. Тот сон о булочной, к которой я добиралась целую вечность и которая оказалась закрыта, собственно говоря, пошел мне на пользу. Наутро у меня было отличное настроение. Не знаю почему. Может, в булочной и правда был выходной, и не пришлось никуда идти.

– Да, странно. Я тоже иногда думаю, что сон не всегда влияет на то, в каком настроении встаешь.

Я вскакиваю и начинаю ходить по комнате. Шон берется за новую бутылку, выдергивает пробку. Когда он хочет ей налить, Фанни мотает головой.

– Нет, а правда, – говорит он, – кому много чего снится, тот толком-то не высыпается. То ли дело мы с Фанни – мы прикольно проводим время, а потом спим и отдыхаем как следует, а вот что ты целыми днями делаешь? Просто валяешься, таращась в потолок, верно? Так же как Микро. Ему-то наверняка все серии Джеймса Бонда за одну ночь снятся. Ведь нервным клеткам тоже надо дать перебеситься. Но у одних они во сне бесятся, а у других наяву.

– Чушь, – отмахиваюсь я.

За меня продолжает Фанни:

– Нет, по-моему, это скорее зависит от того, хочет человек видеть сны или нет. Хочет ли он и вправду видеть столько снов. Такие сны, как у тебя, слишком уж напряженные. Когда я устаю, то предпочитаю спать.

– Точно, Фанни! – подхватывает Шон. – Кроме того, выспаться можно и после смерти!

– Так многие до тебя говорили, дружок. Говорю же, ты кладезь речевых отходов.

– А ты, мелкий спидоносный наркоман.

– А ты, свихнувшийся уродец. – И Шон хихикает, и мы тычем друг в друга пальцами.

– Это еще что? – вскидывается Фанни. – Вы что, совсем ненормальные?

– Нет, – отвечаю я ей, – Ларри Флинт. Так говорит Кортни Лав и, как его там, игравший Ларри Флинта? Так они между собой говорят, потому что любят друг друга, Фанни.

– Да вы без женской руки совсем помешались, – бросает она и баюкает голову Микро у себя на коленях.

– Я-то, когда я валюсь с ног, сплю, – продолжает Шон. – А вот так, лечь подремать и помечтать о приятных вещах – мне такое не требуется. И если мне снится секс, ой, что мне во сне-то с ним делать, может, посоветуешь что, а?

Шон скрывается на кухне и переворачивает кассету. Я сажусь рядом с Фанни, и она устало кладет мне голову на плечо.

– Поддержи меня, – бормочет она, – одолжи мне свое плечо, мой маленький серебряный серфер.

Ее головка совсем теплая. Жар усталости.

Странно, думаю я. Отчего мне снится столько всякой всячины? Может, я сам себя подгоняю во сне, дальше, дальше. Но Шон тоже прав. Если сон у меня был длинный, богатый разного рода событиями, то потом, целый день мне, конечно же, кажется, что уже много всего произошло. И тогда не так важно, случится ли днем что-нибудь потрясающее или нет.

Иногда я даже пью кофе перед тем, как лечь, чтобы сон овладевал мною как можно медленнее и погружение было долгим и постепенным, – лишь бы не проваливаться в темную яму. Медленное угасание с надеждой на множество снов. Однажды я даже ненадолго заснул одетым и при свете, – чтобы моя нервная система не вообразила, будто я уже хочу спать, а поняла, что это я просто прилег в ботинках и куртке, оставив свет во всей квартире. Но больше этот трюк не проходит. Я просыпаюсь с бьющим в лицо светом лампы и чувствую себя липким и невыспавшимся. Только когда я разденусь и лягу, потушив везде свет и даже почистив зубы, вот тогда я больше не чувствую усталости. Ведь со всеми так, верно? Если приготовился ко сну, разве он может застать тебя врасплох?

Я слышу, как Шон разговаривает на кухне. По мобильнику. Понимаю я это по тому, как он орет, словно находится на шумной вечеринке. Возможно, сны не всем снятся, думаю я. Такие вот типы, как Шон, и придумали изречение, что смерть сестра сна. Бред какой! Сон – это особое, сверхпроводимое состояние бытия, и каждый – высокооктановое топливо особой очистки, взрывоопасное, жидкое, во сто крат разгоняющее жизнь. Или, во всяком случае, показывающий, какая скорость должна быть у новейших CD-ROMов.

Таков уж сон, быстрый сон, проносящийся за веками молнии. Кроме того, снам человечество обязано величайшими открытиями. Годами ученые корпят над инструкциями по проведению опытов, как кролик перед змеей, и вдруг ни с того ни с сего идея им приходит во сне. И не та, которую они искали все это время, нет, нечто большее, еще более блистательное, нечто искрометное.

Что молекулы в бензольном кольце, как змея, впиваются в собственный хвост, что они образуют кольцо – такое только во сне может привидиться. Конечно, и скейтборд был во сне изобретен, а первые компьютеры и вовсе привиделись как галлюцинация. Во сне перепрыгиваешь через глупую логику.

«Эй, Шон! – думаю я. – Вернись. До меня дошло, я могу тебе все объяснить».

Но Шон говорит по телефону. Сновидцу видится новое. Не видящие снов верховодят старым. С ума сойти, что за хиппушные мысли. Нет, не хиппушные. Сны хиппарей не пахнут ночными бензозаправками и свежим полиэтиленом.

– Когда я был маленьким, – говорю я Фанни, – я задавался вопросом, откуда мне знать, что сон окончился и я уже бодрствую. Однажды мне пришло в голову, что во сне нужно просто подождать, когда начнется что-то совершенно новое. Тогда это будет означать, что я проснулся. И естественно, следующей же ночью мне один за другим приснились два абсолютно разных сна. Это был шок. Во втором сне я подумал, что вообще из снов теперь не выберусь.

Но я не знаю, слышит ли меня Фанни или нет. Она тихонько посапывает, прикорнув у меня на плече, все еще сжимая свой опустевший стакан.

Иногда мне снится Штефан. Временами я забываю, как его убило мачтой в подземке, когда он высунулся наружу, на ветерок. Дело было летом. Он открыл дверь, высунулся наружу и исчез. Мне снится, будто он рядом. Он рядом, где-то здесь, и мы разговариваем. Так же, как мы всегда трепались, потому я и забываю. А ведь он уже несколько лет как умер. Я думаю, это несправедливо.

Когда он снова родится, то ребенком будет где-то в другом месте. А если нет, то он ушел навсегда. Только в моем сне остался. Тоже несправедливо.

Шон возвращается, крича «чао» в свой миниатюрный мобильник. Ему некоторое время требуется, чтобы найти кнопку «разъединить».

– Все кончилось, мужики, баста. Бобби говорит, он сейчас был в «Клубе 39» и в «Приятельском гнезде», и никого там нет.

«Какой еще Бобби? – думаю я. – Хрен с ним. Я имен не запоминаю. У Шона есть неприятное свойство – вечно разбрасывается именам, которые мне незнакомы или ни о чем не говорят. Ему, наверное, наплевать. Вечно он рассказывает о каких-то там Габи, и Чаках, и Рамонах, будто каждый сразу должен подхватить: «Ах, ну да, конечно, тот самый Чак, та самая Рамона! Само собой, Габи, а как же!» Ну и пусть теперь треплется про своего Бобби».

– Бобби только что звонил Ульфу, и знаешь, что он делает?

– Не-а.

– Понабрал с Сюзанной видеофильмов в прокате, и сейчас они смотрят «Крестного отца», все три части. Мужик, мы это на прошлой неделе делали. Тоскливо, правда?

– Ну и как Бобби? Жив-здоров? – спрашиваю я.

– Конечно, Бобби здоров. Глупый вопрос. – Шон снова сосредотачивается на мобильнике. – Мужик, где мой номер телефона? Эй, мужик, ты ведь знаешь номер моего телефона! – И он пялится на меня, потом на Фанни, и внезапно кричит: – Нет, твою мать, Фанни! Этот тип тебе все штаны испоганит.

Я смотрю на ногу Фанни. На ее джинсах медленно расплывается темное пятно, жидкость стекает изо рта у Микро.

– Дай-ка я, Фанни, – говорит Шон и убирает ее руки с головы Микро. – Давай перенесем его туда, – говорит он мне.

– Ничего страшного, – бормочет Фанни, но мы с Шоном кряхтя начинаем выносить Микро из комнаты.

Вдвоем это на самом деле тяжелее, нежели в одиночку, потому что один тащит за плечи, а другому (в данном случае мне) приходится идти в такт, держа за ноги. Фанни облегченно потягивается на диване-книжке, опускает голову на руки. Вздыхает. Я даже не знаю, открывала ли она глаза или еще нет.

Шон локтем нажимает на дверную ручку.

– Твой гостинец, похоже, ему на пользу пошел.

– Говорил же, этот тип непробивной, как плексиглас. – И Шон замахивается как для удара, едва не заехав Микро по руке.

– Бить надо быстро и сильно, тогда он не проснется. Правда, я тут дока, давай покажу.

И Шон снова замахивается. Я пытаюсь удержать его руку, но вцепляюсь в футболку, чтобы не свалиться на Микро.

– Мужик, футболку отпусти, тупица безмозглый, – орет Шон, отталкивает меня и спотыкается о ноги Микро. Микро урчит, а Шон валится на металлический шкаф.

– Тсс! – подношу я палец ко рту и вытаскиваю его из комнаты в кухню. Дверь закрыли. Приходится маленько поржать.

– Не, а у него душа тонкая, – говорю я, – наверняка он утром поудивляется, что это с ним такое приключилось.

От Шона поступает предложение избить кого-нибудь мешком с апельсинами или, скажем, телефонной книгой, и уж тогда тебе точно никто и ничего инкриминировать не сможет. Ну и мысли же у него в голове!

– Еще по одной? – спрашивает Шон и извлекает из кармана штанов пластиковый кулек. Мы садимся за стол.

– Это еще что такое? – Я наблюдаю за тем, как он пытается, надавливая, вскрыть пакетик.

– Эх, я чуть не забыл. Мужик, такая гадость. Подарил мне один тип на Потсдамскер. Он эту дрянь весь день изо рта не вынимает. Такой, понимаешь, сальный ливанец извращенец. Спрашиваешь его, почем товар, и он вытаскивает изо рта такой вот изжеванный пакет и дает тебе часть содержимого. Быстро-быстро, а затем как псих оглядывается по сторонам, не видел ли его кто. Как в кино. Мимо него ведь постоянно люди ходят, так к чему этот бред?

– У него герпес был?

– В каком смысле?

– Просто так.

– Брось, чувак, нет, не было у него никакого герпеса. – Шон наклоняется над скомканным пакетиком. – Я даже не знаю, что там внутри. Может, что-то новенькое.

Он высыпает две дорожки на кухонную доску и пододвигает ее мне. Я не хочу, и тогда он вынюхивает обе, а затем морщит нос.

– Вот черт, да что же это? Чистящий порошок? Жжется-то как! Обдолбаешься, с ума сойти! Надо запить!

41. Плазма. Нано

Шон допивает стоящее на столе вино, запрокинув голову еще секунду держит стакан у рта. Мы прислушиваемся к музыке, заполнившей комнату, каждый сантиметр между нами, над нами… Я гляжу в окно. Все, что я вижу, наполнено музыкой, повсюду музыка. Только предметы, за которыми я наблюдаю, об этом не знают.

Я смотрю на темную улицу. Каждую ночь смотрю я на темную улицу, и всякий раз вижу автомойку напротив. Сейчас оттуда доносится музыка. Как и положено автомойке. Но я знаю, что музыки там нет, ведь сколько ночей подряд я проходил мимо нее. Там только гудение и серый, призрачный свет, пробивающийся сквозь толстые стекла окон, а рядом въезд в гараж, уводящий вниз, в темноту.

И каждый раз меня изумляет эта абсолютная темнота. Полное отсутствие света. Спуск в никуда, черная дыра в планете. И каждый раз я гляжу еще и на слабоосвещенную бетонную стену, уходящую в бездну вместе с этим въездом, потому что в ней проступает отпечаток досок, между которыми заливали бетон.

Что-то всегда заставляет меня остановиться именно там, я смотрю на этот отпечаток и на то, как он исчезает в ужасной тьме. И думаю о давно сгинувшем лесе, часть которого оставила свой отпечаток на грязном бетоне, и о том, как бетон вместе с этим лесом исчезает в глубине, в пустоте. А автомойка все гудит и испускает слабое свечение.

Леса я отсюда не вижу. Зато у меня есть музыка. Но чернота такая же черная, как и всегда, только она поменьше. Букашка. Да, наверное, это букашка, размышляю я. Лесобетонная букашка, автомоечно-гаражная букашка, которая каждый раз пялится на меня, когда я гляжу в ночь. Смерть – это черная букашка.

Не смотри на меня, смерть! Я бессмертен! Я вспоминаю о парне из «Мишеней», я хочу быть таким же, как он. Но как часто я глядел из окна на эту безутешную дыру в земле и как часто стоял перед ней, а за моей спиной пустовала улица, над которой время от времени раздавалось шипение демона!

Я всегда хотел иметь камеру или диктофон, на которые можно было бы записать все, что крутится у меня в голове, когда я смотрю на эту беспощадную смерть. Может, мне страшно? По-настоящему страшно. Такой маленький ручной приборчик с черной резиновой поверхностью. С удовольствием взглянул бы, что у меня там, в голове, когда я бездумно гляжу в темноту. А еще я бы с удовольствием послушал звуки в моей голове и звуки в головах других людей. Поменялся бы записями. На, послушай! Посмотрел бы, что творится в голове у Микро. Или у Фанни.

Записывал бы сны, мысли, было бы круто. Play. Мысли, которые роятся и движутся как ДНК, бурлящая плазма и свечение воспоминаний. Хорошо бы взять в видеопрокате такую кассетку. И еще шипение, и музыку, которая, впрочем, и без того всегда в голове. Появились бы хорошие музыкальные видео. Дальше, дальше, дальше хочу, развивайся же мир! Нельзя же быть таким дурацким черным пятном. Конец черной технике. Мыслефон из зеленой, желеобразной плазмы, заключенный в стеклянную оболочку, как те пирожные, как они там называются? Кондиторолы, или что-то вроде того. Можно поставить его на стол, и он будет светиться в темноте.

А работать будет на самых последних достижениях, разумеется, на лучшей нанотехнологии – органической. Подключиться, и думать только о том, что ты ищешь. Play. Я бы посмотрел на мысли Фанни и послушал ее звуки и, разумеется, звуки Микро в тот момент, когда он микширует новую запись. А взамен им запишу парочку хороших снов. Вот так. И возможно, еще подсмотрю что-нибудь у сестры или у Шона, но только потом, когда мне по-настоящему станет скучно.

– Нет, Шон, – говорю я и хлопаю его по плечу, – в твой мозг я загляну позднее! Или покатаюсь на лыжах по всему снегу, который там, внутри скопился, а потом, вечерком, разожгу костерок, чтобы твой сексцентр снова заработал.

Шон лишь на мгновение перестает качать головой в такт музыке.

– А я в твои мозги насру так, что ты ходить не сможешь.

Может, и неплохо, что он не может проникнуть в мой мозг. «Старая история, – думаю я. – Каждый за себя». И снова сажусь за стол рядом с ним.

– Знаешь, что сегодня было круче всего? – внезапно снова заводится он. – Стою я себе на перекрестке, и один придурок стреляет в меня из своего духового ружья. Сначала я слышу пару щелчков по вывеске рядом со мной, и я жду, потому что мне нужно перейти на другую сторону улицы, и вдруг что-то впивается мне в задницу, я удивляюсь, а рядом опять раздаются щелчки, я поворачиваюсь и вижу на балконе типа с ружьем. И думаю, вот блин, быть такого не может! Что этот псих делает там, наверху, и в ту же секунду он видит, что я его заметил, собирает себе преспокойно свое ружье и уходит. Ну, я не сдрейфил, поднялся наверх в эту новостройку и ищу дверь. Хотел гада по стене размазать. Вот нацистская рожа – стреляет в меня среди бела дня. А там сплошь металлические двери, и каждая с глазком. Все одинаковые. Знай я, где он живет, заставил бы его дуло этой штуки сосать. Твою мать, откуда мне знать, за какой дверью скрывается эта мразь? Видать, он каждый день так развлекается, и ни одна собака его не найдет. Вот гад, верно?

– В меня тут тоже один стрелял, – говорю я, – в метро.

Тут у Шона звонит телефон, он отворачивается и кричит:

– Да, чувак, чего?

И слушает свою маленькую пластмассовую игрушку, прикрывая рукой другое ухо. Тоже дебильная привычка, как мне кажется, отворачиваться с мобильником и орать в него. Как будто это что-то меняет.

Опустошенный, я опускаю голову на руки. И гляжу на старый, пустой мир, вижу стол и солонку, и пустые стаканы с оставшимся в них красным осадком. Мир неподвижен, приятен, стоит на месте и ждет меня. Мои глаза закрыты, замечаю я, оказывается, и не открыты вовсе. Замечаю по тяжести покоящихся на них век. А почему я тогда что-то вижу? Что я, собственно, вижу? Свет на столе, пару макаронин, вилки, вино. Вижу стол, за которым сижу.

Я снова открываю глаза и вижу все то же самое. Почти то же самое. По-другому. Другое освещение и контуры немного размыты. Разница и правда как между фотографией и реальностью. Ух ты, я что, могу теперь смотреть сквозь веки? Это как с моим собственным голосом, который я до того слышал внутри себя, только теперь у меня внутри есть фотография того, что я вижу? Я опять закрываю глаза. Но теперь передо мной темнота, и больше ничего не видно. Проклятие, зачем только я их открыл? Маленький параллельный мир, куда же ты делся?

Я наливаю стакан вина и пью. Крепкая штука. Шон трет себе переносицу и время от времени бормочет:

– Ну, чувак.

И я снова думаю о разбитом окне и хрустком озерце из трескающегося стекла, растекшемся вокруг дырки. О том, как я сижу в том вагоне, и внезапно появляется та дырка, и снаружи ко мне прорывается теплый ветер. Щелк. Ни с того ни с сего.

Теперь дырка в моей голове, думаю я. Не из-за пули или метеорита, а просто у меня в голове дыра, и я вспоминаю о старой картине, о гравюре, на которой четыре коня рвут на части большой железный шар, но шар этот полый, и его половины скрепляет лишь вакуум у него внутри. И как ни стараются кони, они не могут их растащить.

А потом – «щелк». Вот кони еще стоят на месте, а мгновение спустя несутся галопом, и за ними волочится располовиненный шар. Одно мгновение сменилось другим, потому что в шаре оказалась крохотная дырочка, и через нее сумел-таки проникнуть воздух, заполнив вакуум. Шон все говорит и говорит в свой кусок пластмассы, а я направляюсь к Фанни.

Ее глаза закрыты. Она лежит на моей кровати так, как только девушки умеют лежать, в траве ли, или на кроватях, или на задних сиденьях автомобилей. Она лежит на боку, подложив руки под голову и поджав ноги, и я смотрю на нее, и меня одолевает неведомое чувство, бесстыдное и банальное, огромное чувство при мысли о том, как прекрасно передо мной лежит моя девушка, и как прекрасно, что я могу на нее смотреть. И потому что эта девушка в самом центре моей жизни – Фанни, а не какая-то другая. Одно мгновение сменяется другим. Потому что она моя девушка, и какое-то время будет приглядывать за мной, и эта мысль – больше любой другой, больше, чем все прочие мысли, какие у меня появлялись. «Да, приятель, – думаю я, – жестока же в своей скромной красоте та неоспоримая истина, что она – это не я».