Текст книги "Дважды два — четыре"

Автор книги: Сусанна Георгиевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

12. «А-ах, Людмила, ты…»

Легковушка бежит вперед. Нет, не вперед, а вверх. Водителем – комсомольский секретарь Ивано.

Рядом с Костей – дикий Натэла. Она тоже едет в селение Калё. В гости к своему прадедушке – пастуху Гасвиани.

Натэла в брюках и куртке. На голове у нее неизменная голубая лента… Не замечает Костю. Третирует Костю… Даже, можно сказать, презирает Костю. То и дело выкрикивает что-то гортанно и коротко. И хохочет. Рот у Натэлы полуоткрыт. На щеках румянец. Натэла смотрит в окно…

Внизу, далеко внизу – Местия.

Сверху Местия кажется очень маленькой, будто видишь ее с борта самолета. Башни, башни, облитые солнцем. А горы лиловые…

Под тропой, под колесами движущейся машины, – кроны цветущих яблонь и груш. Летят орлы, широко разбросав крылья. Летят под машиной, а думают, что выше всех, потому что – птицы.

«Как я встречу ее? Что ей скажу? А что ей надо сказать?..»

А водитель машины, секретарь Ивано, не торопится. Рядом с ним ружьишко… Он то и дело останавливает машину, стреляет в горных индеек. Они падают жалкие, махонькие, опустив головы с поникшими клювами.

Когда Ивано стреляет, Натэла, выскочив из машины, останавливается поблизости и быстро-быстро лопочет что-то по-свански.

Он отдает ей ружье… Стреляет она. Почти не целясь… Влет, влет!

Взмахнула руками. В одной зажато ружье. Она счастлива. В траве у ног ее – окровавленный, вздрагивающий комок: птица с поникшим клювом. Экая, право, странная девочка…

Река.

– Ингур, Костья. Гляди, Ингур, – говорит Ивано.

На гигантском камне посредине Ингура, окруженная бурлящими водами, – башня.

…Домишки, дома, изгороди. Площадка для волейбола, огромное здание начальной школы, магазин, у дверей – продавец. Остановился и смотрит из-под руки на мчащуюся машину.

…Толпа людей. А впереди – девочка. Очень худая и очень тонкая. В черном платье и черной косынке. На ногах у нее такие же черные тапки, как на ногах учительницы. Девочка едва приметно сутулится, делает какое-то неуловимое движение и бежит. Бежит навстречу Косте, быстро-быстро перебирая в пыли худыми ногами. Лицо у нее желтовато-бледное, рот большой и странно знакомый. Глаза огромные, черные… Девочка вскидывает худые, тонкие руки:

 
А-ах, Людмила, ты..
Тару-ра-ра…
 

Часть третья. Саванэ

1. Брат и сестра

– Ты устал, братец, устал, да?.. Идем, Тэтнульд. Покажем братцу, какую мы для него приготовили комнату.

– Жужуна, как ты могла одна? Одна в целом доме? – оглядываясь, шепотом говорит Костя.

– А я не одна, братец. Здесь был Тэтнульд. Он – мамин… Но этим летом у дедушки Гасвиани умер сторожевой пес. Пастуху без собаки никак нельзя. И вот я велела Тэтнульду… Только он все-таки иногда возвращается… Я его бью, бью… А он возвращается.

На дворе ночь. В открытые окна комнаты большого дома Розии Шалаевой заглядывают деревья… По улице проходит кабан. Да нет – кабаниха. За ней малюсенькие поросятки с длинными рыльцами. Идут. Отбрасывают тени. Вот свинья подняла пятачок и хрюкнула… В пятачке ее влажного носа отражается серебряный полумесяц. Вдалеке, за аспидными, скучными крышами, угадываются горы. А там, совсем-совсем далеко, белеет что-то в темноте ночи.

Снег!..

За окнами тишина и тьма гор. А в комнатах Розии Шалаевой стены сплошь уставлены стеллажами. На стеллажах – книги. Они жмутся друг к другу, поднимаются до лепного низкого потолка.

И эта женщина, – женщина, которая прочла столько книг, – ходила совсем одна по дальним и узким тропам… Ведь она была доктором… Значит, и ночью ходила, и днем… Ну, а может, ездила?..

А какие они – эти дальние села?.. А какие к ним ведут тропы?.. А как она добиралась к своим больным? Может, на ослике, как старик, которого они встретили по дороге с дядей Карло?

В комнате, которую Жужуна приготовила Косте, стоят цветы. Цветы повсюду – в стеклянной банке на подоконнике, на полу в ведре… Золотые шафраны, колокола рододендронов, голубоватые колокольца. Небось лазила за ними наверх – в горы! Вот она, стоит дышит, старается улыбнуться Косте. «Кто ты, какая ты, мой второй самый близкий для меня на земле человек?.. Глаза твои как у нашего папы! Папины. И сутулая ты немножко, каким был папа. А отчего ты такая скрытная и такая вежливая?..»

– Тебе здесь нравится, братец? – застенчиво спрашивает Жужуна.

Что́ бы ему ответить: «Еще как нравится!»

Но Костя молчит…

Не дождавшись ответа, она, вздохнув, заботливо раскрывает его чемодан.

И вдруг – что же это? Жужуна от радости приоткрывает рот. На пол вместе с грязной рубахой, трусами и майкой Кости вываливаются розы. Вся комната переполнена их тонким и острым запахом… Щедрый дождь алого, пунцового, ярко– и бледно-розового… Первый раз Костя видит счастливым, порозовевшим ее задумчивое лицо.

– Это для меня? Для меня, братец? Я их сберегу, сохраню…

Она осторожно собирает розы в подол, уносит в другую комнату…

Костя остается один.

Он зажмуривается. Ему хочется не быть – провалиться, нажать волшебную кнопку – а вдруг бывают такие кнопки? – нажать ее, чтобы все началось сначала, сначала…

Ему видится дедушка Гасвиани, его стеганая кацавейка и шапка с кисточкой… Он слышит речь старика, простую, обрывистую:

«Ты прибыл, Константинэ… Мы тебя приветствуем в маленькой стране нашей…»

И блеск серебряного стакана, который поднял старик, и похожая на лапку птицы коричневая рука очень старого человека, поднявшая этот стакан. И вдруг – улыбка…

«Мы тебя испытали, Константинэ… Раз приехал – стало быть, брат. Тебе можно доверить девочку. Мы знаем, что ты работал в Кахетии. Зарабатывал на билеты для себя и сестры. Спасибо, Константинэ. Ты заботлив. Очень заботлив. Но Розия Шалаева оставила дочери дом. Его купит сельский Совет. Для клуба. Жужуна не бедная… Погости у нас несколько дней, как подобает гостю, и мы выправим документ…»

Старик говорил. Каждое его слово старательно повторял. Ивано по-русски – для Кости.

Замолчал. Но люди не начинали есть, не тронули стаканы с вином. Все будто ждали еще чего-то. Чего?..

И тут Жужуна тихонько шепнула Косте:

«Ты должен ответить, брат».

В голове Кости от ужаса заклубились все речи, какие он когда-либо в жизни слышал: речь пионервожатого о пользе металлолома, речь директора в начале и конце учебного года, речь учителя физкультуры: «Не подкачайте, не подкачайте, ребята!..»

«Мы постараемся, – выдохнул Костя. – Спасибо вам за доверие… Благодарю за сестру. Большое спасибо. – Он взмахнул рукой. – Одним словом, не подкачаем».

– Ты уснул, братец? – возвратившись в комнату, тихо спрашивает Жужуна. В руках она держит стакан молока и хлеб. – Ешь, братец… Ешь!..

– Да ты что, Жужуна? Отчего ты заладила: «Братец, братец!» Какой я братец? Я – Костя.

Ей кажется, что он рассердился, лицо ее вдруг делается испуганным.

– Да, да… Конечно. Ты – Костя. Ты – Костя, братец…

Она так потерянна, что готова, видно, принести в обмен за его сердечность все… Даже гордость. Жужуна еще не знает, что этой жертвой не купишь привязанности.

Костя молчит… И хотел бы ее одарить… Но не умей лгать. Она для него пока чужая.

Он тоже еще не знал, не догадывался, как трудно выразить взглядом, улыбкой или простым движением даже то сочувствие, которое истинно испытывал к ней… Не знал, что для этого нужно быть не только мальчиком Костей, но немножко еще и собакой Тэтнульдом. Ведь это наука вовсе не легкая – уметь побороть свою стыдливость.

От беспомощности Костя сердито сдвигает брови. И тотчас же хмурое выражение его лица отражается в темных отцовских глазах сестры…

Он отворачивается и, покашливая, спрашивает сурово:

– А что вон там? Наверху?

– Дом, – отвечает она с готовностью.

– «Дом, дом»!.. – ворчливо говорит Костя. – Там, наверно, чердак…

– Нет. Там комната, Константинэ! Хочешь посмотреть, братец?

И на самом деле, наверху – комната. Кровать, зеркало. На полу ковер. На стене фотографии. Это она – Розия.

Немолодая… Да нет же… Почти что старая… Нахмуренная… Нет, почти что сердитая… Легкая курчавость волос… Когда-то эти волосы были, должно быть, такие же, как Жужунины.

И вдруг он с робостью понимает: это комната ее матери.

– Жужуна… – виновато говорит Костя. – Я не знал… Отчего ты молчишь, Жужуна?

– Что?.. – рассеянно спрашивает она.

И, будто на что-то решившись, быстро подходит к письменному столу, раскрывает ящик, достает пожелтевшие фотографии…

Рядом с ней, наклонив набок голову, стоит Тэтнульд. Прислушивается, должно быть, к тому, как сильно бьется сердце хозяйки.

Отец!.. Его молодость…

Какое смешное здесь у отца лицо – удивившееся, настороженное, словно он ждет чего-то! А вот он с этой… с Розией. Костя испытывал бы к ней неприязнь, если бы она не была Жужуниной мамой.

Здесь она молодая. Даже, может, красивая…

– Жужуна… А какая она была? – осекшись, говорит Костя.

– Она… Ты о ней?.. Она умная. Терпеливая… А еще спокойная. Очень спокойная. И еще: она хорошо лечила. Так говорили все саванэ. Они ей верили. Уважали. Она и меня учила лечить. И мудрая. Это сказал наш дедушка Гасвиани. А твоя?.. Какая твоя?

– Я, понимаешь, не знаю, как рассказать… Подожди… Вот какая: благородная. Это – первое. И еще… Подожди… Красивая. Это все говорят. И гордая, очень гордая. Понимаешь, она как будто стыдится себя, всегда над собой смеется. В общем, я совсем не знаю, как про это рассказывать.

– Нет, знаешь… Я поняла. А он?! Расскажи. Я прошу тебя.

В комнату входит доверие – первый вестник привязанности.

– Ты сердишься на него, да?

– Сердиться – зачем? Мама сказала: «Он такой, какой есть. Не суди – люби. Он человек богатый… Никто не умел, как он, любоваться людьми. Это дар, дочка…»

– Если бы ты знала, Жужуна, как трудно вспомнить, что самое главное в человеке!.. Особенно если это твой папа…

– Он был молодой, да?

– Да нет. Какой уж там молодой! Может, даже старый. Но ни на кого не похожий. Вот разве что на тебя. То есть это ты на него похожа. – Костя запутывается. – Я сразу тебя узнал, до того похожа!.. Понимаешь ли, он любил все то, до чего нельзя руками дотронуться. Ну что-нибудь эдакое… Самое непонятное… А еще он пел…

– Правда?.. Он, наверное, очень красиво пел?

– Нет. Не особенно… Даже немножко фальшиво… Для себя. Про себя. Просто так… А еще он любил сердиться. Ему было стыдно, что добрый… Но все равно было видно, что добрый, даже когда сердился.

Жужуна и Костя сидят, прижавшись плечами друг к другу, опустив головы…

Костя задумался. Он видит как бы не видя в наполовину выдвинутом ящике письменного стола перевязанные листки. Это – письма.

И вдруг, как это часто с нами случается, от шороха, ветра, знакомого запаха, звука походки, обрывка песни – всего, что не ясно (ибо это всего лишь воспоминание), не ясно, а вместе более отчетливо, чем сама реальность, – буквы глянувшего из ящика отцовского опрокидывающегося почерка взметнули в Косте память не разума, а души. Память сердца – того малого и огромного места в нем, где любовь…

Отец сейчас же встал перед ним в том своем облике, которого Костя прежде не понимал… В облике, согретом сыновней любовью.

Из ящика бормотала бессвязно папина молодость.

Он писал все это той, что мама Жужуны… Голос ласков, вкрадчив. В нем вина, раскаяние: «Нет, ты пойми, пойми…»

– Ты их читала?

– А как же! Он писал и маме, и мне… – Он нам про тебя рассказывал: «Хороший мальчик растет» – вот как он нам про тебя рассказывал. И еще он писал: «Беспокоюсь за Костю. Он романтик, солдат справедливости».

– А еще чего? – хрипло говорит Костя.

– А еще про маму твою. Что она хорошая, и что он ее сильно любит. Я говорила: «Обидно». А мама: «Нет, не обидно. Любить, Жужуна, – это дар щедрых. Иначе он забыл бы и нас с тобой…»

…Конечно! Любить и заботиться… Отец ему верил! Он верил ему! Он, может, сам бы сказал: «Константин!.. Константин, ты не слушаешь! Поезжай в Сванетию за сестрой… Мама со временем перестанет сердиться. Ведь тебе ничего другого не оставалось… Не сердись, Нина, что ж делать, пойми, пойми… Увидишь, Константин, может, и мама полюбит потом Жужуну. Ведь любовь – это дар щедрых».

Дети сидят, опустив головы, перебирая отцовские фотографии.

И в комнату очень тихо своей характерной походкой входит отец…

«Понимаешь ли, лодки бывают разные: пиро́ги, шхуны, парусные суда… Когда Миклухо-Маклай… А когда Колумб… А когда Беринг…»

…Как сохранить нам память о том, что земля большая, что на свете моря и реки? Как нам помнить всегда простейшие истины? Как не утратить бережность к людям? Веру в них. Великодушие. И самое высокое, самое драгоценное, что есть на земле, – доброту…

Костя слышит рядом дыхание сестры. И ему начинает казаться, что он знал Жужуну всю жизнь. Что она его нянчила и водила за руку, как все старшие сестры…

Жужуна осторожно складывает фотографии, запирает их в ящик.

Дети спускаются вниз. За ними тихо бредет Тэтнульд.

– Спокойной ночи, Жужуна.

– Спокойной ночи, братец… То есть извини… Извини! Спокойной ночи, Константинэ.

2. «Душа тобой уязвлена…»

– Если к нам кто-нибудь приезжает, – сказала Жужуна, – мы ему сразу показываем монастырь. Он древний. И там сокровища. И Эльбрус виден. Как же не показать?

Костя посмотрел вверх. На высокой-высокой горе виднелся едва различимый кубик – это и был монастырь.

И тут Костя вспомнил, что никогда особенно не любил древностей.

Но поздно!.. Они уже шли по тропке.

Подъем к монастырю святого Квирика и Эвлиты был не то чтобы просто крутой. А отвесный. Подъем для настоящего альпиниста. Или для свана.

Но когда альпинисты поднимаются в гору, у них веревки… Они связаны между собой веревкой…

Ладно! Главное – не глядеть вниз… А в случае чего – он погиб в горах.

«Мать! Он храбро погиб в горах». И подпись: « Георг Гордавадзе».

Земля под ногами скользкая, усеянная опавшими иголками хвои. Тропа? Уж будто это можно назвать тропой? Земля? Уж будто это земля? Камни, сучки, иногда какой-нибудь жалкий куст. Жалкий и жалостливый. Вот он и протягивает ветку приезжему мальчику и словно бы говорит: «Валяй подержись за меня, никто не заметит…»

И вдруг ни с того ни с сего загудели колокола… Они гудели бодро. И весело.

– Что случилось, Жужуна? Там служба? – запыхавшись, спросил Костя.

– Нет. Нас просто увидел сторож. Он помирает со скуки… Как заметит, что кто-нибудь поднимается, так звонит: скорей, мол, скорей!

И на самом деле:

«Давайте скорей! – говорил колокол. – Нажимайте!» – говорил колокол.

Все нетерпеливей, все громче гудят колокола святого Квирика и святой Эвлиты.

Вершина горы, на которой стоит монастырь, словно бы колючая, темная… Это от хвойных лесов… Леса как щетина. Меж них проплешины – след недавних пожаров.

Жужуна рассказывает, что и на самом деле три года назад здесь были пожары. Гора стояла в огне. Стояла красная, дымная. И небо дымное… А в селении плакали женщины. Лес жалели.

Под горой, под кручей, – Ингур. Сорвись – упадешь в Ингур. Валяй! Срывайся. Лети в Ингур!

«Мать! Не плачь. Он – герой. Он погиб в Ингуре». И подпись: « Георг Гордавадзе».

Косте кажется, что от гула Ингура и колоколов у него в глазах двоится, троится…

А бригадирша Лидия, Павел, пастух и художник Георг Гордавадзе все ускоряют и ускоряют шаг. Только их и видали… Слышится песня, смех. Это Георг тащит за руку бригадиршу Лидию.

 
Жил-был на свете мальчик Фрол,
Тра-ля, ляля, ляля!
И он всегда куда-то шел,
Ах, велика земля!
 

– Осторожно, Константина. Дай руку.

…………

– Ничего, братец. Сейчас. Уже близко, близко…

– А я что?.. А я ничего…

Гудение колоколов смешивается с тонким запахом хвои. Пахнет цветами, травами…

Под каждым деревом дремлет сумрак. Сумрак зеленый. Между камнями мхи.

 
…И обошел он белый свет,
Веселый парень Фрол…
 

– Жужуна!

– Давай посидим, братец.

– Ни в коем случае…

– Я очень устала, Константинэ.

 
И стало Фролу много лет…
 

И уж едва различимо:

 
…А он все шел и шел…
 

Тихо. Слышно потрескивание сучка.

И вдруг опять с новой силой колокол: «Скорей. Скорей! Ску-у-у!.. У-у!.. Очень ску-у-у… Тири-бом, тири-бом, тири-бом…»

Все ближе, ближе колокола. И кажется, что это небо звенит – ярко-синее, прокаленное солнцем.

…Он осторожно шагнул из самой горы, окруженный ярко-зеленой травой, – маленький прямоугольник из золотисто-желтого тесаного камня. Главная местная достопримечательность – монастырь.

У его входа стоит какой-то юнец, хохочет, машет руками.

– А где же сторож? – запыхавшись, говорит Костя.

– Так вон же он!

Юнец сторож в крошечной сванской шапочке. Он смеется, орет:

– Георг!

И они обнимаются. И целуются – Георг и сторож.

Костя переводит дыхание.

– Можешь посидеть и отдышаться, Жужуна. Пожалуйста. Я должен кое-что записать в блокнот.

…Костя, ну?! Отчего же ты ничего не записываешь?.. Это не изучение – стоять вот так и глазеть… Несерьезно это… Необстоятельно…

Валяй записывай!

Что?.. Этот воздух? Вершину Эльбруса?.. А может, это и не Эльбрус вовсе, а просто гора?.. Эльбрус! На голове у Эльбруса сванская шапка – облако с перистой белой кистью. Далеко впереди – куда ни глянешь – вершины гор.

Вершины сливаются с голубизной неба. Со снегом вершин сливаются облака.

– А что вон там, впереди? Большое, прозрачное?..

Ледник. Ледники… Так вот он какой, ледник! Так-так-так… «Где моя записная книжка?»

А вокруг смеются. Смех смешивается с пьянящим воздухом, зеленью трав.

Зевая, с безразличнейшим выражением лица, лениво потягиваясь, из-за скалы выходит Натэла.

– Вы по дороге уснули, да? Я тоже успела выспаться. Почему вы так долго шли? Ползли, да?

– Ну и зануда!.. Ну и липучая! – шепотом говорит Костя.

– Зануда? – удивившись, спрашивает Жужуна. – Нет. Она очень веселая. И хороший стрелок. И лыжник…

На траве скатерка. Как островок снега. На ней бутылки, банки с консервами, желтые длинные лаваши…

Люди чокаются. Говорят разом. А больше всех орет и ликует сторож.

– Гордавадзе… Тот самый?.. – допытывается у юнца Костя.

– А как же! Тот самый, – отвечает юнец. – Так давайте же выпьем за мать, которая родила такого знатного сына!

– А я вашу маму знаю, – застенчиво говорит Костя.

– Да что ты? Я рад.

– Она красивая.

– Да что ты? Ну что ж, давайте выпьем за красоту.

Все согласились и выпили.

– Нет, – закричал сторож, – что ни говори, а наши женщины красивее, чем на твоих картинах! И где это ты увидел таких длинноногих?

– А я так ошушаю, – сказал Гордавадзе.

– Ну, а если он так ошушает? – заступился за художника Павел, пастух.

– А это правда, что вы были в Париже? – покраснев, спросил Костя. Он стал очень храбрым от выпитого вина.

– Ну, допустим, что был.

– И в Лувре вы были?

– А ты можешь себе представить, чтобы художник приехал в Париж и не побежал в Лувр?

– Так вы побежали, да?

– Натурально.

– А это правда, что Париж основан на перекрестке дороги ослов? Или это просто так Корбюзье написал? – приставал Костя.

И вдруг услышал шепот Натэлы:

– Все врешь!.. И про Лувр, и про то, и про се… Откуда ты это выкопал? Врешь. Все врешь!..

Костя не соизволил ответить ей. Он пожал плечами.

– Надо бы на охоту сходить, – потягивая вино, мечтательно говорит художник. – Поверите: еле дождался, когда приеду в Сванетию!

– На охоту? Меня, меня возьмите с собою, дядя Георг!.. За оруженосца.

– Ладно, Натэла. Мне нужен оруженосец.

И вдруг, оглянувшись, Костя увидел, что Гордавадзе наклонился к Жужуне и что-то шепчет ей.

Она сидела, поджав под себя худые длинные ноги, опустив ресницы, грациозная, розовая, весело-сдержанная.

– Дорогие гости! – лихо закричал юнец сторож, – Идемте. Я покажу вам сокровища.

Он держал в руках большой ржавый ключ. И Костя сразу узнал этот ключ: таким запирал, должно быть, свои подвалы Синяя Борода.

…Тихо, как будто нехотя, распахнулись двери подвала.

Кубки, кинжалы и зеркала в драгоценных оправах, серебряная и золотая рухлядь… Свет солнца пробрался во тьму кладовой. Под его лучами вспыхнули камни, блеснуло пыльное золото.

И все это – все эти сокровища – оберегал молодой и веселый сторож!

От кого?!

Как это – от кого?! От облаков. От зверья. И дэвов.

…И все это – и золотые блюда, и крошечный сердоликовый перстенек, и огромные рога тура – принесли люди в надежде, что в обмен на подарок им будет подарено счастье. Каждый, кто приходил, непременно оставлял здесь хоть что-нибудь.

«А я что оставлю?» – подумал Костя.

И он тихонько оторвал пуговицу от рубашки, – она все равно и так висела на ниточке. И загадал: «Пусть мама не сердится. И напишет письмо».

– Хватит музеев! – закричал Гордавадзе. – Танцевать, танцевать, танцевать! – и, подхватив Жужуну, поднял ее, закружил.

Тэтнульд тявкал и хватал художника за штаны, а юнец помирал со смеху. Косте было и весело и тревожно. Голова кружилась. Еще бы – за всю свою жизнь он не выпил столько вина!

И вдруг, взяв гитару и сев в траву, художник значительно и томно запел:

 
В крови горит огонь желанья,
Душа тобой уязвлена,
Лобзай меня: твои лобзанья
Мне слаще мирра и вина.
 

Он смотрел на Жужуну. И все это обращал к ней. К Жужуне. К его сестре!.. К сестре досточтимого брата Кости.

А она… Она как будто бы так и надо… Сидела и слушала, потупив глаза, опустив ресницы…

– Да что это вы такое поете?! – заорал Костя.

Сперва никто ничего не понял.

– Как это – что? Романс. Слова Пушкина, – ответил художник с достоинством.

– Вы пели «лобзай»! – вне себя орал Костя. – Вы думаете: если мне четырнадцать лет, так я не понимаю, не понимаю?..

– Да брось, – махнув на Костю рукой, посоветовал юный сторож.

– Рыцарь! – опрокидываясь в траву, захохотал Гордавадзе. – Мы думали, что он из Москвы! А он из средних веков.

Но Костя наскакивал на него как петух.

Юнец кричал:

– Да честное слово, он ничего! Ты напрасно подумал.

А больше всех шумел Гордавадзе – он хохотал.

– Нет, и представить нельзя, что этот Костя пробыл всего каких-нибудь несколько дней в Грузии! – сквозь смех бормотал художник.

– При чем тут Грузия?! Как вы смеете?.. Я ж не глухой! Вы думали, что если мне четырнадцать лет, четырнадцать лет…

И вдруг Павел, пастух, заступился за Костю:

– Он вправе. Он брат. Кто же заступится, если не брат?.. Честь женщины… Пусть наши девушки будут белее снега!

– Да он же ничего такого не сделал!.. И не сказал! – выходя из себя и размахивая руками, доказывал юнец – друг художника.

– Как это – не сказал?! Он пел. Я все слышал!.. Он пел «лобзай»…

– Некультурно, нехорошо с твоей стороны! – говорил юнец. – Это ж не он придумал такие слова…

– Зато он глядел! Я все видел! Он на нее глядел… Вы думаете, что если я из Москвы… из Москвы…

Гордавадзе покатывался от хохота.

– Да бросьте, право, ребята. Довольно, – с трогательной сердечностью уговаривал их юнец.

Гордавадзе с радостным изумлением переводил глаза с одного на другого. Он хохотал.

– Помиритесь, – предложил Павел. – Хватит.

Но художник не мог мириться. От смеха он повалился на траву. И чем громче он хохотал, тем больше сердился Костя.

Плавно и медленно к ним подошла Жужуна. Вытянув руку, взмахнула платком, уронила его на землю.

Художник тотчас же перестал смеяться.

– Костя, мирись. Ничего не поделаешь, – улыбнувшись, сказала Лидия. – Женщина уронила платок – значит, надо мириться.

И опять запели колокола. Загудело небо. Юнец остался совсем один на вершинах гор.

Колокола гудели. Посылали вдогонку досточтимому брату Косте память об этой траве и небе. И о вине.

Оно было прозрачно, как сам виноград. Виноград Кахетии. Может, даже с того завода, куда не приняли Костю. Он созревал в Кахетии, виноград. Набирался солнца, потом бродил… В кахетинских винных подвалах. В огромных бочках. Эти бочки стоят в туннелях, которые под землей, а в них – виноград. Он бродит в бочках этих подвалов. Бродит, хохочет, отплясывает, перебирая желтыми, пьяными удалыми ножками. Поет. Пузырится. Пенится…

Вот и допрыгался – стал вином.

«А день-то, день-то какой! И чего я такое наговорил? И отчего это – если женщина уронила платок, так надо мириться? А может, я не хочу мириться?»

Ничего не поделаешь: такой уж обычай в Грузии. Такой, стало быть, закон.