Текст книги "Дважды два — четыре"

Автор книги: Сусанна Георгиевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

3. Охота

Четыре часа утра. Еще не встало солнце. По каменистой земле стелются туманы. Они выползают откуда-то из-за гор, из расщелин, сплошные, сизые, дробятся, становятся клочьями и добегают до полей кукурузы…

Натэла не спит. Одетая в куртку и стеганку, она дожидается на перекрестке дорог охотника Гордавадзе. Охотнику пригодится оруженосец. Она дождется охотника.

…Георг Гордавадзе выходит из дому. Он одет, как Натэла, в теплую куртку. На плече у него ружье, и руке рюкзак, в рюкзаке лепешки, сыр баштых, фляга и кружка.

Охотник тихо выходит во двор. Очень тихо, чтоб никого не разбудить, чтобы никто не знал о том, что он собрался в горы. Меньше шуму – больше удачи охотнику.

Он идет по двору, а в это время из хлева, где козы, выглядывает его мать – Гордавадзе Марион. Выглянув, она не сказала «доброе утро», не стала расспрашивать, куда он отправляется в такую рань. Поклонилась ему и будто бы невзначай:

– Удачи тебе!

Сказала и пошла прочь, не оглядываясь. Охотничье счастье хрупкое. Не спугни его.

Туман рассеялся, сел на траву – стал росой.

– Ты здесь, Натэла?

– Здесь! – сказала Натэла.

И он ей отдал свое ружье.

«Нашла ли она хоть что-нибудь в холодильнике? Купила ли для себя хлеба?.. Ладно!.. Уж хлеб-то ей купит небось Екатерина Федоровна…»

Вот о чем думает по утрам Костя.

Он выходит во двор, вздыхает и очень тихо, чтобы не разбудить Жужуну, кружит около дома, колодца, кустов акации.

А почему все вокруг такое счастливое? Почему небо такое большое?

«Мама! Не езди в слишком долгие командировки. Тебе нельзя. Не промочи ноги. Не спи на земле. Слышишь, мама!..»

Вокруг – ни души… Да нет – вон как будто бы две человеческие фигуры… Одна маленькая, а другая большая… Охотники… Гордавадзе с Натэлой! Если б он, Костя, ни с того ни с сего не поссорился с Гордавадзе, может, художник взял бы и его, Костю, в оруженосцы…

А бывает так, чтобы два оруженосца на одного охотника?..

Экая счастливая! Ружье на плече… Горы. И тихо-тихо по тропке – вверх, вверх…

Туры живут на самых вершинах высоких гор. Но оба они – оруженосец Натэла и старший охотник – так еще далеко от туров, что даже горным баранам не учуять шороха их шагов.

Все светлей вершина Тэтнульда. Из желтой она сделалась розовой. Но солнце еще не встало, спит еще королевна Даль.

Вот и зеленое озеро. Трава вокруг чуть примята. Старший охотник знает: это водопой туров.

Подойдя к озеру с подветренной стороны, Гордавадзе залег под скалой. А рядом – Натэла. Они принялись ждать… Лежали не шевелясь и пристально вглядывались в вершины.

Вокруг была тишина, торжественная, величавая, переполненная мерным биением ручьев и водопадов. Журчание вод не нарушало тишины, оно было как бы ее составной частью – вечное, как дыхание гор.

Встало солнце. Королевна Даль принялась расчесывать свои длинные волосы. В глаза охотнику и оруженосцу ударил свет. И опять они ждали, ждали. Наконец из самого-самого неба вынырнул тур. Встал над кручей и замер. Его большие рога подпирали небо. На рогах повисло сияние, голова дымилась, как будто ее подожгли.

Тур долго стоял на вершинах гор. Солнце слепило глаза. Это королевна Даль раскинула волосы, чтоб защитить тура.

«Какое терпение у старших охотников… – замирая, думал оруженосец. – Если б я… Если б я одна…»

И вдруг Натэла увидела королевну Даль… Увидела ее молодой профиль и длинные золотые волосы. Королевна смеялась. На ее косах повис охотник. Юный. В очках. Сейчас она вырвет из его рук золотые косы – и охотник упадет в пропасть.

«Знае́шь что, подожди, пожалуйста… – просит ее Натэла. – Я его лучше сама столкну».

«Ну что ж, ну что ж… – отвечает ей королевна Даль. – Я знаю, Натэла, как это весело – сталкивать в пропасть тех, кто нам приглянулся».

«Приглянулся?! Мне? Нехорошо говоришь. Даже врешь. А еще королевна!»

А бедняга охотник все висит и висит над пропастью. И надо признаться: довольно-таки красиво блещут на солнце его очки.

«Королевна! – кричит Натэла. – Подожди его сталкивать в пропасть. Пусть он раньше доскажет мне про «Кон-Тики».

«Ха-ха-ха! – отвечает ей королевна Даль. – Кон-Тики?.. Так пусть он попросит милости у Кон-Тики, раз это его колдун!»

Охотники лежат очень тихо и долго. Они жмутся к скале.

И вдруг принялись развертываться чудеса: не стало охотника. На место охотника Гордавадзе, оттолкнув его локтем, пришел Гордавадзе-художник. Он видит: ледник наверху курится. А когда большое солнце поднялось еще выше, ледник стал нежно-зеленым. Нежный свет как бы шел изнутри ледника.

Ручьи, водопады и ручейки переполняли тишину ропотом. Казалось, их шум заглушит шорох камешков под локтями лежащих на животах людей. И на самом деле, это было бы так для слуха человека, но не для слуха горных баранов. Туры умеют слышать сквозь журчание рек, сквозь биение водопадов.

И вдруг Гордавадзе-охотник взял да и оттолкнул локтем Гордавадзе-художника. И охотник-сван принялся творить про себя молитву охотника: «Королевна, за что ты лишаешь меня удачи?»

Так пел в душе охотника голос его предков, множества сванов. А глаз художника Гордавадзе радостно примечал зеленое озеро – водопой туров. Озеро недвижно и гладко, тихое, затаившееся. Его зеленый цвет совсем другого оттенка, чем цвет ледников.

И тут охотник увидел: на склонах гор оживают камни. Темные точки все больше, больше…

– Возьми ружье. Скорее, – шепчет оруженосец.

И подает ружье.

Исчезли!..

От досады охотнику захотелось курить. Он нащупал в кармане куртки кисет и отцовскую трубку.

– Не кури, – попросил его шепотом оруженосец.

Опять задвигались камни. Гордавадзе-охотник, отстранивший локтем Гордавадзе-художника, лежал не дыша, замерев, застыв…

Вожак стада шагал впереди. Он остановился у самого озера. Стадо замерло. В синеве четко вырисовывались неподвижные головы горных баранов. Тур-вожак, оглянувшись, прислушался и осторожно наклонил голову – принялся пить.

«Сейчас я убью его…» – подумал охотник и взвел курок. И вдруг тур резко подпрыгнул.

Ушел! А за ним ринулось его стадо.

«Чем же я прогневал тебя, королевна Даль?» – вопрошало в охотнике то, что было душою его отцов-сванов.

Но королевна Даль молчала.

Безмолвная, стояла она на вершине самой высокой горы, повернув к охотнику сияющее лицо. Стоит, и ступни ее ног сливаются с камнями гор, большие, каменные.

«Я вижу ноги ее! – удивилась Натэла. – Первый раз я вижу ее ступни. Это горы. Красавица – а каменные ступни!»

На склонах опять появились туры.

Быть может, смилостивилась и ответила королевна Даль охотнику и художнику Гордавадзе?..

Вожак остановился у озера, как в первый раз. Он осторожно наклонил голову и прислушался.

Это было животное редкой красоты, с маленькой головой, увенчанной огромными, тяжелыми рогами. Он стоял против солнца, и весь был виден охотникам – весь, от неподвижных рогов до неподвижных копытец.

«Сейчас я убью го! Выстрелю и убью его…» – молился охотник.

«Скорей! – кричало что-то в Натэле. – Не медли!..»

Охотник нажал курок.

Баран взвился ввысь, полетел к небу… И рухнул.

«Благодарю тебя, моя королевна. Благодарю тебя, королевна… Я сван, ты признала меня за свана».

Охотники танцевали, прыгали, обнимались.

Потом, подойдя к озеру, они принялись свежевать тура. И вдруг Натэла заметила на гладкой поверхности озера щепоть табаку.

– Я тебе говорила, я тебе говорила…

Так вот отчего они ушли в первый раз… Когда он вынул кисет, чтоб набить отцовскую трубку, ветер отнес щепоть табаку к озеру, и тут вожак, со свойственным турам обонянием, учуял людей.

Охотники поели, напились воды. Стало смеркаться. В густо-синем небе вырисовывалась луна, еще не начавшая светить. В небе стояла луна, а в долине и на полях – сумерки. Ушла с вершин королевна Даль – скрылось злое и ясное солнышко.

Гордавадзе тащил на плече огромную тушу. Рога барана чертили на камнях таинственные заклинания.

И вот спускавшийся в селение Калё охотник забыл все на свете. Он «тал просто – и только – художником.

Лицо художника Гордавадзе было насмешливо. Он подтрунивал над собой, над Натэлой, над королевной Даль…

Он думал теперь о досках. Вот так – о досках… Правда, это были не совсем обыкновенные доски, а очень гладкие, загрунтованные, продолговатой формы. На этих досках он писал красками. Кроме досок, Гордавадзе рисовал еще на бумаге. Но только наброски.

Пожалуй, ни один японский набросок ему не удастся перенести на доски… Что там было… Ах да… Это были зонтики. Зонтики, зонтики, зонтики… Паутина зонтиков. Пятна зонтиков; под ними легкие головы женщин; лица едва намечены. Чернота волос и яркие зонтики.

«…А сколько времени сейчас в Токио? Там, пожалуй что, день?..»

Синея, лежало внизу селение Калё, светясь огнями уличных фонарей. Свет электричества осветил Ингур и древнюю башню на черном камне посредине реки.

А Натэла тем временем плыла на плоту «Кон-Тики».

«Мы приближаемся к берегу! – говорит капитан. И сверкает очками. – Там – золото!»

«Уж будто! Откуда ты это знаешь?»

«Как так – откуда?.. Странное дело. Я изучал. Проглядывал!..»

Охотник в сопровождении оруженосца вошел в свой кор [2]2
  Кор – по-старинному: дом.


[Закрыть]. Ему навстречу выбежали отец и младшие братья. Навстречу ему вышел дедушка Гордавадзе. Домашние окружили охотника. Радуясь, они поздравляли его с удачей. Горного козла разрубили на части и пригласили на ужин соседей.

4. Проклятие дэвов

Они спускались к Желтому озеру. Впереди – Натэла (она держала за руку Ивано, двоюродного братишку), за ней – Жужуна, и самым последним – Костя.

Спуски здесь крутые и каменистые. Ясно, горы. Но девочки и маленький Ивано не наклоняли головы, чтобы поглядеть вниз. Их поступь была естественной поступью горцев: зрячие ноги, бесшумный бег коз… Спускаясь вниз, они всегда держались прямо. Ведь женщины гор умеют носить на голове кувшины с водой и ухитряются не выплеснуть оттуда ни одной капли.

А Костя… Да что там и говорить: очкарик!.. Ну, а поскольку очкарик, надо остановиться, поправить очки, то, се… Не то чтобы Косте трудно было угнаться за девочками (после восхождения к монастырю ему все было нипочем), но ведь неловко ходить по горам с расшнуровавшимися башмаками… Остановись, горец – гроза баранов, завяжи-ка шнурки ботинок, а заодно уж и передохни…

Завиднелось Желтое озеро. Его вода до того прозрачна, что просвечивает желтое дно. А на бережках камни, гигантские, припорошенные снегом…

Уйдя за пихты, девочки быстро разделись и побежали к озеру, храбро шлепая по грязи и снегу босыми пятками.

У Натэлы намокли волосы, сползла с головы лента.

– Вы синие, – говорит Костя. – Возвращайтесь. Хватит, Жужуна. Давай назад.

– А ты давай в озеро, – отвечает Натэла. – Или это правда, что будто в Москве бассейн и в нем зимой кипятят воду, как мы кипятим чай?

– А как же? Вот именно!.. А главное, что ты в этом якобы совершенно не сомневаешься. Правда, Натэла?.. Да, между прочим, я давно хотел спросить у тебя, отчего ты такая липучая?

Натэла молчит. Она смотрит на Костю, чуть приоткрыв рот, расширив глаза. Потом очень медленно выбирается на берег, уходит за пихты к Жужуне…

– Костя? – спрашивает Жужуна, выглядывая из-за пихт. – Ты что? Ты опять обидел Натэлу?

– Надоели вы мне со своей Натэлой!

А Натэла молча, не оглядываясь, уже бежала куда-то вверх.

– Натэла!.. Натэла!..

Она не ответила. Перепрыгивая с камня на камень, Натэла шла вверх, все вверх…

Трава на горных лугах высокая. По колено Натэле. Трава зеленая. Сильно зеленая. Тут и там маки.

Натэла не любит маков…

Она топчет маки ногами, обрывает макам головки.

«Не будет маков… Не будет маков…»

Но их так много!..

– А ну вас! – вдруг говорит Натэла.

И бежит дальше.

Взлетает орел.

– Угу-гу!.. – говорит Натэла. – Уле-лу! – пугает его Натэла. – Пропади! Сгинь!

Вот камень. Большущий. Натэла толкает его ногой, и, сорвавшись, камень с грохотом летит в пропасть.

Даже странно, чтобы одна девчонка могла наделать в горах столько шуму.

– Уле! Уле-ле!..

Послушав, как камень с грохотом и стенанием падает вниз, Натэла вздохнула и побежала дальше. Вверх, вверх…

Но – увы!.. Не только она одна услышала грохот камня. Мать дэвов, которая жила в ущелье и спала там по старости, вечно спала – днем и ночью, проснулась от шума. Проснувшись, она рассердилась, что кто-то осмелился разбудить ее, схватила четки, валявшиеся на полу в пещере, швырнула их Натэле вдогонку и прокляла Натэлу великим проклятьем дэвов: «Если ты женщина, стань мужчиной. Если ты мужчина, стань женщиной».

Так сказала мать дэвов. Так она прокляла Натэлу, потянулась, хрустнула косточками. И, сделав худое дело, сразу же успокоилась, воротилась к себе в пещеру, положила на камень нечесаную, немытую голову, зевнула и продолжала спать.

Ее дети – дэвы, которые жили в воде и в воздухе, – принялись хохотать и гикать. Еще громче, еще шумливее забурлили потоки. Так всегда бывает в горах, когда приходит ночь. Это дэвы швыряют друг в друга камешки.

– Натэла! Натэла!

Но она была хитрой, Натэла. Дитя гор, она знала, что это дэвы, и не ответила.

В небо выплыл серп полумесяца… Она тихо пошла вперед, приподняв голову, глядя на серп полумесяца.

И вдруг заплакала.

Почему?

Натэла не знала этого. Тяжко ей стало и грустно одной в тишине гор.

– Ау, Натэла-а!.. Натэ-эла!.. Ты что?! Оглохла? – сердито закричал Костя. – Тебя ищет Жужуна.

Нагнав ее, он дернул Натэлу за руку… Она оглянулась. И Костя замер: Натэла плакала.

Опомнившись, он схватил Натэлу за локоть и поволок вниз.

– Чего ревешь? – хриплым голосом спросил Костя, боясь поглядеть в ее сторону.

– Так, – сказала Натэла. – Просто так…

– Скажи, пожалуйста, отчего девчонки так любят плакать? – вздохнув, очень вежливо спросил Костя.

Она не ответила.

Набравший сил полумесяц старательно осветил тропинку у ног бегущих.

Все вокруг спало – мать дэвов и горные орлы.

Не спали только ночные дэвы: они несли ночное дежурство – ломали сосульки на самых вершинах гор, дробили камни, устраивали обвалы, делили реки на мелкие ручьи, ручейки… Одним словом, дела хватало: уходя в землю, они согревали своим дыханием подземные воды, и те становились горячими и вырывались наверх ключами боржоми. Обнаглев в ночной тишине, дэвы гикали, хохотали, швыряли друг в дружку камешки.

«Эге-ге! Уле-лу. Так себе-е-е! Угу-у-гу…»

– Ах, чтоб вы пропали, проклятые! – в сердцах сказала Натэла.

И дэвы струхнули. Взяли да и пропали.

Натэла и Костя сели в траву. Трава была влажная. Это дэвы коснулись ее своим теплым дыханием.

– А я обрывала маки.

…………

– Я орла затюкала.

…………

– Я швырнула вниз Ужбу [3]3
  Ужба – огромная двуглавая гора.


[Закрыть].

– Да будет тебе, Натэла.

И тут-то Костя увидел ее лицо. Оно было облитое сиянием полумесяца. Словно о чем-то оно вопрошало… Девушка-сванка с картины из чайной…

«А я-то, я-то!.. Да как же я раньше этого не заметил?»

Откуда было знать Косте, что в этот день Натэла из мальчика превратилась в девочку.

5. Почтальон

Почтальон Бичико – известная и значительная фигура в Верхней Сванетии: это он развозил и развозит почту, это он самый первый читает газеты, это он в курсе всех на земле новостей.

Еще не старый, всего шестьдесят семь лет, дядя Бичико лыс, совершенно лыс (поэтому он никогда не снимает и не снимал голубой сванской шапочки).

А еще он носил и носит серую стеганку. Круглый год, независимо от того, жарко или холодно на дворе.

Как-то так случилось, что у дяди Бичико давненько выпали все передние зубы.

С тех пор беззубое, маленькое лицо почтальона стало похоже одновременно на кулачок, на темный орешек и на личико грудного ребенка.

И на этом личике – большой нос.

Нос был очень большой, а сам дядя Бичико небольшого росточка. Зато велосипед у него не какой-нибудь, а большой, особенный – почтовый велосипед. И сумка большая. Сумка старого почтальона.

Он носил ее на ремне. Из темной кожи.

Сумка! Почтовая! Сокровищница добрых слов, любви, памяти… Как бесценна она в долгие месяцы горных зим, когда так трудно дойти до Местии из широких стран, пробиться сюда сквозь снега и льды, несмотря на давно проложенную от Зугдиди дорогу!

Только телеграммы приходили исправно. Телеграмма – большое дело, хорошее дело… Но в телеграмме нет знакомого почерка. Разве в силах она сохранить прикосновение знакомых рук? Нет. Не в силах. Нет…

Бывало, конечно, и так, что он нес в своей сумке известия горькие: кто-то умер, а кто-то Кого-то разлюбил… Бывало, бывало… Таких известий он не носил бы вовсе… Но – служба. Ответственность. Шутка ли – почтальон.

Дядя Бичико едет вверх на своем огромном велосипеде. И щурится… Веки у него воспаленные, как у всех стариков в Сванетии. Он не только щурится, он будто вечно что-то жует, жует… Оттого что беззубый; верно, поэтому…

Дядя Бичико едет вверх, исправно нажимая на педали велосипеда короткими подагрическими ногами, обутыми в мягкие сапоги. Утро раннее, дорога пустынна. Но вот на дороге показываются две женщины.

– Бичико, – говорят они, – какие на свете новости?

Он останавливается, он любит поговорить. Садится в траву и, вынув трубку, покуривая, беседует с женщинами.

Никто никуда не торопится. Женщины идут в соседнее село на свадьбу. Идти им долго, ой долго! А так, перекинешься словом-другим, узнаешь новости – идти как будто повеселей…

Они перекинулись словом. Передохнули. И Бичико едет вперед, вперед на своем огромном почтовом велосипеде. Шутка ли – почта. Дело ответственное. А женщины уже далеко позади. Обе одетые в яркие, праздничные одежды.

– «Ой ри-ра, о-ри-ре», – поет дядя Бичико походную сванскую.

По левую руку – крыши, дома…

Дядя Бичико сворачивает к селу.

– Бичико, Бичико! Удостой. Зайди в дом, выпей мацони, устал небось.

Он заходит в дом, заходит в другой, выпивает мацони…

– А писем нет ли? – осторожно спрашивают горцы.

– Писем нет, – отвечает Бичико, – а газеты вот.

И едет дальше.

С обеих сторон дороги густые леса. У их корней живет сумрак. Тут и там обрывы – гранит и гнейс. Вниз летят потоки и водопады. Но разве он видит их? Нет, не видит. Скажите Бичико, что его страна Сванетия красивая, – ему это будет лестно, но он вас не поймет. Горы? Очень даже обыкновенное дело – какая тут может быть особая красота?

Вот село. С раннего утра здесь работают люди. Как деды: мотыга, коса и плуг. Мало земли в Сванетии. Да и какая такая земля на кручах гор?.. Нету еще для Сванетии трактора. Не изобрели.

…Хорошо. А может, сила Сванетии не в земле?

Так в чем же сила Сванетии? Время скажет. Сила есть, а какая – спросите свана.

Небольшой луг. Сверкая косами, горцы косят траву.

– Есть ли новости, дядя Бичико?

– Как не быть, есть новости. Вот они – письма издалека, оттуда, где нету гор.

И как это люди живут без гор? Какая такая жизнь без юру? Например, без двуглавой Ужбы? Худая жизнь. Жаль людей. Они не видали Тэтнульда, Лейлы, Эльбруса. Круглая Лейла никогда не сияла улыбкой такому бедному человеку. Они никогда и не слыхивали небось о пыли снежных обвалов… Так и живут – без гор.

А что знают такие люди о ветрах? За каждым камнем живет свой ветер. И дует по-своему… В разные-разные стороны дуют ветры… Не кричи в горах! От ветра, от громкого слова могут отколоться от гранитных отрогов каменные громады.

Говорят, будто у одного колхоза на Кубани больше пахотной земли, чем во всей Сванетии. Уж будто! А что ж, а что ж?.. Может статься. Чего не бывает? Зато на Кубани нет гор. А каково это – жить без гор?

Старик едет вверх. Устал. Пора бы и отдохнуть. Да и куда торопиться? Некуда торопиться.

Он вынимает хлеб и, сорвав стебли кисло-сладкой люцерны, закусывает.

Свет солнца отражается в спицах велосипеда.

Подзаправившись, дядя Бичико неторопливо раскуривает трубку.

Заходит солнце. В долину спускается сумрак. Теперь уже освещены ярким светом только вершины гор.

И вдруг впереди показывается башня. Стоит посредине Ингура на камне. Это и есть преддверие Калё.

– Дядя Бичико, заходи-ка в дом, отдохни, выпей чаю, выпей мацони. Окажи честь.

Он заходит в дом, заходит в другой.

– А нет ли известий? – осторожно спрашивают у почтальона.

– Как не быть. Есть письмо для приезжего мальчика.

Дядя Бичико не спеша, раздумчиво ест мацони.

– Ешь, дядя Бичико. Ешь. Окажи честь.

А вокруг почтальона переполох. Известие. Из Москвы. Приезжему мальчику…

– Костья! Костья! К тебе почтальон…

И Костя бежит. Он бежит так быстро, что дух захватывает.

Пристроившись у стола, накрытого белой, нарядной скатертью, неторопливо, раздумчиво распивает чаи почтальон.

– Письмо? Мне? Дайте! Скорей!

Но старик не торопится. А куда торопиться? Ведь письмо – вот оно, в его сумке. Не удерет обратно в Москву. Почтальон рассматривает приезжего мальчика, щурит красные веки… Разглядев Костю и будто решив, что тот достоин письма, почтальон говорит уклончиво:

– Как не быть? Может, есть. Может, нет. Получай почту.

Костя выхватывает письмо, садится на лавочку у ворот. Надрывает конверт… Читать нет сил. Письмо… Должно быть, от мамы. Первая весточка с тех пор, как он убежал из дому.

– Жужуна!..

– Я здесь.

– Не уходи.

– Нет, нет…

«Дорогой Костя!» И буквы прыгают. Нет… Не мамин почерк.

– Жужуна, ты здесь?

– Я здесь.

«Дорогой Костя!

Нины Сергеевны нет в Москве, она находилась в командировке. Я пишу по ее поручению.

По счастью, твоя мама уже на дороге в Москву из этой дальней и очень тяжелой командировки.

Она просит тебе передать следующее: ей очень жаль, что ты поступил так, как ты поступил.

Она считает, что ты обязан был выехать в Сванетию за сестрой. Она поступила бы точно так же на твоем месте. Так, да не так, Костя.

Перед самым твоим отъездом Нина Сергеевна справилась на турбазе. Ей сказали, что в связи с очень поздней весной еще закрыта дорога в Сванетию. Она не хотела тебя волновать попусту и решила тебе сообщить попоздней о письме Гасвиани: когда откроют дорогу.

Нина Сергеевна не имела понятия о том, что и ты отдельно, сам по себе, получил письмо из Сванетии. Ей много спустя сказала об этом соседка.

Мама просит тебя передать Жужуне, что рада будет встретить вас обоих в Москве. И кстати, просит меня сообщить еще об одном немаловажном, как ей кажется, обстоятельстве: ты принят в математическую школу. Значит, если объявишь маме бойкот, сможешь жить в интернате и приобрести максимальную самостоятельность.

Добавляю еще несколько слов от себя, Костя. Я думаю, что ты не понимаешь, недооцениваешь Нину Сергеевну, ее душевности, ее благородства, ее порядочности.

Как ты мог, как ты смел загонять в скупке папины вещи? Ведь они были дороги матери. Их носил твой отец. Для нее они были живые.

Прощение для тебя только в твоей неопытности, поскольку ты еще не любил и лишен в этой области сочувствия и воображения.

Как ты мог оставить ее?.. Бросить, не попрощаться? А ты не догадывался, как ей нужны твое доверие и тепло? Ведь они ее держат.

Эх, да что уж там, Костя! Ладно. Замнем.

Я ей много говорил о тебе. Вспоминал себя в твоем возрасте.

Вот и все примерно.

А между прочим, деньги ты мог бы взять у меня. Уж на крайний случай. Разве я бы тебе отказал? Эх, Костя, Костя…

Да ладно. Будь здоров.

Мама ждет тебя и Жужуну.

Ю. Богданов».

– Жужуна! – говорит Костя.

– Да? – очень сдержанно, очень тихо, почти испуганно отвечает она.

Он жмется к ее плечу.

– Мама сердится? – спрашивает Жужуна. – Она сердится?.. Да? Ну что же… Я понимаю… Я понимаю…

– Жужуна, что такое ты говоришь!.. Она не сердится. Она ждет нас обоих. Но я бы хотел «усвоить» – понимаешь? – ус-во-ить, что это за чертова командировка, из которой нельзя написать хоть строчку родному сыну? Джунгли, да?.. Отвечай. Не увиливай. Пустыня, да?.. Поручила написать какому-то там Богданову!.. Красиво, да? Нет, не увиливай. Отвечай: красиво?

– Богда-нов, – раздумчиво говорит Жужуна. – А может быть, Костя, этот Богданов… Я отвечаю! Я не увиливаю… Ты разве плохо знаешь Богданова?

– Нет… Довольно прилично… Знаю.

– Он плохой человек?

– Нет!.. Не особенно.

– Так в чем же дело, Константинэ?