Текст книги "Фосфор"

Автор книги: Свен Лагер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Свен Лагер
Фосфор

21. Секунды. Мерцание. Озеро

Я сижу в вагоне метро, думаю ни о чем. Собственно, я только рад, что вокруг меня больше никто не толкается, потому что ноги и руки у меня уже отяжелели от облегчения, а вокруг тихо, действительно тихо, так что я слышу лишь постукивание колес. Затем, прямо перед следующей станцией, у меня за спиной разбивается оконное стекло. Короткий, такой сухой треск, и трещины расползаются к краям, точь-в-точь большая паутина, но стекло словно бы раздумывает, а не выпасть ли, чтобы впустить теплый ветер, но остается в раме. Я пересаживаюсь на противоположную скамью. Вдруг оно все же захочет разбиться? «Хрусть, хрусть», – говорит стекло, а я смотрю на почти идеально круглую дыру – эдакая пробоина, похожая на пулевое отверстие или на след от снаряда на излете. Спасибо тебе, стекло, думаю я, что ты меня заслонило. И вижу себя самого, сидящего напротив, как безжизненную тень. Или нет – дырка повыше. Возможно, пробей эта штука окно, она пролетела бы мимо меня и угодила бы прямиком в колено старухи. А та и вовсе ничего не заметила. Вцепилась обеими руками в свою сумку, держит ее на коленках и злобно пялится на меня.

Похоже, никому не мешает тот факт, что из темноты в нас кто-то стреляет. В «Машине времени» Герберта Уэллса морлоки выходят из подземного мира, дабы охотиться на людей, что живут наверху. Но тех это не волнует. Они носят белые тенниски и скучают дни напролет. А морлоки, выползающие из подземного мира, конечно же, выглядят, как заросшие хиппи. Время от времени они кого-нибудь хватают, затаскивают под землю и приканчивают. Но наверху это никому не мешает. Каждый думает, что все равно рано или поздно настанет и его черед. Или вообще ничего не думает. Просто всем все по фигу.

Эти тоже не лучше. Таращатся как недоразвитые, и единственное, что колышет старуху возле меня, то, что я пересел к ней. Так сжимает и мнет свою сумку, что костяшки пальцев побелели. Да, что у тебя там внутри, карга? Готов поспорить, там старые чулки и полусгнившая кроличья лапка.

– Там дыра в стекле, – говорю я. – Повезло, что нас не засыпало осколками.

Ведь так, да? Но все как воды в рот набрали. А стекло тем временем трещит, точно лед на озере.

Метрошная линия пролегает через весь город на высоте между вторым и третьим этажами, а в одном месте даже сквозь жилое здание. Я каждый раз невольно думаю о том, что там кто-то живет, и комнаты у этих людей, наверное, как нарезанный торт. И вот поезд въезжает в дом – то есть в тоннель, зияющий посреди стены – точь-в-точь червяк, которому захотелось вдруг вернуться под землю.

Нет, стоп! Ошибся. Тот дом на зеленой ветке, которая с домом. И всякий раз, когда по ней еду, я неизменно прилипаю к стеклу, дышу быстрее, нагоняю в кровь кислород до тех пор, пока не начинают зудеть кончики пальцев. А потом – рраз! – появляется дом, и тоннель едва не сдирает кожу у меня с лица, и в зрачках танцуют кабели: подпрыгивая вверх-вниз, подрагивающие провода бьют по глазам, и так до самой «Курфюрстенштрассе». Поезд притормаживает, медленно подползает к перрону, кровь шумит у меня в ушах. А на скамейках сидят наркуши под кайфом.

Но сейчас я на красной. Здесь она взмывает вверх, и поезд скользит мимо церкви, одиноко стоящей на островке тишины посреди движения. На повороте поезд замедляется и втягивается под сень вокзала. Вот тут-то и раздается выстрел. Как же медленно тащатся вагоны вдоль платформы, а ведь кто-то уютно устроился в тени на крыше коммерческого банка. Бах! Прямо как тот парень из фильма «Мишени», думаю я. Лежит себе на белой крыше цистерны, аккуратно расставив вокруг себя коробки с патронами, – эдакий пикник «наседки». Но пока «наседка» обозревает окрестности через оптический прицел.

Я выхожу из поезда. Умру от любопытства, если не узнаю, где он. Оглядываюсь на крыши, темные крыши, на следующий поезд, который тоже описывает дугу и медленно приближается. Но ничего не происходит. Поезд тормозит, загоняя под крышу вокзала теплый воздух. Садятся в него не все – пара человек остаются слоняться по платформе. Есть ли люди, спрашиваю я себя, которые летом стоят на платформе исключительно ради ветерка от поездов? Мигают фары, и поезд спокойно едет дальше. Я даже не знаю, что испытывать. Облегчение? Разочарование?

Вокзал – не самое приятное место для перехода в мир иной. Но теперь я стою здесь, и мне хочется увидеть поезд, увидеть, как кто-то стреляет, как трескается оконное стекло, а внутри – отупелые пассажиры. Перемотать бы назад. Увидеть, как сижу, уставившись на дырку в окне. Ну и? Где же она, черт возьми, эта проклятая кнопка обратной перемотки? Кругом лишь разреженный воздух. Притихший на время вокзал. А если умирать, уж лучше в снегу. Или в каком-нибудь дорогом магазине, в шмотках, которые мне не по карману. Чушь, лучше с девушкой, которая склонится надо мной, и пусть в мой последний миг ее волосы упадут мне на лицо.

Я думаю о Лауре. Дерьмовый выдался денек. Не стоит. Лучше о Лауре не думать.

Поэтому я снова мысленно возвращаюсь к тому парню в «Мишенях». Ведь о нем шел разговор на том дне рождения, и о том, что, собственно, происходит в «Мишенях», фильм-то все смотрели давным-давно, много лет назад. Но конец все помнят прекрасно. На огромном экране в кинотеатре под открытым небом идет фильм с Борисом Карлоффом, и этот парень (тип, чувак – как бы его называть), про которого я сейчас невольно вспомнил, стреляет сквозь экран по притертым друг к другу машинам и лижущимся в них парочкам. Пули только так прошибают ветровые стекла, тинейджеры визжат и паникуют. Чего, разумеется, никто не замечает, потому что на экране фильм ужасов. А затем появляется сам Борис Карлофф и отделывает его самой обычной тростью: чувак как раз собирался смыться и вдруг одновременно с Борисом Карлоффом на экране видит, как на него надвигается настоящий Борис Карлофф. Вжик!

Студенты на вечеринке считают такой конец клевым. Они ведь не просто студенты, а студенты факультета кинематографии, и потому одобрительно кивают удачному концу, который только что друг другу напомнили. Хороший поворот сюжета, да, хороший. Классно придумано. Скучные типы. Начало фильма они вспомнить не могут. О том, как мальчишка убивает свою семью, а затем лежит высоко наверху, на цистернах с бензином, а вокруг него – великая тишина. Пустота. Везде пусто: в магазине его ружья, у него в голове. Во всем мире приятная пустота. В это мгновение его жизнь прекращается, и начинается нечто другое. Он словно бы проваливается в щель меж мирами, в бестелесное «ничто». Крошечное пятнышко на цистерне, он начинает медленно распаковывать свои вещи. Он выглядит счастливым. Наслаждается странной, быстротечной красотой там, наверху, в пространстве. А потом ему приходится стрелять. Вернуться к жизни и смерти, и прочей ерунде, к которой его никогда не тянуло. Поэтому он начинает отстреливать автомобили на шоссе.

Но эти студенты-киношники лишь посмеиваются, и хлопают друг друга по плечу, и треплются о концовке. Просто гениально, говорят они, как в финале все увязано. Жизнь и кино, и все такое. Они стоят кружком, потягивают из бутылок пиво и говорят про различные планы и гениальные наезды камеры. А цистерна, лежа на которой он понимает, как бессмысленна его жизнь и как прекрасен этот самый миг, когда он осознает все лучше, чем кто-либо до или после него, – это для них пустое. Сплошь мистика, никакой конкретики. Глупо. Монотонно. И только мне эти американские концовки кажутся бездарными. Только мне нравится тот момент, когда парень лежит наверху, и ничего не происходит. И выхода никакого нет. Лишь эта странная ясность. И время не застыло. Остановилось время. Мир замер, и в темную жизнь чувака вошел свет, и сама эта жизнь так обнажается, что он вдруг понимает: не бывает простых решений. Ни в чем.

Студенты-киношники даже слушать не хотят. Как и все люди, считающие себя знатоками. Тут уж никому не дозволено соваться в чем-либо их убеждать.

Только вот беда, никто уже в деталях этот фильм не помнит, слишком уж давно его смотрели. Они помнят одно, думаю я, а я совсем другое. Возможно, дело именно в этом. Ведь память постоянно мутирует. Как с повторами по телевидению, я в таких случаях всякий раз думаю: фильм-то я помню, но разве в нем так все было? А ведь фильм тот же самый, просто насквозь пророс в моем мозгу сорняками забвения. Я говорю про плазму в мозгу, наверное, мутирует именно она. Память. Вот как я себе это представляю: прозрачная масса, в которой светятся разные штуки. Воспоминания, образы – светлячки. Например, о парне на цистерне.

И конечно же, о Лауре. Да, Лаура опять светится, потому что она была на той вечеринке. Стояла с одним из тупоголовых студентов. Волосы у нее были коротко стрижены. Полагаю, Лаура тоже мутировала в моей памяти. Она милая. Она говорит: «Привет», и я говорю: «Привет». «Как дела?» – «Да все о’кей». Потом мы немного молчим как рыбы. А после она возвращается к своему киностуденту и берет его за руку, пока он говорит. Я не знаю, та ли это еще Лаура, которую я когда-то знал. Не из-за прически, а потому, что эта Лаура сумела на пустом месте испортить мне настроение.

Я все еще стою посреди улицы и смотрю в небо. Ночное небо. Душная ночь, ни одной звезды, и надо мной только свет уличных фонарей. Повсюду фонари. И откуда мне любоваться небом? А может, это был метеорит, размышляю я. Метеорит, сгоревший в атмосфере. А крохотная частичка, та, что от него осталась, шлепнулась из последних сил в окно поезда. Эдакий камешек величиной с горошину, не больше. В космосе он был размером со здание Центра Европы – громадина, которая летела к Земле, но истлела и превратилась в крохотный огарок.

По телевизору как раз идут «Астероиды». Тошнотворный сериал, в котором люди сидят у себя дома, беспокоясь о своих счетах или о том, что в их жизни недостаточно секса, и тут – на тебе! – крышу пробивает какой-нибудь астероид или метеорит. Каждый раз. В каждой следующей серии. Сначала небольшие проблемы, а потом – нате, любуйтесь – появляется эта здоровенная штуковина. Думаю, я вконец зажрался, оттого и смотрю этот бред с удовольствием. Даже если речь идет лишь о здоровенной каменной глыбе.

Иду дальше до тех пор, пока не нахожу место, где я могу спокойно глазеть вверх, и смотрю во Вселенную. Чернота. Никаких звезд. Ночь надо мною безмятежна и непроглядна. Впереди идет какой-то мужик, и на плече у него болтается спортивная сумка. «Томми», гласит надпись на ней, и вдруг меня осеняет: в его сумке, именно там лежит его спортивная винтовка в разборе. А теперь еще этот мелкий выскочка встает передо мной у палатки с хот-догами и заказывает два датских. Но я только думаю: «Ах ты, гадина! Ты же чуть было в меня не попал из своего паршивого ружьишки». Я смотрю вниз, ему в затылок, и когда он хочет обернуться и впиться зубами в свой хот-дог, замечаю:

– Такой вид спорта возбуждает аппетит, да?

Но этот мелкий спортсмен тут же смывается, унося в одной руке сосиски, а в другой сумку с оружием.

– Мне тоже два, – говорю я девушке.

На ней большие очки и узкий свитерок, обтягивающий пышную грудь. И она с улыбкой смотрит на меня.

– Да, датских. И одну колу, – говорю я, и она начинает суетиться.

Правда или нет, что мясо в коле растворяется?

Я смотрю ему вслед, этому гному. Вали к остальным, думаю я. Туда, где идет грызня, где все друг друга обманывают, друг на друга рычат. Почему мне такое не приходит в голову сразу? Проклятие. В самом конце улицы маячит его крохотная тень.

Она льет сверху слишком много соуса и кладет целую кучу нарезанных кружочками огурцов, так что они падают на асфальт, а соус капает мне на руку. Ну, конечно, думаю я, это наверняка какой-нибудь охранник, коротающий время в пустом офисе с таким же безмозглым недомерком, как и он сам. За пять марок в час. И его одолевает смертельная скука. Смертельная для таких, как я.

– Эй, покажи-ка. Откуда она у тебя?

– Двадцать второго калибра. Газовая, но проточена под боевые.

– Не может быть.

– Пойдем, я тебе покажу.

И вот они оба лежат уже на крыше, и там очень тихо, как раньше в НСА (Национальная страховая ассоциация?), а мимо, в темноте, ползут огни поезда, и те двое думают: «Первоклассная мишень! Надо ее опробовать». И о том же секунду спустя думаю я. О том, что я первоклассная мишень. И, блямс, в стекле зияет дырка.

– Ну и че, попал?

– Вроде как да. Прямо навылет.

А потом, когда-нибудь, они наверняка обменяются рождественскими открытками. Вот так все и происходит. Даже не зададутся вопросом, попали они в кого-то или нет. Сделал дело, гуляй смело. Это не психи, и бойню они, как тот парень в «Мишенях», не устраивают. Нет, думаю, это экономные ребята. Стреляют себе время от времени – выстрел здесь, выстрел там. Главное – не бросаться в глаза. Загадочно, не так ли? А ведь весь город такой. Вечно в нем что-нибудь грохочет. То воет проколотая шина, то хлопает дверца кабины грузовика, или же в кого-нибудь стреляют. Амок  [1]1
  Амок (малайское) – внезапно возникающее психическое расстройство, в состоянии которого человек совершает бессмысленные акты насилия. – Здесь и далее примеч. пер.


[Закрыть]давно внедрился в нашу повседневность, сделав маньяков невидимками.

Мне вспоминается одна история о мужике, который, стоя в своей лодке, стреляет в акулу, а пуля рикошетит от поверхности воды и летит себе, летит, делает большую, ровную дугу, медленно опускается и попадает прямиком в висок прекрасной блондинки. Ее волосы развеваются на ветру. Красный «фольксваген-кабрио» проезжает мимо и вскоре втемяшивается в ограждение. Машину заносит, потом она застывает. Появляется полицейский патруль и находит девушку. С мечтательным лицом она, мертвая, сидит за рулем своего автомобиля. И лишь много позже находят маленькую красную дырочку, крохотную дырочку под прядями густых длинных волос.

«Жизнь – всего лишь сон». Вроде так эта история называлась. Нет, наверное, нет. Историю напечатали в «Ридерс дайджест», поэтому название, вероятно, выглядело как-нибудь так: «Загадочная покойница». А может быть, покороче и пожестче: «Смерть на шоссе». Пусть названий я не помню, байки в духе из «Ридерс дайджест» вечно застревают у меня в голове. «Да здравствует техника!» – и одновременно страх у цивилизации, мол, что творится на свете: кто-то стреляет, и пуля убивает прекрасное существо со струящимися волосами. «Чем бессмысленнее прогресс, тем интереснее!» – кричит каждый номер «Ридерс дайджест». И вот много лет спустя в моем мозгу открывается заслонка. И все эти истории выпадают из камеры призраков внутри, весь этот хлам, каким они мне теперь кажутся.

К примеру, история семьи, проснувшейся посреди ночи от непонятного жужжания. Муж спускается в кухню и видит у своего дома большие святящиеся пятна. Повсюду свет, а в воздухе что-то жужжит. Лично я всегда представлял себе это свечение как зеленую, прозрачную слизь. Мужик будит свою семью, потому что свечение исходит от самых неожиданных предметов. От насоса, от травы, от некоторых деревьев и их листвы. Как глубоководные рыбы, которых вдруг поймали и вытащили на воздух. Все светится, будто ожило. И все, что светится, – жужжит. А потом семья замечает, что светиться все вокруг заставляет ток оборванных проводов высоковольтной линии. Долгая история. Чем закончилась, я не помню. Да и не интересно было.

Возможно, именно с тех пор мне кажется, что мозг светится. Воспоминания в мозгу. Что воспоминания светятся как фосфор, как наэлектризованное желе. Вполне в духе историй «Ридерс дайджест», и вполне в духе Лауры. И снова ток, и снова что-то пульсирует у меня в голове, и мне становится плохо. Достаточно подумать о Лауре. А ведь это я ее бросил. Не она меня. Я сам ушел. Выдернул вилку из розетки, а ток на ней все равно остался. Стоило встретить ее на той вечеринке, и меня тут же вновь окружили эти жужжащие пятна. И я понятия не имею, как мне к этому относиться.

Когда мне было десять, этажом выше жила женщина, которая приносила мне журналы «Ридерс дайджест». Она жила на девятом и была стюардессой. Прочитав очередную партию журналов, она спускалась, звонила в дверь и вручала мне толстую стопку. У них были хорошие цветные обложки, а спереди всегда имелась большая картинка. Красивая, цветная. Правда, внутри находился исключительно текст, ничего, кроме текста и страшных рисунков периода пятидесятых годов, неизменно изображавших всякие ужасы вроде пожаров, железнодорожных катастроф, семейных ужинов, церковных богослужений, пустынь и центров космических исследований. Конечно же, тогда я еще не знал, что настолько отвратителен мир лишь на страницах журналов, потому что их породило искалеченное войной поколение, потому что их до сих пор намеренно делают похожими на выпуски «Сторожевой башни»  [2]2
  «Сторожевая башня» – «Der Wachtturm»: под этим общим названием в германоязычных странах выходят брошюры и книги религиозной организации «Свидетели Иеговы».


[Закрыть]. Все истории в «Ридерс дайджест» сводятся к одному: катастрофы или чудеса, и маленькие человеческие существа между этими молотом и наковальней. Истории я проглатывал, и они намертво заседали у меня в голове, тем более что смотреть с балкона нашей квартиры было не на что. Поселок для рабочих «Сименса» с мостом через железнодорожное полотно, за которым находились придорожная закусочная для дальнобойщиков и пункт химчистки. Больше ничего.

Обложившись кипами журналов, я читал истории одну за другой, то и дело задаваясь различными вопросами, например, куда летят выпускаемые в небо пули, когда стреляют в воздух те, у кого есть ружье, автомат или револьвер. Я думаю об этом всякий раз, когда вижу подобное по телевизору. Солдаты, остервенело палящие в воздух, одержав очередную победу, а еще полицейские, грабители, маньяки и революционеры. Все они, словно с цепи сорвались, стреляют в воздух. И куда, черт возьми, спрашиваю я себя, куда деваются их пули? Уж точно не застревают в небе, ведь бред же, правда? Кто мне это рассказал?

Каждый раз, когда начинается ливень, я невольно думаю, что весь этот свинец вот-вот снова рухнет на землю. Как короткий, сильный летний дождь.

22. Муравьи. Шебуршание мыслей

Моя комната находилась на восьмом этаже того высотного дома и была заставлена желтой мебелью из ДСП. Даже ночник был вмонтирован в стенку, доходившую почти до моей кровати. Еще в этой крохотной комнатушке имелось окно, открывавшееся только сверху. Тем не менее я всегда знал, что прямо за стеклом – обрыв. А на дне пропасти – маленький затоптанный газон с неувядающим терновым кустом (или бог его знает еще чем) в середине. И никому так и не удалось его растоптать. А это окно… Ощущение клаустрофобии из-за того, что его можно только приоткрыть сверху, но не распахнуть по-настоящему. Поэтому оно было вечно открыто, и ночами я слышал гул автотрассы. Он казался металлическим пыхтением куда-то очень спешащих муравьев. Хороший был звук. Я устраивался поудобнее, вслушивался и читал при этом книгу. Книгу, буквы в которой становились все более расплывчатыми по мере того, как слипались глаза.

Шорох муравьев словно гипнотизировал меня. Дыхание успокаивалось. Я как-то читал книгу о морских путешественниках, слушавших песни сирен. «Когда оно закончится?» – начинал думать я некоторое время спустя. Что это за бесконечный саундтрек? Подобно пластинке без последней борозды. Потом я просыпался, ночник надо мной еще горел, а я лежал в постели одетый. Нужно было идти в школу. Песни сирен пропадали. За окном снова шумел день.

А вечером я опять лежал на кровати с книгой и прислушивался. Шумы и шорохи, думал я, рассказывают мне все истории на свете. Не просто байки из «Ридерс дайджест». Потому что должно существовать нечто большее, чем истории «Ридерс дайджест»! Иначе и быть не может! И у меня появлялось утешительное ощущение, что муравьиное пение рассказывает мне те, другие истории. Все разом. Это настолько во мне засело, что теперь мне кажется, в этом гуле заключается всё. Вся жизнь. И ее столько, что наполняет меня с невообразимой скоростью и все равно не знает конца и края.

Я рассказал об этом Лауре, однажды на озере. Вокруг была тишина, и я спросил ее, что она слышит. Слышит ли и она гул, появляющийся в ушах оттого, что так тихо. Я-то думал, возможно, это только у меня… Возможно, что гул автотрассы возвращается ко мне в те моменты, когда нет других звуков. Но Лаура лишь ответила, нет, здесь очень тихо. Потом она захотела поцеловать меня. Но мне хотелось слушать этот гул, понять, тот ли это, что в моей комнате, остался ли он у меня в голове. А она ни капельки не обиделась, такой милой была Лаура, такой хорошей.

После времени с Лаурой я отправился в Париж. На пару месяцев. Отдохнуть от старых историй. Жил в маленькой мансарде – такой маленькой, что, едва зайдя, приходилось сгибаться. В скате потолка имелось крошечное окошко, и чтобы посмотреть на соседние крыши, приходилось просовывать в него голову. Я всякий раз представлял себе, что будет, если я в нем застряну. И голова останется снаружи. Ведь мимо моей комнаты никто и никогда не проходил. Я не слишком рассматривал крыши Парижа. От одной только мысли, что моя голова может застрять в этом окне, я несколько раз едва в штаны не наделал.

В комнатушке помещались раскладушка и мой чемодан. А вместе со мной эта гномья нора была забита под завязку. У меня не было денег, а потому я лежал на кровати. Надо мной окно и беззвездное небо. Лишь белые испарения ночью и серо-голубые испарения днем. Никакого солнца. Солнце не водило знакомства с этой дыркой в крыше.

Денег было так мало, что иногда даже не хватало на сигареты. Но курение – необходимость, думал я, особенно если нет денег. Впрочем, и она ничего не меняла. Поэтому я лежал на раскладушке и думал, что лучше лежать и дремать, чем слоняться по городу без денег. Время от времени в мое окошко попадало немного тепловатого воздуха, и проведя пару дней неподвижно, я стал чувствовать себя легко, будто стал разжиженным. Без денег город меня не интересовал и его обитатели тоже, равно как их не интересовал без денег я сам, а посему торчание в комнатушке казалось наилучшим времяпрепровождением: целыми днями витать в облаках, а ночи коротать в полусне.

В организме должен быть запас опия, на случай если лежишь неподвижно, как это делал я. Как наширявшаяся рок-звезда, которая только и делает, что валяется в забытьи, потому что окружающий мир ее больше не интересует. Или забытая эволюцией железа зимней спячки, которая приходит в действие, лишь когда валяешься без дела и незаметно переступаешь тот порог, когда ты просто лежишь и скучаешь, но и заснуть больше не можешь. Лежишь пластом без всякой причины. Напряжение тока в цепи все падает, а затем зажигается красная лампочка. Остановка.

Поначалу мне еще казалось, что в мансарде царит тишина. Но сквозь чердачное окно до меня таки добрались шумы города. Не звуки, исходящие из дома или с улицы, а городской шум, который слышишь, стоя на высоком холме. Далекий и монотонный. И в этом шуме я начал понемногу различать его составляющие. Сперва я думал, это уличное движение, поскольку именно от автотрассы исходит шорох резины об асфальт и свист воздуха. Но в городе звуков намного больше. Настолько больше, что и представить себе нельзя. Иногда мне казалось, что любое движение производит звук. Каждый вздох. Даже нервные импульсы издают звуки, особенно в таком месте, где живет много людей.

Поэтому я и думал: зачем мне спускаться туда, в этот дурацкий город? Париж, велика невидаль. Я ведь его и сверху слышу. Отсюда мне слышно все города земли. Даже города, которые мне снятся, я вижу под этот саундтрек. Вижу такими, какие они есть. Плотные, сжатые, и все друг на друге. Бесчисленные жизни, запахи, шум и свет. Больше, чем в силах охватить мой голод по жизни. Здесь есть все. Все, что я могу себе представить. И даже для всего, чего я представить не могу, тоже найдется место в моем городе, таком сложном и полноценном. Там не просто несколько улиц, памятников и кучка людей, выходящих из дома за покупками. И не все в нем так плоско, как коровья лепешка, и не приходится тащиться бог знает куда, чтобы попасть в хороший клуб или повидать друга. В городе, который мне снится, нет ни верха ни низа: это космос, мешок мельтешащих молекул. В моем городе поработал дизайнер. «Бегущий по лезвию бритвы» и «Пятый элемент» просто отдыхают. Паршивая китайская закусочная, которая подлетает прямо к твоей двери – это самый минимум.

Время от времени я, конечно, спускался, чтобы посмотреть, не захватили ли мир люди-змеи, как в фильме «V». Но все было в норме. Официанты стряхивали в чашки молочную пенку, а дети толкались на автобусных остановках. Город, который я слышал из мансарды, я бы скорее всего и не вынес.

Я сходил в Красный Крест, и моя кровь привела их в восторг. Да уж, прозябание на раскладушке без еды и в тоске по куреву очищает кровь, делает ее свежей и сильной. К тому времени я был уже в полной прострации. Торчал на грани миров в моем чердачном окне и потому позволил отначить у себя немного чистейшей крови. Может, и неплохо, если ее получит какой-нибудь нуждающийся. Тогда и он окажется в том же сумеречном, бездумном состоянии. Может, и он тогда сумеет увидеть один из моих городов. Или станет время от времени замечать немного плазмы, светящейся на газоне вокруг его дома. Такие вот мысли начали меня посещать, пока я лежал на койке в отделении Красного Креста на Площади Бастилии, окруженный берберами, которые ссорились из-за куска сахара в стаканчике кофе.

Позднее врачи написали; что у меня плазма крови высочайшего качества, и они бы с радостью получили еще, а я лишь подумал, ну нет, так дальше не пойдет. Теперь им и плазмы моей захотелось. Для чего я вообще лежу там наверху и голодаю? Мне написал сам главврач, дескать, что я избранный, дескать, в больнице были бы рады время от времени получать мою кровь.

Неф выехал из соседней конурки. У него имелась та же дырка, что и у меня, и прощаясь со мной, он отдал мне свой телевизор. Спасение, решил я. Погляжу немного на мир, нельзя же вечно смотреть в потолок. Как все здорово в телевизоре, думалось мне. Жизнь, трынь, трынь, в системе нонстоп. Большой черно-белый ящик, которому требовалось некоторое время, чтобы нагреться. Я включил его, и он работал, и работал, и работал. Я засыпал и просыпался перед ним. И вечно там что-то происходит – клево. Пока мои глаза не стали напоминать желатин. Совсем размякли, словно их подержали в микроволновке. Я изголодался по жизни, жаждал множества, множества картинок и постоянного движения. Конечно, мир в телевизоре довольно скучен. Но он движется. Я сидел как под гипнозом и по сей день думаю: вот-вот что-то начинается. Сейчас что-нибудь покажут. Что-нибудь по-настоящему интересное. Но конечно же, ничего интересного не показывают. Так, фрагменты. С Лаурой я тоже смотрел телевизор. Сериалы или старые фильмы. Мы лежали в постели, и когда все интересное заканчивалось, занимались другими вещами. Смотреть телевизор вдвоем совсем другое дело. В одиночку я погружаюсь в ничто вроде мертвого транса, всасываю в себя скорость, как насекомое, а ноги мои при этом немеют. Или, скажем, задница. Засыпают самые неожиданные части моего тела. Отмирают, потому что в них отпадает надобность.

Я сидел за спиной у родителей и смотрел передачу для детей, а когда она заканчивалась, так и оставался сидеть на месте. Тихо, тихо. Ноги у меня засыпали, и даже руки, но двигаться было нельзя. Я смотрел на телевизор и знал: одно неверное движение – и меня отправят спать. Они сидели, курили и ели орехи, напрочь обо мне забыв. Не помню, что именно показывали по телевизору. Мне вообще не запомнился тогдашний телевизионный репертуар, поскольку, сидя за спинами родителей, я был слишком занят тем, чтобы исчезнуть, не дышать, не кашлять или не сопеть.

Я дышал абсолютно ровно, и мой рот наполнялся слюной. Сглотнуть ее я мог только тогда, когда фильм становился громче. Я слышал тишину. Микроскопические звуки: шуршание подушек, капающий кран на кухне, чей-то кашель, где-то далеко, в другой квартире. Кашель всего мира. Странные звуки. Был еще такой хруст, словно проигрыватель и стеклянный столик, вазы и зеркало с тихим стоном трещали, как дерево, дающее слабину. Иногда мне даже слышался шепот, будто я различал обрывки старых разговоров, застрявших в мебели и стенах.

Таким образом я мог выдержать целый вечер и могу выдержать до сих пор – в полном одиночестве, не выходя в туалет и не надевая свитера, хотя мне и холодно. Когда смотрю телевизор, я даже глотать иногда забываю. Но тогда моя сестра вдруг говорила мне: «Принеси чипсов», или: «Ты уже сделал уроки?», и родители отправляли меня в постель. Моя чертова сестра. Она делала это нарочно.

Ах, Лаура. С тобой я сейчас с удовольствием лег бы в постель. Мы забрались бы под одеяло и стали раздеваться. Иногда мы высовывали бы из-под него руки, чтобы покурить и еще немного посмотреть идущий фильм. Почему же я ее… глупый вопрос. Сам ведь прекрасно знаю, почему ее бросил.